Текст книги "Между двух стульев (Редакция 2001 года)"

Глава 6
Стократ смертен

В ту же секунду Петропавел упал лицом вниз, не успев даже сообразить, что произошло, но почуяв недоброе. И действительно: его принялись чем-то охаживать по спине. Это было совсем не больно, но причиняло беспокойство неприятного характера. Петропавел пару раз вскрикнул – скорее, для порядка – и услышал: «Не ори: не дама!», причем голос был детский.

Петропавла явно с трудом перевернули лицом кверху. Перед ним стоял златокудрый мальчонка лет пяти с черной повязкой на одном глазу и приветливо улыбался. Это он накинул на Петропавла лассо. Длинная розга валялась рядом. Ребенок держался за рукоять огромного ножа, воткнутого в землю неподалеку. Петропавлу сделалось нехорошо – и он неожиданно для себя подобострастно предложил:

– Хочешь, будем с тобой на «ты», мальчик?

– Я и так с тобой на «ты», – ухмыльнулся ребенок.

– Зовут-то тебя как?

– Дитя-без-Глаза, – беспечно ответил малыш и, выхватив нож из земли, одним махом рассек туловище проползавшей мимо гусеницы, по размеру напоминавшей длинный товарный поезд. Две части гусеницы расползлись в разные стороны и зажили там самостоятельно.

– Это которое у семи нянек? – догадался Петропавел.

Дитя-без-Глаза хмыкнуло:

– Смотри-ка, что вспомнил!.. Нет уже семи нянек. Умерли.

Последнее слово прозвучало весьма зловеще, и, начав волноваться, Петропавел спросил как мог безразлично:

– От чего же они умерли, мальчик?

– От страха, – нехотя сообщил тот, видимо, имея все-таки некоторое отношение к смерти семи нянек. Потом подошел к Петропавлу и опять воткнул нож в землю, слева от него.

– Что ты собираешься делать? – струхнул Петропавел.

– Зарежу тебя и сожру, – сказало Дитя-без-Глаза и по-детски рассмеялось.

Петропавел затрясся и покрылся холодным потом.

– Ты ж еще маленький! – еле вымолвил он.

– Сожру тебя – и буду большой, – пообещало милое дитя и вынуло нож из земли.

– Нет, ты не сделаешь этого! Это очень жестоко!

– Пустяки, – снова рассмеялось дитя. – А впрочем… Я могу и не делать этого, если ты выполнишь три моих желания.

В ужасе от такого предложения Петропавел замотал головой, сразу представив себе, что за желания могут быть у этого ребенка. А ребенок, не обращая внимания на Петропавла, продолжал:

– У меня такие три желания: во-первых, я хочу есть, во-вторых, писать и, в-третьих, спать.

…С Петропавлом немедленно случилась истерика. Придя в себя, он сказал:

– Я выполню три твоих желания, только сначала развяжи меня.

– Нет, ты так выполняй, а то после опять связывать – это долго, – ответил смышленый малыш.

Петропавел задумался, потом произнес:

– Посмотри вокруг. Где-то тут поблизости яблоня. Если на ней что-нибудь растет, пойди и съешь это.

Яблоня оказалась в двух шагах. С интересом наблюдая за дальнейшими событиями, Петропавел увидел, как ребенок подошел и выполнил его распоряжение. Ел он что-то мелкое – жадно и неаккуратно.

– Наелся? – спросил Петропавел, когда, по его мнению, ребенок съел один плод.

– Нет еще! – и Дитя-без-Глаза принялось срывать обильные, по-видимому, плоды собственного воображения. Наконец, оно удовлетворенно крякнуло:

– Порядок. Теперь писать.

– Зайди за дерево, – наставлял малыша Петропавел, – расстегни штанишки, а дальше все само собой получится.

Тот отсутствовал с полчаса, вернулся очень довольный и сказал:

– Ну, все. Теперь спать.

– Нет уж, – осмелел Петропавел. – Развяжи веревки, потом ложись, где хочешь, и закрой глаза.

– Да я же пошутил! – засмеялось Дитя-без-Глаза. – Ты несвязанный лежишь. Вставай!..

