Текст книги "Веленью Божьему, о муза, будь послушна! Книга 2. Злодейка-западня"

При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова: «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле… И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрёт дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния. Помни особенно, что не можешь ничьим судьёй быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват». Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, «что и он такой же точно преступник».

Большинство мнит себя «в общем-то хорошими». Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что «все виноваты за всех», видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды, и раскаиваться, глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога.

Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более как «луковка», о которой говорит Алёше Грушенька («Братья Карамазовы»): «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алёше во сне и праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем. Старец подошёл к Алёше и говорит ему: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела?» Это состояние – действительно состояние евангельского мытаря, вышедшего из храма, по слову Самого Господа, оправданным.

Подобное же настроение мы видим и у пьяницы Мармеладова («Преступление и наказание»), когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных. И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из их сам не считал себя достойным сего.». И прострёт к нам руце Свои, и мы припадём… и заплачем… и всё поймём! Тогда всё поймём!.. и все поймут».

Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении – «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» – на язык, современный себе: «потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего».

Только на этой незыблемой основе «нищеты духа» возможно достижение цели христианской жизни – любви. Её утверждает Евангелие как закон жизни: только в ней обещает оно благо, счастье человека и человечества. Эта любовь как сила исцеляющая, возрождающая и проповедуется Достоевским во всех, можно сказать, произведениях, к ней зовёт он людей.

Не о романтической, конечно, любви идёт речь. Любовь Достоевского – это жалость князя Мышкина к ударившему его купцу Рогожину, это сострадание к страждущему телом и душой ближнему, неосуждение его: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его».

Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда Ракитин, семинарист, злорадствуя, приводит Алёшу к Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью – состраданием к ней Алёши. Всё дурное сразу слетело с неё, когда она увидела это. «Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что!»

«Зачем ты, херувим, не приходил прежде, – обратилась она к Алёше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. – Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придёт и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!» «Что я тебе такого сделал, – умилённо улыбаясь, ответил Алёша, нагнувшись к ней и взяв её за руки, – луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!» И, проговорив, сам заплакал».

Хотел Достоевский показать и показал со всей силой своего таланта, что живёт Бог в человеке, живёт в человеке добро, несмотря на всю ту наносную грязь, которой покрывает он себя. Хотя и не ангел человек по жизни своей, но и не злобное животное по своей сущности. Он именно образ Божий, но падший. Потому Достоевский и не произносит суда над грешником, что видит в нём искру Божию как залог его восстания и спасения. Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в душе этой страшной личности, кто он? Мир произнёс своё окончательное суждение о нём – злодей.

Но верно ли это? «Нет!» – утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в глубине её, горит, оказывается, лампада. Вот что исповедует Дмитрий Алёше, брату своему, в одной из бесед: «…мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось).

И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чёртом, но я всё-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть…»

Вот почему, в частности, так верил Достоевский в русский народ, несмотря на все его прегрешения. «Кто истинный друг человечества, – призывал он, – у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймёт и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружён народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает. Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».

Как желал Достоевский показать эту красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант, который большей частью весь замаран, загажен грязью лжи, гордыни и плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Достоевский убеждён был, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурен, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей настоящей. В материалах к «Бесам» находим у него такое: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, – что это и естественно, и возможно». Кириллов в «Бесах» говорит обо всех людях: «Они не хороши, потому что не знают, что они хороши. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасёт мир» («Идиот»).

Но, оказывается, красота эта спасающая, как правило, открывается человеку в страданиях, через мужественное несение им креста своего. Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают господствующее место, а его самого, по справедливости, называют художником страданий. Ими, как огнём золото, очищается душа. Они, ведя к покаянию, возрождают душу к новой жизни и оказываются тем искуплением, которого жаждет каждый человек, глубоко осознающий и переживший свои грехи, свои мерзости. И поскольку все грешны, то и страдания, по Достоевскому, необходимы всем, как пища и питие.

И плохо той душе, которая не чувствует этой необходимости. «Если хотите, – пишет он в «Записной книжке», – человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив».

«Горе узришь великое, – говорит старец Зосима Алёше, – и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи». Ибо через страдания, к которым ведут иногда и страшные преступления, освобождается человек от внутреннего зла и его соблазнов и вновь обращается к Богу в своём сердце, спасается. Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви.

