Текст книги "Дом, пропахший валерьянкой"

Глава XI

Неизвестно, что бы еще померещилось Михайлу Петровичу, если бы он не ощутил случайного легкого прикосновения сидящей рядом Таси. Видения пропали. Он очнулся, открыл глаза. Слава Ленину, во время приступа он не упал на пол ложи, не свалился в партер, не забился в конвульсиях. Мишель взглянул на Таисию и вздрогнул. Теперь он увидел ее завороженно смотрящую на сцену, где заканчивалось первое действие оперы «Орфей и Эвридика». Она смотрела на героев представления широко раскрытыми глазами и чуть приоткрыв свой пухлый ротик. О конспектах было забыто. Первое отделение закончилось бурными овациями. Зрители, однако, душой стремились в фойе к столикам, где их ждали полоски песочные, эклеры и ликеры. Многие уже сдвинулись с места, сбили ритм оваций, и на этом аплодисменты как-то нелепо сошли на нет. Мужчины похлопывали себя по карманам, нащупывали портсигары, соскучившись по своим папиросам. Многие женщины желали выпить в антракте кофею. Мишель приготовился помочь Тасе встать с кресла, но она, сославшись на небольшую мигрень, пожелала на весь период антракта остаться в ложе отдыхать. Выглядела она задумчивой и чем-то озабоченной, но на секунду как-то странно и внимательно посмотрела на Михаила Петровича. Мишель с облегчением вышел в прохладное фойе и тотчас направился в буфет. Его слегка покачивало, но он постепенно приходил в себя. Князь сидел по-прежнему на своем месте в уголочке буфета. Приятеля Иванова не было рядом. Адольф Ильич успел снять маску эйфории, сидел с грустным видом, чуть наклонив голову и прижав пальцы к вискам. Стол был убран. Стоял лишь один стакан. Князь пил сельтерскую. Увидев Мишеля, он очнулся и жестом пригласил присесть рядом. Михаил Петрович побоялся, что начнутся допросы о спектакле, актерах и декорациях. От оперы у него остались лишь обрывки того, что ему померещилось там в ложе во время странного приступа. Но князь как будто забыл, где находился и откуда вдруг появились вокруг эти прилично одетые сливки партийного света.

– Скажи мне, Михаил Александрыч…

– Петрович, я извиняюсь… По батюшке.

– А, да один ли табак… Шучу. Ну, прости брат, я не прав. Нельзя этак вот с родителями-то, хоть они и не твои предки. Я, впрочем, не об этом. У меня ведь нынче столько всего в голове, не знаю что и делать. Так-то вот. Не осуди уж строго. Я перед многими виновен, обижаться уже стали. Скажи мне, как она? Тоже плюнула, небось?

– Я, право, не знаю, не уверен. Я возможно ошибаюсь… – нехотя ответил Мишель и напрягся.

– Ну да, ты ведь нынче в окружении таких славных богинь, что позавидуешь.

– Да это не я, это все папенька так устроил…

– Ладно, парторгу будешь исповедоваться, брось объясняться, пустое. Я ведь грешным делом думал, что она… Софи… Что ты… Что вы с ней… А я-то кто? Тьфу. Сегодня здесь, завтра там, сегодня князь, завтра грязь. Кисти, работа спасают. А тут с чего-то в сомнения ударился. А вдруг… Ведь было электричество про меж нас, было… Я ведь ее черепаховые шпильки храню как… Оставила она их, позабыла на трюмо.

– Как черепаховые? То есть… оставила у вас? – изумился и раскрыл рот Мишель.

– Что ты, брат? Ильич знает, что подумал? Я же портрет ее писал… Была она в Валерьянке моей, волосы по плечам распустила – я попросил… Прости, брат, может и ты того… Все еще… К ней-то… А я откровенно тебе так… Послушай лучше, что я тебе расскажу. Подивишься. Я ведь, Миша, с таким чудом давеча столкнулся, что чуть умом не двинулся. Так меня это от мирской жизни и этих вот дел амурных отвлекло, что не дай партия. Вот сегодня первый раз развеять решил туман из головы, тут оказался. А надо было, конечно, лучше туда, к ней наведаться. Я ведь не только по ней, я и по портрету сохну одновременно.

