Текст книги "Зелёная земля"

СОБЕРИ СВОИ СТИХИ
1991–1992

* * *

Собери свои стихи

по бульварам по осенним,

по песочницам по детским,

по задворкам по сырым.

Собери свои стихи -

что ж ты, друг мой, так рассеян?

Не бросай их где придётся:

мы не знаем, что творим.

Собери их по домам,

где ты был когда-то гостем -

поздним гостем Ренессанса, -

собери их по домам.

Собери их по домам -

там их и найдёшь, где бросил:

к ним никто не прикасался -

их никто не понимал.

Ей-же-ей, давно пора

начинать пустые сборы

в честь последнего веселья,

в честь поездки никуда.

Вот и кончилась игра.

Сделай так, чтоб скоро-скоро

от стихов твоих на свете

не осталось и следа.

Потому что их удел

состоял, признаться, в том лишь,

чтобы на тебя взглянуло

маленькое божество.

И – отворотясь от дел

(очень важных, если помнишь) -

на тебя уже взглянуло

маленькое божество.

ДВЕ СТАРЫЕ ВИРШИ

1

По синему ельнику зайка бежит,

королевич маленький в люльке лежит,

у него по пташечке в каждой руке,

говорящих мысли на его языке:

Небо над тобою, говорят, роково:

не ходи за облаци, там нет никого. -

Кочет, вон, на тереме не хочет в полёт,

Бог сидит на дереве и плюшку жуёт.

Всё-то тут устроено на диво умно:

на лужайке ангелы ткут полотно,

рыбаки над речкой зажигают свечу,

в речке столько нечисти – бери не хочу!

Всё-то тебе дадено – и дадено тут:

тут тебе и родина, и вечный приют,

пчёлы золотые роятся у сот,

Богоматерь ягоды в подоле несёт.

2

Пути шёлковые по лугам пролегали -

цветы маковые взошли над лугами,

ибо нету на свете ни места пустого,

ни пустого слова.

И что было с земли снесено – воротится:

принесёт тебе в клюве незнакомая птица

хочешь – пух лебединый,

хочешь – город родимый.

А заплачешь – не плачь: там, где рана кипела,

будет жёлтый цветок чистотела,

где дымилась чёрная яма -

будет луковка храма.

Не найдёшь, что ищешь, – найдёшь, что найдётся:

погляди-ка, вот оно – твоё детство:

где сафьяновые башмачки топотали -

небо кружевом золотым залатали.

2005

* * *

Никаких черновиков,

никаких чистовиков -

песню спел, и губы вытер,

и умчался, словно ветер,

и на этом был таков!

Что успел, то и успел,

сколько спелось – столько спел.

Время спелою черешней

в кузовке несёт Всевышний

в свой серебряный придел.

Он трудился, не присев,

он сегодня без часов -

и, вздохнув над светлой нишей,

запирает день минувший

на серебряный засов.

Уплывает в облака

лёгкий образ кузовка:

он теперь уже вчерашен -

только свежий вкус черешен

ощущается пока.

2005

* * *

…но беспокоит – непонятно что:

вино ль Ронсара, облако ли Данте,

Тартини ли смиренное анданте…

не обращай внимания, пройдёт!

Куда ни то приткнётся, замолчит

и, может быть, умрёт, как умирали

и умерли – да вот хоть ритурнели:

ах, друг ты мой, в нас мало что живёт!

Тем паче – эти древности: музей

давно закрыт и переделан в лавку,

бирюльки переданы в переплавку

и в перековку – лишь бы с глаз долой -

иметь неловко было, не иметь

обидно… а показывать знакомым

совсем уже смешно: тяжёлым геммам

не выдержать короткого суда

истории… зачем ходить сюда?

Тут всё всерьёз, тут слёзы льют, тут сыро,

тут слишком много смысла, хлама, сора,

тут, в сущности, один большой чулан.

…но шёлковую розу из руин

достань: она пережила Помпею -

и я на лепестках её успею

оставить терпеливую строку -

о чём у нас тут пишут на шелку?

2005

АРТЮР РЕМБО

Ткани возить и кожи

на обветшалом ослике -

всё что угодно, Боже,

всё что захочешь, Господи:

чтоб износились мысли,

звёзды чтоб обессилели

и небеса провисли,

только не Абиссиния!

Стайка весёлых денег

выпорхнула из памяти.

Случай сказал: «Бездельник,

больше не заарканите!»

И проплыла Удача

сеткою с апельсинами.

Что б ни случилось дальше,

только б не Абиссиния!

Бедность стреляет метко -

прямо по окнам с улицы.

