Текст книги "Линии дней"

8

После этого случая, отношение к нам и вовсе ухудшилось. Даже те, с кем здоровались, перекидывались парой слов, при виде нас отворачивались.

В такие дни душа истово ищет какую-нибудь отвлекающую мысль, стороннюю идею для своей опоры. Для меня подобной идеей стало поступление в ростовское художественное училище, так как способности к рисованию у меня были с детства. От живущих в Ростове-на-Дону родственников я узнал условия конкурса, порядок приёма заявок.

Требовалось предоставить четыре художественных работы: две карандашных, две выполненных маслом, акварелью, либо гуашевыми красками.

Салона художественных принадлежностей в Этоко не было. Магазин здесь и вовсе один, – ряды трёхлитровых банок с яблочным соком, томатом, да раз в пару дней завозят хлеб.

С этой целью я поехал в Пятигорск, и приобрёл набор красок, кисти. Возвращаясь домой, с творческим предвкушением шёл по нашей улице. У двора Хошпаковых столпотворение молодёжи. Семья их тоже многодетна, и близнецы самые младшие. Завидев меня, все ринулись толпой:

– Что делаешь здесь? – спросил один из старших. – Зачем ходишь по нашей улице?

– Домой иду. Как же иначе от остановки идти? Другой дороги тут нет…

– Не ходи больше здесь! – крикнул один из них, и, подпрыгнув, ногой ударил меня в грудь. Падая, я получил ещё удар в ухо от другого парня и выронил краски. Коробка развалилась, и часть разноцветных баночек гуаши разлетелись по снегу дороги.

Понимая, что противостояние бессмысленно, их много, я молча поднялся и, подобрав коробку с оставшимися красками, пошел домой. Прижимая ладонью «горящее» ухо, чувствовал, как по пальцам текла кровь. Навстречу мне из калитки вышел Андрей:

– Что с ухом?

– Да вот, старшие Хошпаковы…

У задних ворот своего дома Айана с Асланом вилами счищали навоз. Мы с братом подошли. Отставив вилы, Айана осмотрела моё ухо и вздохнула:

– Не выжить вам здесь…

– Жалеть будешь? – усмехнулся брат.

– Буду, – потупившись, серьёзно отвечала Айана, и, подхватив вилы, стала нервно сгребать навоз в кучу. Малый Аслан недоумённо уставился на сестру.

В наборе красок из двенадцати цветов не хватало двух рядов светлых тонов, – белого, желтого, салатового оранжевого… Из оставшихся синего, бордового, черного да коричневого рисовать не хотелось, – мрачного было довольно и без картин.

9

Вспомнив про обещание отца работать в совхозе, как-то в ноябре председатель наведался к нам.

– Дом ты построил, – сказал он отцу, – теперь пора участвовать в общественной жизни.

– Работы не закончены, – возразил отец. – Мы кое-как отделали лишь две комнаты…

– Дым из трубы идёт, значит жить можно, – засмеялся председатель. – Будете с детьми ящики сбивать для совхозных нужд. Иначе выпишем вас отсюда на все четыре стороны.

– Дети в школе учатся…

– Дети твои непролазные двоечники, от них больше толку будет в этой работе.

– Двоечники потому, что почти все предметы учителя ведут на кабардинском, дети языка не понимают, – вздохнул отец.

– А ты хотел, чтобы из-за твоих детей страдали остальные? У нас большинство детей из русского знают не более ста слов. А твои, если хотят хорошо учиться, пусть учат язык.

Спустя пару дней трактор выгрузил у нашего забора огромную кучу деревянных планок штакетника, несколько коробок гвоздей, и один готовый ящик – образец.

Плата за изготовление ящиков была очень мала, если не ошибаюсь, пятнадцать копеек за штуку, и местные брезговали этой низкооплачиваемой работой. В полный рабочий день один из нас мог сбить не более семи. Поработав несколько дней, я убедился в бесперспективности этого занятия, твёрдо решив отсюда уезжать. Всё здесь стремительно теряло смысл.