Христос для Достоевского не отвлечённый нравственный идеал, не абстрактная философская истина, но абсолютное, превысшее личностное Благо и совершенная Красота. Поэтому он пишет к Фонвизиной: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной».

Именно потому он с сарказмом говорит через Алёшу Карамазова о псевдопоследовании Христу: «Не могу я отдать вместо всего два рубля. А вместо “иди за Мной” ходить лишь к обедне». В таком случае действительно от Христа остаётся лишь «мёртвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни».

Но Христос, по глубокому убеждению Достоевского, сохранился неповреждённый лишь в Православии, в народах славянских и особенно в русском народе. Отсюда и особенность взгляда Достоевского на русский народ как на народ-богоносец, народ, который может и должен спасти Европу: это «дорогое, – по словам Ивана Карамазова, – кладбище (давно уже кладбище, и никак не более)», а с нею и весь мир. «Всё, всё, чего ищет русский народ, – пишет он, – заключается для него в Православии. В одном Православии и правда, и спасение народа русского». «Главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит в том, чтоб сохранившийся в Православии Божественный лик Христа, когда придёт время, явить всему миру, потерявшему свой путь».

Почему так пишет Достоевский? Разве Европа не была христианской? «В Европе, – отвечает он, – и теперь есть христиане, но зато страшно много извращённого понимания христианства» («Записная книжка»). «На Западе, – пишет он Н. Страхову, – Христа потеряли – благодаря католицизму, и оттого Запад падает». Отсюда и роковые для Европы последствия. За год до смерти Достоевский писал: «Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного и общего. Муравейник, давно уже создавшийся в ней без Церкви и без Христа, с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё общее и всё абсолютное, – этот созидавшийся муравейник весь подкопан».

Причину духовного омертвения Европы Достоевский видит в извращении самых основ христианства в католицизме. Именно это привело Запад к грандиозной религиозной катастрофе в XVI веке, оно же ныне породило и великую трагедию европейской культуры.

При этом Достоевский подчёркивает: «Я не про религию католическую одну говорю – но про всю идею католическую». В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский раскрывает своё понимание этой идеи. Он убеждён, что католицизм, по существу, отверг Христа, поскольку отверг важнейшую предпосылку Его учения: благовестие о свободном и только свободном обращении человека к Богу, о свободном ответе человека на любовь Божию.

Католическая церковь, по Достоевскому, стремится любыми средствами, в том числе насилием и хитростью, подчинить человека власти Рима. И эта идея исходит не из любви ко Христу, а из горделивого стремления к господству над всем человечеством. То есть цель католицизма чисто земная, бездуховная, и потому её осуществлению более всего мешает именно Христос Своей проповедью о любви и свободе как непременных условиях достижения человеком истинного блага.

В уста Великого Инквизитора Достоевский вкладывает ужасное признание: «Я не хочу любви Твоей, – говорит он Христу, – потому что сам не люблю Тебя. Может быть, ты хочешь услышать нашу тайну из моих уст, так слушай же: мы не с Тобою, а с ним, вот наша тайна».

Отвергая Церковь Католическую, Достоевский в то же время решительно настаивает на необходимости Православной Церкви в качестве безусловного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которую должна принести миру Россия. Протоиерей Василий Зеньковский писал: «Оцерковление всей жизни – вот тот положительный идеал, который одушевлял Достоевского и который он понимал не как внешнее подчинение всей жизни Церкви (как это именно и думало католичество), но как свободное и внутреннее усвоение жизнью во всех её формах христианских начал».

Но задолго до него то же самое говорил и В. Соловьёв: «Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришёл Достоевский, то это слово будет… Церковь» («Первая речь в память Достоевского»).

Таким образом, говоря о творчестве Достоевского, можно с несомненностью сказать, что основное его направление и дух его – евангельские (хотя с богословской точки зрения у него и были отдельные ошибочные высказывания и идеи). Как всё Евангелие пронизано духом покаяния, необходимости осознания человеком своей греховности, смирения, – одним словом, духом мытаря, блудницы, разбойника, припавших со слезами раскаяния ко Христу и получивших очищение, нравственную свободу, радость и свет жизни, – так и весь дух произведений Достоевского дышит там же и тем же.

Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях». Об «униженных и оскорблённых», о «карамазовых», о «преступлениях и наказаниях», возрождающих человека. «Возрождение, – подчёркивает митрополит Антоний (Храповицкий), – вот о чём писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточённое самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев».

Ещё пишет он о детях. Дети везде в сочинениях Достоевского. И везде они святы, везде как ангелы Божии среди ужасного, развращённого мира. Но не среди детей ли и есть Царство Божие!

В Издательстве Московской Патриархии в рамках «Издательских сред» 11 ноября 1996 года состоялся вечер, посвящённый 175-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского. Его организовал Отдел церковной благотворительности и социального служения Московского Патриархата, возглавляемый архиепископом Солнечногорским Сергием. С докладом о творчестве писателя-христианина выступил профессор Московской Духовной академии А. И. Осипов[48]48
  Здесь и далее, цит. по: Осипов А. И., «Ф. М. Достоевский и христианство», https://azbyka.ru/fiction/dostoevskij-i-xristianstvo.


[Закрыть].

При жизни Достоевского в культурных слоях общества относительно альтернативного противопоставления Россия – Запад противоборствовали два направления общественной и философской мысли – славянофильство и западничество, суть которых приблизительно такова: приверженцы первого утверждали, что будущее России в народности, православии и самодержавии; приверженцы второго считали, что русские должны во всём брать пример с европейцев[49]49
  Здесь и далее, цит. по: Политические взгляды Фёдора Михайловича Достоевского, OrthoDoxa, https://vk.com/@russkiyconservator-politicheskie-vzglyady-fedora-mihailovicha-dostoevskogo.


[Закрыть].

И те, и другие размышляли над исторической судьбой России. Узкий кружок сотрудников журналов «Время» и «Эпоха» вместе с Достоевским придерживался собственной независимой позиции, определяемой как «почвенничество». Писатель был и оставался русским человеком, неразрывно связанным с народом, но при этом не отрицал достижений культуры и цивилизации Запада. С течением времени взгляды Достоевского развивались: бывший участник кружка христианских социалистов-утопистов превратился в религиозного консерватора, а в период своего третьего пребывания за границей окончательно стал убеждённым монархистом.

Свои политические взгляды времён петрашевцев Достоевский позднее назвал «теоретическим социализмом» в духе системы Фурье. После первой поездки по странам Европы в 1862 году «Достоевский становится противником распространения в России универсального, общеевропейского прогрессизма», выступив в статье «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863) с острой критикой западноевропейского буржуазного общества, подменившего свободу «миллионом».

Понятие Герцена русский социализм Достоевский наполнил христианским содержанием: отрицал разделение общества на классы и классовую борьбу, полагая, что атеистический социализм не может заменить буржуазность, поскольку принципиально от неё не отличается. В журналах «Время», «Эпоха», а также в «Дневнике писателя» Достоевский давал возможность свободного высказывания противоположных мнений. Писатель считал себя более либеральным сравнительно с русскими либералами.

Несмотря на противоборство со славянофильством, сам писатель причислял себя к славянофилам, выступавшим за объединение всех славян (панславизм):

«Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне славянофил». «И наконец, для третьих славянофильство, кроме этого объединения славян под началом России, означает и заключает в себе духовный союз всех верующих в то, что великая наша Россия, во главе объединённых славян, скажет всему миру, всему европейскому человечеству и цивилизации его своё новое, здоровое и ещё неслыханное миром слово. Слово это будет сказано во благо и воистину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе великого народа русского, столь долго страдавшего, столь много веков обречённого на молчание, но всегда заключавшего в себе великие силы для будущего разъяснения и разрешения многих горьких и самых роковых недоразумений западноевропейской цивилизации. Вот к этому-то отделу убеждённых и верующих принадлежу и я» (Достоевский Ф. М., «Дневник писателя». 1877 год. Июль-август. Гл. 2. Признания славянофила).

Архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс[50]50
  Уильямс, Роуэн Дуглас (1950) – 104-й архиепископ Кентерберийский, митрополит провинции Кентербери, примас всей Англии и глава всех англикан.