Плакать не надо, детка,

всё ещё образуется,

станет вином и благом

и тишиной осеннею

под сумасшедшим флагом

только не Абиссинии!

* * *

А вот этого мне не закончить:

всё тут как-то уже подзабыто -

и какой мне гремел колокольчик

в те далёкие времена,

я уже не скажу – хоть убейте,

потому что из списка событий

тех – не помню, а помню лишь эти,

за которыми – тишина.

Безошибочный вёл меня почерк

безошибочно точной дорогой

мимо всех запятых, мимо точек,

двоеточий и прочих дел -

и звенел колокольчик бесстрашный,

и упрямился месяц двурогий,

и над полем, над лесом, над башней

я летел себе как хотел!

Тут, пожалуй, нужна уже правка,

то есть очень большая работа -

с ней начнётся большая неправда

или маленькая, но ложь -

и закончится так-то и так-то,

а останутся, скажем, две ноты

от всего, что тут было… два такта -

и потом ты их уберёшь.

* * *

У тебя такая рифма,

у меня другая рифма -

кто же в этом виноват?

У тебя такая правда,

у меня другая правда -

есть ли повод враждовать?

Дубу ли судиться с клёном,

золотому ли с зелёным,

воробью ли с соловьем?

У тебя пятнадцать бусин,

у меня пятнадцать басен -

не грусти, переживём!

Друг мой, враг мой распрекрасный,

эти бусины и басни

для какой корысти нам?

Разойдёмся, Бога ради,

я пешком, а ты в карете -

да по разным сторонам!

Мне любовь, тебе коварство,

мне мытарство, тебе царство,

здравствуй там же, где прощай:

ты помашешь мне косынкой,

я тебе – плаща изнанкой,

вот и вся печаль.

* * *

Свистит любви смертельной плеть,

летит ночной трамвай.

Но, если ты танцуешь петь,

душа моя, – давай!

Весь мир тебе зелёный луг,

что ни сарай, то рай,

ты сердце выпустишь из рук

с беспечным «умирай».

Но, если ты забудешь знать,

о чём танцуешь петь,

и с небом спутаешь тетрадь,

истёртую на треть, -

тогда… в последний раз пляши:

тираж пошёл под нож! -

тогда все пляски хороши

и пляски смерти тож.

* * *

Не знаю, что сказать, и как сказать – не знаю,

и ничего не говорю – и ни о чём.

И только бабочка, беспечная, шальная,

крылом тщедушным сокрушает грузный чёлн.

Но это глупости и не об этом речь -

а речь о том, что смысла нет ни в чём на свете,

вот разве в музыке… но в музыке – бессмертье,

а смысла нет – и, значит, нечего извлечь!

Во-о-он на далёком чердаке, средь звёзд окрестных,

живёт творец – он всем известен и мастит…

Но смысла нету и в его делах прекрасных -

есть смысл в бабочке, но бабочка – летит.

БАЛ

…чёрный с белым не берите,

да и нет не говорите -

Вы поедете на бал?

В нас, конечно же, запал не пропал,

мы, конечно же, поедем на бал,

потому что на балу, на балу

все танцуют на паркетном полу!

Потому что на балу все милы,

потому что ведь на то и балы,

чтобы дамы все и все господа

отвечали без конца дзынь и бум!

Дескать, ангел мой, когда же, когда

я услышу долгожданное дзынь?

– Ах, мне лучше бы сгореть со стыда,

но примите хоть сейчас моё дзынь!

Дескать, Вы мне не дадите совет?

– Разумеется, голубчик мой, бум!

Не погибнуть ли во цвете мне лет?

– Что за глупости… конечно же, бум!

На балу, куда ни глянь и ни плюнь,

генералы зелены словно лунь,

и при дамах – вот весёлая роль! -

негритята голубы точно смоль.

А снаружи розоватая ночь

сыпет в окна рыжий снег во всю мочь:

там у них, на сером свете, давно

небо жёлтое, как уголь, красно!

…ах как пенилась с сиропом вода,

ах как барыня была молода,

и какой был дорогой туалет!

И как просто было всё – дзынь да бум…

2004

* * *

Опять собирать по кускам всё, что было так цело,

и так невредимо стояло, так не разрушалось,

и так презирало стихии – случайность и шалость,

и так ничего не боялось – блестело и пело!

Что ж, ветер подул… а едва только ветер подует,

как всё в нашей жизни давай и давай осыпаться -

и тянут полнеба к себе побелевшие пальцы:

раз ветер подул, так планета вся как на ходулях!

Глаза ненадёжны – и смотрят всё мимо и мимо,

а с губ уже, кажется, больше не Ваших – ничейных -

весь день осыпаются вздохи, и, как на качелях,

качается дом наш на ниточке серого дыма.