Петропавел попробовал встать – и действительно встал: веревки упали на землю. Дитя-без-Глаза уже мирно посапывало рядом. Тогда, как ни в чем не бывало, он двинулся восвояси и, почувствовав себя в безопасности, даже засвистел, но, как оказалось, преждевременно, потому что из кустов тотчас вышел навстречу ему огромного роста седой старик с повязкой на одном глазу и маленьким фруктовым ножом в правой руке. Подойдя к Петропавлу, старик хихикнул и задал вопрос:

– Что такое «висит груша в темнице, а коза на улице»?

Петропавел не нашелся, как ответить.

– Это трудная загадка! – ухмыльнулся старик. – Отгадки ее не знает никто. Даже я.

– Какой же смысл загадывать загадку, если никто не знает отгадки?

– Так чтобы узнать!.. – Старик выразил лицом недоумение. – Бессмысленно, скорее, загадывать загадку, отгадка которой известна. Но, так или иначе, ты не отгадал – и тебе придется умереть.

– Да вы что – сговорились, что ли?! – вырвалось у Петропавла. – Сколько можно с этим шутить?

А старик со словами: «Хорошенькие шутки, ничего не скажешь!» – неожиданно всадил фруктовый нож в грудь Петропавла.

«Я умираю», – как-то вяло, без испуга подумал Петропавел и упал навзничь. Боли не ощущалось – ощущалось только некоторое неудобство в груди от присутствия ножа, вонзенного по самую рукояточку. Полежав на земле, Петропавел, с любопытством осведомился:

– Вы убили меня?

Старик поправил повязку на глазу:

– Да не суетись ты! Лежишь себе на земле – и лежи. Не в земле же пока! Вот закопаю тебя – тогда и поймешь. – Он удалился в кусты, принес ржавую лопату и деловито спросил: – Где копать могилу?

Вытащив из груди сухой и холодный нож, Петропавел потер потревоженное место и сказал:

– Хватит паясничать, товарищ. Не смешно это.

– Пока не смешно – потом смешно будет, – пообещал старик, начиная рыть могилу где попало.

– Вас как зовут? – сменил тему Петропавел.

– Старик-без-Глаза.

Петропавел, вглядевшись в него, действительно обнаружил некоторое сходство с вроде как опочившим невдалеке младенцем.

– Это когда же Вы успели состариться? Вы ведь спали!

– Во сне, – не отвлекаясь, ответил Старик-без-Глаза. – А что?

– Времени маловато прошло, вот что!

– Не твое дело, сколько моего времени прошло! – Могильщик говорил уже из довольно глубокой ямы. – Ты бы лучше за своим временем следил, пока был жив.

Старик засунул руку в карман и извлек оттуда предмет, видимо, мешавший ему работать. Это была рогатка.

– Забавы золотого детства! – сентиментально вздохнул он и, смахнув слезинку, зашвырнул рогатку в кусты. Потом снова принялся копать, хотя в могиле мог бы уже разместиться небольшой областной центр.

Петропавел заглянул в могилу:

– Если это для меня, то довольно. У Вас глазомер плохой.

– Нахал, – спокойно заметил Старик-без-Глаза. – Я жизнь прожил! Пожил бы ты с мое… замечания-то делать!

– Ну, положим, с Ваше-то я пожил: времени, между прочим, одинаково прошло – как для Вас, так и для меня, – Петропавел улыбнулся просвещенной улыбкой.

– Ты, малец, мое время с твоим не путай. Я за свое время всякого повидал, а ты за свое – обнаглел только. Да и что ты вообще о времени знаешь? Необратимость да непрерывность… На этом, милый мой, у нас далеко не уедешь. Рассказал бы я тебе, да ты умер уже, – и Старик-без-Глаза углубился в могилу.

Внезапно Петропавел отчаянно соскучился с этим стариком. Он махнул рукой и пошел себе прочь, однако, не пройдя и нескольких шагов, услышал позади себя тяжелое дыхание – и вот уже Старик-без-Глаза загородил ему дорогу.

– Отойдите, – устало сказал Петропавел.

– Тебя могила ждет, – напомнил старик, вытирая руки о штаны. – Ты скончался. Вернись назад, в ДОЛИНУ РОЗГ.

– Куда вернуться?

– В ДОЛИНУ РОЗГ – это место, где мы с тобой познакомились и где ты потом умер.

