Текст книги "Дом, пропахший валерьянкой"

Глава XIII

Мишель вернулся в ложу после второго звонка. Он побоялся войти в последний момент. Что бы на это сказала Тася? Сколько раз за этот вечер он удивлялся и даже чуть не потерял сознание от всяческих переживаний и событий, которых у него и так от подошвы по самое темя, но и сейчас, когда он увидел Тасю в уголку ложи, еле-еле удержался на ногах. К счастью, стоять и не нужно было, и он тут же опустился в свое кресло. Куда же делась ее коса, где и когда Тася успела распустить ее – ходила в дамскую комнату или совершила этот акт прямо здесь в ложе? – подумал он, но выяснить подробности не решился. И даже сделать комплимент он тоже побоялся. Светлые волосы девушки были чуть волнисты, будучи расплетенными, тщательно расчесаны гребнем. Они блестели словно металлическая проволока, отражая свет люстр и действительно в таком виде были ей к лицу, делали привлекательней.

– Что же вы молчите, скажите что-нибудь, – сказала она, подняв на Мишеля свои большие глаза. – Или я опять вас чем-нибудь обидела, как давеча?

– Нет, что вы. Просто… Я, право, затрудняюсь, что мне сказать. Чувствую себя сегодня весь день весьма скверно.

– Что с вами, – испугалась Тася, вскочила и стала трогать лоб Мишеля. – Вы действительно так бледны, и лоб как будто горячий. Может быть врача? Вам бы срочно какой-нибудь эфирно-валериановой микстуры. У нас дома всегда были… Маман каждый раз, когда ей делается дурно хватается за флакон. А еще ей помогают лавро-вишневые капли. Их прописал ей, кажется, доктор Карл Генрихович Зейдлиц…

– Нет, нет, полноте, не нужно никаких Зейдлицев и микстур. Я сейчас, я только… Уже лучше.

От прикосновения мягкой и прохладной длани девушки Мишелю действительно стало легче. К его удивлению прошла вдруг головная боль, он почувствовал наплыв приятной успокаивающей волны и расслабился в своем кресле. Такое бывает с маленькими детьми, когда их ласкают и гладят по голове чьи-то хорошие и добрые руки. Это состояние хочется продлить, пребывать в нем долго-долго, не шевелиться, а потом уснуть с этим же чувством. С годами такие ощущения пропадают или редко посещают взрослых застрессованых людей. Мишелю захотелось, чтобы Тася постепенно превратилась в Софи, а тесная театральная ложа стала знакомым будуаром. Хотя нет, ему вдруг захотелось, чтобы обе девушки были рядом с ним, и обе одновременно, вот так вот по-матерински успокаивали бы его хрупкие и напряженные нервы – в четыре руки. То есть как обе? – что-то ударило вдруг в голову Мишелю, и он встрепенулся от этой странной мысли на своем месте.

Однако началось второе отделение. Тася, убедившись что Мишелю действительно стало легче, вернулась на свое место. Ее лицо преобразилось тотчас. Девушка некоторое время будто забыла о рядом сидящем молодом человеке и, тем более, о конспектах. Она полностью была поглощена происходящим на сцене. Странная перемена и за такой короткий промежуток времени, – покачал головой и подумал про себя Мишель, вспомнив их встречу в фойе перед спектаклем. Он тоже стал вслушиваться в музыку, пение и попытался понять, что происходит на освещенной яркими прожекторами сцене. Прикрыть глаза он больше не посмел. На Тасю он тоже не решался лишний раз бросать взгляды, хотя и появилось желание внимательно всмотреться в ее лицо, попытаться увидеть и оценить ее достоинства другими глазами. Тася продолжала сидеть, не издавая ни малейшего шороха и не двигаясь. Но вот вдруг Мишель почувствовал какое-то движение с ее стороны. Неожиданно он увидел у себя на коленях вырванный из блок-нота листочек бумаги, сложенный пополам. Внутрь был вложен короткий карандашик. Михаил Петрович вопросительно и мельком поглядел на девушку. Но она сидела снова все так же неподвижно и смотрела туда, куда были устремлены взоры всех находящихся в зале восхищенных зрителей. Всем своим видом и положением Тася зачем-то хотела подчеркнуть, что она здесь не причем. Однако текст записки говорил как раз об обратном и не было какого-либо смысла это скрывать.