Мишелю стало неуютно от всех этих откровенных слов. Он съежился, покраснел и не придумал ничего больше сказать князю, вставить хоть одно словечко. И ревность странная появилась в душе, пестрая какая-то, даже грязная, с привкусом полынной горечи, с сомнением и чувством вины перемешанная, будто не от любви зародившаяся, а от какой-то животной физиологии с рефлексами. Князь же продолжал, не замечая конфуза.

– Наведался тут некоторое время назад некий господин из партейных, солидный такой, высокого росту, с густой шевелюрой, суровый, плотный, с топорным лицом. На вид – да хоть обер-секретарь верховного сената, коллежский партийный советник или прокурор судебной палаты – не меньше. В общем, за версту видно – особого благородного звания. Поначалу не мог слова сказать, стоял как камень верстовой, губы кусал. Ну и что? Оказалось, портрет своей персоны пришел заказывать для некой особы, с которой, как я догадался, тайно сожительствовал. И чего ему совестно, думаю, меня, дело-то ведь это частное, не политическое. Нашего брата не касается. Я лицо заинтересованное. На этих блаженных презренный металл только и зарабатываю. Без них и красок-то с кистями не купишь для настоящей творческой работы. Да и на кутеж в перерывах подобный оному, – махнул князь рукой на свой стакан, – остается иной раз на донышке кармана некоторое количество. Только, говорит, сделайте милость, напишите меня сверху обнаженным хотя бы по крестцы и непременно за один присест. Ну и краснеет, значит, намекает на интимность просьбы и взаимопонимание. О полюбовнице – ни слова, но по взгляду догадываюсь, что дело тут какое-то хитрое, пикантное, хотя в душе и посмеиваюсь. Мне-то что до этих любовных интриг, я наушничать не обучен с детства, не побегу к начальству или к супруге этого неверного. В общем, слушаю его просьбу чисто чиновник похоронного бюро, с полным сурьезом на лице. Ну что ж, надобно – пожалуйте портретик-с. Торсик изобразить – и это можно-с. А может во весь росточек изволите хотеть, так и это без проблему, ради Владлена нашего. Панталончики и исподнее вот сюда повесьте, будьте добры. С вас столько-то. Ладно, брат Миша, пропущу-ка ненужное, а то на второе отделение опоздаешь. Разделся, короче, натурщик этот странный, снял сюртучок, рубашечку и прочее. Я приготовлениями занимаюсь, расставляю что нужно по местам. А потом глянул и подивился – тело крепкое у их сиятельства и растительностью обильно покрыто – на грудях, на животе и даже на спине прилично оброс. Ничего страшного, всякое бывает, вариант нормы, чему тут удивляться. Сколько угодно таких. Многие женщины в восторге даже. Поставил его в позу и прошу разрешения осмотреть, прежде чем за кисти-то браться. Хожу вокруг, всматриваюсь, поодаль встану, поближе подойду. Особенно меня спина заинтересовала. Встал перед ней и смотрю долго-внимательно – спина-то волосистая не так уж и часто попадается. И вдруг чувствую, какой-то сдвиг во мне происходит, в транс некий вхожу. Я ведь и раньше испытывал некие странные состояния, работая с картинами. Но это были какие-то пребывания в полусне. Вторая моя половина не исчезала, участвовала в процессе работы. Но сейчас было что-то особенное, иное. Кажется, я с головой ушел в другое измерение. Сначала я вдруг стал понимать, что эта шерстка, покрывающая спину и прочие части тела – это ж все не наше человеческое, имея ввиду современного человека. Это же часть иной цивилизации из далекого прошлого. Сохранилось, через тысячелетия дошло до нас. Это же частичка того доисторического человека, от которого отросла та самая ветвь, давшая жизнь современному гомо сапиенсу. Словно бандероль из не знаю какого века… Вот получите, распишитесь, привет предок ваш передает, успехов желает и здоровья. Свои собственные волосы у меня вздыбились от этого ощущения и как-то глубже и глубже я стал через эту волосатую спину двигаться назад, в смысле лететь сквозь всю нашу антропологическую спираль куда-то в неведомое прошлое, в предысторию. Закрутило меня и завертело – то ли видеть стал – прозрел, то ли представлять. Веришь, брат, или нет, но через несколько секунд я узрел одного из тех, от кого пошли гулять из одной в другую эпоху эти явления – атавизмы или рудименты, то бишь как они там по науке, в принципе нам не присущие. Я, представь, увидел его – предка того взгляд, хотя вглядывался в спину заказчика. Как будто и он меня почувствовал, смотрел в мое лицо злыми своими глазенками. У меня до сих пор в глазах стоит этот приплюснутый лоб, выдающиеся ниши глазниц, широкий нос, огромные скулы, обросшее грубое лицо, мощный торс, огромные сильные руки, обилие растительности на теле. Я видел где-то в стороне камни и обглоданные кости животных, нечистоты, сидящих в стороне женщин – кажется это были женщины, ибо на их руках были младенцы – странные морщинистые существа. А рядом более старшие дети – тоже волосатые и коренастые, грубые, будто и не дети вовсе. А потом каким-то чудом я увидел картину предыдущих тысячелетий – и все в один миг. Я узрел некую погибающую, сгорающую в огне и радиации, цивилизацию, уничтожившую саму себя бесчисленными атомными энергетическими экспериментами и оружием, опьянением и одурманиванием властью, алчностью, ненасытностью и безнравственностью ее создателей. Как однажды все живое словно домино пало ниц и исчезло, превратилось в прах. И то еще пронеслось во мне, что выдержать весь этот радиоактивный яд, кроме каких-то вирусов, умудрились лишь тараканы, ставшие белыми от радиации и постепенно в течение миллионов лет мутировавшие. Множество ветвей эволюции дали они впоследствии, стали животными, птицами и рыбами, динозаврами и мамонтами, покрывшись шерстью, перьями, чешуей, отрастивши новые конечности и крылья. Как предок наш появился на свет от таракана, я, брат, не понял, не доглядел, ибо гость мой, весьма удивившись моему ступору у себя за спиной, заволновался, задвигал лопатками и шерстью своей и спросил вдруг, не возникает ли какая-нибудь проблема, смущает ли что. Нет, говорю лишь отчасти очнувшись, будем работать, будем писать торс ваш – сказал словно в бреду.

