Текст книги "Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка"

Философско-эстетическая эволюция Пушкина: от европейского Просвещения к русскому Возрождению

Эта идея является одной из основных для автора данной книги. Он не может отказаться от поисков объяснения того, каким образом в лице Пушкина русская литература, а вместе с тем и вся культура, совершила неимоверный «кульбит», превратившись в явление не просто европейского порядка, но в феномен, определивший развитие мировой культуры на много десятилетий вперед.

Удивительная вещь: воздействие русской классической литературы в ее высших образцах и по сию пору является важным духовным фактором общей картины общечеловеческой цивилизации в ее культурном разрезе.

Несмотря на появляющиеся сегодня достаточно активные призывы ряда западных интеллектуалов не обращать внимание на эту литературу, не «читать» ее, не попадать под ее влияние, можно, все же, отнести подобные заявления на счет русофобского тренда, но никак, по сути, не влияющих на любовь обыкновенного читателя многих и многих стран к произведениям русской классики. Мировое воздействие Толстого, Достоевского, Чехова трудно преувеличить по одной простой причине – оно на самом деле является глобальным и не прекращающим свое действие и по сию пору.

Однако для носителя русской культуры необходимо объяснить – себе в первую очередь и своему доброжелательному западному собеседнику во вторую – одну вещь: почему для нас, русских людей, Пушкин является все же более значительной фигурой, чем иные титаны мировой литературы, а по сути – еще раз растолковать себе, что именно он является основным, центральным, «замковым» элементом всей конструкции русской культуры.

Собственно, вся эта книга является поиском ответа на этот вопрос. Желание понять, как устроен пушкинский мир, каковы основные его скрепы философского и эстетического рода, почему столь непоколебимо высок его авторитет среди русского читателя на протяжении почти 200 лет, – лежит в основе интереса автора исследования. Одновременно это даст возможность, как ни странно на первый взгляд, ответить на вопрос об оппозиции «Россия– Запад», о не прекращающемся до сих пор противоборстве идей одного и другого типа цивилизаций.

Иногда кажется, особенно западным оппонентам, что противопоставление Запада и Востока находится в геополитической плоскости, что «имперскость», «эскпансионизм» русского начала упирается в основном в приобретение территорий, в насаждении своей идеологии и пр. Нам, изнутри русской культуры, все кажется по-другому, да таковым – «другим» – и является. Наше соперничество с Западом – это соперничество не политизированных идеологий, как кажется при поверхностном подходе (достаточно указать на беспрецедентный пример для мировой истории, когда такая страна, как СССР, легко отказалась от коммунистической догматики, что говорит только об одном: она, эта идеология, никогда не была культурно близка русскому народу); нет, это соперничество различных миросозерцаний, религиозных сознаний, борьбы в идеальной сфере, в создании различных моделей жизнедеятельности человека и различное же отношение к неким так называемым «высшим ценностям». Это, наконец, столкновение вокруг «человека», его внутреннего содержания, психологии, духовных ориентиров, перспектив развития.

Слов нет, на пути становления современного потребительского общества Россия догоняет постмодернистский Запад в расцвете его приоритетов и идеалов «золотого тельца» перед духовными поисками, но сам факт торможения в России капиталистических реформ и не преодоленное пока представление о «коммерции» как о не слишком достойном занятии для человека в его единственной, данной божественной силой, жизни, говорит о продолжающемся воздействии идей и идеалов русской культуры пушкинско-достоевского духа на людей этой культуры.

Задача у Пушкина была сложнейшая – развить русскую словесность в каком-то новом ключе (он видел эту новизну и понимал ее достаточно хорошо; об этом написан целый ряд глав в данной книге). Он отчетливо осознавал, что западноевропейская литература в определенном отношении исчерпала себя. На этот счет у него есть любопытные и подробные размышления, которые мы приводим в разделе о литературной критике поэта первой книги, – на что же старается ориентироваться современная ему русская литература? Колеблясь между французским и немецким влиянием, она, по мнению Пушкина, не совсем отдает себе отчета в том, в чем смысл и содержание ее собственно русской оригинальности и своеобразия.

