Текст книги "Я и все остальные"

Я и все остальные
(сост. Евгений Мамонтов, Оксана Горошкина)

© Мамонтов Е. А. (сост.), 2019

© Горошкина О. С. (сост.), 2019

* * *

Особая благодарность Оксане Горошкиной за поддержку проекта.

Павел Веселовский представил не совсем типичную для него подборку. Обычно его звездолёт твёрдо держит курс в беспредельное пространство золотого века научной фантастики. А здесь автор решил пройтись по земле твердой поступью реалиста, умеющего побаловать внимательного читателя загадками и неожиданными поворотами.

Виктория Долина. Всегда хочет сказать больше, чем вмещает слово, поэтому пишет мало. Её занимают мелочи, или иначе – для неё не существует мелочей. Её лирическая зарисовка «Гуково» – это только сильно упрощённая версия ненаписанного романа или симфонии.

Елена Жарикова. Елена дописывает тех ангелов на задниках русской литературы, которых не успели дописать Гарин-Михайловский, Аксаков, А. Н. Толстой, стараясь поместить их в бунинские пейзажи. Безупречно здоровая проза, выдержанная в стиле «пастораль» и «гран наив». Оказывается терапевтическое воздействие.

Рустам Карапетьян. В основном бьёт по детям. Мелкая мишень дорогого стоит. Но его прицельная проза даёт хороший рикошет и кучное поражение взрослой аудитории. Сохранить это «двуязычие», «цепляющее» как «детей», так и «отцов», – главная экологическая задача нашего семинара.

Татьяна Кырова. Ведёт свою борозду от Валентина Распутина, а дай ей волю, она бы от «Поучения» Владимира Мономаха повела. Но мы не даём, памятуя лозунг Пушкина: «Души прекрасные порывы!» Её герои органично вписаны в пейзажи и психологию той «уходящей натуры», которая ещё торчит величественным остовом большой советской литературы.

Екатерина Сергеева. Стремится к благородному лаконизму, всегда чётко представляет поставленную в рассказе задачу, но пытается слишком быстро до неё добежать по прямой, достичь цели кратчайшим путём там, где интересней длинный. Немого давит на перо от усердия.

Елена Трищанович. Природный материал имеет прелесть натуральности. Автор пока играет только одной рукой. Места, где она попадет «мимо нот», представляют особый интерес для самых тонких ценителей и производят впечатление дерзкого авангарда. А может, это и на самом деле так?

Владимир Хворостов. Мужской, хемингуэевский по своему посылу (но не стилю) рассказ заставляет нас вспомнить слова одного героев Хемингуэя: «Настоящей жизнью живут только матадоры».

Мария Шурыгина. Крепкое знание устава строевой и караульной службы, пристрелянные позиции критического реализма, классические приёмы боя повествования. Крепкой стёжкой прошитые характеры. В каком-то смысле это немного ВДНХ 70-х, но разве не прелестно?

Евг. Мамонтов

Павел Веселовский

Вьетнамское перо

Шарик – лёгкий, как сухой лист, как поцелуй школьницы – бесконечно долго взмывает ввысь, едва ли не под потолок огромного спортзала, и начинает падать вниз. Щёлкает – ах, как страшно! – совсем рядом с краем стола, получает заряд пружинной бодрости, и вновь, наивный, стартует в зенит. Но я тут как тут – жестокий, грубый, сильный; я луплю бедное круглотелое и безответное по лотерейному боку и категорически ломаю его траекторию. И если бы я был кузнечиком или цикадой – кто там ещё из мелких тварей слышит такие звуки? – то услыхал бы вой разрезаемого воздуха, через который ломится карманная пластиковая луна с печатью «Made in Vietnam». Удар был сокрушителен, позиция – беспроигрышна, результат – полная хрень. Шарик изгибается всем своим бестолковым колобочным туловищем и позорно утыкается в сетку. Ноль – один.

Мой хват – классический европейский. Я белый мальчик, я люблю чистые унитазы, кондиционеры в отелях и девушек с бритыми подмышками. Я никакой не плейбой и, упаси бог, не плантатор, но я за канализацию.