Я мог бы поправить и дверь, улетевшую с петель,

и угол улыбки – сместившейся, кажется, влево, -

и всю нашу жизнь, дорогая моя королева…

да только не знаю, откуда подул этот ветер.

* * *

Давай встречаться за столом -

давай встречаться за углом

весёлой жизни: там темно,

там все равны, там всё равно

двум кофе, пролитым на стол

в одном беспамятстве пустом.

Давай встречаться за бортом

судьбы игривой – с полным ртом

улыбок, сладостей, вина,

пока беспечная волна

несёт нас не пойми куда:

смотри, залив! смотри, звезда!

Давай встречаться за чертой,

за лентой света золотой,

за абсолютным рубежом -

где мир в обличий чужом,

стуча со злостью о корму,

уже не дорог никому!

* * *

Здесь, где никто меня не любит,

мне надо думать о другом,

оставив этот детский лепет!

Я поперхнулся пирогом -

и надо выйти за порог,

чтоб как-то выдохнуть пирог.

Я дикий гость, я гость неловкий,

я прихожусь не к пирогу,

не к месту, не к посудной лавке

и вообще – не к очагу:

полвзгляда брошу на очаг -

и тотчас же очаг зачах.

Зажечь ночную сигарету

во славу первого снежка,

сказать карету-мне-карету

после чего сказать «пока»,

покой покинув впопыхах, -

и заблудиться в трёх строках.

* * *

Но как я узнаю – по скрипу какой из дверей,

по свету какой из планет о событьях бесценной -

бесценнейшей! – жизни, забывчивой жизни твоей,

средь целой вселенной… ах, немногословной вселенной!

Все двери молчат, все планеты молчат, и молчит

мой глухонемой телефон, мой тиран безъязыкий:

меня отключили от мира, поставивши щит

меж мной и моею, хоть и не моею музыкой.

Ни веткой никто не махнёт, ни ночным фонарём,

ни тёмным крылом, ни мафория сумрачным краем,

ни даже хотя б шаловливым одним топором

над этой пустой головой (дескать, что ж… умираем!).

Хотя мы гнезда, так сказать, всё равно не совьём,

а стало быть, что ж… приставать бесполезно и глупо

к забывчивой жизни – задумавшейся о своём

над книжкой, над решкой монеты, над ложкою супа.

* * *

Цвет и запах померанца,

отголоски вечных тем,

лёгкий шелест жизни райской…

Тихий ангел пролетел.

Словом, звуки иногда лишь

так чтоб вовсе не слышны -

разве только ты подаришь

мне полслова тишины:

мы о ней почти забыли

за весной, за суетой -

горстку просто лёгкой пыли,

лёгкой пыли золотой!

Это кто ж с высот низвергся,

нам уста позолотив, -

мотылёк ли бессловесный,

бессловесный ли мотив?

* * *

Ну, поехали с Богом, поехали,

полетели за первым снежком

над событьями над островерхими,

где история ходит пешком -

и, конечно, не делает записей:

не забудем авось этих дат! -

и, уж в сторону если глаза кося,

то почти что не глядя назад!

На весёлых заоблачных саночках -

не касаючись нижних миров,

ничего вообще не касаючись,

позабывши отеческий кров,

полетим в направлении полюса:

в пустоту, в никуда, в молоко -

мы потом-то, должно быть, опомнимся…

да уж будем совсем далеко!

* * *

Довольно, мысль, тебе скитаться:

средневекового китайца

глазами – мир не так широк,

средневекового китайца

глазами – негде заплутаться

среди петляющих дорог!

Есть в узелке немного неба

немного розового – либо

немного рисовой муки.

А мир – он здесь, с тобой, и ближе:

на блюдечке огромной лужи

и в водах маленькой реки.

И всё, что ищем мы в тумане,

давно лежит у нас в кармане

средь повседневных пустяков:

ключей от брошенного дома,

записки от случайной дамы

да пары свежих облаков.

ПО МОТИВАМ ВЛАДИМИРА ГЕЙДОРА

Блудный сын

Штрих отвесный летит, покидая

эту землю, со скоростью камня.

Я туда пропадаю, куда я

уже падал когда-то, не помню, -

и полёт мой, невзрачное чудо,

был отвергнут моим небосводом:

ибо все мы, кто родом оттуда,

не оттуда, наверное, родом!

Ночь такая ещё молодая,

что и тени, и страхи ей чужды.

Я туда припадаю, куда я

припадал – и уже не однажды:

к монолитности каменной кладки,

к мимолётности знобкого стука -

я на ошупь узнал эти складки,

под которыми только разлука.