Он ощущал и во многом рационализировал эти чувства в своих литературно-критических работах, размышляя о том, что мировая литература находится накануне серьезных изменений. Классицизм, сентиментализм, в меньшей степени романтизм себя исчерпали и завершились. Для Пушкина это было тем более очевидно, так как материал, который он старается обработать, опирается на сущности и предметы, романтизму и другим направлениям никак не подвластные. Проза Пушкина, его исторические поэмы, наконец все то, что можно отнести по разряду историко-философских сочинений, создавалось уже в рамках совершенно другого дискурса, перерастающего нарратив романтизма в первую очередь.

Пушкин незаметным образом (эта его незаметность была характерна для многих просвещенных читателей того времени: гениальность и высота его художественных открытий не были столь очевидны при жизни поэта, за исключением подходов и взглядов Жуковского, Вяземского, Гоголя) представил в русской литературе первой трети XIX века такой уровень творчества, который разом преодолевает все ограничения прежних литературных направлений и прежних способов описания действительности, привычных для русской словесности.

Стоит в этом плане посмотреть на пушкинскую рецензию, одну из немногих напечатанных при его жизни, на альманах «Денница» (1830 год), в котором он выделил обзорную статью по литературе И. Киреевского, в будущем знаменитого славянофила. Наше внимание привлекла обширная выписка, сделанная Пушкиным, из этой статьи. Внешне в ней речь идет о поэте Веневитинове, но – такое ощущение, что Пушкин вчитывает в этот текст и себя. Ему явно близка отраженная в рецензии характеристика творчества в целом неплохого поэта, но масштаб его творчества, представленный в отклике И. Киреевского, конечно, пушкинский.

– «Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии. Кто вдумается с любовью в сочинения Веневитинова (ибо одна любовь дает нам полное разумение); кто в этих разорванных отрывках найдет следы общего им происхождения, единство одушевлявшего их существа; кто постигнет глубину его мыслей, связанных стройною жизнью души поэтической, – тот узнает философа, проникнутого откровением своего века; тот узнает поэта глубокого, самобытного, которого каждое чувство освещено мыслию, каждая мысль согрета сердцем; которого мечта не украшается искусством, но сама собою родится прекрасная; которого лучшая песнь – есть собственное бытие, свободное развитие его полной гармонической души. Ибо щедро природа наделила его своими дарами и их разнообразие согласила равновесием. Оттого все прекрасное было ему родное; оттого в познании самого себя находил он разрешение всех тайн искусства и в собственной душе прочел начертание высших законов и созерцал красоту создания. Оттого природа была ему доступною для ума и для сердца, он мог

 
В ее таинственную грудь,
Как в сердце друга, заглянуть.
 

Созвучие ума и сердца было отличительным характером его духа, и самая фантазия его была более музыкою мыслей и чувств, нежели игрою воображения. Это доказывает, что он был рожден еще более для философии, нежели для поэзии. Прозаические сочинения его, которые печатаются и скоро выйдут в свет, еще подтвердят все сказанное нами» [1, 112–113].

Даже не принимая во внимание, что обычной практикой критического рассмотрения художественных произведений того времени было объемное цитирование предмета критики, Пушкин окружает эту выписку из статьи Киреевского очень важными для него рассуждениями о пути развития русской литературы и воздействия на нее других иностранных литератур (культур). Ряд этих замечаний носит принципиальный характер, и на них стоит остановиться поподробнее. Нельзя забывать, что это 1830 год – время расцвета пушкинского гения, год его первой Болдинской осени; Пушкин более чем отчетливо начинает судить о состоянии дел в европейской литературе, а также в отечественной, исходя из высших критериев соответствия подлинной художественности и глубины высказываемых идей (мыслей).

