Текст книги "Линии дней"

«Милостив Бог ко мне был… жизнь прошла тихо, просто. Всё, что случалось, – радости, испытания, – были всегда соразмерны моим силам».

8

Хорошо уезжать из Нальчика, с которым кроме детства ничего не связывает! Как приятно оставлять эти своды вокзала, брусчатку перрона! Как славно, что нет никакой необходимости возвращаться сюда снова!

Из недвижимого имущества осталась лишь «Грушевая роща» и здесь покойно всё, – тревоги о её сохранности нет. Недвижимое давно превратилась в движимое, и всегда со мной, – здесь, сейчас, в этом купе.

В жизни уже много, таких городов, хранимых в памяти лишь калейдоскопом бледнеющих год от года картинок.

Уютное купе, чай, звон подстаканника, мягкий свет в изголовье… где-то за дверью, вдали коридора, приглушенные голоса кабардинской речи.

…Дяди Лёвы нет, а тётя уже рядом с восьмидесятилетием. Большой портрет дяди в рамке на кровати, где он провел свой последний год жизни.

– Как живёшь теперь, одна ведь? – спросил её как-то.

– Да разве же я одна? – всплеснула руками тётя. – Я ведь с Богом!

Когда спросил её о «Грушевой роще», отмахнулась:

– Да, работали когда-то, было время. Примечательного немного, работа как работа. Вот только зал я тот недолюбливала, после танцев мусора от отдыхающих оставалось много. А уж в новогодние дни особенно: ёлка, осыпающиеся иголки, битые осколки… Однажды ёлка и вовсе упала там, помнишь?

Нет… Моя ёлка не падала! Огромная, высотой почти до потолка она сияла! Сквозь витринные стекла, мы с братьями увидели её в танцевальном зале ещё издали, приближаясь к зданию в один из предновогодних вечеров. На работу с нами впервые приехал пятилетний Ваня:

– За подарками, – многозначительно объяснял всем отец.

Протискиваясь сквозь оживленные людские столпотворения у касс в нижнем холле, мы завороженно заглядывали в зал: Сегодня танцы!.. «Танцевальный вечер! С Новым 1980 годом!» – писанные тушью плакаты, всюду по стёклам гуашевые еловые лапы, шары, снежинки.

У дверей склада со стопками всевозможных тарелок и чашек, сестра-хозяйка Нина Ивановна торжественно вручила нам с братьями три подарка. После некоторой пояснительной заминки и веской заметки отцу: «Четверо?.. оригинальный вы мужчина… однако», – вручила мне, как старшему, ещё один подарок, – вот уже месяц как с нами живет совсем маленький братик, Алёша.

Наискосок, гуськом, мы деловито пересекаем редеющий обеденный зал, и отдыхающие с улыбками косятся в нашу сторону – пакет с подарком в маленькой руке Вани едва не касается пола. В холле я от посторонних глаз прячу подарки под ворохи пальто на креслах. Но братья то и дело ныряют руками под одежду, вынимают, осматривают содержимое, а Ваня уже вовсе съел несколько конфет. И я ревниво осаживаю их: оставьте! дома со всем этим разберёмся, в том числе и с дележом подарка Алёше, – зубов-то у него пока нет, так что конфеты есть нечем.

Дежурство у входа в зал, стулья, да и подарки эти неожиданно стали для меня делом второстепенным, несущественным, – главное явилось вдруг внизу у входа, когда протискивались сквозь людские столпотворения у касс танцевального зала! Зазвучавшие переливы электрогитар ВИА «Грушевая роща» вовсе усилили это новое, непонятное, даже толком не осознанное желание хотя бы одним глазком взглянуть: «Танцевальный вечер», что это?

Вполуха слушая отца, нравоучения приехавшей позже тёти, я горел новым, непривычным огнем. Когда все по обычаю направились рыскать по складам поваров, я тайком улизнул вниз и, прошмыгнув мимо контролерши, очутился в зале танцующих.