Ах, отец, не позволь же мне мимо

пронести безутешную ношу:

я не знаю по памяти имя,

но я знаю по имени душу -

эту душу зовут До Свиданья,

по которой скорблю и стенаю

и которая стала – стеною

на пути моего упаданья.

Титаны и боги

Достаточно нескольких птиц, что с ладони кормилось,

и – самое большее! – пары внимательных звёзд,

чтоб стали понятными меры: вот вес, а вот рост…

Зачем Вам титаны и боги, скажите на милость?

У них свои старые счёты – и между собой

они разберутся, не стоит за них волноваться:

идут они в бой небольшою своею гурьбой,

ни нашего свиста не слыша, ни наших оваций.

Ни глаз Вам не хватит, ни дней Вам не хватит, ни лет:

там бездна – не остановиться и не отдышаться,

там Вас заморочит неровный прерывистый след

на ровной поверхности полуживого ландшафта…

Чем занята Ваша, смешной человек, голова!

Живите себе беззаботно, платите налоги…

А Вы над столом подымаете два рукава -

и сыпятся прямо в тарелки титаны и боги.

Ветка ивовая

Ты гитара моя,

ты совсем не моя,

ты гитара ночная,

шагреневая -

не заметили, как

в далеких далеках

ночь звенела, минуты разменивая.

Был похож гитарист

на дрозда, и, как дрозд,

обрывал гитарист

звуков спелую гроздь -

вот и ночь пронеслась,

вот и жизнь пронеслась,

ничего, Ваша Честь,

наш Серебряный Князь,

Ничего, Ваша Честь,

ничего, Ваша грусть:

если жизнь только часть

жития, значит, пусть

с этих лет, с этих пор

нам поёт Гамаюн

под сухой перебор

Ваших шёлковых струн.

И гитара ночная, шагреневая,

повторяет, немного мигреневая,

аккуратненько так выговаривая:

вет-ка и-во-ва-я, вет-ка и-во-ва-я…

* * *

От ёлочных игрушек прежних лет

осталось только хрупкое сиянье -

сухой снежинки золотой балет,

да колокольца пляс перед санями,

да вот хлопушка со… со всё-равно,

с неважно-чем, поскольку это было

так рано, так беспамятно давно!

К тому же всё смешалось после бала.

Теперь, моя внезапная любовь,

украсим ёлку новыми словами -

тяжёлыми: уж тут не до забав,

когда мы всем на свете рисковали,

схватив друг друга за сердце врасплох, -

но мы сейчас забудем всё, что знали,

и на земле опять родится Бог,

и пожалеет нас, и будет с нами.

* * *

С невесёлой белой башней,

с неприкаянной душой -

что, кораблик мой бумажный,

как плывётся, хорошо ль?

Или – как: к туманным странам

плыть за тридевять земель

океаном окаянным,

грозной лужицей твоей?

Бог с ней – плачьте ли, не плачьте -

с жизнью, как-то прожитой!

Ничего, что мы без мачты -

хоть без мачты, да с мечтой.

Выбирай себе любую

из игрушек бытия.

Но оставь в покое бурю:

это буря не твоя.

* * *

И что с того, что легкокрыло

над нами бабочка вилась,

раз будет только то, что было, -

эх, раз, да раз, да много раз!

Я вспоминаю слово «страсть»

и ужасаюсь, вспоминая:

какая музыка шальная,

а как легко оборвалась!

Но то, как двое-под-зонтом…

но то, как двое-утром-рано -

об этом я совсем не стану,

хоть, может быть, скажу о том…

а впрочем, не теперь, потом!

Ещё не все круги замкнулись,

ещё не все названья улиц

я знаю в городе пустом:

ещё мне внове тот изгиб

и эти деревца кривые -

и, оттого что я погиб,

ещё мне горько, как впервые.

* * *

Мой Друг Противоречия, давай

смотреть на жизнь немножко розовее!

Я помню, как, над колыбелью вея,

ты предложил мне в руки взять январь, -

и вышло так, что с этих самых пор

я, обжигая холодом ладони,

хватался за несчастья, за юдоли,

за блёстки мира, за пустынный сор,

за никому не нужные слова

из сновидений и ночей бессонных -

и Спарта, кажется, была жива,

и у неё за пазухой лисёнок.

Что, Дух Противоречия, что, друг,

как больно жгло нас то, что мы любили!

И мирозданье выпало из рук -

горячим уголечком звёздной пыли.

* * *

Золотая колесница,

дорогая, – колеси!

Всё ещё успеет сбыться,

а не сбыться – так разбиться

всё успеет на куски.