Обратимся к другим местам статьи И. Киреевского, которые цитирует поэт, чтобы подтвердить свои наблюдения над эстетической близостью взглядов Пушкина воззрениям молодого (ему всего 23 года) И. Киреевского. В частности, Пушкин без всякой критики делает еще одну большую выписку из статьи, какая совпадает с его собственными суждениями:

– «Тут критик сильно и остроумно доказывает преимущественную пользу немецких философов на тех наших писателей, которые не отличаясь личным дарованием, тем яснее показывают достоинство чужого, ими приобретенного. (Дальше следует другая цитата из статьи молодого славянофила – Е. К.): «Здесь господствуют два рода литераторов; одни следуют направлению французскому, другие немецкому. Что встречаем мы в сочинениях первых? Мыслей мы не встречаем у них (ибо мысли собственно французские уже стары; следовательно, не мысли, а общие места: сами французы заимствуют их у немцев и англичан). Но мы находим у них игру слов, редко, весьма редко, и то случайно соединенную с остроумием, и шутки, почти всегда лишенные вкуса, часто лишенные всякого смысла. И может ли быть иначе? – Остроумие и вкус воспитываются только в кругу лучшего общества; а многие ли из наших писателей имеют счастье принадлежать к нему?

Напротив того, в произведениях литераторов, которые напитаны чтением немецких умствователей, почти всегда найдем что-нибудь достойное уважения, хоть тень мысли, хотя стремление к этой тени» [1, 113–114].

Пушкин сочувственно относится к этим размышлениям И. Киреевского, так как они созвучны его собственным. Он уже в это время (начало 1830-х гг.) превышает в своем творчестве нормальный объем содержания (а также дает избыточное количество примеров эстетического новаторства), которое определилось в европейской культуре, наследовавшей основные идеи Просвещения. Весь набор этих идей становится уже и тесным для него; его мысль устремлена к новым возможностям изображения человека и действительности, которые формируются в его творческом сознании, и не дают ему покоя, когда он сталкивается с рядовыми, эпигонскими явлениями в европейской и русской литературах.

Он, автор «Бориса Годунова», «Полтавы», будущего «Медного всадника» уже готов к шекспировскому размаху в воссоздании бытия в грандиозных параметрах и координатах, где критериями изображенной жизни становятся самые существенные вопросы жизни и смерти, судьбы и предназначения человека, веры и безверия, вопросы онтологической глубины такого уровня, что вся последующая русская литература так и не увидела в них дна, не исчерпала их. При этом проявилась абсолютная как бы универсальность пушкинского гения, позволяющая изображать и судить не только русского странника, как писал Достоевский, но свободно обращаться с любыми персонажами из мировой истории и культуры (Дон-Жуан, Моцарт, Сальери, персонажи рыцарских времен и т. д. и т. п.).

Завершает свою рецензию Пушкин следующей выдержкой из сочинения И. Киреевского: «Но если мы будем рассматривать нашу словесность в отношении к словесностям других государств, если просвещенный европеец, развернув перед нами все умственные сокровища своей страны, спросит нас: «Где литература ваша? Какими произведениями можете вы гордиться перед Европою?» – Что будем отвечать ему?

Мы укажем ему на Историю Российского государства; мы представим ему несколько од Державина, несколько стихотворений Жуковского и Пушкина, несколько басен Крылова, несколько сцен из Фонвизина и Грибоедова, и – где еще найдем мы произведение достоинства европейского?

Будем беспристрастны и сознаемся, что у нас еще нет полного отражения умственной жизни народа, у нас еще нет литературы. Но утешимся: у нас есть благо, залог всех других: у нас есть надежда и мысль о великом назначении нашего отечества!»

Мы улыбнулись, прочитав сей меланхолический эпилог. Но заметим г-ну Киреевскому, что там, где двадцатитрехлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое «Обозрение словесности», там есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко» [1, 118–119].

Пушкин не мог не «улыбнуться», прочитав о своих «нескольких» стихотворениях, какие можно представить взору «просвещенного европейца», чтобы удостоверить того, что в России литература «есть». Его не смущает этот «меланхолический» подход к оценке состояния и достижений русской литературы; еще совсем недавно и он сам так же ее оценивал. Но после того, что было им исполнено, было им задумано на ниве отечественной словесности, после того, какие художественные бездны русского языка раскрылись перед ним в его собственном творчестве, ему остается лишь одно – успокоить молодого и талантливого радетеля за русскую литературу словами, что время «зрелости оной» уже недалеко.

