Текст книги "Отрок. Внук сотника: Внук сотника. Бешеный лис. Покоренная сила"

– Интересно… Сам придумал?

– Да где ж такое увидишь?

– Это ж надо будет как-то сделать, чтоб второе колесо быстро крутилось… Зубья должны плотно прилегать, а то траву только мять будет, а не резать… железа много уйдет, или гребень сделать дубовый, а только зубья железные? Все равно как-то надо, чтобы все одинаковыми получились…

Дядька Лавр забыл все на свете, ушел в иной, недоступный окружающим мир, и в этом своем мире он был по-настоящему счастлив. Мишка даже почувствовал себя лишним, нахально подглядывающим за чем-то интимным.

Дальше дни полетели, как в угаре. Близнецы были безжалостно отправлены пасти скотину, дед ковырялся на пасеке в одиночку, а Мишка с Лавром засели в кузнице. Спорили, ругались, радовались удачным решениям, начисто забыв о разнице в возрасте и каждый раз с удивлением обнаруживая, что день уже закончился и кого-то из младших близнецов присылают за ними уже в третий раз, потому что на столе уже все остыло.

Первое испытание закончилось полным провалом: конструкции просто не хватило прочности, и она развалилась. О чем, о чем, а о сопромате Мишка знал только то, что студенты называют этот предмет «сопромуть». Потом выяснилось, что зубья надо делать из более прочного материала. Единственный металл нужного качества, имеющийся в наличии, был оружейной сталью. Лавр почесал в затылке, поскреб в бороде, высказался в том смысле, что дед его непременно убьет, и вытащил из телеги с железным ломом четыре зазубренных, без рукояток (видимо, трофейных) меча.

Приемку аппарата дед проводил чрезвычайно дотошно. Сначала он пытался идти рядом с косилкой, потом, поняв, что на деревяшке не успевает, уселся верхом, но сверху было плохо видно и он, свешиваясь с седла, доигрался до резкого прилива крови к голове, чуть не потеряв сознание. В конце концов дед уселся на косилку сам, но поминутно соскакивал, то проверяя высоту стерни, остающейся после прохода зубьев, то выясняя, насколько успешно новая техника справляется с разными видами трав.

Часа за два дед вымотался до полной потери сил сам и довел до белого каления всех остальных участников испытаний, включая лошадей. В качестве заключения приемной комиссии Лавру и Мишке был сделан выговор за то, что такая полезная вещь не была ими изготовлена до начала сенокоса. Предложение Мишки попробовать сделать еще и конные грабли положения не спасло, а, наоборот, усугубило. Думать об этом, оказывается, нужно было еще зимой. Окончательно добив окружающих предложением измыслить конную ложку, которая сама бы прыгала в рот, дед удалился к любимым пчелам.

Немой, не вступая в дискуссии, повел лошадей на водопой, а Лавр, не сходя с места, втянул Мишку в обсуждение конструкции конных грабель. Впереди замаячила перспектива создания мастерской по изготовлению и ремонту сельхозтехники. А уж в такой-то мастерской наладить производство самострелов… В конце концов, Генри Форд тоже начинал с мастерской по ремонту велосипедов, а чем, собственно, Лавр хуже Генри?

Увы, конные грабли так и остались недоделанными – жена Лавра Татьяна родила ребенка. Раньше срока и мертвого. Мать, сама успешно произведшая на свет пятерых, помогала ей, чем могла, вся семья не спала всю ночь, прислушиваясь к стонам роженицы. Дед громко читал молитвы и обещал пожертвовать сельской церкви пуд воска. На результат родов все это никак не повлияло.

Из Лавра словно вынули душу. Целыми днями он сидел в кузнице, бездумно перебирая железки, на обращенные к нему вопросы отвечал односложно или вообще не отвечал. Попытка деда поговорить с ним, начавшаяся с ласковых слов и утешений, постепенно перешла в крик и ругань да так и закончилась. Понять его горе, конечно, было можно: Татьяна родила мертвого младенца уже второй раз, а еще один его ребенок, которому не исполнилось и месяца, умер во время предыдущей эпидемии. Но вот то, что он за два дня так ни разу и не подошел к лежавшей после тяжелых родов жене, Мишку откровенно покоробило.

* * *

Историю женитьбы Лавра Мишка, проживая на женской половине дома, слышал не раз и в разнообразных вариантах, различавшихся, впрочем, лишь незначительными подробностями.