Время щедро… – время тщетно

одаряет, господа!

Потому и жизнь волшебна,

что хотя бы горстка щебня

нам обещана всегда.

Оттого-то мы украдкой

каплю-две смахнем со щёк

над одною книгой краткой,

где топорщится закладкой

полувысохший цветок.

* * *

Всё это нам нашёптывала жизнь,

ходившая повсюду вместе с нами,

влачившая своё за нами знамя

по площадям и улицам чужим.

Всё – с голоса её, и ничего

не сказано по нашей доброй воле:

ей нравилось шуршать сухой листвою,

собакою скулить сторожевой,

ей нравилось так плакать, так молить -

за что прощенья, у кого прощенья? -

и в тщетный шелест шарфа кутать шею,

и палочкой стучать, как инвалид, -

ей нравилось! А нам с тобой… а нас

она учила – из доверья к детству -

передавать не слишком близко к тексту

обрывки чудных и бессвязных фраз.

* * *

И не вспомнишь уже, что за образ -

так бесплотен, так сух, так далёк!

Вы теперь про какую подробность?

Жизнь беспамятна, как мотылёк.

Всё мечты у неё, всё надежды,

всё ступанья на тоненький лёд:

видишь, новую шляпку надевши,

жизнь себя уже не узнаёт -

сновидения только и копит…

Ан – из ветхой котомки опять

спелым яблочком выскользнет опыт,

да теперь уж его не догнать.

И, когда уже поздно учиться

и учить, – по бессонным глазам

вдруг плеснёт, беспощадно и чисто,

осязаемый зреньем сезам.

* * *

Опять мирить и снова разнимать

со счастием беду и с горем радость -

всё то, что мне навязывает март,

со всем, что мне навязывает август!

Кому со мною нравится играть

в игру – такую милую и злую?

Я плащик распахну: вперёд, мой грач,

вперёд, мой плач, – лети, прощай, целую!

И пусть меня теперь бросает в жар -

бросает в жанр… какой? – допустим, фарса:

я буду весел, потому что спасся,

а тем, кто спасся, – ничего не жаль:

они глядят уже с таких вершин,

с которых всё смешно напропалую.

Я плащик распахну: на волю, жизнь, -

будь счастлива, лети, прощай, целую!

* * *

Шёл ноябрь, ночь вторая,

и рябины гроздь -

дорогая, догорая,

говорила: «Пусть,

ничего, забудем, бросим,

посмотри, какая осень,

и как тесно красным гроздьям,

и какая грусть!»

Но одна из шумной стаи

тонкая стрела

золотая, залетая

в сердце, пела так:

«Будь смелей на поле боя -

и останутся с тобою

твоё небо голубое

и зелёный стяг!»

Дорогая – догорая,

золотая – залетая…

я не знал, кого мне слушать,

и не слушал их -

я всю ночь мурлыкал вальсы,

танцевал и целовался,

и всю ночь мне удавался

самый лучший стих.

* * *

Ваша правда, это всё одно и то же:

циркуль крутит, циркуль крутит фуэте,

только истина– всё проще, всё моложе

в рыхлой сутолоке суток, в суете.

Поцелуи… или нет – рукопожатья,

поздравленья с наступающей весной,

только истина – ей не за что держаться -

не братается ни с вами, ни со мной.

И, пока снега и шубы ветер треплет

и дудит в свою бездонную трубу,

что же – истина? Спасётся в детский лепет,

в штандр-стоп какой-нибудь, в али-бабу…

А однажды вдруг в античной галерее

встретит нас ударом красного мяча,

рассмеётся: «До чего ж Вы постарели!» -

и – вперёд по галерее, хохоча.

* * *

Чтобы мы с тобой не сгинули

в тяжком облаке абсурда,

ты на добром старом зингере

увези меня отсюда -

непрерывной ровной строчкою

по петляющему миру

за какою-нибудь птичкою…

сохрани нас и помилуй!

Было время, жили крохами

мы надежды безотчётной -

ехали, да не уехали

на машинке на печатной,

на беспечной нашей эрике

и на грозном роботроне…

На чужом споткнулись береге

да на общем небосклоне.

Ты крути свое колесико,

жми на все свои педали -

выйдет маленькая песенка

о прекрасной нашей доле,

и забрезжит нам Италия

или, скажем, Гантиади -

развесёлое катание

по одной штормящей глади!

* * *

Взгляни-ка вот, какая тишь да гладь

да Божья благодать: петля на горле,

да плаха свежая, да многое другое -

Вы знаете, о чём я… И опять

всё тишь да гладь да Божья благодать.