Запрет Хошпаковых пользоваться общей улицей подстегнул это решение, добавив ему нужной динамики. До автобусной остановки и обратно теперь я ходил украдкой, оглядываясь на ворота и калитки из которых в любую минуту могли выскользнуть неприятности. Завидев же людские скопления издали, обходил их задами огородов, – по пустырям, оврагам.

Спустя несколько недель после крушения моего художественного замысла, я как-то в сумерках возвращался по улице из города. С мыслью «пронесло» проскочил Хошпаковские ворота и почти приблизился к своему дому, когда меня окликнули:

– Борисов? Иди-ка сюда!

С ёкнувшим сердцем я подошёл к лавочке и узнал братьев Шаваевых: все много старше, рослые, сильные. От Адама слышал, что средний из них, Хасан, мастер спорта по вольной борьбе, участвовал в соревнованиях союзного уровня, но из-за увечья левой руки, вынужден был оставить большой спорт.

– Садись, – хлопнул ладонью по лавочке младший из братьев. – Как дела?

– Хорошо, – отвечал я, думая иначе.

– Слышал, обижают здесь вас?

– Да нормально всё…

– Ну, нормально-ненормально, это как сказать, – усмехнулся он. – Дело же тут вот какое: к нашей матери с просьбой за вас приходила одна девушка, не буду называть её имя… А девушки на Кавказе очень гордые, и если уж просит, – мужчина не смеет отказать… Так что живите теперь спокойно, больше вас никто не тронет. Здесь знают все, что если понадобится, Хасан и одной рукой положит правую сторону улицы, мы с Шамилем левую.

Я догадывался, кто эта девушка. И хотя мне это было уже не столь важно, (карман грел билет на завтрашний поезд в Ростов-на-Дону), за братьев было приятно.

10

…Спустя полгода я снова ненадолго приехал в Этоко. Был май, праздник, и после шума большого города удивляли покой и тишина сельской улицы.

Родные встречали у ворот: тепло и радостно целовала мать, крепко обнимали отец и братья.

У забора, среди молодой травы бугрились остатки гниющего штакетника для ящиков, во дворе изломанные россыпи.

– Что, ящики так недоделали? – спросил я отца.

– Такую большую кучу нам и вовсе бы не переработать, – усмехнулся он, – да соседи выручали: всё таскали для розжига своих печек.

– Пойдём в дом, – заговорщицки улыбался Ваня. – Покажем тебе кое-что…

– Да-да, – тепло улыбнулся отец, – пойдём, посмотришь свою комнату.

В доме я изумился сделанным работам, – в комнатах батареи, паркет, все стены оштукатурены.

Родные торжественно ввели меня в одну из спален: крашенные в персиковый цвет стены, заботливо заправленная новая кровать, тумбочка, стопка книг.

– Это твоя комната, старшего сына,… – трогательно сказал отец, и мне захотелось плакать. Я знал, что «моего» ничего нет не только в этой комнате, но и регионе. Относительно «своими», причём с большой натяжкой, можно бы назвать лишь продавленную кровать в ростовском общежитии, да свёрнутую на балконе раскладушку в маленькой квартире бабушки.

– Пойдём, ещё тебе кое-что покажем, – позвал отец, и мы пошли в ванную комнату: новенький титан, ванна, плитка пола.

– Всего охапка дров, и горячей воды хватит на всю семью…

– Штакетник от ящиков?

– Ага, – усмехнулся отец, и на лицо его набежала тень.

Я заметил, что с мамой они уже почти не разговаривают, общаясь через детей.

В демонстрации домашних достижений мама участия почти не принимала: накрывала стол, разогревала приготовленные к моему приезду вкусности. За обедом, когда отец куда-то отлучился, она со слезами в голосе сказала мне:

– Всё. Я больше не могу жить с вашим отцом! Его раздражение от неудачи поселения здесь невыносимо. Только теперь он, наконец, осознал, что жить в этом доме никто из нас не будет. Неприятие тут просто биологическое, и с этим ничего не поделать. А сколько работы сделано, сколько труда! У меня же больше не осталось духовных сил, чтобы терпеть его постоянную нервозность, истеричные крики…

Оставшись со мной наедине, Андрей рассказал, что после моего отъезда со стороны местных произошла странная перемена: его и младших больше никто не обижал. Заговорили о братьях Шаваевых.

