Текст книги "Я и все остальные"

Лубдулан

Катит Сым свои тёмные, суровые воды, катит не торопясь… Лубдулан не моргает, следит за мелкими воронками меж прибрежных валунов, завораживается. Раньше он и думать не думал обо всём таком – какая вода, куда течёт, откуда родится; а сейчас – удивительно – знает кое-что. Знает, что если раствориться в этой прохладной массе, слиться с нею, отдаться на волю течения, то рано или поздно, но никак не меньше недели, повстречаешь Енисей. А это такая невероятная сила, столько простора и запахов… Дух захватывает у Лубдулана, шерсть топорщится и от ужаса, и от восторга. Да только… из собак плохие мечтатели, будущее не приходит к ним надолго, они привыкли жить настоящим. Лубдулан зевает, расслабляется, кладёт большую голову на лапы. Нет, рано грезить про Енисей, здесь ещё не всё закончено.

Чистое, влажное августовское утро. Сосны ещё спят. Лубдулан плывёт над рекой – и ему хочется думать, что вместе с хозяином.

* * *

– Фа-кто-ри-я! Кто-ри-я! Кто-я?

Лубдулан слышит звуки, они стелются над укрытой туманом холодной водой, чуть колеблются от волны, идут рябью, превращаются из ярко-жёлтых в бледные, влажные, белёсые… И последний вопрос «Кто-я?» – он что-то важное значит для Лубдулана, но не понять, что. Собачьим умом не понять, а только почуять.

– Фактория!

И в конце ответом, звонким, с отдачей, как удар заточенным топором по молодой берёзке:

– Сым-м-м!

Звенит, щекочется в ушах:

– Сым-м-м… Сым!

Фактория Сым – вот где они. Он и дядя Петя, как всегда, их только двое. Ему – хозяин, всем прочим – дядя Петя. А кому-то был и отцом. Когда-то был. Дядя Петя не смотрит на него; он и раньше-то не часто на него поглядывал – только когда белку учуешь или медведя – а сейчас и вовсе глядит мимо, сквозь, поверх. Глаза как смородина после дождя, влажные, тёмные, свои. Глаза хозяина. И эта борода, и немного крошек под усами, и сухие губы. И руки, ощущать которые на загривке – благодать.

Зачем они здесь, в посёлке? Здесь часто тревожно и шумно, здесь чужие собаки, и от людей пахнет резко и гадко: бензином, аптекой, канифолью, перегаром, ржавчиной, помоями, несвежей рыбой, железом, краской, одеколоном, дымом… Здесь есть женщины, они пахнут слабостью и едой. Здесь есть дети! Эти пахнут лучше других, но крикливы, непоседливы, могут и камнем кинуть.

Но хозяин уже сошёл на берег, и его не удержать. И Лубдулан бежит, скользит по влажной траве за сапогами, за родным запахом. Скользит, удивительным образом не оставляя следов.

* * *

Утром встречали баржу… Лубдулан ощущает себя лишним на этой ветхой пристани, среди пёстрой толпы местных зевак, приезжих спиртоносов, пропахших мазутом речников; среди остро воняющих сургучом бандеролей, гулких бочек, пыльных тюков, среди неумолчного говора и звонких рукопожатий. Огромная рыба-машина лежит в воде, красит её удушливой нефтью, пахнет и рычит. Зябко и бессмысленно. Убежать бы отсюда – в мягкую тайгу, в мох и травы, в шорох и капли росы, в этот волшебный аромат смолы, хвои и охоты…

Но Дядя Петя ждёт племянника. Да не одного, а с новою женой. Вот учудили – свадебное путешествие… И куда – в тайгу! Точнее, так – свадебное путешествие на Чёрное море, в Геленджик, – но через тайгу. Длинные, длинные отпуска у норильчан – три месяца делай что хочешь, а ещё и дорогу государство оплачивает. А то, что жёнку решил с собой взять – так оно правильно, пусть баба с лесом знакомится, пусть привыкает к природе, к просторам. Ведь, поди, городская, ничего ж не умеет.