В жизнь камешком швырнёшь – счастливый плеск,

за ним – счастливый блеск, но вот что странно:

жизнь тотчас затянулась, словно рана,

взгляни-ка вот, как быстро след исчез -

и не понять, о чём был плеск и блеск!

И может быть, теперь там вырос лес,

построен храм – на месте воли бывшей,

и птица поселяется под крышей

и в клюве прут несёт наперевес.

Но нет, скорей всего там вырос лес.

От этого легко сойти с ума -

принять весь мир и тут же опровергнуть…

Но жизни помутневшую поверхность

уже шлифуют: жёстким ворсом – тьма

и мягкой белой ветошью – зима.

* * *

Как тогда, как уже никогда -

в детстве, в спальне, да в свежей пижаме! -

поиграем-ка мы в города,

побренчим именами чужими:

помнишь, бусинки в глупых руках -

знай нанизывай, значит, на нитку

да играй на своих облаках,

украшаючи крошку-планетку!

Там, конечно, вдали перевал,

только как туда – не на трамвае ж…

Ах, нигде ты ещё не бывал,

ах, везде ты ещё побываешь:

вот запрыгает бусинка прочь

звонкой косточкой от чернослива -

и потянется ниточка-речь,

и закружит бездомное слово…

А присматривавший за тобой

половинку раскрошит ковриги,

и накормит своих голубей,

и пойдёт побродить по округе.

А в следах у него – города,

а в следах у него – надежды.

И в слезах у него борода,

и в слезах у него одежды.

2003

* * *

Всё это старые дела…

Я жил, бессмертия стяжая.

Мало того что жизнь прошла,

она ещё была чужая.

Но я легко смотрю ей вслед…

А этим вот забытым строкам,

пожалуй, уж сто лет в обед -

поздравим-ка их с этим сроком!

Они достаточно лихи,

дружны с хореем и бореем

и чуть скучны, как все стихи.

О, как же быстро мы стареем!

Смотри, какая чепуха:

полдня назад мы были дети -

полдня прошло как полстиха,

и к вечеру нас нет на свете.

А в механизме часовом

сбой так и не был обнаружен…

Но – торжество за торжеством:

сто лет в обед и двести – в ужин.

* * *

Между тем летала тема,

как умела и хотела, -

и гулял в ней ветер!

Между кухнею и спальней,

молотом и наковальней,

между тем и этим…

И светился промежуток

меж ладоней – прежде сжатых,

но теперь раскрытых

(ибо в них – такая жалость! -

ничего не удержалось,

никаких секретов).

В промежутке пели птицы

и пыталось разместиться

небо с облаками,

и два-три небесных тела

порезвиться прилетело,

стукаясь боками,

и три ангела в лесочке,

танцевали, сняв носочки,

а набив мозоли,

сели на большую ветку,

пошептались для порядку

и потом сказали:

«Мы сидим между ладоней,

посреди твоих владений,

посреди вселенной -

ибо, лишь разжав ладони,

ты удержишь своей доли

вечный шар стеклянный».

2004

* * *

Что-то ещё? Да пожалуй, пустяк:

лето кончается. Всё остальное,

благодарю Вас, не плохо… а так -

так, как обычно бывает со мною:

не зажигается на ночь звезда

на небосводе – теперь уже тусклом,

в чайнике не закипает вода -

и оттого неполадки с искусством.

Всё ещё нет ни гроша за душой -

есть только чиж… обошлись и не ропщем,

он голосистый и чаще смешной,

но временами хандрит, то есть, в общем,

всё как всегда: бесконечной строкой

тянется вечер, дымит сигарета,

время бубнит не-пора-ль-на-покой -

я бы и рад… да кончается лето.

ИНСТРУКЦИЯ

Надо в блюдечко с водой

опустить сперва Ордынку,

чтоб прозрачная картинка

сделалась переводной.

Надо в блюдечко с водой

опустить потом Таганку,

чтоб проснулась спозаранку

золотой и молодой.

Надо в блюдечко с водой

опустить потом Полянку,

чтоб зелёная изнанка

порастала резедой.

И тогда уже травой

от тяжёлой мостовой

вдруг пахнёт, едва лишь выйдешь

в город – как бы и не твой,

и по лёгкой ряби вод

этот город поплывёт

точно так, как город Китеж, -

но совсем наоборот!

* * *

Нет шведов в Шведском тупике,

и кто уж разберёт,

как вышло, что невдалеке

Никитских нет Ворот!

Гуляет древняя земля

в чужих обновках вся -

как в новом платье короля:

смущаясь и форся.

Где голубые небеса

совсем сошли с ума,

там золотые словеса

построили дома.

А если так, тогда не грех

нам встретиться, мой свет,

у Красных у Ворот – у тех,

которых тоже нет.