– Да, их забота… – согласился брат. – Эти Шаваевы видимо и впрямь сделаны из железа. Их слово в селе – закон. Хотя, слышал я, что скоро уезжают они отсюда…

Порывшись в шкафу, Андрей достал измятый конверт и передал мне:

– Вот, письмо для тебя. В начале весны нашёл у ворот, когда снег стаял.

Я разорвал размытый снегом конверт,… письмо было любовное.

…Подлинного текста письма, конечно, не сохранилось, а придумывать что-либо здесь станет сомнительным ходом в игре с собственной памятью. Отмечу лишь, что написано было аккуратным округлым почерком, чисто и грамотно. Писавшая его девушка не представилась, и я мог лишь догадываться, от кого оно. При строчке «…когда ты рыл какую-то яму…» вспомнились чудные ямочки на щеках Заремы, и на душе стало отчего-то грустно, тоскливо. Заканчивалось письмо приглашением для встречи в полночь на выгоне за дворами…

– На «выгон» опять приглашали… – сказал я брату.

– Не верю я им, подстава, – отвечал Андрей. – Кто-нибудь из наших недругов поручил сестре написать это письмо.

– Что-то ты совсем скис, никому не веришь.

– Да, – проговорил Андрей. – Не верю я здесь уже никому. Сгорела вера…

– А Айана, как же?

– Айана, славная девушка… много хороших слов знает.

– Что, и ей не веришь? – спросил я его.

– Верю, не верю ей… не столь это важно. Я больше верю её брату Тимуру. Как-то ещё осенью он перехватил меня на улице и предупредил: если у меня случится что-нибудь такое с Айаной, – голову отрубит!

В те дни мы с братом часто уходили далеко в лес, гуляли вдоль дивной глади горного озера. Вдохновенно строили жизненные планы, где здешним холмистым ландшафтам места уже не было. Я рассказывал брату о своей городской жизни, – радостях, переживаниях, что, будучи неприемлемыми здесь мы и для города диковаты, провинциальны.

11

Вскоре после этого, нашу семью постигла удача, истинный масштаб которой мы смогли оценить спустя время. В поселковой администрации явилось для отца предложение, от которого отказаться было невозможно, да и бессмысленно. Полагаясь на рассудительность, ему настойчиво порекомендовали продать дом местным жителям, переселяемым с участка предполагаемого строительства клуба. Деньги были бюджетные, стоимость назначили покупатели, и она, конечно, недотягивала до общих расходов нашей стройки. Но и это было чудом, ибо никому в селе и в голову не пришло бы покупать что-либо у отца, отдавая собственные средства.

Продав дом, отец и мать разъезжались уже в разные города. Чтобы помочь с переездом, я снова приехал в Этоко. Заказав железнодорожный контейнер, мы солнечным летним утром грузили вещи матери. Отец заботливо участвовал в деле: укладывал хозяйственную утварь, паковал, чтобы в пути ничего не разбилось. Вид его был грустен, а будущее туманно, – все мы дети уезжали с матерью. Передав ей вырученные от продажи деньги, отец намеревался в Пятигорске начинать новую жизнь, – трудоустроится на работу, получить комнату в общежитии.

…Спустя несколько лет сотни и тысячи подобных нам семей уезжали из этих мест без оглядки. Продавали дома по цене приличного пиджака или велосипеда, не то, вовсе оставляя нажитое, бежали, прихватив лишь носильные вещи. «Удачей» была спасённая жизнь.

Поселение в Этоко отец впоследствии считал своей «непростительной» глупостью, затмением разума. Невзирая на обилие солнечных дней того года, в памяти они и впрямь сплошь тёмные. И может быть поэтому, никто из нас не проявил желание вновь побывать в Этоко, хотя бы бегло взглянуть, что теперь там и как.

Художником я не стал. Зато год учёбы в той школе оставил в памяти Вани много слов из кабардинского языка, и отчасти он понимает их речь.