[Закрыть] в интервью «Русской службе Би-би-си» сказал: «Достоевский страшно неудобный автор для всякого политика, хоть для левого, хоть для правого: он неизменно сдирает всякую самонадеянность. И это, по-моему, важно»[51]51
  Уильямс, Роуэн, «Я подумывал перейти в православие», http://news.bbc.co.uk/hi/russian/entertainment/newsid_7724000/7724574.stm.


[Закрыть].

К концу XIX – началу XX столетия сияющая слава И. С. Тургенева, считавшегося до той поры лучшим русским писателем, затмилась вышедшими на первый план Л. Н. Толстым и Ф. М. Достоевским, к сравнению которых обратилась критика, и о чём страстно писал Д. С. Мережковский в литературном эссе «Л. Толстой и Достоевский». За редким исключением читатели разделили свои симпатии между двумя великими русскими писателями. Н. А. Бердяев, причислявший себя к духовным детям Достоевского, писал о двух строях души: «Один благоприятный для восприятия толстовского духа, другой – для восприятия духа Достоевского. И те, которые слишком любят толстовский духовный склад и толстовский путь, те с трудом понимают Достоевского.

Люди толстовского типа часто обнаруживают не только непонимание Достоевского, но и настоящее отвращение к Достоевскому». В. В. Вересаев, А. Белый, В. В. Набоков отдавали предпочтение Л. Н. Толстому, что влияло на их оценку творчества Достоевского: светлый Толстой (живая жизнь) противопоставлялся мрачному Достоевскому (банька с пауками, тарантул[52]52
  Здесь и далее, цит. по: https://ru.ruwiki.ru/wiki/Достоевский,_Фёдор_Михайлович.


[Закрыть]).

И. А. Бунин обожал Л. Н. Толстого, а Достоевского предлагал «сбросить с корабля современности». Такая позиция согласуется с приведёнными И. В. Одоевцевой словами Бунина: «У него [Достоевского] ведь нет описаний природы – от бездарности». Известно, что И. А. Бунин не любил Достоевского, считал его плохим писателем. Тем не менее, Г. Н. Кузнецова указала, что «восприятие Буниным Достоевского было гораздо сложнее, чем это могло показаться из его слов, и не всегда оставалось негативным».

В доказательство того, что Достоевский не был врагом Бунина, В. А. Туниманов приводит слова Г. Н. Кузнецовой: «Достоевский ему неприятен, душе его чужд, но он признаёт его силу, сам часто говорит: конечно, замечательный русский писатель – сила! О нём уж больше разгласили, что он не любит Достоевского, чем это есть на самом деле. Всё это из-за страстной его натуры и увлечения выражением».

Двойственной оценке творчества Достоевского способствовало суждение Н. Н. Страхова о «чистоте» Толстого и «нечистоте» Достоевского. Такое же отношение наблюдалось и на Западе. Например, Ромен Роллан был поклонником Л. Н. Толстого и не понимал Достоевского.

Переводы произведений Л. Н. Толстого стали известны в Европе с 1864 года – на 20 лет раньше, чем сочинения Ф. М. Достоевского. В 1908-м Андре Жид писал: «Наряду с именами Ибсена и Ницше следует называть имя не Толстого, а Достоевского, столь же великого, как он, и, может быть, наиболее значительного из трёх».

Обстоятельный сравнительный литературоведческий анализ гигантов русской прозы дал марксистский критик В. Ф. Переверзев в 1912 году. Показательно, что советский достоевед Г. М. Фридлендер в конце XX века продолжал сравнивать эти две вершины истории не только русской, но и всей мировой литературы, двух национальных гениев, которые «по художественной мощи, глубине и широте воспроизведения жизни сравнялись с Гомером и Шекспиром».

Согласно Г. С. Померанцу, Толстой и Достоевский выразили «настроения более глубинных пластов России, приносимых в заклание прогрессу». По мнению Г. С. Померанца, Тургенев и Гончаров принадлежали к либеральному крылу, кружок «Современника» – к радикальному, а Толстой и Достоевский – к руссоистскому с народным отвращением к буржуазному прогрессу. В своих романах Достоевский и Толстой вели поиски разгадки зла в человеческой душе, что является шагом вперёд в художественном развитии человечества.

Творчество Достоевского оказало большое влияние на русскую и мировую культуру. Литературное наследие писателя по-разному оценивается как на Родине, так и за рубежом. Время показало, что один из первых отзывов В. Г. Белинского оказался верным: «Его [Достоевского] талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогея своей славы».