Так думает дядя Петя, расплачиваясь в сельпо за консервы, сахар, соль. Продавщица нет-нет, да кинет на него взгляд искоса: охотник этот дурным своим характером всем известен; охотник замечательный, а человек… ну да бог ему судья. Все что-то слышали про историю дяди Пети, но расспрашивать здесь не принято. Она знает лишь, что придёт время, когда вертолёты соберут охотников-промысловиков с дальних делянок, снесут всех в Ярцево, на базу, и когда пушнина и рыба будут оплачены и «кукурузник» стрекозой допрыгнет сюда – тогда придёт к ней дядя Петя опять и накупит водки, свяжет бутылки бечевой в «паровозик» и потащит по земле, негромко напевая что-то под нос. Бутылки будут прыгать на кочках и звенеть, а дядя Петя бормотать нараспев своё любимое народное:

 
На фактории Сым
Изломался движок,
Электрический он
Вырабатывал ток…
 

Прохожие будут идти мимо, ухмыляться; кто-то оглянется с недоумением или брезгливостью – вот эти-то как раз приезжие; эвенки одобрительно покивают широколицыми головами и помашут дяде Пете. А у того – чёткий план на ближайшие два-три дня, и предощущение его вселяет в душу лёгкость и беззаботный свет. На звон бутылок сойдутся в избе старые друзья, и будет праздник. Разве он не заслужил немного забвения?

Всё это проносится в голове у продавщицы в один миг и забывается немедленно. Следующий! А Лубдулан скучает, сворачивается клубочком под крыльцом сельпо, щурится на соседние окна. Растекается фиолетовой тенью по двору, пугает случайную кошку, бредит сном. И засыпает вместе с посёлком. Или только делает вид.

* * *

Когда садится на окраинной пустоши старенький Ан-2 с Лёшей и Таней, дядя Петя уже почти трезв. Люди обнимаются при встрече и вроде как носами прижимаются друг к другу – это Лубдулану понятно.

– Загрузимся бензином, муки накидаем, сахару, водки, консервы, то-сё по мелочи… – охотно объясняет дядя Петя, видимо, оживлённый присутствием Татьяны, – к обеду, дай бог, отчалим.

Татьяна небольшого роста, светловолосая, крепкая, ладная, лицо хорошее, доброе. Лубдулану она, пожалуй, нравится. Такие частенько подкидывают хорошие кусочки после ужина. Ну а мужчинам нравится и подавно. А главное – никакая она не городская. То есть, городская – норильчанка, получается; но родилась-то и выросла в селе, в далёком советском Казахстане. Своя девка, справная, по лицу и по рукам видно, по улыбке. Да и ноги ничего!

– А ты молодец, охотник! – толкает дядя Петя украдкой Лёшу локтем, кивая на молодую жену. – Метко попал!

Лёша смущённо улыбается – он неразговорчив. Дядя Петя и Лёша носят на причал мешки с мукой и сахаром; Лёша – те, что полегче. Канистры с бензином переносить помогает Таня. Вот настоящая ирония судьбы: собрались в отпуск, ещё месяц назад сели на теплоход в Дудинке – и на тебе, аппендицит! Отвалялся Лёша в районной больничке, Татьяна за ним ходила, терпеливая. Нет, хорошая баба, хорошая. Да… Аппендицит вырезали, свежий шрам остался. Так что теперь племянник бережёт живот, не напрягается.

При Татьяне охотник даже вроде бы как меньше матерится. И во взгляде его, устремлённом за нос лодки, появляется какая-то дымчатая грусть, обычно ему не свойственная. Они уже плывут, и мерный, хрипловатый рокот мотора баюкает Лубдулана. Сым течёт им навстречу, и благодаря этому им кажется, что идут они быстро – а на деле берега напротив почти стоят. Сосны и сосны, невысокие песчаные обрывы, а за ними ещё сосны и сосны, а за ними – облака. Но если хорошенько подумать, то где-то там, очень далеко, под этими облаками – опять сосны.