В городской школе проверив знания Алёши за пройденный курс первоклассника, его снова отправили в первый класс. И на его судьбе это сказалось удачно – в будущем Алёша окончил государственный университет.

Восьмой класс в той школе для Андрея оказался последним в его общем образовании. В другое учебное заведение он в дальнейшем не поступил. А много лет спустя, когда в личной жизни брата всё было изъезжено вдоль и поперёк, – разводы, суды, алименты, – он вспомнил как-то Айану:

– Искренне и чисто она относилась ко мне, – сказал он. – Истинно любила…

Жена
повесть

1

Эту историю мне рассказал давний знакомый Лев Кириллов на сентябрьском пляже Черноморского побережья, неподалёку от Геленджика. Лет пять назад мы работали в одном подразделении крупного треста и в тот период у нас были доверительные, можно сказать приятельские отношения. Когда я перешёл на другую работу, наше общение прекратилось, а Лев остался в памяти волевым и успешным руководителем, твёрдо ступающим вверх по ступеням карьерной лестницы.

На курорте мы встретились случайно, и теперь я увидел его заметно поседевшим, постаревшим. Вспоминая былое, мы, как и прежде много говорили, смеялись, однако в его глазах то и дело мелькали беспокойство, неуверенность в себе, какая-то странная подавленность.

Часто он неожиданно обрывал нашу беседу и, замерев на полуслове, подолгу вглядывался в морскую даль. Было заметно, что недавние годы были для него не столь удачливы, чем уже отдалившийся период нашей совместной работы.

Отдыхал Лев с женой, высокой и статной дамой Еленой, лет около сорока. Пока мы общались, Елена дремала на шезлонге в трех-четырех метрах от нас, изредка поднимая голову и пропуская между пальцев пряди темных волос, щурилась лучам осеннего солнца. Иногда она вставала с шезлонга, величаво шла к морю и подолгу там плавала, по-собачьи подгребая под себя невысокую волну. Выходя из воды, она ладонями выжимала из волос влагу и окинув нас взглядом темных карих глаз, в котором секундная осторожность сменялась едва заметной улыбкой, шла к своему шезлонгу. Это была красивая женщина.

Лев был заботлив к ней, трогательно ухаживал, точно влюбленный юноша прислушивался к каждому её возгласу и часто покупал ей разные пляжные штучки. Было странно глядеть на его подбеленную сединой голову, то и дело живо оглядывающуюся на разносчиков фисташек, чуч-хелы, мороженого. Особенно же, когда Лев рассказал, что живут они вместе без малого двадцать четыре года и в будущем году у них «серебряная свадьба», юбилей.

Однажды вечером я видел их в кафе «Приморском»: столик на двоих, бутылка «Таманского белого», фрукты. На Елене было вечернее желтое платье с овальным вырезом на груди, приталенное, чуть выше колена, хорошо играющее шелковистыми тонами на её загорелом теле. В нем она казалась особенно выразительна в своей зрелой прелести.

– Я видел вас вчера в нашем кафе, жена у тебя красавица, – заметил я Льву на другой день. Здесь, на курорте, я видел её впервые.

– Спасибо, – скупо улыбнулся Лев и почему-то вздохнул.

Из рассказов Льва я узнал, что трест переживает далеко не лучшие времена. Что из-за недостаточного финансирования южные филиалы давно расформированы, и последние годы он вынужден был работать по командировкам в западном, центральном, а потом и восточном округах.

Не всё в порядке было и в центральном округе, где до недавнего времени работал Лев: неисполнение долговых обязательств, коммерческие риски, нужда. И конечно, это не могло не сказаться на его семейной жизни с Еленой.

Лев и раньше слыл знатным рассказчиком. На совещаниях излагал суть дела всегда грамотно, толково. А уж на отвлечённые темы, мог вовсе говорить часами. Я не помню, чтобы кто-нибудь скучал, слушая его. И теперь, история серьёзно повлиявших на семейные отношения его деловых неудач, о которых он с волнением рассказывал всё подробнее, день ото дня занимала меня.