Любовь Лавра и Татьяны начиналась почти по Шекспиру: он был христианином, она – язычницей. Он родился в Ратном, она – в языческом городище, прятавшемся в глубине дремучих лесов. Познакомились они на Княжьем погосте во время большого торга. Там Немой (впрочем, немым он тогда еще не был) затеялся бороться с ручным медведем, приведенным скоморохами. Медведю, привыкшему, видимо, исключительно к показушным схваткам, манера борьбы Андрея сразу же не понравилась. Он несколько раз обиженно рявкнул, безуспешно попытался цапнуть соперника когтями задней ноги, а потом, когда от железной хватки Андрея в медвежьем организме что-то хрустнуло, просто-напросто вырвался из безжалостного захвата и пустился наутек.

Так уж получилось, что прямо на пути у перепуганного и разозленного зверя оказалась Татьяна. Быть бы беде, если бы не Лавр, в лучших голливудских традициях выхвативший девушку из-под носа медведя, как киношные герои выхватывают ребенка из-под бампера несущегося грузовика.

С тех пор Лавр периодически начал пропадать из дому на три-четыре дня – до деревни, в которой жила Татьяна, было не близко, даже верхом. Пересудов по этому поводу в селе, разумеется, хватало, но ничего особо необычного ратнинцы в подобной истории, в общем-то, не видели. За сто с лишним лет замкнутая община без притока свежей крови обязательно бы захирела. Невесты из соседних деревень были если не рядовым, то весьма распространенным явлением.

Однако в данном случае имелся один существенный нюанс: из того селения, в котором жила Татьяна, невест в Ратном не было ни одной. Слишком упорно и беспощадно, порой даже не без успеха, сопротивлялись в свое время Татьянины земляки вторжению пришельцев-христиан. Да и сейчас забредать, особенно в одиночку, в их угодья было небезопасным. Прямо по Шекспиру – Монтекки и Капулетти. Доездился, в конце концов, и Лавр. Однажды, уже ближе к концу зимы, конь привез его домой без сознания, со сплошным синяком вместо лица, сломанными ребрами и следами нескольких ножевых ударов на тулупе. Слава богу, тулуп был из медвежьей шкуры, а удары пришлись вскользь, до тела не достали.

На этом, однако, романтическая история не завершилась. Когда у Лаврухи зажили ребра, он втроем с братом Фролом и Андреем, надев под тулупы кольчуги, наведались в Татьянину деревню – на праздник проводов зимы. Шороху они там навели, по всему видать, изрядного, потому что возвратились назад с победным видом, чужими санями, наполненными трофеями, и невестой, начисто обалдевшей от такого способа сватовства и не знавшей, радоваться или плакать.

В общем-то, и этот сюжет был не нов: добывать невест лихими налетами молодым ратнинцам приходилось не единожды. Даже сельский священник не порицал, ибо невинных дев вырывали из тьмы язычества и приводили в лоно Православной церкви. Технология улаживания скандала тоже была не нова: дед оделся по-праздничному, нагрузился подарками и отправился к родственникам невесты.

Но не тут-то было: назад он вернулся хотя и не битым, но мрачным. Татьяну, оказывается, сочли похищенной демонами и уже справили по ней тризну, как по умершей. Вообще-то, помня о том, какое впечатление производит на людей лицо Андрея, вошедшего в боевой раж – а именно он прикрывал отступление братьев – в разговоры о демоне можно было поверить. Так Татьяна приобрела мужа, но лишилась всей прежней родни.

И вот человек, из-за которого ей пришлось расстаться с отчим домом, разорвать все связи с родными и друзьями, оставил ее в самый тяжкий час ее жизни.

* * *

«Ну и что вы ему скажете, сэр Майкл? Самый умный, да? Двинет он вас так, что костей не соберете, вот и весь результат. А кто ему поможет, если не я? Делай, что должен, и будет то, что будет. Главное, удивить его чем-нибудь, заставить выйти из круга, по которому у него сейчас мысли крутятся. Заставить взглянуть на ситуацию по-иному. Может, получится? Все-таки я его за это время узнал, понял что-то…»

Мишка зашел под навес кузницы, сел рядом с Лавром, помолчал.

– Тебе чего, Михайла?