Народу было, что называется, «яблоку негде упасть». Под грохот музыки с балкона разгоряченные танцами женщины двигались как-то непривычно, вскидывали и томно заламывали руки. В раскрасневшихся их лицах было что-то туманное и не совсем естественное, точно все разом затемпературили и немножко не в себе. В восторженных искрах их глаз в сторону кавалеров было вовсе нечто загадочное. В глубине зала слышались щелчки откупориваемых бутылок с шампанским, от вспыхивающих тут и там хлопушек на одежды сыпались разноцветные «конфетти».

Неподалёку от себя, я разглядел заведующего шахматным клубом Музаина Марксовича, высокого и видной внешности сотрудника пансионата, с гордым снисходительным взглядом, большим носом и большими припухлыми губами.

С отцом мы не раз бывали в его клубе и знающий толк в шахматной игре, отец заметил как-то тёте, что шахматист тот весьма посредственный, и здесь у него есть другая, куда более важная «профессия». Тётя смеялась.

Облокотившись на лестничные перила, Музаин Марксович в такт музыке шутя двигал взад-вперед большой головой, а стоявшая рядом стройная светловолосая женщина всё влекла его танцевать и зачем-то щипала ему волосатую руку.

«Больно же!» – он в шутку сделал ей строгое лицо, и игриво запрокинув голову, женщина расхохоталась.

Прильнув лицами к витринным стеклам, извне толпятся другие мужчины. В полумраке уличного освещения виднеются присыпанные снегом их бараньи папахи, синеватые белки глаз, пожирающих происходящее внутри, небритые скулы. Поговаривали, что эти очень уж непредсказуемые гости приезжают на лошадях из близлежащего селения Хасаньи (Билан!), и во избежание инцидентов, на время танцев входная дверь бывала заперта.

– Ты что здесь делаешь? – цепкие пальцы контролёрши на моём плече. – А ну марш наверх, помогай отцу!

«Всё, что в жизни есть у меня, // Всё, в чем радость каждого дня…» – неслось за мной, мчавшимся вверх по лестничным пролётам и тщательно сметавшим с одежды бумажные конфетти – не увидел бы отец! Плавными толчками что-то поднималось внутри, опускалось и перекатывалось.

Вспыхнувшее волнение улеглось, так не распознанным. Уже вскоре я ожесточенно сдвигал столы, натирал полы и охотно участвовал в беседах отца и тёти о безгрешном, вечном. С братьями, не дожидаясь утра, мы основательно отредактировали содержимое подарочных пакетов, и по возможности справедливо разделили конфеты из подарка Алёшиного. И это было интереснее, во всяком случае, вкуснее сомнительных волнений танцевального зала.

Закончив работу после полуночи, мы снова спустились вниз, укатили в каморку полотёры, отнесли вёдра и веники. В слегка освещённом уличными фонарями пустом зале ёлка была ещё более торжественна, величественна. По поблёскивающим квадратам паркета чернеющими косыми линиями лежали оконные переплёты, замысловатыми сплетениями потолстевшие от свежего снега ветви деревьев.

Чуть приотстав, я направился к основанию ёлки и среди ватных комьев обнаружил уйму осколков битых стеклянных игрушек, вполне пригодных для украшения ёлки домашней. Были тут шары, мелкие детали стеклянных гирлянд – прозрачные трубочки, красные и белые шарики, зеркальные сосульки с утолщением в середине. Нашлась также нить, и, продевая её внутрь стекляшек, я по подобию висевших на ёлке собрал уже свою гирлянду.

За окнами продолжал сыпать снег. Ореолами фонарного света отвесно падали крупные хлопья. Сквозь мягкую, чарующую тишину ночи в голову просачивались недавние звуки электрогитар… «Земля в иллюминаторе…»? «Учкудук, три колодца…»? Уточнения в полудрёме коварны, в несуществующую действительность ловко вплетается вымысел, – это всё было, только в недалёком будущем, а какие другие песни тем вечером исполняли ВИА «Грушевая роща», теперь уж вероятно не вспомнить.