Приходили они на пляж обычно рано. Уже около девяти утра я заставал их на пустынном берегу: Лев плескался вдали водной глади, а Елена, стоя у самой едва волнующейся кромки прибоя, говорила по телефону.

– Утреннее совещание с детьми, – растирая полотенцем мокрое тело, улыбался мне Лев, как бы извиняясь за столь долгий разговор жены, – вначале напутствие старшей дочери – студентке, потом младшей, она у нас ещё школьница, осталась дома с бабушкой.

Выпив кофе и искупавшись, мы располагались загорать на шезлонгах, а Лев продолжал рассказывать о своих командировках, работе в московском подразделении треста.

…Мимо заборов больших строек, высоких кранов, я уже давно прохожу с волнением, – говорил он. – И дело тут не в боязни высоты. Правовая незащищённость, – вот главная причина тревоги строителей. Получив зарплату сегодня, никто и минуты не может быть уверенным, что получит её в следующий раз. К тому же который год дело у нас поставлено так, что никто не знает истинной стоимости того или иного вида работ. Расчёты здесь большей частью договорные, и обязательства по оплате весьма условные. Особенно если дело касается государственных заказов.

После твоего ухода меня перевели на строительство Инновационного центра в Воронеже. Проектная стоимость шестнадцатиэтажного комплекса – три миллиарда. При согласовании в правительстве области бюджет проекта урезали до полутора миллиардов, что уменьшило высоту зданий до восьми этажей. Тендер же на его строительство наш трест выиграл с потерей ещё двадцати процентов от полутора миллиардов. Построили же мы этот комплекс на год позднее заявленного срока и более чем за два миллиарда! Дело то было политическое, увеличивать бюджет никто не стал, и мы заканчивали объект из ресурсов других округов да кредитов.

В итоге – сверкающий зеркальным стеклом, кое-как достроенный комплекс, тысячи недополучивших зарплату рабочих, несколько разогнанных полицией их забастовок с перекрытием улиц.

А как это складывается на личной жизни строителей, жизни их жён и детей, кому есть дело? Однако именно здесь я пережил нечто, решительно переменившее мои взгляды не только на целесообразность своих командировок, но и жизнь в целом… – вздохнул Лев и потянулся к карману пляжной рубашки за сигаретами.

2

…Недолго побыв дома после Воронежской командировки, я снова уехал в Москву строить медицинский Центр в районе «трёх вокзалов», – пустив струю дыма, продолжал Лев. – Как представителю среднего инженерного звена мне полагалось отдельная комната. И большую часть прошлого года жил в гостинице в подмосковном Пушкино, – с ярославского направления удобнее добираться до места работы. Рабочий же персонал обитал прямо на стройке. В московском округе в основном работают мигранты из ближнего зарубежья. Им и за пределами стройки появляться нельзя – нелегалы. Живут обычно в подвалах, многоярусных вагон-бытовках, быт скотский, так что бастовать некому.

К Новому году основные работы Центра требовалось завершить, и на стройке кипела сумбурная жизнь. В зданиях заканчивались отделочные работы; разметая снег, размечали клумбы, укладывали асфальт тротуаров.

К тому времени у нас по зарплате имелись большие долги и все жили надеждой о выплатах к Новому году. За годы работы в тресте лучше других, зная здешний стиль и порядок оплаты, я сомневался в этом. И оттого, что непосредственно моим подчинённым накопилась уже приличная задолженность, раздражался и переживал.

Вечерами я звонил Елене, нервно рассказывал о своих делах. Моё раздражение подавляло её. Не замечая этого, я словно зараженный каким-то лихорадочным вирусом, много и даже с неким удовольствием говорил ей об этом, смакуя свои неудачи.

На 29 декабря было назначено последнее в году совещание, где, по мнению подрядчиков должно решиться большинство скопившихся финансовых проблем. Однако вести протокол приехал лишь зам генерального по техническим вопросам Кирилл Арбузов, что удесятерило мои нехорошие предчувствия.