Петропавел решительно двинулся в обход старика, не желая продолжать разговор. Но тот цепко схватил Петропавла за руку и убедительно попросил:

– Пойдем…

– Да оставьте Вы меня в покое! – крикнул Петропавел. – Не драться же мне с Вами!

– Вот еще, драться! – возмутился Старик-без-Глаза. – Хорошенький поворот! – Он ловко скрутил Петропавлу руки за спиной. Суставы хрустнули, сделалось ужасно больно.

– Вы что – с ума сошли? – взвыл Петропавел, корчась от боли.

– Это отдельный вопрос, – уточнил Старик-без-Глаза. – Сейчас мы не будем его обсуждать. Сейчас мы будем тебя хоронить.

Извивающегося Петропавла потащили к могиле.

Сопротивляться сильному старику было бесполезно.

– Я уже пригласил на твои похороны друзей, – объяснялся Старик-без-Глаза по дороге. – Они соберутся с минуты на минуту.

– Но я не хочу умирать! – возмущался Петропавел.

– Вопрос так вообще не стоит, – приговаривал непреклонный старик. – У тебя всё в прошлом.

Петропавел поискал какой-нибудь веский аргумент, и ему показалось, что он нашел его:

– Но я же разговариваю!

– Не разговаривай, – снял противоречие Старик-без-Глаза.

Дело приняло совсем плохой оборот. Приходилось верить в серьезность стариковских намерений.

– Нет, я одного не понимаю, – хорохорился несмотря ни на что Петропавел. – Почему именно меня надо хоронить?

– А кого ты еще можешь предложить? – заинтересовался Старик-без-Глаза.

– Да хоть Вас! – в общем, справедливо заметил Петропавел.

После некоторых раздумий Старик-без-Глаза покачал головой, еще дальше отводя Петропавлову руку за спину.

– Меня нельзя. Во-первых, я гостей назвал. Нехорошо, если они придут, а я в могиле. Во-вторых, меня тут уже раз двести хоронили – так что это вряд ли кого-нибудь увлечет.

– Тогда, – заторопился Петропавел, – надо похоронить этого… как его… Пластилина! То есть хотя бы одного из этих… пластилинов – пусть остальные живут. Их там пруд пруди!

– Неплохая идея, – одобрил Старик-без-Глаза и непоследовательно закончил: – Но похороним мы все-таки тебя.

Они уже подошли к самому краю могилы. Старик-без-Глаза поднял глаз к небу и с уверенностью произнес: – Раба твоего могила исправит! – после чего изо всех своих нечеловеческих сил столкнул Петропавла в яму.

Естественно, тот немедленно начал выкарабкиваться оттуда, но своевременно получил от Старика-без-Глаза ржавой лопатой – хоть и не больно, но очень сильно. Скатившись обратно в яму и взирая оттуда на готового повторить удар старика, Петропавел оставил попытки выбраться и залег на дно.

Комочек земли сорвался с края могилы. Петропавел поглядел наверх и увидел над собой старое лицо Гнома Небесного. Тот с удовлетворением констатировал: – Упокоился! – и исчез из поля зрения.

Поблизости послышались голоса: кажется, друзья начали собираться. Именно этого почему-то не выдержал Петропавел. Он выскочил из могилы и принялся выкрикивать бессвязные и обидные слова:

– Бандиты! Убийцы! Мафия! Нашли себе развлечение – живых людей хоронить!..

Петропавлу хотелось каждому сказать что-нибудь отдельно гадкое, но слова подбирались с трудом и со всей очевидностью не достигали цели. Когда он умолк, в тишине прозвучал недоуменный вопрос Гуллипута:

– Чего это он так разоряется?

– Ему очень дорога его жизнь, – мрачно пояснил Старик-без-Глаза.

– Разве ее у него отнимают? – еще больше удивился Гуллипут.

Тут уже вмешаться пришлось Петропавлу:

– Но если хоронят… если смерть, – значит, уже не жизнь, значит, жизнь отнимают!

– Успокойтесь Вы, – сказал Пластилин Мира в облике младенца с честным лицом. – Кому нужна Ваша жизнь!.. А кроме того, для справки: смерть – это далеко не всегда не-жизнь, равно как и жизнь – далеко не всегда не-смерть. Бывает смерть, которая – жизнь, и жизнь, которая – смерть. И еще… почему Вы думаете, что смерть – это надолго?