Работал я тогда, находясь под впечатлением увиденного. Плюнул на свою голову, отдал руку и кисти с красками какой-то чужой неведомой мне силе – такое вот ощущение было. В общем рука с кистью свое делает, а сам я будто одной ногой все еще там нахожусь где-то в недрах увиденного. Ну и голова тоже – одно полушарие здесь, другое там. Не помню, может часа четыре-пять рука моя водила кистью по холсту, а клиент все это выдержал, крепкий видать был и целью задался определенной. И вот, чувствую, возвращаюсь в себя, а значит и портрет должен быть готов. Отпрянул я от холста и глядеть не стал, не посмел, отошел в сторону, плюхнулся на лавку. Готово, говорю, извольте оценить. Не будет ли претензий каких? Заказчик мой не спеша оделся, подошел, стал вглядываться в портрет, точно как я давеча в спину его вглядывался. Вдруг, смотрю, побагровел, глаза вылупил и ко мне обращается. Это что же, говорит осипшим от шока голосом, милостивый государь, за зверь такой? Это же обезьян какой-то, может даже бобер, а не человеческое существо, тем более не я. Смотрю, а гнев в нем закипает, как вода в самоваре, чувствую сейчас разгромит мне всю мастерскую, не только эту работу мою. А я даже портрета не увидал, что ж я такое натворил. Тут он уже громче, мол, да вы знаете с кем имеете дело, да я вам за такие шутки… Это оскорбление, милостивый государь. Именно, именно. Да стоит мне только… Но представляться не стал, что за шишка, и насчет угроз тоже, запнулся. Понял, видать, что и пожаловаться-то не может – осмеют, да еще спросят, что и зачем. В общем оказался в таком вот глупом положении. В конце концов плюнул, схватил шляпу и умчался восвояси. Не помню, как долго в таком состоянии я был, с места встать не могу, к портрету боюсь подойти, а надо было сразу, ибо через какое-то время дверь распахивается, вваливается обратно ко мне господин тот самый собственной персоной, не глядя на меня, молча бросает на стол червонцы, хватает сырой портрет и мгновенно исчезает. Хлопнула дверь – и словно не было ни заказчика, ни портрета с неизвестным изображением. Вот собственно и вся история. Что было на холсте – убей не знаю. Я теперь маюсь, думаю об этом, боюсь в дом умалишенных попасть. Хочу знать, что я изобразил в трансе. Опять же эти видения, что не каждому дано увидеть, узнать – сбило все это, право, с колеи. Решительно сбило. Чудно. Вот о том все и думал последнее время, маялся да по ночам не спал. Ведь это все-равно, что не дать знать человеку, кто у него родился, сын или дочь, на кого похоже дитя-то, и все ли прошло как надо. Сны про это вижу, да там все завуалировано, к утру каша в голове. Ты же видишь, в каком я состоянии нынче – то плачу, то смеюсь.