– Да я вот подумал: дочка у тебя все-таки появилась, – Мишка указал на стоящую неподалеку косилку. – Ты ее из ничего создал, все равно как родил…

– Вот! Ты один только и понимаешь, для них для всех это просто железяка, а мы с тобой в нее душу вложили.

– Обидно, когда тебя не понимают?

– Да и хрен с ними, пусть не понимают! Мы с тобой, Михайла, еще такое придумаем… Птицу железную сделаем и по небу полетим!

– Можно и птицу, кстати – не так уж и трудно.

– Ну?

– Надо только, чтобы на душе легко и светло было. Нам с тобой, когда мы ее придумывали, радостно ведь было?

– Было…

– И еще будет, сегодня жизнь не кончается.

– Что ты про жизнь знаешь…

– А вот и знаю! Когда новую задумку делаешь, ты сам сказал, что светло и радостно. Так?

– Ну, так…

– А если не просто так, а для кого-то, к примеру, подарок придумываешь, делаешь и представляешь, как человек обрадуется. Еще лучше же, правда?

– Тоже правда…

Лавр тяжело вздохнул и достал откуда-то из-за спины сверток, развернул тряпицу, и Мишка увидел у него на ладони дивной работы женское украшение – серебряные височные кольца с подвесками.

– Что ж мне их теперь – самому себе дарить? За дочку…

– За что Андрей деда как отца родного почитает?

– Как за что? Он ему жизнь в сече спас.

– Не просто спас – своей жизнью рисковал и здоровьем поплатился.

– Ну и к чему ты это?

– Девки говорили, я слышал, лекарка тетке Татьяне рожать вообще запретила, сказала, помереть может. А она тебя порадовать хотела, жизнью рискнула…

– Да что ты понимаешь!

– Понимаю, что рискнуть в один миг, сгоряча, это совсем не то, что почти целый год думать, помрешь или не помрешь? Это ж как любить надо, какой свет в душе иметь? Ну, не получилось, так ведь и у деда тогда могло не получиться…

– Мал ты еще о таком рассуждать, вас у Фрола пятеро, могло бы и у меня столько же быть.

– Мы теперь не у Фрола, мы теперь у тебя. Ты же хотел бы, наверно, чтоб с тобой сын над твоими задумками бился, как мы с тобой над косилкой той? Я соврал, наверно, не думала Татьяна: умру, не умру. Она радовалась – подарок тебе готовила. Ты же сам сказал, что это самая большая радость?

– Да откуда ты знать можешь? Сопляк еще совсем…

– Мы же с тобой там душу видим, где она другим не видна, вот и знаю. От возраста это не зависит. Ты-то сам когда душу в железе увидел? Наверно, тоже отроком?

– Меня Кирьян покойный научил. Я к нему в кузницу все бегал, посмотреть. А он однажды возьми и спроси меня: «Ты как узор на этом браслете навел бы?» Ну, я и показал, а он пошел к отцу и предложил меня в ученики взять, сказал, что я красоту понимать могу. Отец сначала ни в какую, а потом согласился. А у Кирьяна сын хоть на кузнеца и выучился, да только самые простые вещи делать может. Сначала обижался на меня, думал, я какой-то секрет скрываю, а потом, видно, понял – не дано.

– Зря, значит, обижался?

– Выходит, зря…

– А ты на тетку Татьяну? Она же для тебя старалась, себя не пожалела… неужели не чувствуешь? Или тоже – не дано?

– Что же ты за малец такой? Попом, наверно, станешь – так в душу залезть… Даже и прогнать тебя язык не поворачивается.

– Это не я, это отец Михаил с тобой через меня говорил, он умеет.

– Значит, правду говорят, что тебя отец Михаил чему-то такому учит?

– Он просто меня думать учит, этому тоже учиться нужно… как ремеслу. И тоже – не всякому дается.

– Вот оно как… А придумки твои? Тоже – он?

– Я же говорю: думать учит. Оттуда и придумки.

– Чудеса… А не врешь?

– А зачем?

– Ну, мало ли… А если правда… Нет, не может быть, ты же дите еще, не мог ты сам… Ну, хорошо, если так, то дай совет. Или не можешь?

– Могу. Пойди к ней. Можешь не говорить ничего, просто посиди рядом, за руку подержи… А еще лучше, расскажи ей про то время, когда ты ее первый раз увидел, что думал, что чувствовал… А если станет прощения просить…

– Ты ж сам говоришь, что она не виновата ни в чем.