Если ты помнишь, Арбузов никогда не имел отношения к властным рычагам треста. Обычно его присылают, когда нужно сгладить, а проще говоря «размазать» какой-нибудь остро выпирающий вопрос. В беседе он человек интересный, отзывчивый на разную порожнюю болтовню. В свободную минуту с ним можно посетовать на неудачи отечественного футбола, обсудить городские пробки или ненужность столь плотной застройки Москвы. Но в данном случае, когда обстановка была накалена куда более насущными проблемами, каждое его пустое по сути слово болезненным эхом отдавалось в сознании каждого из присутствующих.

Того же, чьи уже только косые взгляды решают судьбы целых предприятий, Аларова, всё не было. А зря, я ведь тоже готовился к докладу, придумывал речь.

В этой моей речи торжествовал бы закон, праздновала свой день рождения справедливость. Глядя Аларову в переносицу, я бы говорил о масштабе выполненных здесь работ, напомнил, что аванс нашему филиалу был выплачен всего раз и эта сумма просто ничтожна в сравнении со сделанными объёмами. Ещё бы я сказал ему уже как мужчина мужчине о чести, поведал о чудовищной нужде наших рабочих, чьей-нибудь больной матери или рожающей жене. Наконец, я бы напомнил ему… что оттуда, (я бы качнул головой вверх) всё видно, и Там всё известно. И уже завтра… оплачен был бы университет моей дочери, погашен кредит, и стало бы абсолютно ясно, в каком платье Елене встречать Новый год, (том самом, ещё в октябре, мерянном в бутике «Университи»).

Отсутствие Аларова настраивало на грустный лад. В слова Арбузова, что «завтра всем вам деньги упадут на счета», верилось слабо. Эту таявшую час от часа надежду я видел в большинстве глаз.

Совещание затягивалось. Заметив на столе приготовленные мною бумаги, Арбузов рассеяно полистал их, пытаясь сохранять деловое настроение:

– Вот, вы тут пишете, что в осях 16—18, вами были перенесены сети… Давайте после совещания, на обходе, мы поточнее перемеряем ваше перенесение. Кто у нас сегодня от проектного института? Вы не торопитесь?

– Торопимся, – голос откуда-то слева.

«Какой обход… я ведь надеялся сегодня вечером в аэропорту быть, хоть ночным рейсом улететь, ведь завтра уже 30-е декабря!» – кипело моё негодование.

Растерянной гурьбой мы шли сквозь толпы снующих без дела рабочих. В глазах всех тающая в безнадёге надежда на получение зарплаты, у вагон-бытовок стопки дорожных сумок.

«С Новым годом!» – важно кивая, приветствовал всех Арбузов.

«С Новым годом, товарищ начальник! – неслось отовсюду раболепное. – Когда же зарплата? Поезда, сегодня ведь уходят!»

«Кассир приедет к вечеру. Кто уезжает раньше, оставляйте прорабам информацию о себе, бухгалтер переведёт…» – невозмутимо отвечал всем Арбузов. Нервы у него стальные.

– Врёт! Не будет сегодня денег, – заговорщицки усмехнулся мне менеджер компании по наладке медтехники Алексей. Мы приятельствовали.

– Почему же?

– Взгляни туда, – кивнул он в окно в сторону въездных ворот. – Когда у рабочих предстоит зарплата, снаружи всегда дежурит УАЗ с нарядом полицейских. Нелегалы – их лёгкая добыча, и кто-то из здешних сдаёт. А сегодня там никого нет…

3

В гостиницу я пришел около четырёх.

– Доплачивать за номер будем? – передавая ключи, деловито осведомилась у меня дежурная на ресепшене. – У вас закончился оплаченный срок пребывания.

– Знаю, сейчас соберу вещи и уеду.

– Наш расчётный час – полдень. Придётся доплачивать, – нехорошо кивнула дежурная в сторону висевших над её головой часов. Всегда раздражала меня эта женщина.

– Я живу у вас более полугода. Заплатил вам в общей сложности сотни полторы тысяч… что, из-за этих трёх или четырех часов мне нужно было с дорожной сумкой плестись на совещание? Я же говорил вашей сменщице: в номере убирайтесь, сумку заберу после обеда.