…Минутная станция. За окном в черноте южной ночи редкие огни какого-то селения, проталины притоптанного снега по асфальту перрона. Белый, будто металлический свет из окна косым спектром медленно пересекает мой столик, скользнув по висящему на кронштейне верхней полки полотенцу, останавливается.

Сквозь неплотно прикрытую дверь в коридоре слышны глухие стуки, голоса, шорох одежд, дорожных сумок… Но тревоги о нежеланных попутчиках напрасны: невзирая, что я единственный пассажир купе, занято здесь всё и свободных мест нет.

Житие несвятых
повесть

1

Наша поселковая церковь перестроена из бывшей совхозной библиотеки. Стены переданного на церковный баланс низко вросшего в землю одноэтажного флигеля усердные прихожане побелили известью, покрасили оконные рамы, на площадке у входа разбили палисадник. Приехавшие затем из города мастеровые мужики разобрали конек кровли и с помощью автокрана установили поверх здания луковицу.

Вскоре после освящения храма и наречения ему имени Животворящей Троицы основателя прихода о. Федора сменил молодой о. Варнава, а по прошествии трех лет Варнаву сменил приехавший из далекого Урала пятидесятилетний о. Владимир. Немногочисленным прихожанам так и осталась неизвестной причина столь скорой служебной ротации. Но, невзирая на то, что Варнава никаким примечательным поступком селянам не запомнился, об его отъезде жалели многие, особенно женщины.

Варнава женщинам очень нравился. Некоторые специально, чтобы только на него посмотреть, ходили на службу. Выпростав из шкафов давно вышедшие из моды кисейные шали или косынки, шли в храм и выстаивали там по несколько часов службы, ища взорами на что бы опереться, облокотиться; с постными лицами глядели в слегка ссутулившуюся спину высокого о. Варнавы и слушали распевчатый рокот его чтения или молитвы. И после многозначительно рассказывали одна другой о его высокой стати, породистой красоте, а также о невыносимой духоте в слабо вентилируемых помещениях бывшей библиотеки.

У приехавшего о. Владимира прямая осанка, приятный густой бас и твердый взгляд умных карих глаз. Слегка седеющие длинные волосы он собирает сзади в пучок и перетягивает резинкой, а сквозь редкую бороду просматривается чуть побитая шрамами от оспинок кожа его полноватых щек. В гражданской жизни о. Владимир крепкий хозяйственник. Уже спустя год после его приезда на задней территории при храме показались всевозможные хозяйственные постройки, за сеткой загородки закудахтали куры, заблеяли овцы, и возле наспех сколоченного деревянного забора затявкал на привязи сторожевой пес.

Обеспечение хозяйственных нужд семьи о. Владимира было поручено нескольким старушкам из прилежных прихожанок. Варвара Филипповна взяла на себя заботу о домашней птице, скандальная баба Репа хозяйство приусадебного участка и огорода, а и степенная Зинаида Петровна дела кухни. Мужские трудовые обязанности исполняли склонный к запоям неопрятный мужичишка Анатолий и ревностный прихожанин Борис.

Спустя год о. Владимир и вовсе затеял масштабную реконструкцию строения храма. Сформировав из круга послушников бригаду строителей, он распорядился им возводить кирпичные столбы ограждения по периметру участка, заказал ковать решётки в пролёты между столбами. Параллельно возведению забора о. Владимир принял решение обложить здание декоративным кирпичом, – с всевозможными полуколоннами, галтелями, прочими архитектурными завитками. Так тихо старившийся на скучной улице библиотечный участок встрепенулся новой жизнью, – набожной, бойкой, хозяйственной, – под звон колоколов, церковное пение, вперемешку с деловитым урчанием строительной техники, блеяньем овец и кудахтаньем кур.