– Я говорю: ЕСЛИ станет. Не давай ей виниться, она жизнью для тебя рисковала.

– А это? – Лавр показал на височные кольца.

– А это – потом, когда оба душой отмякнете, а можешь и совсем не давать, потом случай будет.

– И правда, что ль, сходить? Как же это ты меня так, а? Дите же еще…

– Я же объяснил!

– Ну… я пошел тогда…

– Бог в помощь, дядька Лавр.

«Доволен? Ты хоть понимаешь как рисковал, психотерапевт гребаный? Еще и про отца Михаила наврал. Не стыдно? Нет, не стыдно. Помог двум хорошим людям, а отец Михаил, если и узнает, думаю, одобрит. Он-то ведь обязательно помочь бы попытался. Да и не врал я особенно, просто сказал то, что и он сказал бы. Или близко к этому…»

Мишкины размышления прервал раздавшийся сбоку шорох.

– Мама? Ты что, все слышала?

Мать, ничего не отвечая, молча обняла Мишку и прижала его к себе.

– Мама, не надо плакать, я как лучше хотел… Я что, что-нибудь неправильно?..

– Все правильно, Мишаня, все правильно, ты – молодец, только… не мог отче Михаил такого сказать. Он монах, женщин не знает… Видать, и правда он тебя думать научил, вот только не рано ли?

– Но если я все правильно… почему же рано?

– Потому что даже правильные дела не всегда делать надо.

Только спустя полгода Мишка понял смысл сказанного тогда матерью. Понял, когда увидел, как дядька Лавр нес ее на руках через двор – от саней к крыльцу. Понял, что никому он тогда ничем не помог и что влез со своим дурацким самомнением туда, где ему делать было совершенно нечего. Влез, не подумав, что в очередной раз выходит за пределы роли отрока, играть которую обязан. Играть очень старательно и дисциплинированно именно потому, что жизнь – не игра.

Как простила его за это мать? Размышлять на эту тему было совершенно бесполезно. Ответ на такой вопрос знают только матери. И это совершенно никак не зависит от того, в каком веке они живут.

* * *

После произошедшего жизнь на пасеке вроде бы не изменилась, только в разговорах после долгого «обета молчания», нет-нет да и начали проскакивать темы, касающиеся оставленного села. О том, что огороды, наверно, совсем заглушили сорняки, о том, что скоро жатва, и в поле, хочешь-не хочешь, надо будет выходить. В конце концов, надо было что-то решать с жильем: то ли готовиться зимовать здесь, и тогда готовить избу к зиме, то ли возвращаться в село, но непонятно, можно ли?

Мишка тоже ломал голову вместе со всеми, но придумать смог только способ получения достоверной информации из села.

– Мама! А собаки человеческими болезнями болеют?

– Не знаю, не слыхала о таком.

– Значит, если я Чифа в село пошлю, он не заразится и заразу сюда не принесет?

– Кто ж его знает! А ты что задумал-то?

– Чиф Юльку хорошо знает, если я ему велю, он к ней побежит, а я ему на ошейник грамотку берестяную повешу. В грамотке напишу, что если с собакой зараза может передаться, то пусть Чифа привяжет и сюда не пускает, а если не передается, то пусть напишет: как дела в селе и можно ли нам возвращаться.

– Не знаю… батюшка, что скажешь? Может, и правда пса послать?

– А ежели Юлька твоя уже померла? Чиф покрутится, покрутится и назад прибежит да заразу с собой принесет. Что тогда?

– Можно Чифу на шею что-то яркое привязать, – влезла в разговор Машка. – Ну, хоть платок. А в грамотке Минька пусть напишет, чтобы Юлька, если живая, платок сняла и у себя оставила. Если увидим, что пес с платком вернулся, значит Юлька померла, и дядька Лавр его из лука застрелит. Ай! Мама! Чего Минька дерется?

– Я тебя тогда на твоем же платке и удавлю!

– Михайла! Не трожь сестру! – рыкнул дед. – Я тебе что сказал! А ну, убери руки! А ты думай, что говоришь, курица. Чиф в любое время вернуться может, даже ночью. Что, Лавру так и сидеть день и ночь с луком? И откуда нам знать, с какой стороны он прибежит?