А мой соперник жёлтый, как кубинский табак. То есть, жёлтый дотемна. Возможно, он пасёт живых коз и ночует в юрте, завернувшись в неживые козьи шкуры. Или ест лапшу палочками, шумно прихлёбывая. Он наверняка не знает, что такое антиперспирант, и все его туалеты на улице. Я не знаю, китаец ли он, или хакас, или казах – у меня с этим трудно. Глаза его узки – этого достаточно. Его хват родом с Востока: он держит ракетку азиатским «пером» – по нынешним временам редкая и сомнительная привычка. Либо чудак, либо упрямец. Есть и третий вариант – его так натренировали. Тогда у меня могут быть проблемы. Но это вряд ли.

Я не выбирал себе партнёра – просто зашёл в спортзал и спросил, кто свободен. Тут так принято – без лишних поклонов и просьб предъявить медицинскую справку. Шарик, ракетка есть? Тогда заходи. И мне показали на этого усушенного Брюса Ли – сидит себе на скамеечке, медитирует. Ни тебе румянца, ни мышц. Не впечатляет. Ладно, сойдёт для закуски.

Мы пока разминаемся. Это вежливая форма коварнейшей взаимной разведки, когда каждый пытается притвориться дурачком и вызнать все сильные места противника. Слабые места никому к чёрту не важны – они и так слабые. Главное – чего бояться.

Я скромный, я не считаю себя мастером. Но я крепкий орешек, я с детства привык бить, резать и вытягивать. Я молод и ноги мои пружинят от желания проявить себя, напрячь эти гладкие и круглые волокна. Я могу отжаться раз пятьдесят. А он какой-то неуверенный. И слегка сутулый. И хват дурацкий. Такие бывают занудами – «сушат» любые мячи, давят атаки подрезкой, могут десятками раз повторять один и тот же удар, метясь в одну и ту же точку. Такие могут душу высосать. Я этого не люблю. Таких полагается убивать на взлёте.

Я здесь проездом. Я бросил мотоцикл, одолженный у друга, возле входа в клуб и сразу же вычислил спортзал по стуку мячей. Это моё хобби – в отпуске обязательно несколько раз сыграть в пинг-понг. В порядке подтверждения класса. Я могу и штангу толкнуть, и боксёрские перчатки напялить – но эта игра меня заводит по-особому.

У меня всё получается – мой жёлтый визави едва поспевает за кручёными, а подачи выпекает безобидные. Ошибается примерно столько же, сколько и я. Лицо невыразительное, подбородок скошен – я читал, это признак слабой воли. Ну, слабой, не слабой, но вид у него как у типичного торговца на китайском рынке. Скучно будет с ним, ей богу. Нужно выбить его по-быстрому и поменять партнёра. Есть тут видные мужики, усатые, резкие – крутят от души, жарят в развороте плеч, несёт от них здоровым потом, матом и весельем. Нормальные азартные мужики. Вот с ними я сцеплюсь.

– Может, давайте на счёт? – уже предлагаю я.

– Карашо, – слегка улыбается он.

Ну точно, какой-то Ким Чен Ир. Хоть сейчас в строй и на парад во славу Труда. Вот и на ракетках у него написано – «Ханой».

Играем на подачу, я выигрываю. Ну, понеслась!

Теперь каждый мой промах идёт в плюс сопернику. Мы подбираемся – он тоже подбирается, я это чувствую. На моём лице – лицемерная полуулыбка; я так притворяюсь дружелюбным. На его лице жёлтое безмолвие самурая – он так притворяется безразличным. Врёшь, вьетнамский друг, сейчас ты будешь напрягаться. Я подаю пока вполсилы своей фирменной кручёной подачи. Он принимает легко, как должное. На разминке я эту подачу не использовал – но ему не трудно. Значит, подлец, скрывал свой опыт. Ну, это меня не удивляет: я тоже кое-что скрывал.

Меня настораживает другое – перемена в качестве. Я прибавил в силе и скорости, а вот он – в качестве. Он перестал ошибаться и почти всё время попадает. Правда, и я беру. Однако я беру всё, что летит ко мне; а вот своё собственное, скухаренное при помощи целлулоидного мяча, обрезиненной ракетки и такой-то матери, – вот это иногда улетает в молоко.

Подача переходит к нему при счёте три – два в его пользу. Это, в сущности, ерунда, я только расхожусь. Греется кровь, зрение становится как у динозавра – пейзаж за кадром, зато зверская фокусировка на движущемся объекте. Объект круглый, вертлявый, капризный, вертится, как юла, и всё норовит срикошетить от большого пальца.