* * *

Есть замечательное письмо Пушкина князю П. А. Вяземскому, задушевному другу и одному из самых высокообразованных людей своего времени, написанное им на самой заре своей литературной деятельности в 1820 году. Он, почти еще юноша, задумывается о вопросах глобальных: о взаимосвязи литературных эпох России и Европы. Называя в письме XVIII век – веком философии, он обращает в нем внимание на то, что во многом сформировало и круг его чтения, и образ мысли (в известной степени, конечно), и его мировоззрение в итоге, – что этот век был веком Просвещения, который так и не наступил, как ему казалось, в России. По существу именно он сам и станет русским Просвещением, равным по своему значению и результатам европейскому.

Это крайне важный момент для понимания эволюции Пушкина, повлиявшей на развитие всей дальнейшей русской литературы. Пушкин вырастает и образовывается под воздействием идей и художественных примеров именно что европейского Просвещения в его французском – самом ярком, к слову – варианте. Идеология эпохи европейского Просвещения влияла на всю совокупность культурных представлений, религиозных предпочтений, стиля общения, переписки и даже быта (дендизм, внимание к одежде и внешности), формулировала образец поведения человека как свободного, независимого индивидуалиста, с философскими взглядами на действительность, известным цинизмом, рациональностью отношения ко всем аспектам действительности и, конечно, атеистом. К тому же вся совокупность этих идей должна была найти отражение в умении индивида создавать литературные тексты, обладать собственным стилем письменной речи, способностью к максимам и афоризмам, быть остроумным и оригинальным в переписке, много знать из разных областей человеческой деятельности, то есть представать в качестве образованного, культурного (особого рода) человека своего времени.

Мало того, что век классицизма был потрясен новизной идей наступающей эпохи Просвещения, но и очарован ими. Они, эти идеи, усваивались широкой публикой с удовольствием, с жаждой попасть в круг людей, ставшими руководителями умов самых образованных и просвещенных людей в Европе, они были модны. Торжество знания, умение обращаться с фактами – это все, по-своему, подготовило эпоху Великой французской революции в конце XVIII века. Без идей Просвещения она была бы невозможна.

В силу этой связи мы обнаруживаем в официальной позиции русских властей аспект безусловно подозрительного отношения к идеологии Просвещения в России, так как она естественным образом представляла и круг соображений, приводящих к революционным настроениям и действиям. У Пушкина это отражено во многих письмах со ссылкой на привычку ряда людей и прежде всего властей видеть в независимо мыслящих людях «франкмасонов и якобинцев».

В России начала XIX века наступает культурная ситуация, которую остро переживает Пушкин. Русская культура этого периода еще не знает своего места в «европейском хоре» культур. Многое пропущено, не все известно (цензура и тут постаралась!), о многом приходится догадываться, но главное уловлено Пушкиным: Россия пробирается через те культурные эпохи, которые Европой уже пройдены. И в первую очередь речь он ведет об эпохе Просвещения с культом образованного и широко просвещенного человека, скорее всего атеиста, стихийного республиканца, открывающего в культуре прежде запретные темы и сюжеты. (Весь эротизм ряда произведений Пушкина своим происхождением из французского Просвещения).

В его литературно-критическом наследии можно также обратить внимание на то, как он осознанно использует созданные именно во французской культуре приемы интеллектуальных и нравственных м а к с и м. Французская традиция в этом отношении чрезвычайно сильна: Монтень, Паскаль, Лабрюейр, Ларошфуко. Пушкин высоко ценит эту традицию и не раз на нее ссылается, упоминая, помимо вышеуказанных авторов, и Вольтера, и Руссо и других французских мыслителей и писателей. Он «досадует» (одно из любимых пушкинских слов в письмах), что в русском языке еще не выработалась подобная эстетико-логическая формула, и он по-своему восполняет этот недостаток, создавая свои, оригинально-русские суждения и о людях, и о человеческих нравах, и об отдельных литераторах, и о жизни в целом.