Путь от храма к железнодорожной станции можно сократить вдвое – по обильно поросшей амброзией тропинке. Слева – строящаяся ограда церковного забора, справа повалившийся забор заброшенного участка совхозных теплиц.

Метрах в ста, у спуска тропинки Круглый дом, – невысокое строение цилиндрической формы, прежде предназначавшееся для нужд водоснабжения теплицы. В период распада совхоза разрушилась и теплица, нужда в её водоснабжении отпала. Находившийся внутри дома стальной резервуар мелкие дельцы по частям демонтировали и сдали в пункт приема металлолома.

Долгое время бесхозное помещение пустовало, теперь там живет Магомед. Несколько лет назад ему изменила жена. Но Магомед не стал резать ей за это горло или для побития камнями пристегивать к какому-нибудь забору на центральной улице, – он просто ушел, прихватив с собой лишь бытовые принадлежности, уместившиеся в целлофановый пакет. Почувствовав, что смертельной опасности нет, жена перешла в наступление, – запретила Магомеду не только приходить в свою же квартиру, полученную за труд в советское время, но даже стала чинить препятствия общению отца с сыновьями-подростками.

Любовник вскоре исчез, мужская ревность Магомеда истлела, однако самолюбие его было слишком уязвлено. Утратив привычный ритм жизни, он страдал, но путей примирения с неверной женой искать не думал. Уволившись с работы и отпустив семейное обеспечение на произвол судьбы, он около полугода проживал у двоюродного брата в горном селении. В жаркие летние дни помогал в хозяйстве: косил, стоговал, на стареньком тракторе с высоких холмов свозил сено на загороженный частоколом обширный двор брата. К осени, наскучив сельским бытом вернулся в город, по старой дружбе арендовал у приятеля летнюю кухню и спросил разрешения обратно на работу токарем в транспортное предприятие. Но директор в приеме отказал, сославшись, что станки, на которых работал Магомед, сломались. Сильно опечалившись, (Магомед работал на предприятии много лет), он ходил от цеха к цеху и предлагал свои услуги специалиста-токаря. Наконец, в нашем пригородном поселке ему удалось найти работу. Выяснив, что токарный станок скучает без дела в гараже одного из предпринимателей, Магомед обратился с коммерческим предложением, и они сторговались. С условием арендной платы владелец станка позволил Магомеду работать. Правда, заказы, тому требовалось искать самому.

Токаря теперь не особо востребованы, и обрести клиентуру среди жителей поселка Магомеду нелегко. И хотя знакомые мотористы из города присылали ему для расточки заготовки автомобильных агрегатов, – материальное положение его оставалось незавидным. К тому же утратив привычный жизненный ритм, Магомед терял и дисциплину, обленившись, расслабившись. Охочий до пустой болтовни он сошелся с местной молодежью, торговцами с борта автолавок арбузами, картофелем. И его, крепко загорелого на летнем покосе, в затертой десантной тельняшке можно часто видеть на нашей поселковой площади.

Телосложения Магомет могучего. Бывший воин-интернационалист в Афганистане, он последующие мирные годы упорно занимался спортом и даже теперь, подернувшись сорокалетним жирком и обелившись ранней сединой, выглядит весьма уверенно, внушительно, и уже своим видом вызывает почтение у нашей худосочной, отчаянно спивающейся молодежи.

Несмотря на внушительный вид, характер Магомета прост и мягок, с едва заметным оттенком авантюризма. Точно зная, что большинство встречных мужчин в бою ему не соперники, Магомет со всеми приветлив, радушен. Оттого что мысли его легки, незамысловаты, а далекое боевое прошлое серьезно, к нему тянется молодежь. Каждый маломальски авторитетный парень желает быть с ним знакомым, чтобы в случае угрозы полагаться хотя бы теоретически на поддержку былого десантника.