«Давайте играть в фанты», – было написано в записке почерком, похожим на детский.

Какие еще фанты? О, Ильич, да что это значит, сумасшествие какое-то, что происходит? – возмутился Мишель про себя, но побоялся сделать какого-либо резкого движения и просто написал ответ: «Извольте, как прикажете. Только я не понимаю, о какой игре идет речь. А как же опера?». Он осторожно вернул Таси листочек, положив его ей на колена, боясь нечаянного физического прикосновения. Девушка тотчас настрочила ответ: «Будем посылать друг другу откровенные и поэтому до минимума сокращенные фразы, пытаемся отгадать смысл и отвечаем в том же духе. Я начинаю: у вас чуд. проф.»

Мишель рассеянно посмотрел на Тасю. Она глядела в сторону сцены и медленно водила указательным пальчиком вверх-вниз по линии своего носика, ниже по губам, до подбородка и обратно.

Что за чушь – у меня чудесная профессия? – подумал Мишель, не поняв, что Тася имеет ввиду его профиль и даже пытается ему помочь разобраться в сокращениях. – Что в моей профессии может быть чудесного? Простой телеграфист, – и он ответил Тасе сокращенно: «нет, это вы крайне ошибаетесь».

Тася, получив записку, где было написано: «нет, это вы кр.о.», как-то странно и серьезно посмотрела на Мишеля. Кажется, она даже сильно покраснела. Фразу она расшифровала как «нет, это вы красивы очень». Тотчас она ответила, трепеща от какой-то нервной радости, написав с сокращением «хотите будем дружить?»:

«Хотите б. др.?» – прочитал Мишель и понял это как «хотите быть другим?»

«Очень х.», – написал он к великой радости Таси.

«Может дружба стать любовью?» – набралась смелости и задала она вопрос. Ее уже лихорадило от этого молниеносного развития событий, от этого ощущения близости некой запретной черты, к которой она подошла, преодолев множество самой и светскими партийными законами построенных внутренних препятствий. Обратного пути уже не было. Эффект домино проявлял себя также неумолимо, как любой физический закон. Упавшая костяшка валит соседнюю, а та следующую, – без вмешательства извне эту цепную реакцию остановить уже невозможно.

Фраза в записке была, однако, сокращена до минимума: «М.б.д. стать. л?»

«Может даже стать летчиком?», – расшифровал это послание Мишель, пожал плечами и представил себя вместо телеграфиста в фризовой шинели в костюме воздухоплавателя. Ему понравилась эта идея, почему бы нет, и хотя он никогда раньше особенно не задумывался о смене профессии, решил прихвастнуть и ответил девушке «Летчик – вот моя мечта»

«Л. в.м. меч.» – «Люблю, вы моя мечта», – с восторгом повторила про себя полностью расшифрованную фразу Тася и бросила на Мишеля нежный взгляд. Щеки ее запылали пуще прежнего, а сердце лихорадочно застучало в груди так, что комсомольский значок стал подпрыгивать на месте. Тотчас Мишелю пришла еще одна фраза:

«Я вас тоже люблю», – решилась идти до конца Тася и отрешенно вернула исписанный загадочными для неосведомленного человека фразами листочек.

«Я в.т.л.» – прочитал Мишель и понял смысл: «я вчера тоже летала». Значит прилетела из Москвы в Петербург воздушным путем?».