* * *

Под старинной любви игом

я отправлюсь себе, хмурясь,

невесёлым ночным снегом,

огоньками слепых улиц -

и в густой тишине странствий

встречу то, чего нет больше -

и, пожалуй, скажу: здравствуй!

И услышу в ответ: Боже…

Всем солдатам – держать стойку,

балеринам – держать стойку:

я не видел тебя столько,

сколько мог, но не мог – столько!

И неслись, словно край к краю

в беспощадном бреду круга,

ад мой – да к твоему раю,

север мой – к твоему югу.

* * *

Ничто не решается, видишь, – на что ни решись,

и дождь повисает, не падая, над мостовыми.

А вечером сходит с ума наша смирная жизнь,

уходит из дома и ходит путями кривыми.

Теперь уже всё нипочём ей и всё ни к чему:

она не от мира сего – и ей проще простого

в окрестную тьму оступиться и кануть во тьму,

надвинувши шляпу и не проронивши ни слова.

Бумажным фонариком нежным её помани -

и тотчас готова забыться, готова помчаться,

не помня уже ничего – ни семьи, ни родни,

навстречу несчастью, которое, может быть, счастье.

Уж чем так приманчива скользкая эта стезя,

спроси – она скажет: «Не в этом, голубчик мой, дело».

Что там прозвенело об землю – монетка, слеза…

какая ей разница: что-нибудь да прозвенело!

* * *

Не ярмо, но шарф на шее -

буйный шарф на все века!

Вот лихое превращенье

в черновик чистовика.

Улыбнулась запятая…

Запятая, Вы куда?

Пропадает, золотая,

как падучая звезда.

Слово с вещью не согласно,

да само не без греха!

Всё казалось так прекрасно,

оказалось – чепуха.

Залитый водой овражек

принимать давно привык

два судёнышка бумажных -

черновик и чистовик.

* * *

Дождёмся, чтоб стало немножко теплей,

а чуть только станет теплей -

я флот соберу из моих кораблей,

из белых моих кораблей:

высокие мысли о чём-то таком,

гуляющие вразнобой,

однажды удастся построить гуськом

и вывести вслед за собой.

Когда-нибудь кончится мёртвый сезон

и высохнет влажный газон -

и в том, что случается, будет резон,

не правда ли, друг мой Язон?

Да нет, золотого руна чешуя

становится всё тяжелей -

и дни ускользают, как рыбки снуя,

и нет у меня кораблей.

* * *

За мной бумажный плащ Басе

летает неотвязной тенью -

и все мои приобретены!

зовут Зачем-Мне-Это-Всё.

А там – весёлый пилигрим

при посохе неутомимом

идёт владеет целым миром

за то, что распростился с ним.

Присев у краешка стола,

я отпускаю на свободу

мои дремучие заботы,

мои гремучие дела.

И улыбается душа -

в преддверии прогулок пеших,

и надо мной уже трепещет

крыло бумажного плаща.

* * *

Тут можно сократить, тут – просто снять.

Я ничего не буду объяснять:

всё это были не мои слова -

так светит солнце, так растёт трава.

И если что не так – я ни при чём:

так распевала птичка над плечом,

так утверждала ветка бузины,

с которой мы давно уже дружны.

А если о душе… то что ж – душа?

Душа, легонько крыльями шурша,

всё время хоть и близко, да не здесь -

и точно знаешь, что была! А есть?

Я знал одну букашку – и она

любила ныть до самого поздна

о том, что счастья в жизни не нашла, -

а тоже ведь летуча… Как душа.

Я ни за что не отвечаю сам,

я переменчив, я Марсель Марсо -

а если что не так и написал,

то измените… нет, забудьте всё.

* * *

Вот и мы нагулялись: присядь

на бессонную снежную гладь,

на бездомную эту скамью

неизвестной земли на краю.

Ненадолго останемся тут,

где отважнейшая из минут,

парой крыльев смешно семеня,

норовит улететь от меня…

пусть её! Не удержишь, не тщись

всех минут этих, цепкая жизнь,

всех рисунков, всех видов письма,

на какие способна зима:

всё равно от тебя ускользнёт

в стрекозиных прожилочках лёд,

и за все за твои за труды

на ладони – лишь капля воды.

* * *

Ах, память, память… за тобой

возок с трофеями – из рая:

кольнула Первая любовь,

задела крыльями – Вторая:

так, значит, живы до сих пор

те небеса, слова и даты -

хоть жизнь себе во весь опор

давно летит ещё куда-то!