* * *

А вот и первая остановка. Надо остановиться, сказал дядя Петя, а то и пальнуть могут, такие обычаи. Мимо проплываешь – причаль, отметься. Что не беглый какой и не браконьер, но свой человек, с понятиями. Семья староверов Кивриных здесь живёт уже очень давно, а их предки жили здесь ещё до революции. Может, и ружьё ещё с тех пор висит?

А зовут их Авдотья и Панкрат. Сколько им лет, сразу и не поймёшь. Панкрат бородатый, загорелый, жилистый; Авдотья кругленькая, светлая, когда смеётся – кажется молодой. С ними ещё человек – женщина. Пожилая, вся коричневая нганасанка, в отдельной маленькой избушке. Увидела чужих, почему-то засуетилась, убежала к себе. Дядя Петя усмехается, но молчит. Что-то знает, наверное.

Староверы – нормальные люди, даже приветливые. Баню затопили для гостей, мойтесь на здоровье. Дядя Петя подмигивает украдкой: не боись, племяш, можно париться. В бане одно окошко величиною с голову, не видать ни зги; внутри копоть и дымный дух, все по-чёрному. Мылись стоя, на почерневшую лавку садиться не решились. Конечно, у кержаков эта сажа грязью не считается – но всё же…

Староверы ненавязчивы совсем, не любопытны; однако ж восприимчивы до беседы – отчего же не послушать чужаков, ведь гости – дело редкое. Приготовленный на воде, в собственном соку карп, румяный домашний хлеб и чай на смородине располагают. Рассказывала больше Татьяна, улыбалась. Как летели из Ярцево «кукурузником», а с ними артель кержаков, да все с поклажей, везли бочки на заготовки, короба и всякие снасти под рыбу, грибы, ягоды. И в полёте давай её тошнить, такое дело. А кержаки супятся, бочки свои крышками быстренько закрывают… Смешно! И Панкрат с Авдотьей посмеиваются, как бы извиняясь за единоверцев. Но чай при этом пьют из отдельной посуды…

Что ж тошнило-то, дядя Петя интересуется, летать не любишь? Да люблю, в общем-то, отвечает Таня… и улыбается уже почему-то смущённо. Тему замяли хозяева – тактичные люди эти староверы. В чужую душу никогда не полезут, но и к себе никого не пустят. Одно слово – кержаки!

Долго сидели за чаем, пока не стемнело. Переговорили многое, но запомнилось больше одно: всё время прибегала посидеть с ними и нганасанка. Зайдёт, зыркнет на Лёшу чёрным глазом, усядется на краю скамьи. Через десять минут уже нет её. А потом опять появляется… да каждый раз в другом сарафане! Шепчет дядя Петя племяннику: у этой бабки сундук есть с нарядами, бог знает откуда; так вот раз в полгода она их все и перенадевает, как гости заглядывают. Хоть и нганасанка, а всё ж таки женщина!

Потом стемнело, разошлись спать. Тайга стоит рядом, молчит, ветра нет. А Лубдулану что-то мерещится. Кажется ему, что совсем недалеко в тайге бродит кой. Большой кой, чёрный, тот самый… Кой как гора. Бродит без боязни и суеты, потому что понимает свою силу. Но и не выходит на побережье, к обрывам, таится за стволами, гудит по лесу, тяжело пахнет. У тех, кто в избе, есть ружья, но как им объяснить про то, что там именно кой, а не обычный медведь? Как рассказать обо всём хозяину, если он не слышит тебя?

* * *

Приплыли!

Какое-то время ещё стучит в головах заглушённый мотор, какое-то время ноги ставятся на землю осторожно, ожидая, что качнётся лодочное дно. Но это быстро проходит.