К десятой подаче я начинаю чувствовать свои ноги. Это значит – хорошо. Я ощущаю их до кончиков ногтей, до легчайшего прогиба стопы, до беззвучного скрипа в колене. Так и должно быть – я вхожу в состояние теннисного самадхи. Боги незрячей подкрутки и кистевого тычка от пуза благосклонно улыбаются мне. Я расслабленно бью из-под стола, заставляя мяч выгибаться параболой, и в упоении чистой, незамутнённой везухи размазываю шарик в противоположную от рывка сторону. Я хорош.

Только вот беда – счёт уже пятнадцать – десять. И чёртов японский городовой впереди. Статистику ошибок я не веду, некогда, блин; но навскидку понимаю, что я просто чаще промахиваюсь на ударах. Надо быть осторожнее, вот и всё. Он со своим азиатским пером не стремится бить слишком сильно, он – это я признаю – удивительно точен.

Мы подходим к двадцати довольно близко, но пары очков мне не хватает. Я готовлюсь усилием воли дотянуть до равного, а там опять поднапрячься и перетянуть на себя одеяло в борьбе на «больше-меньше», но… мне не позволяют. С моей подачи – я уже не стесняюсь, форсаж на ста процентах – я вдруг получаю мощный, резкий и точный, как выстрел в упор, накат в дальний от меня угол стола. Не ожидал! Партию он забрал уверенно, вопросов нет.

Мы корректно улыбаемся друг другу, меняемся сторонами. Ах ты ж жёлтая тайваньская змея, как же подло ты притворялся серой мышкой на разминке! И бить ты умеешь, хотя и не часто.

Перед его первой подачей в новой партии я мельком ловлю его взгляд. Да ничего там нет, в этом тёмном взгляде – сплошная чайная церемония, чёрт её дери! Какие-то киргизские потёмки. Отблески лагерных костров Чингисхана, запах бараньей похлёбки, кунжутного масла и застарелого воинского пота. Поколения скрюченных на рисовом поле пейзан, поколения скрюченных от опиума лавочников, поколения скрюченных от смога промышленных сборщиков всего, что способно собираться. Гордость не за себя, но за предков. Заветы Конфуция и жёлтые реки.

Ладненько, я буду аккуратен. Он рассчитывает на мой темперамент, на мои эмоциональные ошибки – а я буду сама осторожность. Он думает, я молодой и безголовый. А я буду дискредитировать каждый твой мяч, буду заниматься сухим и тошнотворным анализом, буду силою мысли управлять полётом. Я выпускник престижного в масштабе Ленинградской области вуза, а ты простой тувинский охотник на копчёных изюбрей. Или, скажем, сайгаков. Или кто там водится в уйгуро-ненецком автономном округе? Да неважно, я просто перебегаю тебя молодыми ногами, о высокогорный урюк соевых болот Тянь-Шаня!

Он подаёт. Я не беру. Он подаёт ещё раз – точно так же. Я не беру. Какого там!? На третий раз я приседаю как жаба и выпрыгиваю как кенгуру – и всё же беру проклятую подачу! Да только мой ответ уже беззубый, и узкоглазый бенгалец с лёгкостью срезает мою свечку на противоходе. Три – ноль.

Все пять его подач я проигрываю. На своих отбираю только два очка из пяти. Я ощущаю себя соломенным Страшилой с топором Железного Дровосека в слабых сухих руках. А он, чуть ссутулившись, даже и не слишком-то бегает – как ему удаётся брать мои лучшие удары, стоя так близко к столу?!

Уже не до шуток – вторая партия уверенно катится ленивому жирному коту под хвост. Не хотелось бы её отдавать – потому что в противном случае третью придётся выигрывать любой ценой… а я что-то не уверен в своей кредитоспособности. Уже не уверен, да. Кишмиш побеждает в приятном хладнокровном стиле, белое войско разбито и у полководца симптомы Паркинсона.