– Ну, как же: человек ведь умирает только один раз! – Петропавел расхохотался бы, если б вопрос не стоял так трагически.

Шармен, оторвавшись от маленького человека, которого она лобзала, прижимая к земле, как бы между прочим заметила:

– Французы говорят, что всякая разлука – это маленькая смерть, – и снова вернулась к своему занятию.

– А из того, что Сократ смертен, следует, что не Сократ – стократ смертен, – скаламбурил в обычной своей манере Ой ли-Лукой ли.

– Да ну его, в самом деле! – воскликнул вдруг Гном Небесный. – Он психованный. Я же предупреждал, когда узнал, кого хороним, что не надо его хоронить! Как будто больше уж и похоронить некого… Меня похороните: я очень люблю возрождаться, это так освежает!

– Да Вас сто раз хоронили! – вмешался Пластилин Мира. – Каждому хочется взглянуть на мир по-новому. Похороните меня: меня в этом облике еще никогда не хоронили!

– Можно, в конце концов, вообще никого не хоронить, – подало голос Белое Безмозглое.

– Я зря могилу копал? – обиделся Старик-без-Глаза.

– Почему зря? – продолжало Белое Безмозглое. – Пусть так постоит: была бы могила – желающие всегда найдутся!..

Пока шли эти препирательства, в атмосфере начали происходить волнения… Тонкий и длинный, как игла, звук проткнул пространство.

* * *

Высоко в горы вполз Уж и лег там – весь в белой пене, седой и сильный, с разбитой грудью, в крови на перьях, сердито воя: «О, твердый камень!»

Во тьме и брызгах пал с неба Сокол с коротким криком:

– Что, умираешь?

– Да умираю… – так Уж ответил, гремя камнями в бессильном гневе.

– Эх ты, бедняга, Уж, испугался! Две-три минуты – пустое место. Летай иль ползай – конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет…

Уж усмехнулся на эти бредни, собрав все силы и кровь омывши.

И крикнул Сокол:

– А ты подвинься! И вниз бросайся – скользя когтями по слизи камня, ломая крылья, теряя перья… хоть ненадолго!

Уж так ответил:

– Там нет опоры живому телу! Как мне там ползать, скользя по скалам? Мне здесь прекрасно. Я сам все знаю!

И Сокол смелый вдруг встрепенулся и по ущелью повел очами, его измерил…

А Уж подумал о гордой птице тепло и сыро:

– Врага прижал бы я к ранам груди и захлебнулся б моей он кровью! О, счастье битвы!.. И трупа птицы не видно было б в морском пространстве…

Сказал и – сделал: привстал немного, сверкнул очами и прянул в воздух к свободной птице, и бился грудью!

В их львином рыке гремела песня, дрожали скалы от их ударов, в кольцо свернувшись… И было душно, и пахло гнилью – должно быть, в небе. И дрогнул Сокол, и сам, как камень, упал на землю – с печальным ревом. А Уж подумал:

– Пожить приятно, коль он так стонет! Ласкает очи умерший Сокол, свернувшись в узел. – И рассмеялся: – Смешные птицы! Зачем такие, как он, умерши, смущают душу?

В ущелье лежа, Уж долго думал о смерти птицы, гордясь собою: «О, смелый Сокол, пускай ты умер!»

Глава 7
Священный ужас по ничтожному поводу

Волнения всё происходили и происходили – в конце концов, все со страхом принялись озираться по сторонам.

– Это Он! – в ужасе прошептал Ой ли-Лукой ли и без перехода завопил: – Спасайся кто может!

Поддавшись панике, Петропавел вслед за другими опрометью бросился к могиле, крича на ходу:

– Там занято! Это моя могила! Ее для меня выкопали!

Ему удалось обогнать всех, даже стремительно молодевшего на бегу Старика-без-Глаза, и исполинским прыжком Петропавел раньше других прыгнул в яму. Остальные упали на него сверху. Рядом сопел потный Гном Небесный, оказавшийся довольно прытким.

– Что случилось? – спросил Петропавел у Гнома.

– Муравей-разбойник… приближается! Слышишь богатырский пописк? – еле выдохнул тот: маленький, он с трудом выдерживал вес стольких тел сразу.