А то, случается, стегнёт

совсем уж беспощадной плетью:

я узнаю твой знойный гнёт,

любовь – мучительная, Третья;

или повеет холодком:

любовь Четвёртая – шалунья,

она была ночным цветком

и расцветала в новолунье.

Притом что со стены любой -

напоминая чем-то что-то -

всё смотрит Вечная любовь:

забыл, которая по счёту.

ИМЯ

Анастасия

Ты не ходи по траве босая

и не сметай облака рукою,

а погляди-ка, что тут такое:

тут воскресенье, Анастасия.

Мы под суровыми небесами,

вдоволь накушавшись валило да,

помню, не раз уже воскресали,

Анастасия… да не надолго.

Нынче всё будет совсем иначе:

мы уже больше не поддадимся

ни темноте сумасшедшей ночи,

ни золотой тесноте единства.

Все безделушки детского сада

сложим в какую-нибудь шкатулку:

в них всё равно ведь немного толку…

Правда, нам много-то и не надо!

Будем как голуби и как дети -

чистые перья, лёгкие крылья,

райские кущи… дескать, владейте,

дескать, бездонен рог изобилья.

Да не пойдёт наша жизнь на убыль,

в новые пропасти нас бросая, -

или тогда уж опять – погибель

и воскресенье, Анастасия!

Дарья

Вышел на берег старый дурень,

у него и молитва – дурья:

смилуйся, государыня Дарья,

не руби мою жизнь под корень!

В ней полно драгоценного скарба:

и стихи, и глупенькие рисунки,

и весёлые железные санки,

и былинка по имени Верба,

и патрон от угасшего фугаса,

и лампадка, покрытая гарью…

Смилуйся, государыня Дарья,

не лишай меня этого богатства,

этого хрупкого порядка,

этой комнатушки с решёткой,

этой моей песенки – шаткой,

как из тростника загородка.

Уходи, не стой у порога,

не ищи последнего слова -

дверь, уже открытая, слева,

мы почти не знаем друг друга…

Помоги жуку-скарабею,

чтоб он, государыня Дарья,

свой проклятый мир покидая,

не сорвался вслед за тобою!

Марта

Мысли спутаны и смяты:

камфара, ментол и спирт,

холодок нездешней мяты,

март в саду, и в марте – мирт.

Зелень вечности – и талый

снег, цветочная пыльца…

песни Марты, Марты милой,

песни Марты без конца!

Госпожа моя богиня,

врачевать – тяжёлый труд…

У ангины есть сангина,

а у Марты – изумруд!

Госпожа моя богиня,

Вам ли поправлять постель?

У ангины георгины,

а у Марты – иммортель!

И всего, что есть у Марты,

невозможно описать:

на окне у Марты утро,

под окном у Марты сад,

а в перстах – попеременно -

то источник бытия,

то источник Иппокрены,

то чужая жизнь моя.

Вероника

Всё хорошо и правильно… однако

ты не умеешь видеть подоплёк -

что знаешь ты о жизни, Вероника,

Veronica, былинка, стебелёк!

Ты ничего не знаешь, Вероника,

ты просто так растёшь себе в миру -

и жизнь свою колышешь одиноко

среди больших растений на ветру.

В родстве с тобой далёкая звезда лишь,

да и она не помнит про тебя:

что ты своим незнаньем побеждаешь

всю грозность и громоздкость бытия.

Прошу тебя… не знай и, ради Бога,

не знай – опять, и дальше, и смелей,

хоть капельку ещё, ещё немного -

не знай! И ни о чём не сожалей.

Пока у нас есть небеса и солнце,

нам – что… мы однолетняя трава!

А истина гуляет где придётся

и с кем придётся – и она права.

Елена

Елена, ты легка – как лента и как пена,

как песня, в облака запущенная жить,

осенняя строка из музыки Вердена -

ей только бы лететь, ей только бы кружить!

Елена, не жалей о тяжести Вселенной,

Елена, веселей смотри на каждый стих,

Елена… Л орел ей по имени Елена

и медленный елей для бедных уст моих!

Что зелень прежних лет, что зелень школьной парты!

Зачем зелёный цвет опять мне шлёт привет -

в душе растаял след вольнолюбивой Спарты:

Елена, ты со мной, но Спарты больше нет.

Мы… сколько же нам лет? Нелеп нам запах тлена,

но меркнет полотно, все краски хороня, -

и было бы темно, когда бы не – Елена,

не лёгкое пятно в тяжёлых складках дня.

Маргарита

Привет тебе, жемчужина чужая,

немыслимая нежность океана:

я очень рад Вас видеть, Маргарита,

хоть в наших палестинах это странно.

Мне надо бы держать Вас на ладони

и объясняться с Вами на латыни,