Прозвучал первый звонок. Мишель заскрипел стулом, так и не придумав, что сказать князю. И о чем же он должен говорить? Успокаивать чем-либо или сочувствовать?

– Вот что, – добавил князь, будто заторопившись тоже куда-то, – я как-нибудь справлюсь со своими тараканами. В конце концов какая уж такая беда случилась – вздор все, глупость. Полетал вороной, пора возвращаться, на ноги вставать, по земле как все ходить. Выше залетишь – больней ударишься. Ведь все равно упадешь, судьба у нас двуногих и бескрылых такая – летай, да только нызенько. Еще и руки за спиной повяжут, спрячут от нормальных людей в каменные стены, обитые мягким. Нет, не хочу. То-то, брат Миша. Только я ведь рассказываю все не тебе, прости уж, грешного. Я ей хочу это объяснить… Потому что я ее… Она для меня… Думаю, вот, что ты с ней увидишься да и передашь в двух словах, что со мной происходит, какая чушь и какой вздор. А, впрочем, забудь. Тебе ли это надо?

Глава XII

Софи до Невского взялся провожать мальчонка лет семи-восьми, служащий у хозяина трактира на разных подсобных работах или, как в простонародье говорят, на побегушках. Его разбудили и полусонного привели к ней. Вдвоем они вышли на улицу. Софи вздохнула, чуть задержалась на выходе и огляделась. Близостью ночи все еще не пахло. Было скорей свежо, чем прохладно и удивительно светло, словно днем. Такие они – петербуржские белые ночи, удивляют даже самих петербуржцев. Софи считала себя жительницей этого города, и она тоже удивлялась переменам, которые происходят каждый день и с природой, и с ней самой. Какой судьбой ее привело сюда в незнакомое место, где она снова ощутила князя, его тень, след его присутствия, где она опять вернула себе ту потерянную частичку надежды, что таилась в ней совсем еще недавно, пока пропала вдруг?

Мальчик, отряхнувшись от сна, бодро двинулся вперед да так, что Софи еле-еле стала за ним поспевать.

– Подожди же, мальчик, куда ты так быстро поспешил? Мне ведь и не поспеть за тобой.

– А я, тетя барынька, такой уж есть какой есть – боевой да расторопный, с детства привык все по-быстрому да по-скорому делать, – бойко и с гордостью в голосе ответил мальчик Софи и чуть замедлил шаг.

– Ах вот ты какой, – улыбнулась Софи, поравнявшись со своим провожатым. – С детства, говоришь? А зовут-то тебя как, и откуда ты взялся таков?

– А Василием нас… Василием Степанычем зовут. Из деревни нашей родом. А сюда прислали меня матушка с батюшкой. Председатель колхоза согласие дал, сделал милость, отпустил за то, что спас его тонувшего тятенька мой из омута и откачал потом прямо в лодке, а я помогал. Я ведь, тетенька, большой уже, а тятеньке с маменькой тяжело стало младших братишек и сестренок моих кормить. Вот я им всем теперь и какую ни есть помощь обеспечиваю. И ремеслу обучаюсь.