Не успели втащить мешки в дом, как примчались собаки. Крутятся вокруг хозяина, гостей обнюхивают недоверчиво. Машка, Ветерок и Алтай. Машка – за главного, настоящая охотница. Ветерок и Алтай – в помощниках, ещё молодые, просто сильные; а умница Машка – она молодец, Лубдулан это признаёт. Наследница.

– Машка – она молодец, – между делом объясняет дядя Петя, наводя холостяцкий порядок на столе, – она свой закон имеет. Эти двое – балбесы пока, охламоны. Только и знают, что пожрать да зайца гонять… А вот тут и ляжете, я прибрался. Вот вам и шкура медвежья, тепло будет непременно. А я вот там, в углу залягу, мне привычно. Сплю крепко, как бревно. Так что это… вы там не стесняйтесь, дело молодое, известное, на меня и не обращайте внимания. Шуры-муры, это вы свободно… Но могу и всхрапнуть!

Однако же видно – стесняется по-первому Татьяна. И так на шкуру посмотрит, и так. Спросила робко: «Может, есть простыня или одеяло какое?»

– Ну а что же, есть где-то, – ухмыльнулся в усы дядя Петя, – поищем.

Нашлась и простыня – грязнущий полог от комаров… Татьяна пощупала его критически, пошла на реку состирнуть. А потом и в избе подмела. А потом и разводы со столешницы оттёрла. Раскопала за избушкой свалку стеклянной посуды, намыла с песком банок – позже насобирает ягоды и сварит дяде Пете варенья. Хозяйка!

На всё это Лубдулан смотрит снисходительно. Зачем женщина нужна в доме, да ещё посреди тайги, ему неведомо. Разве что после ужина кусочек. Но теперь и это – не для него.

* * *

– Водку, значит, не пьёт она? – лениво разговаривал дядя Петя с племянником, сидя на самодельной скамеечке. После горячей ухи, привозного сала и полутораста грамм мир вокруг казался очень солнечным и заботливым.

– Она сейчас ничего не пьёт, – объяснял Лёша, делясь папиросами с охотником, – ей сейчас нельзя.

– Ну, я так и думал, – кивал дядя Петя, чиркая спичкой, – и большой срок-то? Канистры ж таскала вместе с нами, а?

– Да нет, совсем небольшой. Это можно пока.

Помолчали.

– Нет, Лёха, семья – это хорошее дело. Это правильно.

– Дядя Петя… ну а вот вам… не грустно здесь одному-то бывает? Это же всю зиму здесь в одного, только собаки рядом.

Глаза у дяди Пети сделались сухие-пресухие, пусть и на мгновение.

– Да и собаки – это существенно. Собаки – они ведь преданные, Лёшка. Я их понимаю, они – меня. Ну, бывает, и рассержусь порой, перетяну хворостиной… Но такой уж я человек, резкий. Они простят.

– Да будет, не такой уж и резкий… Это всё оттого, что компании нет, не с кем поговорить, а?

– А что говорить-то? Наговорился, чай… Здесь, Лёха, красота. Ты же видишь – красота! Воздух как слеза; тишина лесная, только ветер шумит; воду пью – сразу лечусь! Здесь, брат, свобода таёжная, нигде такого нет… А у вас что, в Норильске-то? Тракторы грунт грызут, дымище из труб валит, неба не видать… Тьфу!

Племянник чуть искоса, но внимательно посмотрел на дядю, улыбнулся неожиданно широкой, простой улыбкой:

– Дядь Петя, ну ты уж не сердись, я ж по-свойски. Лес-то лес, собаки-то собаки, конечно… ну а что же жена?

Охотник отвечал не сразу:

– А что – жена? Живёт себе в Ярцево, что жена… С тех пор, как Митька утонул, так там и живёт. Ей там без меня лучше.

Лёша вдруг что-то понял, улыбка схлынула с лица, и хотел уже сказать… но тут дядя Петя вскочил на ноги, как будто и не съел только что котелок ухи.