Игра эта Мишелю уже поднадоела. Однако что-то понять в происходящем на сцене он тоже уже не пытался. Возможно, эти кроссворды даже помогли ему каким-то образом сосредоточиться на чем-то простом и неважном. Маленькое путешествие в детство никогда не мешало взрослому человеку. Наоборот, глупые эти и безобидные отклонения от привычных норм поведения весьма даже полезны при необходимости найти защитную реакцию от натиска каких-то сомнений, неудач, проблем. У Мишеля даже поднялось настроение. И когда зал рукоплескал, он тоже отчаянно хлопал в ладоши, словно получил массу удовольствия от проведенного вечера и прикосновения к таинствам великого искусства. Сверкая счастливым лицом, громко аплодировала мастерам сцены и Тася, посчитавшая этот спектакль поворотом в ее личной судьбе. Ведь только что состоялось объяснение в любви, как она считала. А это для молодой девушки событие решительно судьбоносное.

Они вышли из ложи в фойе. Подхваченные толпой молодые люди дошли до гардеробной. Затем, одевшись и выйдя на улицу, увидели ожидавшее Тасю авто. Они так и не решились что-то сказать друг-другу, о чем-либо договориться. В этой ситуации с сокращениями не поговоришь – это было бы весьма странно и оригинально, нужны были простые и конкретные слова. К счастью, люди, шум, яркий свет и так не способствовали каким-либо интимным откровениям или переговорам о дальнейшем. Собственно, в планах Мишеля этого и вовсе не было. На Тасю он, однако, смотрел с более повышенным интересом и уже не боялся каких-либо неожиданных и странных выходок со стороны этой московской барышни. Он с удовольствием также вспоминал ее прохладные и целительные ладони и даже все еще ощущал их прикосновение. В последний момент Мишель почувствовал, что в его руке оказался листочек бумаги все из того же блок-нота. Когда автомобиль увез улыбающуюся от счастья девушку, Мишель вздохнул, пожал плечами и прочитал записку Таси, в которой не было ни одного слова, только номер телефона – видимо ее дяди, у которого она покамест проживала. Некоторое время он не мог решить, что делать с запиской – смять и выбросить или положить в карман. Наконец он решился: смял записку, раскатал ладонями в комок и, не выбросив, сунул в карман шинели.

Глава XIV

Прошло дней пять. Софи вспоминала, как была возбуждена и обнадежена, как снова щемило в ее груди тогда в тот поздний вечер. Она попрощалась с мальчиком Васей, проводившим ее от дверей трактира до Невского проспекта, поцеловала на прощание его в лобик, перезвездила и пообещала как-нибудь к нему наведаться. А еще она дала ему целый рубль, осчастливив мальчонку так, что тот расплакался, словно это горе, а не счастие. Она не торопилась к дому, хотела тогда еще побыть одна и шла не торопясь до того места, где ее поджидал дремлющий в Москвиче Фрол. Потом, добравшись до дома, Софи еще долго не могла уснуть и ей пришлось принять на ночь морфию. Теперь же по прошествии этих нескольких дней сомнения вновь посетили ее. Все признаки того, что князь ее любит или чувства его к ней на грани любви, перерасти в которую не дает лишь ничтожная черта сомнения, как-то поблекли, стерлись и перестали быть явными и убедительными. Так порой счастливые, яркие и красочные сны к вечеру, а иной раз к утру, теряют свои краски и очертания, становятся жалкими и смутными воспоминаниями, а порой вызывают иронию и усмешку. Как без поддерживающих инъекций прогрессирует заболевание, так и чувства Софи требовали поддержки – что-то нужно было обнадеживающее получать извне, из чужих уст, хоть иногда. Но пока Софи оставалась со своими мыслями и чего-то ждала, все неотразимо скатывалось снова и снова от белого к черному. Нынче же она решилась, наконец, посетить свои родные палестины, повидать матушку с батюшкой. Да и отвлечься от сомнений и дум тяжких и бесполезных не мешало бы. Надавав кучу заданий по уборке и ремонту квартиры своим слугам, Софи отправилась в дальний путь в деревню. Перед этим она заехала в почтовое отделение, чтобы отправить телеграмму родным о своем приезде. Там она встретилась со своим обожателем телеграфистом Мишелем. Он удивил ее своей растерянностью и рассеянностью. Он чем-то был то ли взволнован, то ли расстроен, излишне застенчив, путался в словах, но Софи не стала допытываться. Позже, сидя в купе пассажирского поезда, она вдруг поняла, что Мишель не иначе, как о чем-то осведомлен. Он, возможно, даже встречался с князем. А не рассказал ей о встрече лишь потому, что ревнует. Может быть князь что-то ему сказал о своих чувствах? Разве не это ли хорошая новость, – подумала она, но тут же одернула сама себя, ибо это было лишь предположение вовсе ничем конкретным не обоснованное.