– Да уж догадываюсь, какое оно твое ученье. По сто оплеух за день получаешь – вот и весь курс в университете твоем.

– Это да, это бывает, не без того, – вздохнул Вася. – Хозяин-то злючий иной раз, найдет к чему прицепиться – и то ему не то, и это не так.

– Как же ты, Василий Степаныч, в такой поздний час один домой возвращаться будешь, не боишься ли?

– Нет тетенька, мы не из пугливых.

– Так ведь какой-нибудь разбойник раз и схватит тебя.

– Не догонит, тетенька. Я как возьму да и шибко побегу, где уж ему, разбойнику, поспеть за мной.

– Да как же ты, дурачок этакий, побежишь в таких-то вот сапогах? – засмеялась Софи, кивнув на непомерно большие взрослые сапоги мальчика.

– А я как разбойника или пьяного какого увижу, так сниму сапожки, в руки их, и попробуй догони нашего брата. Шибко побегу, ой как шибко. Я завсегда крепкий был на ноги. Никто не догонит.

– А ежели сейчас прямо, разбойники на нас нападут, убежишь и меня одну им на расправу оставишь?

– Не-е, вас я не оставлю. У меня, тетенька… – оглянулся Вася на всякий случай, – в кармане есть кое-что, ежели вас захочет кто обидеть.

– Прореха, что ли, в твоем кармане или сахару кусочек?

– Не, тетенька барынька, у меня вот что есть, – прошептал доверительно Вася и достал из кармана небольшой перочинный ножичек.

– Где ж ты взял такую роскошь, расскажи-ка?

– Дяденька один добрый дал поиграться. Я досочку построгал тогда, а когда вернуть ножичек хотел, так их сиятельства и след простыл. Забыли и ушли. Жду не дождусь, когда снова дяденька этот у нас в трактире появится, я б и возвратил сразу. Обязательно вернул бы.

– А не жалко?

– Ой, сударынька, жалко до смерти, как же иначе. Была у меня когда-та октябрятская звездочка, да пропала, снял, вестимо, какой-то злодей, оторвал с корнем – кажись на ярмалке это было. Как я, тетенька, плакал тогда над пропажей сей, знали б вы. И вот нынче боюсь шибко, не пропал бы ножичек. Ой, как боюсь. Такой замечательный перочинный ножичек. Он мне нужен очень, страсть как нужен. Я и сплю с ним, прячу под подушку. Боюсь только, хозяин увидит, отберет. Как родной мне этот ножичек. Я ведь бывало и во сне вижу его. Как будто ножичек этот воры-грабители или какие-то злые люди норовят отобрать у меня. Будто оконце на ночь забываю закрыть, и кто-то в коморку-то и забирается в темноте. А я один в темном уголочке сплю. Частенько один. Я ведь, тетя, с дворником коморочку-то делю, а он не каждую ночь ночует-то. А другой раз нет-нет и пьяненький вдруг приходит, так тогда спать не дает, и боязно мне с ним бывает тоже. А когда пропадает и утра не показывается, так и то тоже не шибко хорошо – спать-то ночью одному оставаться. Вот я и пужаюсь, не засну никак. Все мне мерещится кто-то в углу. Я уже и карточку Ленина под подушечкой держать стал, рядом с ножичком, и «Вихри враждебные» про себя напеваю, да цитаточки разные повторяю из тезисов. Вроде и засну как-то незаметно. И все бы хорошо – уснуть-то забыться, так сны опять же пугают. Лезут во снах разбойники окаянные, да ножичек норовят выкрасть у меня. Ой, как, тетенька, страшно-то иной раз становится, и помощи не от кого просить. Я от страху и караул во сне кричу: ножичек, кричу, отдайте ножичек, и просыпаюсь потом в поту в темноте, все плачу и плачу, да дрожу, пока ножичек под мокренькой подушечкой не нащупаю. И потом до самого утра все целую его да к сердцу прижимаю, к груди, как котенка малюсенького или щенка, или птичку, выпавшую из гнездышка. А сердечко у меня все бьется и бьется, успокоиться никак не может до рассвета. А уж коли дворник возвращается средь ночи пьяненьким, так ведь и то, как я давеча вам сказывал, не в радость. Он ведь тоже может вещицу эту заветную отобрать, коли увидит, я подозреваю. Да и пропьет, глядишь, ее. Это точно. А то и зарежет среди ночи этим же ножичком в бреду своем пьяном – то-то боязно мне становится. А иной раз сожитель мой так больно по лбу бьет, ежели я во сне криком кричу, что шишка поднимается к утру, так и болит весь день. Но я не сдаюсь. Молчу, никому ножичка не показываю, не рассказываю о нем. Вот только вам сегодня…