Я начинаю бегать как накурившийся кули. Я выгибаюсь, как в балете, прыгаю на выпаде как отменный Д’Артаньян и даже катаюсь по полу в безнадёжных попытках словить уходящую удачу. Монгольский призрак по ту сторону стола гоняет меня по всему спортзалу, и я рысью скачу за улепётывающим по деревянному настилу шариком, орошая баскетбольное граффити каплями пота. Майка давно снята, а полотенце на скамейке впору выжимать. Невозмутимый Лао-Цзы сух, как пустыня Гоби, и ни разу не попил водички. Что же ты, агентство Синьхуа, мумифицировал себя при жизни?

Партия номер три – решающая. Я пью из бутылки нарзан, обдумывая ситуацию. Мне и раньше приходилось проигрывать, но по-другому. Там были и взаимные ошибки, и крики восторга, и мужская крепкая ругань вслед каждому «киксу». Там была борьба. А здесь – уничтожение. И ладно бы я видел, что имею дело с мастером спорта или чемпионом каким-нибудь: тут вопросов нет. Видали мы таких, лупят наотмашь из любой позиции, как электрические… Да такие и не станут сюда приходить. Районный центр, спортклуб «Ромашка» при спорткомплексе имени вымени… Нет, этот эвенкийский гений дзюдо явно самоучка. Наверное, у него больше опыта, решил я. У него, может быть, было больше жизненного опыта. У него было больше жён, а значит, больше опыта. Жёны развивают терпение. Этот мужик соткан из терпения. Он не ошибается, потому что терпит. А, бред собачий…

Я начинаю вкрадчиво. Я подаю мягко, но весь как струна в ожидании любой гадости. Долой самоуверенные авантюры. Однако Джеки Чан не торопится – в отличие от первых двух партий, принимает с оттяжкой, выворачивая своим «пером» шарик на пологую, длинную дугу. С неё очень удобно бить. Заманивает? Ждёт, что врежу и ошибусь? Выкуси! Отвечаю подчёркнуто спокойно, в лучшем округлом стиле. И вдруг – бац! – как пощёчина слева. Его удар пронзает мою чуткую, как ночная кошка, оборону, шарик чиркает по самому краю стола и пьяной мухой садится на пол. Вот же сукин сын! Он как будто всё предвидел!

Вторая подача – бац! Третья подача – щёлк, щёлк и бац! Далее – щёлк, щёлк, бац, бац и ба-бац! Китаец бьёт без объявления войны, мячи приёмами каратэ сыплются мне в пузо, в глаз, в лоб; я мечусь у стола, кланяюсь направо и налево как нубийский раб, уже почти не потею – нечем! Его арсенал завораживает, а процент попаданий… к чёрту процент попаданий! Последние пять подач я играю в отупелом трансе отчётливого поражения, моя воля не то чтобы сломлена – она бессильно пожимает плечами.

Я оценил его благородство: большинство перестают стараться, когда выигрывают последнюю партию с перевесом в шестнадцать очков. Он не перестал – за его финальным ударом мне пришлось бежать в противоположный угол зала. Я признаю – он получил своё удовольствие от игры.

Его широкая бурятская морда расплывается в улыбке, но не злорадной, а простой; мы пожимаем руки. Его рука сухая и крепкая, моя уставшая и мокрая. Со стороны, должно быть, я выгляжу довольно жалко. Как иероглиф «простофиля», например.

– Ты маладес, карашо! – он показывает большой палец.

– По-моему, я говно, – бурчу я.

Он смеётся:

– Нет, карашо. Приходи завтра, ещё играть.

– Где вы тренировались?

Он разводит руками:

– Здесь. Здесь давно играть.

Он уходит в чайхану пасти свои курдючные отары, или собирать мотороллеры «Хонда», или мариновать острую капусту для рабочего класса; а я сажусь на мотоцикл и еду в кемпинг за ужином и холодным пивом. Мне тридцать один, ему – семьдесят.

Белый ангел, чёрный ангел

Всё началось с грыжи. Она поселилась где-то в нижнем отделе моего понемногу растущего с годами живота, вела себя поначалу скромно, но потом взяла привычку выпячивать своё «Я» и беспокоить мелочными капризами. Хирург в городской поликлинике бесцеремонно потыкал меня пальцами и буднично выписал направление на плановую операцию. И когда оттягивать час «Икс» стало уже невозможно, я собрал вещички, ворох анализов, остатки мужества и сдался врачам.