Так как ездить на работу в пригород неудобно, а жена приятеля все недовольнее косилась в сторону обитателя летней кухни, Магомет стал подумывать и о переезде в наш поселок, – вызнавать, выспрашивать о сдающихся внаем жилых помещениях. Но по причине возросшей миграции с Юга жилье теперь у нас сдают неохотно; а так как слегка расхристанные манеры, не слишком опрятный внешний вид и сомнительная платежеспособность этого мужчины оставляли лишь желать лучшего, – ему неизменно отказывали.

Когда городская хозяйка прямо заговорила о выселении квартиранта, разочарованный в поисках квартиры Магомет уже с интересом поглядывал в сторону любого пустующего помещения. Наудачу случайно познакомившись с управляющим делами совхозного отделения, спросил разрешения временно вселиться в приглянувшееся строение.

Управляющий не то чтобы позволил, но возражать особо не стал, и воодушевленный его благосклонностью Магомет в ту же неделю переехал в Круглый дом. По-мужски непритязательный к условиям быта слегка там прибрался, водрузил на место развалившуюся, было печь, заготовил к зиме дров, выпросил у приятелей кое-что из предметов обихода, и началась его новая жизнь.

2

Общий приход нашей церкви невелик – человек пятнадцать-двадцать. Невзирая на бодрый деловой дух о. Владимира, паства его в большинстве своем скромные, подавленные знанием скоротечности бытия люди – несколько жидкобородых мужчин и закутанные платками немолодые женщины. Мужики, те еще ничего, крепятся, порой за шуткой односельчанина усмехнутся в бороду; женщины же, видимо ощущая тяжкий груз грехов поколений – предшествующих, последующих, – ходят осторожно, украдкой, с виновато склоненной головой. Разговаривают между собой негромко, невыразительно. Неторопливый ход их мыслей практически не отражается на морщинистых их лицах.

На воскресной службе народ бодрее, однако не веселее, – храм не увеселительное заведение. Стараясь не встречаться взглядами, все толпятся в тесном помещении, отыскав удобное место, оправляют шали и одергивают подле себя на смиренное стояние непоседливых детей и внуков. Дети воздевают глаза к украшенному иконописными обоями потолку, вторя взрослым, быстро крестятся и той же украдкой виновато вздыхают, – грехи людские обычно начинаются тотчас за первыми их словами.

Ища покоя для своих осуетившихся душ, сюда иногда заглядывают другие женщины – красивые, нарядные. Томно оглядываясь по сторонам, пересекаются взглядом с редкими мужчинами и в лицах их невольно скользит повседневное любопытство – достоин меня, аль нет?

Достойных здесь обычно негусто. Кроме упомянутых выше неприметных мужиков, в будние дни задействованных в хозяйственной и строительной работе о. Владимира постоянными прихожанами в храме бывают лишь несколько интересных мужчин. Прежде всего, это набожный Валентин – глава многодетного семейства Валасовых, и Сергей, – высокий, худощавый молодой человек со светлым мальчишеским вихром и кротким взглядом небесно ясных глаз. Парень он холостой, симпатичный, но жених незавидный, – поговаривают, что не все в порядке у него с головой; несколько лет назад на призывной медицинской комиссии его по какой-то весьма категоричной статье, раз навсегда забраковали.

Лица обоих приветливы, открыты для дружеского общения и будто изнутри подсвеченные беспросветной бедностью сияют бескорыстием и искренностью. Места, где водятся приличные деньги плотно занавешены как для сорокалетнего Валентина, его стройной не по годам жены и их троих дочерей-погодок, так и двадцатипятилетнего Сергея, единственного сына незамужней преподавательницы русского языка в местной школе Ольги Николаевны.