В деревне же с раннего утра тщательно готовились к приезду молодой барыни из города. Ближайшая станция, где останавливался курьерский поезд, находилась в сорока пяти верстах от родной колхозной усадьбы Софи. До ее приезда оставались считанные часы. Старый председательский домик о четырех белых колоннах, казалось, расшатался и вот-вот рухнет от той беготни и суматохи, которая была затеяна по случаю приезда дочери – уборка во всех помещениях, срочный ремонт снаружи и внутри старинного здания, подготовка комнаты для дочери, стряпня на кухнях и прочие, порой не обязательные, приготовления. Топились печи, а в них пеклись хлеба, пироги, щи и запеканки. Жарились блины на сковородках. В зале накрывались столы. Колхозных девок в срочном порядке послали в лес собирать грибы и ягоды, хотя сезон еще только-только начинался. Мальчишек отправили на речку удить рыбу и ловить раков. Доставались из погреба соленья, бутылки с наливками и банки с вареньем.

Всех выгнали из людской избы, всем надавали заданий. Александр Модестович между приказами тайком принимал какие-то порошки, успокаивающие нервы, а то и выпивал стопку другую дешевого коньяку, бутылки которого прятал за книгами в своем кабинете и в других местах, одному ему известных. Алевтина Савишна вся раскрасневшаяся бегала из комнаты в комнату и следила за выполнением заданий. И все ей было не угодить, везде она находила недочеты с недоделками, ругала девок и мужиков за лень и нерасторопность, за неловкие манеры, грозилась всех их высечь розгами.

– Батюшки мои, флигель-то, флигель, – охала она, – ведь запущен-то вестимо, не ухожен. А вдруг Софьюшка пожелает во флигеле-то почивать, как бывало в детстве. Пылища там да паутина с мухами по углам. И лампа-то там небось без керосина с тех пор так и висит. Ой, что ж это делается-то, святые классики, ведь и занавесочки-то, их же тоже надо, и портретик спасителя Ильича в уголок.

Ежели какая-нибудь краснощекая из девок пробегала мимо, шлепая босыми ногами, то Алевтина Савишна обязательно должна была одернуть и побранить ее как следует:

– Что ж это ты, дура нерасторопная, бегаешь туды сюды, пустыми руками болтаешь. Вон глянь, ведро-то стоит посередь комнаты, возьми да и захвати заодно, вынеси в сени, а то раз-беглась тут незнамо зачем, лишь бы вид показать.

Глянув в окно, она тут же находила какой-нибудь другой изъян:

– Трифон, хорош вертушки крутить, нашел время табаком баловаться. У меня, гляди, понюхать табачку ни трошки времени, а он расселся тут на пенечке. Козелок-то Александра Модестовича в порядке? До чугунки-то еще доехать надо ко времени, к курьерскому, да не застрять где-нибудь на полдороги. Глянь, не спустило ли колесо аль с мотором чего не так. Да стеклы-то, стеклы протри как следует, дурень лохматый, а то вон пылища какая, с палец толщиной будет. Шапкой-то зачем, дубина ты неотесанная. Поди тряпку возьми у Марфы, скажи я велела. Смотри, опоздаешь, или чего случится, велю к кнуту присудить. Ты меня знаешь.