Городская больница скорой помощи – это проходной двор. Так говорили все, кто там побывал. Меня пугали бичами, злыми пьяными докторами, едва ли не вшами и тупыми скальпелями. Должен сказать сразу: ничего из перечисленного мною обнаружено не было. С бичами как-то справлялись; врачи были трезвыми и достаточно корректными (по суровым российским меркам); мифические вши себя не обнаружили.

И всё же метко окрещённая народом «тысячекоечная» – отнюдь не санаторий. А скорее, профилакторий: тщательная, добротно выполненная профилактика чересчур светлых планов на будущее. Когда одолевают радужные мечты или бескомпромиссные амбиции, всегда полезно вспомнить про городской стационар.

* * *

В то время как на верхних этажах больницы, по слухам, сверкал белизной и свежей штукатуркой недавний евроремонт, в нашем отделении стоял тяжёлый и всепроникающий дух соцреализма. Облупленная краска на стенах, перекосившиеся тяжёлые двери, больше половины коек – старые добрые скрипящие «сеточки», охотно провисающие в середине и не дающие спине ни малейшего шанса расслабиться. Наша палата была выдающейся: она состояла из двух смежных комнат, одна из которых была маленькой, а вторая – крошечной. В первой стояло четыре койки, а во второй лишь две; зато во второй имелся умывальник. Итак, на шестерых пациентов было две розетки с переменным током, два постоянно открытых окна (жара-июль!) и бесконечное количество терпения. В обеих комнатах на стенках висели загадочные аппараты, по форме напоминающие плоские груши-мутанты, размером с виолончель. Поговаривают, что это были ионизаторы воздуха, а возможно – ультрафиолетовые фильтры. Так или иначе, они не работали.

В припадке рациональной мудрости архитекторы сотворили лишь одну туалетную комнату на этаж. Впрочем, нет – их было две, по одной на каждую из гендерных букв русского алфавита. Поначалу такая лаконичность угнетала, но позже я оценил смекалку советского инженера: большинство больных были лежачими или сидели на жёсткой диете – поэтому очередей к унитазу никогда не было. От описания самого узла я откажусь по соображениям приличия, скажу лишь, что он отпугивал. Скорбный листок на пожилом кафеле напоминал страждущим, что за курение в туалете полагается выписка без больничного. В подтверждение серьёзности своих намерений администрация наглухо задраила окно, а ручку отвинтила. Поэтому все курили в туалете без вентиляции, оставляя за собой щиплющий глаза смог.

Мой ближайший сосед был весьма общительным дедом с дырками в животе. Он сразу заявил, что жизнь его многому научила и сделала мастером на все руки. И действительно, он мастерски испускал самые разнообразные звуки буквально из всех своих телесных отверстий, как во сне, так и наяву. Каждый день в него заливали через капельницу шесть огромных бутылок прозрачного лечебного снадобья, которое немедленно вытекало через дырки в животе прямо на матрас. Дед не унывал, подшучивал над медсёстрами и хвастался внучкой, которая, как оказалось, по своей журналистской практике брала интервью у самого Никиты Михалкова.

Койку в дальнем углу занимал молодой коммерсант с круглым улыбчивым лицом, не так давно расставшийся с острым перитонитом. Он любил сериалы «про ментов» и казённые прибауточки. Проработав какое-то время в «органах», он уволился и теперь очень старался быть со всеми, как это говорят англичане, «найс». Это был не самый плохой из виденных мною бывших «ментов», и он мог бы быть совсем приятным человеком, если бы не та строевая поспешность, с которой он выдавал свои житейские каламбуры. Они, видимо, теснились у него в голове на переднем плане подсознания и всегда были готовы к немедленному использованию. Отрапортовав очередное нечто, типа «если бы да кабы во рту росли грибы, то был бы это не рот, а целый огород!», он расслаблялся и удовлетворённо оглядывал окружающих. Казалось, в конце ему очень хотелось ещё и козырнуть, но он воздерживался.

Третьего пациента привели под руки, он был в плавках, носках, с трубочкой в боку, дрожал и тяжело дышал. Его «Волга» провела неожиданный раунд японской борьбы сумо с развозным фургоном, лоб в лоб на встречной полосе, погибла бесславно и насовсем, оставив хозяину на память лёгкий ушиб почки и виска, царапину на локте, а также частичную амнезию. Парень оказался невероятно крепким: проспал без перерыва два дня, а на третий вскочил, заявив, что полностью здоров и где, чёрт возьми, его ботинки. Наверное, «Волга» – хорошая машина.