– Слышишь? Лает…

Ничего не было слышно. И вдруг треснула ветка в подлеске неподалёку, треснула именно так, как нужно – и чуткий Лубдулан толкнул Машку. Или хотел толкнуть. Она тявкнула хозяину, сорвалась с налёжанного места, только хвост махнул, следом за ней унеслись молодые псы. Охотник молча забежал в избу и выскочил оттуда уже с ружьём на плече. Спустя минуту его уже не было слышно и видно за сосновым молодняком у берега. Из дома вышла Татьяна, вытирая влажные руки каким-то на вид не слишком опрятным полотенцем:

– И куда это он сорвался?

Лёша пожал плечами и лишь отмахнулся от вездесущей мошкары. Они остались совершенно одни посреди бескрайней тайги, в избушке, стоящей на узкой речной косе, омываемой Сымом и его безымянным притоком. Это было преимущество для дяди Пети: всякий зверь, что шёл по течению, неизбежно выходил на него, на петлю или меткий выстрел. Это было удобно, за одним единственным исключением: иногда в этих краях появлялся лось или любопытная росомаха. А порой заходил и кой.

* * *

Спустя полчаса в тайге треснул далёкий сухой выстрел. Всего один. И наступила тишина, имя которой – Сым. Минуты тянулись долго, томительно, на душе у норильчан было тревожно. Но вот через час явился и охотник, нёсший на плече половину оленьей туши.

– Пошли, племяш, подмогёшь дядьке старому мясца снести, – намеренно коверкая обычные слова, сказал дядя Петя, ничуть, впрочем, не запыхавшийся. И было заметно, что какая-то мысль гложет его.

– А что же олень? Зверье растащит, попортит?

– Куда? Там же собаки мои.

– Дык они же и попортят?

Дядя Петя с некоторым превосходством глянул на племянника:

– Там Машка сидит, сторожит. Пока она там, ни сама не куснёт, ни другим не позволит. Редкая собака, почти идеал.

Лёша быстро переоделся, они углубились в лес.

– Почти идеал? У кого ж тогда идеал-то?

Дядя Петя отвечал не сразу:

– У меня… был. Был один пёс. Лубдуланом я его звал.

– Был?

– Был. Медведь его порвал по весне. Погубил мою собаку. Знаешь, племяш, как местные кеты раньше медведя звали?

– Как?

– Кой!

И долго, долго шёл дядя Петя молча.

* * *

Крадётся Лубдулан как тень, крадётся сквозь путаную траву и назойливый папоротник. Стал он лучше любого волка красться, с тех пор, как… Умел бы он думать как человек, то исполнился бы сожаления: такая охотничья ухватка зазря пропадает!

С тех пор, как… Это воспоминание странным образом ускользает от Лубдулана, но и тревожит его, жжёт откуда-то изнутри, зовёт повыть – да как повыть-то? Одно только желание и свербит.

Они шли вдвоём тогда, как всегда вдвоём. Он и хозяин, хозяин и он. Хорошо шли, по свежим оленьим следам. Перешли мелкий ручеёк, ещё отороченный по краям тонким ледком, и стали взбираться на пригорок. Хозяин чуть впереди, он на шаг позади – подзадержался у ручья, отвлёкся на соболиный дух, сам виноват. Задержался на полминуты. Если б знать… Не видно им было, что за пригорком, а оказался он сильно подветренным. Бодро они взбежали наверх, а навстречу им взбежал и кой.

Велик, чёрен, раздражён. Голоден по весне. Бывало раньше, встречались – но не так в упор. И всегда уходил этот кой, издали учуяв железо и человечью вонь; а бывало, заранее угадает его Лубдулан, облает, выдаст как есть – и хозяин уже наготове.