– Что он с нами сделает?

– Ничего! – дрожа от страха, ответил Гном Небесный. – В том-то весь и ужас!

– Чего тогда ужасаться, если нам ничего не грозит? – прохрипел Петропавел полузадушенно.

– Это священный ужас, ужас наших предков! – Гном Небесный трясся, тем самым позволяя Петропавлу хотя бы изредка перехватывать воздух.

– У вас у всех общие предки, что ли? – еле выдавил из себя Петропавел.

– Предки у всех общие, – понятно ответили ему. – Не думайте, что у Вас они какие-то уникальные. – Это был голос Белого Безмозглого. Петропавла неприятно поразило, что у него с Белым Безмозглым общие предки.

– Эй, вы там, внизу, заткнитесь! – раздался сверху голосок Дитяти-без-Глаза. – Не мешайте испытывать ужас!

– Да плевал я на ваш ужас! – разозлился Петропавел и нечеловеческим усилием продрался сквозь груду тел наружу.

Творившееся снаружи потрясло его. Дул шквалистый ветер. Столетние дубы носились над землей, вывороченные корнями наверх. Сверкала молния, гремел гром, шел ливень с градом и валил снег. Началось землетрясение. В образовавшуюся неподалеку от могилы трещину затянуло окрестный лес. Откуда-то принеслась песчаная буря, а вслед за ней потекла раскаленная лава.

Петропавла шарахало из стороны в сторону, и он проклинал себя за то, что вылез из могилы. Виновника всех этих бедствий видно не было. Внезапно все стихло – и в зловещей тишине над миром раздался богатырский пописк: вакханалия прекратилась. Петропавел огляделся вокруг: разрушения были чудовищными.

Тут над могилой показалось искаженное ужасом младенческое лицо Пластилина Мира. При виде Петропавла лицо осовело.

– Чего Вы вы-вы-вылезли? – заикаясь, чуть слышно произнес Пластилин Мира белыми губами.

– Хотел увидеть Муравья-разбойника, – Петропавел был точно пьяный.

Некоторое время Пластилин Мира омуравело глядел на него, потом свалился в могилу, – по-видимому, без чувств. В могиле долго было тихо, затем – внезапно – начался страшный гвалт, продолжавшийся час-полтора, и, наконец, один за другим все молча выбрались на поверхность. Лица их были торжественны и суровы.

После того как вышедшие из могилы построились в шеренгу по одному, вперед выступил Бон Жуан. Он произнес речь:

– О герой! Все мы выстроились перед Тобою[1]1
  Он так и произнес это слово – с большой буквы!


[Закрыть] в шеренгу по одному для того, чтобы выразить наше восхищение Твоим смелым и совершенно бессмысленным поступком. Ты, который еще несколько минут назад трясся за свою паршивую жизнь, явил нам всем образец отчаянной отваги и беспрецедентной глупости. Среди нас нет равных Тебе. Нашим большим коллективным разумом мы не смогли постичь, зачем Тебе, герою, понадобилось увидеть Муравья-разбойника, когда при появлении его достаточно оттрепетать и стихнуть. Никому из нас никогда не приходила в голову эта уникально идиотская мысль – лицезреть Его. Сперва она показалась нам кощунственной, но потом общими усилиями мы вспомнили наше древнее предание, в котором высказано такое пророчество: «И придет бесстрашный и глупый человек, и поцелует Спящую Уродину как свою возлюбленную, и пробудит Ее от сна». О герой! Мы поняли, кто тот бесстрашный и глупый человек. Это Ты…

Тут Бон Жуан вздрогнул: он вспомнил, что Петропавел – мужчина, а стало быть, разговаривать с ним не имеет смысла. Бон Жуан умолк и стал в шеренгу, из которой тотчас же вытолкнули почти вернувшегося из состояния омуравелости Пластилина Мира с помятым личиком.

Пластилин Мира тоже произнес речь.