Готово ли все было к встрече Софьи Александровны или нет, но спустя несколько часов за поворотом дороги вдруг показался вечно сопливый деревенский дурачок Сенька-поручик. Он бежал сильно запыхавшись, размахивал руками и сердце его груди колотилось, словно раненая птица. На его тощем, прикрытом грязными лохмотьями, теле болтались самодельные ружья и автоматы, сделанные им самим из старых досок и поленьев. На голове еле удерживалась фуражка непонятного происхождения, кажется видавшая не только боевые сражения, но и, возможно, побывавшая на морском дне и под пламенем пожара. Был он бос, хотя считал себя с рождения военным.

– Едут, едут, едут – кричал он уже издали всей деревне, не замечая своих соплей. Он был в восторге от счастья и от того, что, находясь на боевом посту, первым заметил клубы пыли у горизонта над рощей. Оттуда выглядывала та единственная дорога, по которой можно было добраться до колхозного поместья и которую Сенька каждый день ходил охранять, считая ее важным стратегическим объектом. Крестьяне тотчас бросили свои дела и скучились возле председательского дома чуть в стороне, освободив место хозяевам у парадного входа. Вскоре распахнулись двери дома, и на улицу выбежала Алевтина Савишна в новом белом чепце, а за ней следом появился и Александр Модестович. Подъезжал действительно знакомый всем колхозный газик. Последние сомнения рассеялись, когда встречающие увидели лицо молодой женщины, белевшее в приоткрытом окне подъезжающей машины.

– Софьюшка ты наша, радость моя ненаглядная, наконец-то, – воскликнула Алевтина Савишна и бросилась обнимать выпорхнувшую из козелка дочь, оросив ее дорожное платье своими слезами. – Наконец-то, слава святым революционным классикам, а то я уж думала сердце мое материнское не выдержит. Видел небесный председатель наш Владлен страдание мои. Доченька ты наша, городская, красавица, расцвела-то как, да слезы-то, вишь, мешают, рассмотреть тебя не дают как следует. Уж как я ждала-то, мучилась, едва обтерпелась.

Прослезился и Александр Модестович, расцеловавшись с Софи. Плакала вся прислуга, поспешившая на встречу гостье, да и многие из крестьян не смогли удержать влаги в глазах своих от этой трогательной встречи. Естественно, и сама Софи не могла обойтись без слез. В этот миг ей даже показалось, что не нужно ей ничего другого, кроме этого любимого места, куда она вернулась, и тех близких людей, которых она вновь встретила. Как будто бы и князь куда-то отдалился, остался за некой оградой – то ли будет дожидаться ее, то ли уйдет восвояси. Может все эти давешние переживания были пустым вздором и ничем более, – пронеслось в голове Софи.

Крестьяне вежливо раскланивались, говорили «добро пожаловать» и «здравия желаем». Женщины держали мокрые платочки в руках и радовались сквозь слезы. Всем приезд молодой барыни был праздником. Войдя в дом, Софи вздохнула родной воздух, ощутив знакомый запах старых стен, мебели и предметов быта. Она улыбнулась, увидев на стенах зала полотна неизвестных кустарных мастеров с различными пейзажами, вспомнив наивную привычку отца выписывать из города недорогие предметы искусства сомнительных авторов и тем самым быть «на уровне». Сам же Александр Модестович в искусстве понимал ровно столько же, сколько городской художник разбирался в сельском хозяйстве и оценивал работы мастеров живописи и скульптуры по принципу «похож-не похож».

Мать самолично сопроводила дочь в отведенную ей комнату, очищенную до блеска, чтобы дать отдохнуть с дороги и привести себя в порядок. В помощь позвали одну из молодых девок, которую Софи как будто бы даже вспомнила, хотя пролетевшие несколько лет назад та была совсем маленькой крестьянской девочкой, не похожей на ту, какой стала нынче. Алефтина Савишна срочно возвратилась на кухню, чтобы проследить, все ли готово к приходу в столовую Софьюшики, все ли правильно сделано и до появления Софи успела наделать кучу замечаний поварам и прислуге. Когда спустя некоторое время Софья Александровна явилась свежая, умытая и причесанная, переодетая из дорожного в простое, но красивое платье, все уже стояло на столах, румянилось и дымилось. Мешались запахи и ароматы. Софи невольно рассмеялась, увидев такое количество блюд, горячих и холодных, сладких и соленых.