В 1905 году редактор Русского биографического словаря А. А. Половцов писал, что несмотря на обширную литературу о Ф. М. Достоевском, всесторонняя и беспристрастная оценка его как писателя и человека затрудняется недомолвками, противоречивыми суждениями и взглядами.

Д. П. Мирский, некоторые (но не все) основные тезисы статьи о Достоевском которого через 50 лет использовал В. В. Набоков, «отличался разносторонней эрудицией, остротой оценок, полемической страстностью, приводившей подчас к субъективизму», расценивал Достоевского очень сложной фигурой как с исторической, так и с психологической точек зрения, указывал на необходимость проведения различия «не только между разными периодами его жизни и разными линиями его мировоззрения, но и разными уровнями его личности».

При жизни писателя кроме отдельных публикаций было издано два собрания сочинений: двухтомное (1860 год) и четырёхтомное (1865–70), когда лучшим произведением Достоевского считались «Записки из Мёртвого дома». Эту оценку разделяли Л. Н. Толстой и В. И. Ленин. «Двойник», «Записки из подполья», «Идиот» были непонятны современникам. Позже в работе «Легенда о Великом инквизиторе» (1894) В. В. Розанов писал о «Записках из подполья» как о краеугольном камне литературной деятельности Достоевского, основной линии в его миросозерцании.

Единственным критиком, понявшим идейный замысел романа «Идиот», был оппонент и идеологический противник М. Е. Салтыков-Щедрин. Со временем лучшим романом было признано «Преступление и наказание».

В наиболее значительных статьях критиков-современников «русского якобинца» П. Н. Ткачёва и теоретика народничества Н. К. Михайловского сложная философская проблематика «Бесов» была обойдена молчанием, а главное внимание обращалось на антинигилистическую направленность романа. Ещё до публикации «Бесов» Достоевский предвидел, что обретёт славу «ретрограда». Оценка писателя как реакционера прочно закрепилась в либеральной, революционно-демократической, народнической, а позднее в марксистской критике, и встречается у современных авторов. Диссонансом в марксистской критике звучали слова Розы Люксембург, которая соглашалась с оценкой Достоевского как реакционера, но при этом считала основу его творчества не реакционной.

После смерти писателя более высокую оценку получили «Братья Карамазовы». Д. П. Мирский писал о четырёх великих романах писателя («пятикнижие» без «Подростка»). Лишь во второй половине XX века пять наиболее известных романов достоевисты назвали «великим пятикнижием».

Неоднозначно оценивали личность Достоевского некоторые либеральные и демократические деятели, в частности, лидер либеральных народников Н. К. Михайловский. В 1913 году Максим Горький впервые дал Достоевскому оценку: «злой гений» и садомазохист.

С Шекспиром Фёдора Михайловича впервые сравнил историк и страстный его поклонник Е. В. Тарле, считавший русского писателя «величайшим художником всемирной литературы». После выступления в 1900 году на Русском Собрании в Варшаве с лекцией «Шекспир и Достоевский» Е. В. Тарле писал второй жене литератора: «Достоевский открыл в человеческой душе такие пропасти и бездны, которые и для Шекспира, и для Толстого остались закрытыми». По мнению теолога Роуэна Уильямса, Достоевский-романист «мыслил созидая», как и Шекспир.

Чуть позднее ряд авторов впервые заговорили о трагичности произведений Достоевского. В 1911 году Вячеслав Иванов относительно романов Достоевского ввёл новый термин – «роман-трагедия», который наряду с упомянутыми авторами использовали Д. С. Мережковский, И. Ф. Анненский, А. Л. Волынский, А. В. Луначарский, В. В. Вересаев и другие. Веховцы и русские религиозные философы (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, В. С. Соловьёв, Г. В. Флоровский, С. Л. Франк, Л. И. Шестов) впервые обратили внимание на философскую направленность творчества Достоевского.

Указанные авторы испытывали влияние идей Достоевского, в своих статьях и монографиях дали наиболее положительную оценку творчеству писателя в русской критике. Отсутствие академической аргументации свойственно всем авторам, опровергающим значимость творчества Достоевского, для негативной оценки которого в XIX и начале XX столетий достаточно было упоминания тяжёлого недуга писателя, когда существовало распространённое заблуждение, что эпилептические припадки вызывают разрушение личности. Главная ошибка авторов, отрицательно высказывавшихся о Достоевском, – отождествление автора с персонажами его произведений, о чём предостерегал первый биограф писателя О. Ф. Миллер.