На бледноватом фоне небогатых прихожан хорошим контрастом видится исполнительный директор крупного предприятия оптовой торговли сорокапятилетний Леонид Ефимович. Он частый воскресный прихожанин и привычное его место в дальнем левом углу у киота. Когда он проходит в свой угол, батюшка в персональном приветствии кивает ему головой, а рядовые прихожане предупредительно расступаются. Степенный вид, нарядные одежды и припаркованный на площадке солидный автомобиль у всех вызывают почтение, и если Леонид Ефимович по каким-либо причинам на службе отсутствует, место у киота уважительно пустует.

На ухоженном лице Леонида Ефимовича не заметно и тени внутренних сомнений, привычной для здешнего большинства зыбкости духа, и не совсем понятно, что за забота позвала сюда этого важного господина. Судя по уверенному взгляду его чуть насмешливо прищуренных глаз, дела Леонида Ефимовича верны и успешны, стоит на земле он прямо, твердо, и совершенно непохоже, чтобы груз каких-либо грехов клонил его плечи.

пПодобно другим он вздыхает, изящным платком вытирает со лба пот и, встречаясь взглядом с оценивающими женскими, столь же оценивающе оглядывает их.

Поют прихожане плохо, словно тесными обручами сдавленны их животы. Нестройный хор тугими писклявыми голосами заволакивает малое помещение, звуки неловко зависают, и время от времени прибавляя громкости, батюшка волевым густым басом выправляет ритм и тональность пения.

3

В Круглом доме Магомета другая жизнь – живая, вольная, публичная. Местный клуб давно закрыт, несколько придорожных кафе и пивные бары для большинства дороговаты и ищущая живых ощущений публика собирается теперь здесь. В основном это молодежь – непутевая и неудачливая. На улице осенняя морось, в голове хмельной шум, и куда ж идти, как не к Магомету, в его гостеприимный дом.

В печи потрескивают дрова, на плите вскипает чайник, на столе бутылки с пивом, семечки, обязательные на Кавказе игровые нарды, и расставленные для новой партии шахматы на деревянной доске – Магомет страстный шахматист. Несмотря на то, что играть он практически не умеет (уже десятый—пятнадцатый ход с относительно трезвым игроком для Магомета почти всегда заканчивается поражением), он всякий раз искренне недоумевает, тщательно изучает причину очередного проигрыша и с печальным удивлением соглашается, что здесь он хотя и резвый, но явно не эффективный боец.

В отличие от церковных прихожан парней здесь значительно больше, чем девушек. Деликатно уступая места на покосившихся стульях увешанным дешевой бижутерией тонконогим девицам Наташе и Лене, парни запросто рассаживаются на полу и, потягивая из бутылок пиво, цедят свои соображения о текущей жизни. В целом политические их взгляды незатейливы, просты, отчасти оппозиционны. Бытовые суждения столь же просты, односложны, порой агрессивны.

Завсегдатаи здешнего прихода – братья Леха и Витек Загудаевы и их закадычный приятель Николай Шепилов. Все трое работают в городе – бетонщиками на заводе ЖБИ господина Каурова. Въевшаяся в кожу цементная пыль, ежевечернее пиво и слабое движение мысли слой за слоем накладывают на их молодые лица бледно-шероховатый тон, помечая уголки хмельно полуприкрытых глаз и припухлых губ обиженно-сердитыми штришками, делая их выражение детски-старческим. В полумраке слабого света лампочки под потолком, кажется, что прелести молодости, среднего возраста утрачены для этих парней так и не начавшись. По их искаженных спором о какой-нибудь ерунде лицам возраст каждому можно определить и в сорок лет, а в редкие мгновения расположения и улыбки – в двадцать.

Смачно пересыпанные ругательствами рассказы ребят о дневной жизни однообразны и сюжетами очень похожи один на другой. Говоря о тяжких железобетонных буднях, парни непременно отмечают жидовскую суть своего директора Каурова, считая жизнь его паразитирующим существованием, непомерными расходами грузно навалившимся на тело трудового общества.