Но не сейчас. Выскочил кой легко и зло, как умел он порой быть лёгким и страшным, при своих-то многих килограммах. Взревел без страха и сомнения – он в своём праве, он здесь хозяин. А ружьё у хозяина висело на плече. Его ещё снять нужно. Долго, долго тянуться к плечу рукой, потом снять, прицелиться…

Вот эти-то последние две-три секунды никак не мог вспомнить Лубдулан. Помнил, что кинулся наперерез, не чуя ног от скорости, что чернота и чужое дыхание заслонило тайгу… Рёв, зубы, когти, кровь… а потом – не помнит. Сидит хозяин на траве, а кой перед ним, почти нос к носу. Двенадцатый калибр выбил из головы коя его силу, всё как есть вышиб на сторону. И в груди у коя ещё что-то скворчит, но уже затихает. Кой такой большой, что хозяин с ним рядом кажется жалким и бессильным. И что-то у него с глазами странное происходит, вроде бы как роса. И кто-то ещё рядом, разметался по траве, да никак Лубдулан не может его увидеть, не может понять, кто такой… Силится посмотреть, и не видит.

С тех пор он всегда близко к хозяину, и никогда не оставляет его. Крадётся неслышно, сидит невидимым, бесплотным, почти не спит, а только бредит снами. Иногда кажется ему, что хозяин его видит; иногда – что Машка; но чаще всего – кой. Вместе они теперь, всегда недалеко. И тяжело Лубдулану от этого, мочи нет. А повыть не получается, никак.

* * *

Две недели миновало с тех пор, как улетели в Ярцево молодожёны. Не хотел себе дядя Петя признаваться, но что уж там: сильно они ему полюбились. И ладно бы Татьяна – ладная баба, молодая да спелая… но Лёша почему-то сильнее. И вот почему: было с ним разговаривать и хорошо, и больно. Сына он напомнил ему, вот почему.

Дым от костра сизой папиросной лентой уплывает по течению, словно взялся провожать племянника с женой. Но куда там – провожать; они на самолёте добрались до Ярцево считай что вмиг, уже должны из деревни отплывать по Енисею, теплоходом до Дудинки. Никакому дыму их не догнать.

Была у него шальная мысль задержаться на пару дней в фактории – но он её отогнал и не стал покупать лишней водки. Это сейчас незачем. Вернётся сюда по плану, под конец сезона, когда полагается. А там… видно будет. Мысли его блуждали между собственной избушкой, почему-то – лодочным мотором, факторией и Ярцево. Он не был там давно. А стоило бы, наверное. Он курил вторую папиросу подряд, но табака совсем не чувствовал. Воспоминания о сыне, беременность Татьяны, гибель любимого пса – всё бродило в душе, мешало дышать.

Машка лежала почти в ногах, но без фамильярности; глаза полуприкрыты, но за хозяином следит. Молодые псы дремали поодаль, ещё вчера до отвала наевшись рыбной болтанки на муке, выжрав на убой целый таз, лежали с круглыми, вздутыми как барабан животами, изредка добредая до реки и плюхаясь в живительную холодную воду.

– Ты вот что… ты давай, Лубдулан, уходи, – вдруг сказал дядя Петя надтреснутым голосом куда-то в пустоту, и Машка немедленно насторожила уши, – ты иди, дружище. Я уж как-нибудь сам…

Словно в ответ на его слова, чуть зашумело в верхушках сосен, потянуло свежестью. Доселе яркое, сухое сибирское солнце поблёкло, и с запада стали набегать лёгкие тучки. Было ясно, что к вечеру пойдёт дождь.

– Прощай, Лубдуланушка…

И Лубдулана вдруг подхватило, понесло куда-то вдоль по реке. Уходило вдаль морщинистое лицо хозяина, заволакивало дымкой избушку; побежали сосны да пихты, сливаясь в единый прохладный, зелёный фон; остался далеко за горами страшный чёрный кой. Он перестал быть злым и загадочным и оказался просто обычной плоской горой, даже холмом, каких здесь, на Сыме, не перечесть.

И кто-то позвал его ласково:

– Луб-ду-лан!..

Вот теперь пора.