– А что ж делать-то?

– Михайла, отпустишь пса не отсюда, а уйдешь подальше в сторону села. Там его и встретишь, если поймешь, что грамотку твою никто не читал… Если поймешь, что грамотку никто не читал, назад не возвращайся. Возьми харчей побольше, топор, нож, ну и прочее, что для жизни надо, и поживешь в лесу месячишко. Ежели после этого не заболеешь…

– Батюшка, да что ж ты делаешь? – заголосила мать. – Не пущу сына на смерть!

– Молчать, баба! Нашим мужам на смерть ходить – не привыкать! И вовсе не обязательно он помрет!

– Дите ведь еще, ты подумай: один в лесу помирать будет, даже воды подать некому… не пущу!!!

– Лавруха, Андрей, заприте ее и не выпускайте! Что уставились? Думаете, мне легко? Делайте, что сказано!

Лавр даже не пошевелился. Немой спокойно, с невозмутимым, как всегда, видом поднялся с лавки и, обхватив Анну-старшую поперек туловища, потащил к избушке, первоначально поставленной на пасеке.

– Мишаня! Сынок! Не ходи, не слушай старого, он любого сгубит!

– Не трогай мать, урод! – Мишка догнал Немого и вцепился ему в руку. – Отпусти! Отпусти, я сказал!

Немой вроде бы даже и не сильно двинул рукой – отмахнулся, как от мухи, но Мишку словно сбило автомобилем, он отлетел в сторону и покатился по земле.

– Ну, козел, молись! Сам научил!

Рукоятка кинжала привычно легла в руку. В том, что он не промахнется, Мишка был совершенно уверен. В том, что убьет – тоже. И ни малейших колебаний или сомнений… Рука Лавра прервала замах смертельного броска в самый последний момент, Мишка снова полетел на землю, а когда смог подняться, тела Немого и Лавра уже сплелись в схватке.

– Прекратить! Я кому сказал? Лавруха! Прекратить немедля! Дед шкандыбал на деревяшке, уже занося для удара неизвестно где подобранный дрын. Занести-то занес, но так и остановился с поднятой рукой: дорогу к дерущимся загородили Мишка и Чиф. У обоих, обнажая зубы, одинаково приподнята верхняя губа, а у внука в руке еще и поблескивает отточенная сталь.

– Мишаня-а-а!!!

Крик матери раздался почти одновременно с придушенным хрипом Чифа, и тут же правую руку резануло болью – дед фехтовать не разучился, а то, что в руке у него была палка, а не меч – дело десятое. Следующий выпад – тычком в солнечное сплетение – заставил Мишку скорчиться на земле.

Когда он сумел продышаться и поднять голову, открывшаяся картина красочно иллюстрировала полный и безоговорочный провал бунта против главы семьи. Лавр лежал на земле лицом вниз и, видимо, пребывал в глубоком нокауте. Немой, с окровавленным лицом и в разодранной рубахе, подпирал колом дверь в избушке, из-за которой доносились истерические крики матери. В нескольких шагах от Мишки пластом лежал Чиф, а на крыльце нового дома Машка и Анна-младшая суетились возле лежащей тетки Татьяны. Та, видимо, выбралась из дома на крики и упала, потеряв сознание. Рядом в два горла ревели перепуганные Сенька и Елька.

Долго разглядывать «пейзаж после битвы» Мишке, впрочем, не пришлось. Созерцание прервал крепкий удар палки и голос деда:

– Ты на кого оскалился, щенок?

Новый удар. Третьего Мишка дожидаться не стал – откатился в сторону, палка ударила в землю.

«Щенок, говоришь? Ну, я тебе сейчас покажу цирк на паровой тяге! Щенков ты путных не видел, отставной майор!»

Мишка еще раз перекатился, но уже не куда попало, а осмысленно – в сторону валявшегося на земле кинжала, потом приподнялся на корточки и прыгнул к оружию. Пальцы уже почти коснулись рукояти, когда Немой, не мудрствуя особо, просто наступил ногой на уже пострадавшую от дедовой палки руку. Мишка взвыл от боли, а Немой, ухватив его за шиворот (действительно, как щенка), потащил к деду.

Дед почему-то не стал их дожидаться, а отвернувшись, похромал к крыльцу. Впрочем, намерения его тут же и разъяснились.

– Анька! Плеть из сеней принеси!