– Ну что ж… – начал он, и сам же себе ответил: – Да ничего! Случилось то, чего не случалось, а если и случалось, то другое. Среди нас нашелся тот, кого не было среди нас, но оказалось, что был. Это, как говорится, и радостно и грустно. Грустно потому, что его не было, а радостно потому, что оказалось, что был. Теперь у нас есть все основания сказать, что нет никаких оснований говорить, будто герои перевелись в наше время. Они, конечно, перевелись – и никто с этим не спорит, однако сегодня мы видим перед собой настоящего героя. Разумеется, в нем нет ничего от героя, но он герой, несмотря на это. То, что он герой, незаметно с первого взгляда. И со второго. И с третьего. Это вообще незаметно. Встретив его на улице, вы никогда не скажете, что он герой. Вы даже скажете, что никакой он не герой, что – напротив – он тупой и дрянной человечишка. Но он герой – и это сразу же бросается в глаза. Потому что главное в герое – скромность. Эта-то его скромность и бросается в глаза: она просто ослепляет вас, едва только вы завидите его. Он вызывающе скромен. Он скромен так, что производит впечатление наглого. Но это только крайнее проявление скромности. Стало быть, несмотря на то, что в нем нет ничего, в нем есть всё, чтобы поцеловать Спящую Уродину и пробудить Ее от сна. Я мог бы еще многое добавить к сказанному, но добавить к сказанному мне нечего.

Речь явно удалась – и все долго и возбужденно аплодировали. Аплодировал и Петропавел, хоть и не понял почти ничего – разве только то, что ему, кажется, действительно придется целовать Спящую Уродину.

Все взгляды меж тем обратились к нему – стало понятно, что от него ждут ответного слова. Стояла благоговейная тишина.

– Разрешите мне, – сказал Петропавел, – от имени… меня, – он не нашел, кого бы еще присовокупить к себе, – поблагодарить вас за оказанную мне честь и отказаться от нее.

После секундного молчания послышался ропот. По окончании ропота от шеренги отделился Ой ли-Лукой ли.

– О герой! По-видимому, мы не были достаточно убедительны. Сказанное – слабовато: отчетливо ощущается недостаток аргументов. Сейчас речь скажу я. Вот она.

Пункт первый, касающийся Вашей отваги… Что тут долго говорить? Вы отважны, как черт. Совершенно низачем, когда ничто не заставляло Вас вылезать из могилы и торчать около нее, Вы вылезли из могилы и торчали около нее. Я скажу так: это – бесстрашие.

Пункт второй, касающийся Вашей глупости. Тут говорить можно и нужно долго, ибо глупость Ваша безгранична и необъятна, как Вселенная. Мы долго обсуждали это в могиле. Позвольте мне обосновать вывод, последовательно ссылаясь на наблюдения, сделанные присутствующими…

Бон Жуан отметил, что Вы способны только констатировать и начисто лишены способности что бы то ни было предполагать. У Вас совершенно отсутствуют творческая интуиция и представление о возможных мирах. Вы имеете какие-то сведения исключительно о том, что есть, и не видите дальше собственного носа.

В беседе со мной Вы обнаружили не менее замечательные качества. Вы совершенно не цените уникальности, – в частности, моей, – видите все лишь таким, каково оно на самом деле, плюете на воображение – особенно народное! – и демонстрируете полное отсутствие фантазии.

Белое Безмозглое охарактеризовало Вас как человека, абсолютно не понимающего асимметричного дуализма языкового знака: Вы придаете слишком большое значение словам, но при этом вовсе не видите сущности предмета.

Гном Небесный сказал, что Вы по любому поводу требуете объяснений и не можете самостоятельно развить ни одной мысли, боясь этого.

Судя по отзывам Пластилина Мира, Вы цепляетесь за видимость, ничего не хотите знать о многообразии форм проявления жизни, презираете маскарад, не понимаете творческой силы противоречия и требуете, чтобы каждый отвечал за свои слова.

Со слов Гуллипута, Вам больше всего на свете дороги Ваши предубеждения – Вы чуть ли не рыдаете, когда лишаетесь их. Если Вы не понимаете чего-то, Вы объявляете это несуществующим. Вы состоите из одних стереотипов – в частности, в Вас силен стереотип восприятия пространства как исключительно трехмерного.

Дитя-без-Глаза (оно же – Старик-без-Глаза) отметило в Вас и стереотип восприятия времени: Вы имеете наглость судить о времени других на основании Ваших представлений о своем времени. Кроме того, Вы очень высоко цените собственную жизнь и готовы пожертвовать чьей угодно ради сохранения своей. Вы не любите умирать, в то время как совершенно очевидно, что чем чаще человек умирает, тем интенсивнее он развивается и тем быстрее движется вперед. Отказ от прошлой жизни всегда продуктивен.