– Нам нет дела до ваших совещаний, и сменщица мне ничего не передавала. У нас порядок, – с нарастающим от раздражения отвратительным московским акцентом, твердила эта белесая стерва.

– Порядок? У вас? – вскипала моя голова. – Идёмте в мой номер, я покажу вам, кое-что из вашего порядка: посмотрим на потёки с потолка, испорченные вещи. Может быть, мне обратиться в комитет по защите прав потребителей?

– Слесаря нужно было вызывать, – поостыла дежурная. Подобные угрозы порой и впрямь действенны в третьесортных гостиницах.

Пока она отвлеклась на телефонный звонок, я проскочил в свой номер. Не раздеваясь, раскрыл ноутбук и в очередной раз попытался забронировать авиабилет. Бесполезно. Большинство сайтов были если и не заблокированы, то в заказе билетов программы тут же висли, и оформлять возможности не было.

Захлопнув ноутбук, я пересчитал наличность, – что-то около двух тысяч. На банковской карте оставалось чуть более пяти. Сообразив, что в предпраздничные дни стоимость возрастает порой в несколько раз и Шереметьево отпадает, я засунул ноутбук в сумку и вышел из номера. Ехать придется поездом.

Дождавшись из-за двери коридора пока дежурная отвлеклась на разговор с другим постояльцем, я быстро прошел вестибюль и навсегда покинул эту гостиницу.

На Казанском вокзале творилось бог знает что. Казалось, пол-Москвы слилось в едином порыве: куда-нибудь ехать. Электронный билет приобрести было невозможно. Выстояв у кассы более двух часов, я услышал тот же ответ, что и всем: «билетов нет, ожидайте снятия брони или чьего-нибудь возврата».

Спустя час или полтора раздражённого ожидания, мне всё-таки повезло: за пару часов до отправления объявились несколько мест нашего направления: поезд фирменный, вагон купейный. Денег хватило впритык.

Купив билет, я с облегчением вышел перекурить на площадь вокзалов. По брусчатке разметало снег. Подтаявшая проезжая часть шумела слякотью под автомобильными шинами. На дальней стороне, у Ленинградского вокзала, высилась новогодняя ель – изящная, стильная, переливающиеся на ней гирлянды напоминали свадебное платье богатой невесты.

Впервые за день, позвонив жене, я доложил обстановку: Аларова на совещании не было, зарплате, соответственно, в ближайшие недели не бывать, (каникулы), билет купил на последние деньги, в кармане осталась лишь пара сотен.

– Ничего, – попыталась успокоить меня Елена. – Я получила аванс, у меня есть шесть тысяч, так что Новый год праздновать будет на что.

Но куда там! Влив в свои слова всё скопившееся раздражение, я прокричал ей в трубку:

– Что нам эти шесть тысяч! Даже недавним подрядчикам, которые работали в декабре, я должен почти семьсот. На прошедшей неделе здесь у знакомого на мелкие деловые нужды занимал двадцать. Обещал до Нового года вернуть…

– Успокойся, – севшим голосом пробормотала Елена, – может быть тебе выслать тысячу рублей? Через час-два они будут на твоей карте, поешь, купишь чего-нибудь себе в дорогу?

– Не нужно. Скоро отправление. Виноват сам, что до сих пор не уволился из этого треста. Прибытие поезда 31, в 11—30 утра.

– Тогда до встречи, – мягко, но подавленно пробормотала Елена. – Кофе где-нибудь выпей, это тебя всегда успокаивает.

– До встречи, – я отключил связь и тут же вспомнил, что хотел ей сказать что-нибудь ободрительное, тёплое. Ладно, дома скажу…

4

– Я давно не ездил поездом, – на другое утро продолжил Лев, едва мы искупались. – Солнечный рассвет, южные степи, проносящиеся за окном станичные станции, – успокаивали, умиротворяли. Однако смог столичных проблем оставался висеть плотной тучей где-то над самой головой.