«Пороть будет, старый хрен! От Немого не вырвешься, по яйцам ему ногой дать, что ли?»

Мишка попробовал осуществить задуманное, но Немой даже не стал ничего особенного предпринимать, просто встряхнул его так, что лязгнули зубы. Анька, стерва, уже протягивала деду плеть.

– Ну, кобелек, первые зубки прорезались? Андрюха, поставь его на ноги, посмотрим, какой породы у нас песик подрос.

Дед взмахнул плетью… Мишка сосредоточил все силы на том, чтобы не унизиться, закрываясь руками или пытаясь уклониться от удара. Плечо и спину ожгло болью, совсем неподвижным остаться не удалось – вздрогнул, моргнул, но руки удержал и стоять остался прямо. Дед кинул плеть Мишке под ноги.

– Подними и подай!

– Не буду!

– Ну, как хочешь, внучек. Андрюха, подай!

«Больно, блин! Но голос вроде бы не дрогнул. Надо разозлиться, тогда выдержу. Если пнуть деда по здоровой ноге и сразу же толкнуть, даже моего веса хватит, потом… Немой ничего не даст сделать… Ох! Едрит твою!»

Плеть свистнула еще раз, потом опять упала под ноги.

– Подними и подай!

– Не буду!

– Андрюха, подай!

Еще удар.

– Подними и подай!

– Не буду!

– Крепкого паренька вырастили… Андрюха, подай!

«Запорет же, старый дурень! В обморок, что ли, брякнуться? Тем более, что и в самом деле, что-то мне как-то…»

– Подними и подай!

– Не бу…

– Все, спекся! – раздался над головой голос деда, звучащий словно сквозь вату. – Но смотри: ни слезинки, и стоял твердо – наша кровь! Неси его в дом. Что? Нет, не выпускать, пусть запертая сидит: из-за нее весь сыр-бор начался, сейчас опять раскудахтается. Анька, там на полке – гусиный жир с травами, помажешь ему спину. И Татьяну, Татьяну приберите, чего вылезла? Андрюха, ты пса не убил, случаем? Нет? Только оглушил? Правильно, молодец. Привяжи его, пока в себя не пришел, еще кидаться начнет. Машка! Ты где? Ага, здесь. Принеси ведро воды, вылей дядьке Лавру на голову, а то что-то долго не встает. Ты ему ничего не сломал, Андрюха? Не знаешь? И то верно, сгоряча и не поймешь… Сам-то рожу умой, как он тебя! Есть силушка, да норов жидковат, не то что Фролушка, покойник, был. Михайла-то в отца пошел – характерный… Ты как думаешь, Андрюха, нож оставлять ему или забрать? Он ведь тебя запросто убить мог, Лавруха помешал… Оставить? А не боишься? Ну и что, что отрок, ты его сам ножи метать выучил, что, плохо учил? Хорошо учил и не боишься? Ну, смотри… Эх, добры молодцы! Устроили веселуху – скоморохи такого не покажут!

* * *

Пришел в себя Мишка только утром следующего дня.

«Однако это что ж я, всю ночь в отрубе был? Вряд ли, скорее всего, обморок перешел в сон, такое, я слышал, бывает. Блин, но напихали мне вчера от души… Спину жжет, но не очень сильно, голова… с головой тоже непорядок. Пару раз я вчера в нокдауне побывал. Сначала Немой двинул, потом – Лавр. А может и не нокдаун, а нокаут? Что-то смутно некоторые вещи помню, а некоторые вообще… Когда Немой Лавра вырубил? Где дед палку взял? Откуда Чиф появился? Нет, не помню, значит, отключался. Не удивительно, что голова болит. Потом же еще дед несколько раз палкой огрел, но вроде бы не по голове… И еще плетью четыре раза… или пять? Все равно, для пацана – достаточно. До чего же пить хочется. И нет никого, придется вставать».

Решить оказалось легче, чем сделать. Едва он сел на лавке, все вокруг поплыло, к горлу подкатила тошнота, Мишка попробовал для устойчивости ухватиться за край лавки и почувствовал, как правое запястье резануло болью. Поднес руку к глазам: да, похоже, эта часть тела пострадала больше всего. Запястье было туго забинтовано, но пальцы и часть ладони, видимая из-под повязки, распухли и посинели.

«Это ж мне дед палкой врезал, а потом Немой еще ногой наступил, падла!»