В принципе, афористичность, присущая художественному сознанию Пушкина и отражавшая склад его гениального ума, не совсем совпадает с русской традицией складывающегося дискурса с многочисленными оговорками и бесконечными уточнениями, что в итоге реализовалось в основных прозаических фигурах русской литературы 19 века – Гоголя, Толстого и Достоевского. Пушкинская, и в определенной степени – лермонтовская линия краткости, сжатости, скрытой силы прозаического повествования впоследствии обнаружила себя у Чехова и Бунина, но она была совершенно новаторской для эпохи начала века.

Пушкинские «максимы», представленные не только в художественных произведениях, но и в письмах, деловой переписке, во своем блеске обнаруживаются в его критических работах, исторических наблюдениях, дневниковых заметках.

У Пушкина, в его творческом развитии, также как это дальше повторится у Толстого, переставлены местами европейские представления о культурной стадиальности. Собственно, не столько представления, но непосредственная художественная практика русской литературы (и интеллектуально-рефлективное ее отражение) смешивает и игнорирует тот порядок вещей, который, казалось бы, можно было «срисовывать» с западной традиции.

Это идет вовсе не от внешней оригинальности и формального новаторства. Пушкин, как и всякий значительный русский писатель XIX века, был поставлен в условия, когда необходимо было «пробегать» определенный исторический период развития культуры в сокращенном, сжатом виде. То, на что в западной традиции ушли века, и чему способствовала сложная картина ренессансного, религиозно-реформаторского, непосредственно социально-экономического толка (переход феодальных отношений к буржуазным), в русской ситуации требовало неимоверного ускорения, – «переживания» и освоения нового, неизвестного прежде содержания эпохи как бы в пунктирном виде.

Загадка здесь заключается в том, что, совершая подобный скачок, преодолевая разрыв, главные русские гении и Пушкин прежде всего, не упустили ничего из самого существенного в этапах культурного развития, которые им приходилось осваивать вслед за западной традицией. Это был на самом деле «курс культурного выживания», и не в последнюю очередь благодаря автору «Годунова», русская литература справилась с освоением западного эстетического опыта самым оптимальным образом, не потеряв ничего из важного в этом процессе ученичества и взаимного резонирования друг другу, западной и русской культур.

Необходимо сделать оговорку, что ученичество, о котором идет речь, это ученичество разряда, отмеченного позже Александром Блоком, когда Данте наследует Гомеру, Шекспир – Данте, Гете – Шекспиру, Пушкин – и Гете и Шекспиру. Это тот Олимп мировой культуры, взобраться на который невозможно при помощи какого-либо чуда, сразу очутившись на его вершине: на нее ведет путь, пройденный до тебя, – и это путь главных гениев, то есть самый краткий и безошибочный. Пушкин шел именно этим путем и не ошибся в выборе направления, чем ему так обязана вся последующая русская литература.

Пушкин прекрасно отдает себе отчет в том, что Европа прошла через Ренессанс, Реформацию (через Лютера, которого он неоднократно вспоминает), классицизм, романтизм, сентиментализм; он делает в своем анализе больший акцент на явлениях художественного процесса, прежде всего применительно к классицизму и романтизму. Но в нем самом, в его художественном мире и в его духовной Вселенной, все это представлено в единстве, в поразительной целостности. Пушкин, как никто из его современников, тянулся к разным литературам, разным авторам, разным явлениям из мира искусства (театр, балет были в том числе предметом его размышлений), его интересовала ни больше и ни меньше вся мировая литература, от этого он с таким удовольствием рецензировал (а стало быть и читал) американских авторов, интенсивно изучал английский язык, чтобы знакомиться с англоязычной литературой в подлиннике (и прежде всего с любимым Шекспиром).