– Неужто, все это мне нужно съесть?

– Для тебя, Софьюшка, все для тебя, родненькая. Кто ж тебя в городе-то вашем так побалует? Небось впроголодь живешь. Ведь Фрол с Аксиньей без моего надзору знать от рук отбились и не следят за тобой. А сами-то с господского стола кормятся, хватают небось лучшие куски. Худенькая ты вон какая, бледна – пудры не надо, сердце мое разрывается. Личико осунулось, кровиночки в ем нет, аж щечек не видно. А раньше-то пухленькие, помнишь, были – яблочки да и только? Нет, токмо здеся в родном доме тебя, доченька, и накормят и приласкают, как бывало в детстве. Родная мать всегда найдет кусок хлеба детю своему. Дома-то все равно что у Ильича за пазухой. Скорей бы уж за стол. Голодна-то, уж сразу видно. Мать не обманешь.

– Отчего же непременно полною нужно быть? И это у вас здоровьем называется? – рассмеялась Софи.

– Толстой, не толстой, а такой как надо, чтобы хвори никакой не было видно на лице. Ой, что ж это стоим-то мы? Александр Модестович, руководи, не молчи. Ты отец и хозяин в доме, – спохватилась Алевтина Савишна, дав всем понять, что скорее как раз не он, а она тут хозяйка и хозяин в одном лице. Тем более сейчас, в сию минуту, председатель робел и побаивался не только одну свою супругу, но и дочь, ставшую взрослой, такой важной и независимой.

Александр Модестович засуетился, стал руками заманивать всех к столу, и сам тут же поскорее и как-то неловко принялся разливать наливку по рюмкам. Когда все уселись, он остался стоять, растерялся, покраснел, схватился дрожащими пальцами за свою рюмку и запинаясь всего лишь произнес:

– Ну-с, чокнемтесь, что ли за приезд, за встречу. Доченька наша приехала. Вот оно, значит, как…

Алевтина Савишна покачала головой, но замечаний делать не стала. Все выпили, а Софи лишь пригубила из своей рюмки.

Весь разговор за столом поначалу сводился к попытке навязать Софи то или иное блюдо, к которому Софи еще не притронулась. Худоба и бледность Софи (которой, впрочем, и не было – но разве мать убедишь) связывалась с каждым яством. Упоминались нехватка свежего воздуха в городах, спешка, суета, отсутствие там всех главных преимуществ деревенской жизни и прочее-прочее. Глядя на то, какими малыми порциями довольствовалась Софья, сердце Алевтины Савишны не покидали волнение и тревога.

– Доченька, грибочки-то, грибочки… Посмотри, один другого краше. И на тебя аж загляделись. Нешто ты не замечаешь этой красоты? И капустки-то совсем не взяла. Полезный овощ. А кулебяшечки-то, ну отведай же, ради Владлена нашего, хоть маленький кусочек. Вкуснота, красота.

Александр Модестович незаметно подливал себе вишневую наливку, которую, впрочем, берегли уже давно вовсе не для него, а для Софьюшки. Он глядел на дочку, шевелил губами, повторяя что-то неслышное и несущественное, часто моргал, кивал головой невпопад и счастливо улыбался. Наливка добавляла не только счастья внутри, а еще и блеска в глазах и красноты на лице. Он был рад, что дочь привезла ему хорошего курительного табаку и предвкушал удовольствие. Вслух он произносил только «Да-с», «Вот ведь как», «Так-то», «То-то и оно-с», «Именно, именно-с».

Мало помалу, уже за чаем, мать осмелилась заговорить о том, что давно тяготило и волновало стариков, а в особенности ее саму.