Более того, по мере выпитого пива во все более откровенной беседе Леха оценивает и физические качества тучного немолодого директора невысоко, с некоторых пор вдруг предположив, что секретарша Каурова, красивая и опрятная девица Вероника стала настойчиво добиваться Лехиного внимания и любви. Ища поддержки в лицах приятелей, Леха рассказывает о посланных ему Вероникой любовных записках; как однажды в день Лехиного рождения она в отсутствии директора прямо у себя в приемной украдкой поцеловала его в щеку, и как, не мешкая, он дал волю рукам.

Не замечая житейской несуразицы в увлечении офисной барышни пересыпанным цементной пылью кавалером, парни завистливо дивятся его смелости, девчонки смущенно хмыкают, а воодушевленный всеобщим вниманием Леха вспоминает все более пикантные подробности истории с нечаянным поцелуем. Отметить предел, где заканчивается правда и начинается вымысел едва ли приходит кому из присутствующих в голову. Но когда разбавленные уже явным враньем его россказни всем надоедают, Магомет негромко, но по-военному строго осаживает его: «Хорош тебе, Леха, заливать тут нам, иди домой, отдыхай».

В компании с бетонщиками в Круглый дом иногда заглядывает безработный Вася. Трезвый, он всегда грустен и молчалив, выпивши – резв и агрессивен. Подобно другим, он втайне завидует Лехе и так как на собственном фронте с девушками у него верная ничья, иногда с напором перебивает его. Гордясь другими победами, – в уличных драках, количестве выпитого, – Вася часто рассказывает о смелости старшего брата, по воинскому контракту служащего в Чечне. И когда слушатели еще более недоверчиво усмехаются (брат Васи известен в поселке не смелостью, – безудержным пьянством), он нервничает и обещает принести боевые фотографии. Но фотографий пока нет, зато в один из вечеров Вася вдруг приносит в Круглый дом заряженный патронами рожок от автомата Калашникова и важно выкладывает его на стол перед Магометом.

– Вот, Мага, если сомневаешься, могу принести и продолжение.

На секунду, отвлекшись от игры в шахматы, Магомет негромко, но твердо отвечает ему:

– Убери.

– Ты чё, Мага? Что строго так?

– Убери. – Не повышая голоса, повторяет Магомет и все смущенно примолкают. Здесь знают, что в свое время подобная штуковина со всем прилагающимся продолжением была столь же привычным его рабочим инструментом, как теперь токарные резцы или коса на лугах брата. К тому же Магомет и теперь ведь – косая сажень в плечах, даже в межкомнатные двери вынужден входить боком, и кто недостаточно считается с его мнением или в чем-то сомневается, сильно рискует быть выдворенным вон кувырком из Круглого дома.

– Зря ты со мной так… – тянет Вася, нехотя пряча рожок в карман. – Так и скажи: просто нет настроения.

Увлекшийся игрой Магомет больше не смотрит в его сторону и не отвечает: его партия в очередной раз проиграна, и настроения у него действительно нет.

Спиртного он не пьет. Когда у Круглого дома случаются пьяные драки, он обычно не вмешивается в жестокие волнения молодых. Лишь в случае серьезной угрозы жизни для кого-либо из участников, вклинивается, расшвыривает дерущихся, и почти не меняющимся тоном голоса увещевает агрессора:

– Ты чего, дурачок, нож выхватил? Срок получить захотел?

На вопросы вновь прибывающих почему сам Магомет не пьет, он всегда отвечает уклончиво, с чуть кривой усмешкой:

– Вера не позволяет.

– Ладно тебе, вера… – глуповато усмехается спрашивающий. – Скажи честно, закодирован?

– Нет, – нехотя отвечает Магомет. – Но если уж честно, пить мне действительно нельзя. Здоровье не позволяет.

– Странно, что ж это за здоровье такое, – хмыкает вошедший и, махнув разом полбутылки пива, уже скоро забывает об этом.