Мишка попробовал пошевелить пальцами, слегка двинуть кистью руки. Перелома, кажется, не было, но всяких там гематом, растяжений, ушибов и прочих «удовольствий» наверняка полный набор. Придерживаясь здоровой рукой за стену, добрался до кадки с водой, напился. Не сказать, чтобы здорово полегчало, но переместиться обратно к лавке получилось уже лучше.

Второй раз Мишка проснулся от осторожных прикосновений к спине. Кто-то смазывал ему следы от плети.

– Тише, тише, я уже почти закончила.

Голос был Машкин.

– Я давно так валяюсь?

– Второй день уже, есть хочешь?

От одной мысли о еде сразу затошнило.

– Нет, попить дай.

Машка притащила ковшик с водой.

– Что у меня со спиной?

– Заживает уже и жар спал, а вчера ты совсем плохой был…

– А с головой?

– А что с головой? Болит? На голове ничего не видать. Где болит? Покажи, я холодненького приложу.

– Мать все заперта?

– Ага, дед выпускать не велит.

– А дядька Лавр?

– В кузне лежит, в дом идти не захотел, а у Немого бровь рассечена и ухо распухло. Вы что, позавчера взбесились все?

– А Анька и рада стараться – плетку в клювике принесла…

– Да кто ж знал, что он тебя так полосовать станет? И ты тоже уперся… Повинился бы, поплакал, сделал бы, что дед велел, глядишь, и он отмяк бы.

– Это ты плачь и винись, а у меня дед с Немым этот день еще вспомнят… Я за мать им обоим уши до жопы стяну.

– Скажи спасибо, что не запороли тебя, ишь, грозится еще! Да Немой тебя одним пальцем…

– Я не всегда отроком буду, дождусь своего времени!

– Да что ты говоришь такое? Совсем ополоумел? Может, тебя и правда по голове…

– Машка! Что там? – раздался от двери голос деда.

– Очнулся, говорит…

– Что говорит-то?

– Ругается… Не в себе, наверно.

– Если ругается, то как раз в себе. Если может, пусть поднимается, пес без него два дня уже не жрет и не пьет. Кого в село пошлем?

– Аньку пошли, дед! – заорал Мишка. – Она плетку в зубах носить умеет!

– Щенок, ядрена Матрена!

Дед грохнул дверью и застучал деревяшкой по ступеням крыльца.

– Дурак! – напустилась Машка на брата. – Ты его еще больше рассердить хочешь? Ты тут лежишь спокойненько, а он на нас всех злобу срывает.

– Идите вы все в… самые разные места!

– Ну и лежи тут… На сердитых воду возят!

«Вообще-то, наваляли мне по заслугам: с ножом на главу семьи… Может и правда, зубки прорезаются? Тринадцать лет, все может быть. Других признаков пока нет, но Немого бы я грохнул, если бы не Лавр? Грохнул бы! Второй раз за оружием потянулся? Потянулся. Интересно: зачем? Что бы я сделать смог? А ведь были же какие-то намерения… наверняка глупость какая-нибудь.

М-да, сэр! И что теперь? Дед – командир со стажем, всяких обламывал, не вы первый. Покориться, просить прощения? А какие еще могут быть варианты? Патриархальный уклад, глава семьи… Формальных изъявлений покорности потребует по полной программе, сам себе потом противен будешь. Не покоряться? Дед найдет способ, через его руки сотни новобранцев прошли, да и взрослых ратников он себе подчинял безоговорочно. Тут, пожалуй, ничего не светит. Что еще подросток может в подобных обстоятельствах?

Помнится, у Горького похожий случай описывался. Тоже дед внука выпорол с перебором. Потом сам пришел, гостинец какой-то принес, кажется. Но там – не наш вариант: скатерть, что ли, внук испортил. Обычная шалость. А я попер против устоев, дед мириться и не подумает.

Ну что ж, сэр, не выходя за рамки образа, остается только одно: сбежать из дома. Вторая половина лета, лес прокормит. Или все же не стоит? А вот хрен вам, а не формальные изъявления покорности! Роль ролью, но и самим собой оставаться тоже как-то надо!»

Мишка поднялся, попробовал сделать несколько шагов, ноги держали твердо… почти. Выглянул наружу, поблизости никого не заметил. Недалеко от крыльца на веревке висели три рубахи: его собственная, Немого и Лавра – похоже, после позавчерашних номеров бабам пришлось приводить в порядок одежду всех троих.