Достоевский не вписывался в рамки официального марксистского литературоведения, так как выступал против насильственных методов революционной борьбы, проповедовал христианство и противоборствовал атеизму. Ленин не хотел тратить время на чтение романов писателя, но после известного крылатого сравнения с «архискверным Достоевским» революционным литературоведам пришлось следовать заветам вождя. В 1920–1930 годах бывали случаи полного отрицания Достоевского.

Марксистско-ленинское литературоведение не могло не расценивать Достоевского как классового врага, контрреволюционера. Но творчество писателя к тому времени обрело широкую известность и получило высокую оценку на Западе. В условиях строительства пролетарской культуры революционное литературоведение вынуждено было сбросить Достоевского с корабля современности или адаптировать его творчество к требованиям идеологии, обходя молчанием острые неудобные вопросы.

В 1921 году А. В. Луначарский в речи на торжестве в честь столетия со дня рождения Достоевского причислил его к великим писателям, к великим пророкам России: «Достоевский не только художник, а и мыслитель. Достоевский – социалист. Достоевский – революционер! Патриот». Первый нарком просвещения РСФСР объявил о находке частей романа «Бесы», не опубликованных в прижизненных изданиях Достоевского по цензурным соображениям, и заверил: «Теперь эти главы будут напечатаны». Глава «У Тихона», кардинально меняющая восприятие образа Ставрогина и идеи романа, вышла приложением в полном собрании художественных произведений Ф. М. Достоевского в 1926 году.

В октябре 1921 года в Петрограде члены Вольной философской ассоциации широко отмечали 100 лет со дня рождения Достоевского. На заседаниях ассоциации было прочитано восемь докладов памяти писателя (в частности В. Б. Шкловского, А. З. Штейнберга, Иванова-Разумника). Но марксистская идеология начала подчинять себе гуманитарные науки. В рамках борьбы с инакомыслием религиозные философы, ранее давшие высокую оценку творчеству Достоевского, были вынуждены покинуть страну на «философских пароходах», а центр изучения творчества Достоевского переместился в Прагу. А. В. Луначарский во вступительном слове на вечере, посвящённом Достоевскому, 20 ноября 1929 года говорил о «величайшем писателе нашей литературы» и одном из величайших писателей мировой литературы, упоминал «достоевщину» и разделил оценку В. Ф. Переверзева: «…являлся, несмотря на своё официально дворянское происхождение, представителем разночинской России, представителем мещанства. Но вреден ли Достоевский? В некоторых случаях очень вреден, но это не значит, чтобы я считал, что следует запрещать его в библиотеке или на сцене».

В условиях кампании по борьбе с контрреволюцией и антисемитизмом в Советском Союзе в 1920–1930-е годы «антисемит» и «контрреволюционер» Достоевский не был запрещён, но «Бесы» и «Дневник писателя» издавались только в собраниях сочинений, никогда не выходили отдельными публикациями, их значение замалчивалось. Статья о писателе имелась в первом советском школьном учебнике по литературе издания 1935 года, но имя исчезло из списка изучаемых авторов во втором, создававшемся в 1938–1940 годы. Произведения были на долгое время исключены из школьных и даже вузовских программ по литературе. В 1956 году Фёдор Михайлович был реабилитирован советским литературоведением, когда «успех Достоевского на Западе перевесил его идейные грехи против советской власти» и из его характеристики исчез ярлык «реакционер». Писатель был включён в пантеон русской советской классики в последнем учебнике для школ издания 1969 года.

Отечественные исследователи его творчества принимали участие в деятельности Международного общества Достоевского (МОД) с конца 80-х. В 1991 году итоги достижений советской достоевистики подвёл Г. М. Фридлендер в статье «Достоевский в эпоху нового мышления». Редакция издания сборников серии «Достоевский. Материалы и исследования» предостерегает об осторожном отношении к статьям, докладам и заметкам, ссылающимся на работы Владимира Ленина, некоторые суждения которых могут выглядеть как анахронизм, что особенно может относиться к исследованиям, имеющим отношение к религиозной тематике.