Мы пили чай с соседкой напротив, слегка взбалмошной дамой несколькими годами младше меня. Она рассказывала, что новогодние каникулы едет провести на курорте, – поправить здоровье, полечить нервы. Рассказывала, что жили с семьёй на севере, в Ханты-Мансийске, что в позапрошлом году неожиданно умер муж. Говорила, что квартиру на севере продала, купила другую в Москве – двухкомнатную, в хорошем районе. Устроилась на высокооплачиваемую работу неподалёку от дома, сын на третьем курсе военного училища, а дочь поступила во 2-й медицинский.

В её словах просматривалось невольное желание убедить и меня, случайного попутчика, что, невзирая на смерть мужа, в её семье всё идёт хорошо, правильно, даже чуточку лучше, чем с ним, вечно занятым высоким начальником в Ханты-Мансийске.

Я, естественно, жаловался. На зигзаги судьбы, финансовые трудности, свои тактические ошибки и прочее.

– Не переживайте, – успокаивала меня она, – такое со многими случается. Всё у вас наладится и будет хорошо.

На второй день пути я на станциях пил кофе, жмурился яркому солнцу и старался больше вдохнуть чистого и свежего воздуха. Земля, солнце и воздух почему-то всё больше напоминали мне о жене, детях. Их, как казалось мне, скучноватой провинциальной жизни, этим звенящим пустотой вечно солнечным южным дням, долгим закатам, и мне было грустно. Я догадывался, что мой внутренний багаж, равно как и багаж в моей дорожной сумке определённо их не развеселит.

Дома меня встречали тепло. Елена расцеловала, дети наперебой обнимали. Елена приготовила на обед разные мои любимые вкусности, и пока я нехотя ел, (отвык от домашней еды), рассказывала, что, этот последний день года у неё рабочий, но из-за приезда мужа отпросилась. Что к новогоднему столу всё закуплено, хотя и на этот раз он будет скудноват.

– Как год работали, такой будет и стол, что же тут поделаешь… – горько сказал я. Других слов как-то не нашлось. Сказать все теплые слова, которые за минувшие месяцы столько раз всплывали в голове, – и вовсе забыл.

Во второй половине дня я не раз набирал номера телефонов дочерних офисов нашего треста, вызнавал, пришли ли кому-нибудь на счета деньги. Выяснилось, что вчера, 30 декабря, многие компании расчет всё-таки получили. Это было раздражительно.

…А вечером мы праздновали Новый год… – характерно помолчав, продолжал Лев и опять надолго смолк. – Без друзей, без гостей, скромные праздничные закуски, телевизор… Елена к празднику надела видимо недавно купленные неброскую кофточку и темную юбку. Этот дешёвый и вовсе не праздничный набор одежды я видел на ней впервые, похоже, куплен был без постороннего глаза, самостоятельно, – блузка, и особенно юбка заметно её старили, принижали своей безвкусицей.

Умолк мой телефон – короткие поздравления близких родственников ещё ранним вечером, два-три случайных смс. Жене же то и дело сыпались звонки, послания веселеньких стихотворений, бодрящие напутствия, и всем она отвечала. Я замечал, что встречаясь со мной взглядом, Елена темнела лицом, а при вспыхивающем очередном сообщении её лицо оживало, веселело. И ко всем моим прочим раздражителям стала примешиваться ещё и ревность, – дескать, а здесь и не скучно вовсе, жизнь течет и без меня.

Ближе к полуночи мы всей семьёй фотографировались… После я не раз открывал папку с этими фотографиями: смущение, стеснённость дочерей, точно не знающих куда садиться, с какого блюда начинать, и нерешительность, угнетенность Елены. Её плечи были как-то очень уж покаты, будто оплывшие, а обычной её стати, будто не бывало.

Также мы сфотографировались вдвоём с Еленой: припухшее с дороги моё недовольное лицо, фальшивая полуулыбка, и тёмная тревога в её не очень уж тщательно накрашенных глазах и не идущей ей цветом помады поджатых губах.

5

Первые несколько дней нового года прошли в том же состоянии духа: раздражение из-за финансовой беспомощности, подавленность, и, словно приступивший к работе где-то в саду за нашими окнами бульдозер, глухо заурчавшая ревность.