Что касается Всадника-с-Двумя-Головами – он, один раз взглянув на Вас, только плюнул и махнул рукой.

Но самое выдающееся – то, что отмечают все! – это Ваша умопомрачительная серьезность: именно благодаря ей Вы до сих пор не поняли, где находитесь, хотя на Вашем месте это уже давно понял бы любой. Это и Ежу понятно. Эй, Еж!

Из кустов, поломанных стихиями, немедленно вышел легендарный Еж.

– Тебе понятно? – спросил Ой ли-Лукой ли.

Еж кивнул и исчез в кустах.

– Вот видишь! – с укоризной произнес Ой ли-Лукой ли и закончил: – Я думаю, что привел убийственно сильные аргументы в пользу твоей, герой, отваги и особенно глупости, и убедил тебя, герой, в том, что именно ты, герой, должен поцеловать Спящую Уродину и вписать одну из самых ярких страниц в нашу историю…

Что тут началось! Аплодисменты не смолкали часов шесть-семь, и это, естественно, притупило у Петропавла остроту восприятия речи Ой ли-Лукой ли, а также негодование по ее поводу. Когда аплодисменты стихли, Петропавлу было уже нечего сказать, и запал пропал. Единственное, на что его хватило, – это выяснить частности:

– По-вашему, поцеловать Спящую Уродину – награда или наказание?

– Награда! – мажорно грянул хор.

– А зачем нужно, чтобы она просыпалась? – ободрился он.

Все стройно пожали плечами.

– Но ведь, проснувшись, она может и… ну, беспорядков наделать!

В ответ согласно закивали головами.

– Для чего же тогда ее будить? – это был главный вопрос Петропавла.

Стройный хор голосов с готовностью ответил:

– Есть такое слово – «надо»!

– А как, – осторожно поинтересовался Петропавел, – мыслятся мои действия дальше… после того, как я, допустим, ее поцелую?

Общество пришло в замешательство.

– Дальше?.. – взял на себя инициативу Гном Небесный. – Что же дальше… поцелуете, разбудите – и все, насчет остального ничего не известно.

– Да как же, – бросился Петропавел в атаку, – можно предлагать совершить действие, последствия которого неизвестны? А если эта Уродина, проснувшись, нас всех тут пережрет!..

– Пусть попробует! Я сам ее зарежу и сожру, – охотно пообещало Дитя-без-Глаза, а Белое Безмозглое печально констатировало:

– Ну, пережрет – так пережрет. Будем дальше жить – пережранными.

Петропавел собрался с духом и сделал заявление:

– Никакой Спящей Уродины я целовать не стану.

Общество посовещалось. Вперед выступил Ой ли-Лукой ли:

– Или целуй и буди Спящую Уродину, или катись отсюда!

– Я выбираю второе! – обрадовался Петропавел.

– Тебе никто не предлагал выбирать. – Ой ли-Лукой ли хмыкнул. – Второе предложение сделано для того, чтобы деликатнее сформулировать первое. Мы же все-таки не хамы и понимаем, что минимальное число возможностей – две, а не одна.

– Так Вы издеваетесь! – понял Петропавел.

– Да ничуть! – хором ответили ему, а Гном Небесный продолжил за всех: – Дело в том, что первое предложение не существует без второго, равно как и второе – без первого.

– Значит, предложение здесь одно, а не два?

– Думай как знаешь, а Спящую Уродину целовать все равно придется. Иначе нельзя.

Обреченность в голосе Гнома Небесного насторожила Петропавла.

– Почему же придется? – спросил он с некоторым испугом.

– Потому что иначе тебе суждено навеки остаться тут, – и Гном Небесный тяжело вздохнул.

– Вы убьете меня… насмерть? – спросил Петропавел, теперь – с ужасом.

Гном Небесный слабо улыбнулся:

– Ты неисправим! У нас никого не убивают насмерть. А кроме того, тебе ведь уже сказали, что твоя паршивая жизнь никому тут особенно не нужна: и своя-то никому не дорога!.. Просто Спящая Уродина загораживает тебе путь домой: вот и необходимо, чтобы она пробудилась и освободила дорогу.