Дело вовсе не в том, как совсем еще недавно нас уверяли некоторые исследователи, что Пушкин последовательно шел к реализму через романтизм и остатки сентиментализма. Пушкинский гений несравнимо выше таких делений и номинаций, он никак не помещается в разряды конкретных литературных направлений. Он живет, творит и мыслит культурными эпохами.

Он несет в себе и Просвещение, и романтизм как дух времени (Наполеон и индивидуализм во всем его проявлении), и строгий реализм, и русскую религиозную метафизику, и историческое самосознание своего народа, развивающееся вместе с ним, Пушкиным, помимо воли русский царей и не увиденное маркизом де-Кюстином и иже с ним.

Универсальность гения Пушкина заключена в его поразительной способности подниматься над единичностью фактов, будь то исторические или литературные, и видеть это с высоты национального гения, то есть наблюдаемое и понятное в дальнейшем всеми людьми русской культуры. Почему, как это ему удалось – вопрос не праздный, но на него нет прямого ответа. И его не может быть в парадигме обыкновенной детерминистской логики.

Россия не просто нуждалась в таком гении, без него она, может быть, и не выжила в дальнейшем так, как это ей удалось в последующих исторических перипетиях. Культурное самосознание нации, ее культурная субъектность появилась в России благодаря Пушкину.

* * *

В своем чистом виде европейский Ренессанс – это есть воссоздание на более высоком мировоззренческом (идеологическом) уровне тех ценностей, идеалов, точек зрения на действительность (античной культуры прежде всего), которые или были не до конца обработаны и усвоены, или вообще остались в тенетах прежнего строя культуры и сейчас нуждаются в воспроизведении в новой исторической ситуации.

Еще раз заметим, что понимание исторического движения, исторического времени для Пушкина – это одна из самых важных основ его миросозерцания. Вне этой объективирующей действия, поступки и размышления человека начала XIX века формулы, помещающей человека и его бытие в явления более крупного порядка – историческую жизнь нации, региона (Европы), всего мира, Пушкин, по сути, и не мыслит своего мимесиса, своего хронотопа.

Историзм присутствует внутри пушкинского художественного метода, и проявляется это у него очень рано. По существу, уже с «Бориса Годунова» Пушкин идеально пребывает внутри потока мировой истории. От этого, кстати, его скепсис и настороженность по отношению к уже пройденным европейской литературой этапам – романтизму, сентиментализму, классицизму, так как для него типы художественного сознания, которые представляют эти явления, совершенно недостаточны для такого способа воспроизведения действительности, который один и порождает истину, не отвлекаясь на всякого рода красивости и мелочи.

Вот его суждение на этот счет: «Д'Аламбер сказал однажды Лагарпу: «Не выхваляйте мне Бюфона. Этот человек пишет: Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое пылкое и пр. Зачем просто не сказать лошадь»… Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя, сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру – а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба…

Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат. Стихи дело другое (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится)» [1, 14–16].

Это не декларация реализма – главное в другом: преодоление неточности и неправдивости производимых художественных высказываний. Пушкинский мимесис уже перерос романтическую напыщенность, он представляет собой совершенно иную эстетическую систему, в которой автор моделирует действительность, исходя не из принципов сложившихся художественных предпочтений, но из понимания того, что философия бытия, стоящая за ними, совершенно недостаточна для нового взгляда на мир, и это никак не устраивает именно его, Пушкина.

Поэтому, когда мы говорим о «забегании» Пушкиным наперед историко-культурного развития России, мы и имеем ввиду тот интеллектуальный инструментарий, который был уже выработан поэтом в несравненно более мощных видах, чем у любого другого русского писателя его эпохи. Это уже после Пушкина, усвоив и поняв его методу, образуется поздний Гоголь с «Мертвыми душами», появится Герцен, станет вырабатываться Достоевский и будет твердеть в своих подобных убеждениях Толстой.

Не стоит забывать, что в своем прямом виде Ренессанс в Европе был одновременно и эпохой первого глобального понимания мировой цивилизации. Совершенные в этот же период великие географические открытия не только расширили представление человека о глобальном единстве и «завершенности» всего мира, но и подпитывали другое мировоззрение, которое не могло ограничиваться своей территорией, своей нацией, что так успешно развивал романтизм.