– Как же ты, доченька, жить в дальнейшем собираешься? Ведь по сию пору все одна и одна. Не след так жить в одиночестве-то. Али есть кто на примете, приличный какой-нибудь, солидный ухажер – из партейных, к примеру? – с надеждой она спросила у дочери. – Ведь мы уже старики, погляди на нас. Скоро придет час, комиссары небесные придут за нами, возьмут под белы руки. А нам до этого и внуков хочется дождаться и убедиться, что твоя жизнь в надежные руки попадет. Да и колхоз-то наш… Кому ж это все достанется? Нешто пропадет все нажитое, продавать чужим людям придется после нас?

– Да есть, маменька, поклонники, и знатные и чиновные, и умные и бестолковые, с партбилетами, при погонах и простые смертные. С этим в городе не как в деревне.

– Ну, так чего ж тянешь-то, миленькая. Уж пора бы… В наше-то время не думали, шли, лишь бы матушка с батюшкой за кого высватали.

– Ну, это дело не хитрое. Да вот боюсь, как дальше будет? Ежели не по-любви-то… И жить потом с постылым? Нет, уж лучше одной.

– Ильич с тобой, дочка. Не по-нашему ты рассуждаешь, милая. Это все глупости городские. Поклонников много… Не было бы их столько вокруг тебя, так иначе бы заговорила. Хоть за любого, лишь бы замуж. Другие вон стонут и плачут. Годы-то не ждут на месте, не стоят. Ты вот что, послушай нас с отцом, – понизила тон Алевтина Савишна и, понюхав табаку, продолжила: – у нас в соседстве, тут недалече, верст тридцать пять будет, жил у своем колхозе, не тужил председатель один – Степан Матвеич. Жил, значит, горя не знал, хоть и вдовцом сделался о прошлом годе. Охотник славный был, любил это дело. И хозяин он был хороший, справедливый, о душах своих заботящийся – спроси хоть самих евонных крестьян-колхозников. Ты вон только на избы их глянь – крепкие, ровные, в общем деревенька что надо, не то что у некоторых соседей нерадивых. И душ самих за ним числится, не буду врать сколько, но говорят поболе будет, чем у твоего батюшки. И мужички-то не заложены, как у иных нерадивых, которые в городах проживают, к спортлото пристрастие имеют да к прочим городским соблазнам, а в имениях своих колхозных пройдох-управляющих оставляют. Так-то вот… А что касательно охоты, то и в том не было равного соседушке нашему. Да вот хворь прихватила недавно его бедного. Ну, выписали лучших докторов из города, да все в суе, и вот уж нет его Степан Матвеича нашего, на погост отвезли бедного, с женой покойницей вряд положили. И вот, слушай, недавно сынок евонный из города прибыл, принял хозяйство и зажил здесь бобылем. Скучать пока не скучает, в дело вникает, но чует мое сердце, захочется ему и семью завести, и развлечься. Может съездим с визитом, как соседи добрые и вежливые. Не грех ведь. Заодно может познакомишься. Говорят весьма недурен и общителен.

– Ах, маменька. Я ведь только приехала, мне бы отдохнуть да подышать воздухом родным, а вы так сразу… Да и что это за забота такая? Неужто я сама не разберусь в своей жизни?

– Ну прости, прости, милая, родная. Это ведь я так, по-матерински, от сердца своего. И вправду, тебе надо и погулять и поспать сначала, полениться хорошенько, молочком здоровье подправить.

– Да неужто я действительно на больную стала похожа? – рассмеялась Софи.

– Больная, не больная, а все равно не даст тебе мать впроголодь здесь жить, да воду одну пить. Надо сердце подкрепить. Вернешься в город – не узнают, ахнут. А то вон и кровинки нету в лице. А слова мои, хоть и поспешные, ты положи на сердце свое, подумай, как время подойдет. Кто ж тебя торопит. А пока отдыхай, принцессой будь. Места-то у нас – зелено все, красиво. Лежи себе под березкой или гуляй. Тут тебе пенье, тут и чтенье, лучшего отдохновения, чем в родных местах не отыщешь, доченька, ни в одном городе, – сказала Алевтина Савишна и снова открыла коробочку с нюхательным табачком.