– Но я не проходил мимо Спящей Уродины по пути сюда! – в голосе Петропавла еще оставалась маленькая надежда.

– Путь сюда – это у нас не то же самое, что путь обратно: тут вообще не бывает путей обратно.

Петропавел стиснул зубы от невозможности жить и мыслить по-старому. И, сдавая позиции, он уже по-другому, жалобно и тихо, спросил:

– А большая она – эта Уродина?

– Не то слово! – отвечал ему хор. – Она немыслимой величины, неописуемой! Ее и вообще-то видно только с расстояния километров в… несколько, а по мере приближения взгляд уже не охватывает ее целиком.

– И что же, – ужаснулся Петропавел, – ее в какое-то определенное место целовать надо? В… уста? – с трудом произнес он.

– Да нет, – пощадили его, – целовать все равно куда: куда попадешь – туда и целуй. Даже если с… нескольких километров ты выберешь себе точку, к которой будешь двигаться, то в пути ты эту точку потеряешь: на ней не удастся постоянно удерживать внимание. Если ты, конечно, не маньяк… Целуй – как получится.

– Ну, разве что… – частично согласился Петропавел. – Может, только чмокнуть с размаху – и дело с концом… Где она лежит-то хоть, эта ваша Спящая Уродина? Где-нибудь поблизости?

– О, путь к ней долог и труден! – отозвался теперь уже один Гном Небесный. – Этот путь хорошо знает только Слономоська. Но и к Слономоське путь долог и труден.

– А кто такая Слономоська? – захотел узнать Петропавел.

– Не «кто такая», а «кто такой», потому что Слономоська – это мужчина. Он представляет собой помесь Слона и Моськи, если тебе это что-нибудь говорит. – Гном Небесный вздохнул. – В пути к нему можно и погибнуть – одна Дама-с-Каменьями чего стоит!

– Редкий характер! – вмешался Бон Жуан. – Огонь!..

Петропавел заскучал.

– И что же, мне одному придется идти? – с тоской спросил он.

– А чего тут идти? – Пластилин Мира – младенец с честным лицом – был в своем амплуа. – Пять минут – и ты на месте!

Петропавел, демонстративно отвернувшись от него, обратился к Гному:

– Значит, иначе никак?

Тот развел руками.

– Ладно, – Петропавел решил проявить стойкость духа и беспечно спросил: – Ну и в какую же сторону мне идти?

– Да в любую, – беспечно же ответили ему.

– Тогда – привет! – и он двинулся куда попало.

– Постойте! – окликнули его голосом Белого Безмозглого.

Он обернулся.

– Мне хотелось бы освободить Вас от одной трудности. Скажите, сколько будет дважды два четыре?

Все заинтересованно смотрели на Петропавла.

– Дважды два… четыре? – замялся тот. – Дважды два… это четыре и будет.

– Так-то и Ежу понятно! – воскликнул Ой ли-Лукой ли и предложил: – Позвать Ежа?

Петропавел помотал головой: смышленого Ежа он уже насмотрелся.

– Тогда Ваш вопрос не имеет смысла, – сказал он.

– Еще как имеет! – возразило Белое Безмозглое. – И ответ на него есть, даже несколько ответов! Например, такой… – Белое Безмозглое опасно зевнуло, но все обошлось. – Дважды два четыре – будет зеленая дудочка!

– Или колбасная палочка! – из могилы выпорхнул и, часто-часто махая маленькими сильными руками, устремился куда-то крохотный человечек.

– Или колбасная палочка, помните это! – согласилось Белое Безмозглое, а все, провожая улетавшего человечка взглядами, заволновались: «Летучий Нидерландец!.. Мы же забыли его там с Шармен! Бедняга!» – По-видимому, они любили Летучего Нидерландца.

Над могилой появилась голова Шармен. Петропавел сорвался с места и пулей помчался вслед за летящим невысоко над землей Летучим Нидерландцем, чье общество все-таки устраивало его больше, чем общество Шармен. В голове под управлением колбасной палочки звучала зеленая дудочка – и что делать с ними, Петропавел не знал. А под аккомпанемент этой зеленой дудочки понеслась за ним странная песня, начатая Ой ли-Лукой ли и подхваченная всеми:

 
Спасибо нашей родине
за Спящую Уродину!..