Пушкину выпала эта доля – включить Россию и ее культуру в мировое культурное пространство. При этом самое главное было – поменять свое личное представление о данном соотношении вещей: не «мое» – внутри мира, но «мир» – внутри «моего». Пушкин переключил регистр русской литературы с региональности до всемирности. При этом проблематика, какую он освоил в своем творчестве, носила в определенном смысле всемирный, общечеловеческий характер, хотя в реальной плоскости это происходило в том числе и за счет углубления в собственную, сугубо русскую совокупность актуальных проблем.

Хотя нельзя не обратить внимание на то, как Пушкин широко аппелировал к мировой, европейской, прежде всего, литературе, – такое значительное количество отсылок, реакций, оценок мы обнаруживаем в его критических статьях, дневниковых набросках, да и непосредственно в творчестве – цитировании и посвящениях иностранным литераторам.

* * *

Пастернак писал о своей книге стихов «Сестра моя жизнь»: «Мне стало совершенно безразлично, как называется сила, давшая книгу, потому что она была безмерно больше меня и поэтических концепций, которые меня окружали» [2, 228]. Если обратиться к этому – не столько образу, но точному восприятию поэтом той силы времени, которая требует от поэта, писателя, если только он обладает этой способностью, – слышать «шум времени», воспринимать тайные ходы мировой и отечественной истории, – и применить его к Пушкину, то становится очевидным, что на русского гения XIX века влияла некая внелитературная и внеэстетическая стихия, заставляя изливаться его великолепному лиризму. В стихотворениях, созданных Пушкиным, мы обнаруживаем не более и не менее, а лирический эквавалент русского человека в абсолютном как бы виде.

Эта внешняя стихия, не зависящая от конкретных условий и обстоятельств художественной традиции, существующих школ и направлений, проистекает из таинственной связи, которая образуется в пространстве времени, наполненного многими событиями, явлениями, не имеющими отношения к эстетике и творчеству.

Ренессанс в Европе осуществился во многих странах и культурах не только по причине одновременного рождения многих и многих гениев, но от того, что этот период знаменовал переход европейской цивилизации от средневековья к совершенно иной эпохе, где были ослаблены религиозные путы, началось развитие светского и независимого человека, жителя города, прежде всего. Пассионарность громадного количества людей, освобожденных от прежних ограничений во внешней жизни, устремилась к поискам внутренних глубин в самом человеке, тем самым была преодолена внутренняя саморефлексия религиозного плана: человек оказывался самодостаточным для проведения анализа и оценки своего наличного бытия.

Объективная среда раскрепощения человека – от первых ростков атеизма и непочтительного отношения к церкви и ее догматам до покорения спрятанного за горизонтом миров неизвестных стран и континентов: вот что порождает стихию Ренессанса при всех его национальных различиях и на всем почти трехсотлетнем пути его развития.

Что же и как именно способствовало пушкинскому Ренессансу? Каким образом могло народиться безусловное возрожденческое качество его мимесиса и художественной философии? Об этом несколько ниже.

Рассуждая в другом месте о пушкинском возрожденческом отпечатке его творчества, мы говорили о том, что ренессансное начало у него неотъемлемо связано с мельчайшими особенностями его художественного мира, и неотменимо поэтому никакими теоретическими соображениями, так как это начало и есть безусловное свойство его мимесиса. И артистизм, полнота восприятия бытия, и радостная эмоциальность его описания – все это черты безусловно связаны у него с возрожденческим отсветом и началом. Но встает вопрос о главном элементе Ренессанса – о личности, человеческой индивидуальности, выразившейся в эпоху Возрождения с предельной, еще невиданной прежде полнотой и силой, да так, что идеологически человек возрожденческой эпохи, декларировал себя по своим творческим потенциям равным божественному началу и существу. Где же она, как себя проявляет у Пушкина человеческая индивидуальность, в чем можно обнаружить ее выражение?