Вернувшись в дом, начал соображать, что нужно взять с собой, и, совершенно неожиданно для себя, обнаружил на лавке мешок со всем необходимым. Рядом лежали его тулупчик и шапка. Под тулупчиком обнаружился пояс с двумя Мишкиными кинжалами, а под лавкой небольшой – по Мишкиной руке – топор. Значит, дед от своего плана не отказался и приказал все подготовить. Тем лучше!

Мишка собрал все имущество, хотел забрать с полки в сенях горшочек с целебной мазью, но понял, что сам себе спину мазать не сможет, и оставил лекарство на месте. Снова осторожно выглянул во двор. Никого. Дед наверняка около пчел, мать заперта, Лавр в кузнице, сестры… как раз время дойки. Значит, только Немой и малыши. Да, еще тетка Татьяна, но она лежит в доме за занавеской, и Мишка за два дня ее даже не слышал. Младшие, правда, могли увязаться за сестрами – парного молочка попить. Где может быть Немой? Где угодно. Придется рискнуть.

Выскочив из дома, Мишка стянул с веревки и торопливо напялил свою рубаху, холстина неприятно коснулась поротой спины, но вполне терпимо. Дважды полоснув накрест кинжалом рубаху Немого, Мишка подался за дом, чтоб не торчать на открытом месте.

– Чиф-ф-ф, Чиф-ф-ф.

На этот шепот Чиф был приучен откликаться негромко или вообще прибегать молча. Во всяком случае, пес знал, что когда его зовут таким образом, шуметь нельзя. И действительно, откуда-то от поленницы донеслось негромкое поскуливание. Увидев хозяина, пес радостно вскочил, но Мишка тут же припал к земле и двинулся к Чифу ползком. Эта ситуация тоже была неоднократно отрепетирована. Чиф мгновенно насторожился и начал оглядываться и принюхиваться. В свое время Мишке пришло в голову сделать из пса своего рода «систему дальнего обнаружения», и сейчас затраченные усилия и время могли окупиться сторицей.

Обрезав привязь, Мишка осторожно тронулся в сторону леса. До ближайших деревьев оставалось уже совсем немного, когда Чиф, тихонько рыкнув, повернул голову влево. Оба беглеца припали к земле и, пролежав пару минут неподвижно, увидели Немого, который шагал от леса к пасеке со связкой жердей на плече. Был он достаточно далеко, но Мишка для страховки выждал еще некоторое время, а потом опрометью бросился в лес.

Преследования можно было не опасаться: хороших охотников-следопытов в семье никогда не было, жили другим. Единственный, кто реально мог бы отыскать Мишку в лесу – Чиф – бежал рядом. Через некоторое время беглецы оказались примерно в том месте, откуда Мишка и планировал отправить Чифа в село. Обиды обидами, а долг перед семьей есть долг перед семьей. Если эпидемия продолжается, надо готовиться к зимовке на пасеке и… без хлеба. Выходить в поле невдалеке от Ратного значило почти наверняка подцепить заразу. Если же обстановка улучшилась, надо срочно возвращаться домой – хлеб ждать не будет.

«Признайтесь, сэр, кроме долга вами движет еще и личный интерес: очень хочется узнать о судьбе леди Джулии, не правда ли? Правда, что тут скажешь? Правда. Смешно-с, но одиннадцатилетняя девчонка очень наглядно продемонстрировала, чем чувство долга отличается от исполнения служебных обязанностей. В конце ХХ века я такого что-то не наблюдал.

Полноте, сэр, а солдаты в Чечне? – Они выполняли приказ. Ну ладно, а учительницы, падающие в голодный обморок прямо в классе? Это же не газетные утки, вы сами знаете, что это правда. Там было с кого спросить. Кто развалил Державу, разворовал миллиарды, лизал жопу американцам… Да что говорить! А здесь слепая сила стихии – и одиннадцатилетняя девчонка. И ТАМ тоже были такие. Были, не сомневаюсь, но увидел своими глазами я это только ЗДЕСЬ. И, самое главное, поверил, что именно так и надо жить, тоже только ЗДЕСЬ. “Делай, что должен, и будет то, что будет”. Оказывается, это не только слова».