– А меня, значит, не боишься, доверяешь? – спросила растроганная Софи.

– Доверяю, тетенька, еще как. Вы ведь мне сразу добротой и красотой своей приглянулись, вот я и доверился. Я может когда-нибудь стану богачом-миллионщиком или даже клад какой найду, так куплю девятку вишневого цвета и приеду за вами замуж звать.

– Ну, уж прямо замуж, – рассмеялась Софи. – Я может к тому времени, когда у тебя золотые червонцы заведутся, старенькой сделаюсь, с палочкой ходить буду, найдешь и помоложе – вон их сколько вокруг. Да и сердце-то мое нынче уже занято… Что ж делать-то?

Вася серьезно и внимательно посмотрел на Софи, чуть задумался, а через полминуты уже позабыл о своем предложении и снова вернулся к ножичку.

– Я все, тетенька, забываю, что ножичек-то вовсе и не мой, а когда вспоминаю, жалко становится. Только я ведь, барынька милая, чужого ничего не хочу. Придет дяденька тот, я ему обязательно сразу и верну вещицу как хозяину, вот те звезда. А заработаю когда-нибудь много-много денег и сам куплю такой же, а может и лучше отыщу в какой-нибудь лавке.

– Ну что, ж, я вижу, ты хороший мальчик. Может дядя тот вернется и оставит тебе его. Возможно он уже успел новый приобрести. А пока храни вещицу эту дорогую, не потеряй.

– А знаете, тетенька, ведь действительно, ножичек поначалу не особо новым выглядел – весь красками сухими был перемазан, особенно лезвие – цветное было от красок чисто радуга. Никуда это не гоже. Но я его почистил как следует, он теперь как новенький – блестит словно зеркало на трюмо. Может дяденька тот похвалит меня за это?

– Что ты сказал? Краски? – попыталась как можно спокойней переспросить Софи, услышав про краски. Она даже приостановилась, но пересилила себя и снова поспешила за своим проводником. Сердце ее, однако, отчаянно колотилось в груди. Она, кажется, даже вспомнила, что когда князь писал ее портрет, помимо кистей в руках его появлялись и другие предметы и инструменты. Возможно даже, он что-то при ней тогда подчищал на холсте или корректировал перочинным ножом. Софи побоялась показать мальчику, что взволнована. – А каков он был из себя, – осторожно спросила она, – хозяин ножика перочинного, сможешь мне описать его?

– Каков был? Да добренький, ласковый он был со мной, шутки шутил и фокусы показывал. Лицо бородатое и одет как-то особо, в черное. Да я особенно не припомню, я тогда на ножичек загляделся, который в руках у него был. Он им развлекался, вестимо, пока закусочки поджидал у нас в трактире.

– Сдается, Вася, что я знаю хозяина этого перочинного ножа и могу помочь тебе. Расскажу-ка я ему, как ты ножичек этот бережешь и хранишь. А он как узнает, может быть и оставит тебе вещь эту ценную, которую ты так полюбил.

– Ой, тетенька, миленькая, добренькая, драгоценная, сделайте милость, я вас буду всю жизнь помнить и любить за это. Дайте, я вам ручку поцелую, только не откажите, – остановился и растроганно, обливаясь слезами, стал просить Вася. – Я, если хотите, звезду могу вам выстрогать этим ножичком – я умею, жуть как хорошо умею.