Четвёртый обитатель нашей комнаты был похож на суслика, который не мылся неделю (если бы суслики вообще мылись). Он сразу же занял первое место в чемпионате по числу трубок, торчащих из туловища – в них постоянно циркулировали жидкости всех оттенков жёлтого цвета, выливающиеся в стеклянные банки с хромированными ободьями. Если бы мы не знали, что у него в двух местах ножом пробито лёгкое, то решили бы, что он просто ловко гонит самогон. На вопрос: «Кто тебя так?» он с духовым хрипом грустно ответил: «Жена».

Во второй комнате было веселее – там долечивал язву совсем молодой парнишка, у которого был ноутбук, смартфон и телевизор. Когда он не смотрел новости про Украину, то играл в компьютерные «стрелялки», поэтому автоматные очереди стали нашим постоянным звуковым фоном. Парнишка был с юмором, виртуозно матерился через слово и почти каждый день водил к себе новых девушек. Девушки испуганно обходили банки с жёлтым содержимым, которое всасывал в себя пострадавший от семейной жизни, и грациозно скрывались за дверью. Нам было всё равно, а его соседу и подавно – тому было хорошо под восемьдесят и у него прогрессировал цирроз печени.

Несмотря на затрапезный интерьер отделения, санитарки и медсёстры у нас были хорошие. Большинство – молодые девчонки, интерны или недавно закончившие. Они ко всем обращались на «ты», моего соседа звали дедом, часто шутили, капельницы ставили ловко, судно или писсуар подносили без промедления. В моей памяти они сохранились как настоящие люди в белых халатах, а не сварливые домработницы, так и норовящие пройтись шваброй по голым ногам или унести из-под носа недоеденную кашу.

А ведь это очень важно: когда ты лежишь с обширной дырой в животе, лишь слегка прихваченной хирургическими нитками, то поневоле начинаешь относиться к людям менее высокомерно, и гораздо более чувствительно. И каждую улыбку или просто дежурную шутку человека в халате воспринимаешь как обращённую к тебе лично. И на душе становится спокойнее. И метаболизм улучшается. И мышечные волокна проникаются симпатией друг к другу и воссоединяются гораздо быстрее.

* * *

Операция моя прошла увлекательно и почти совсем не больно. Это просто чудо – эпидуральная анестезия. Лёгкий укол в позвоночник – и вот ты уже получеловек. Ниже пояса тебя можно пилить на части и рассказывать анекдоты – а ты будешь смеяться. К тому же перед операцией сестра делает тебе ещё один, уже совершенно волшебный укол, от которого всё в мире приобретает яркие, радужные краски, громче начинают петь птицы и людские голоса становятся благозвучными.

Потом мне рассказывали, что уже после наложения швов я требовал продолжения банкета и обещал всех пригласить в ресторан. Увы, этих подробностей я совершенно не запомнил – так что будем считать, что они просто выдавали желаемое за действительное. Я лишь смутно припоминаю, как беседовали между собой хирурги, как мужской голос бодро объяснял, где отрезать, где закреплять на прихватку, куда подворачивать… Это было несколько странно, поскольку вообще-то моим оперирующим хирургом была женщина. И как позже утверждала она сама, у неё там было «несколько ассистентов». Возможно, анальгетический бред смешался у меня с явью. Хорошо помню, что как-то по-детски обиделся, когда одна из врачей сказала что-то про нежных мальчиков, на что я начал заплетающимся от анестетиков языком возражать, что я давно не мальчик и совсем не нежный, а она ласково соглашалась, гладила меня по голове и обещала мальчиком впредь не называть. Серьёзной боли не было, были лишь неприятные и смутно опасные ощущения, как будто мою кожу тянут и мнут, и хищное лязганье хирургических ножниц.

Сёстры, которые везли меня в операционный блок, были молоденькие и смешливые. Как известно, увозят на операцию тебя голым, позволяя лишь обернуться простынёй. Но когда я взгромоздился на каталку, они потребовали запахнуться как-то по-другому, а потом ещё по-другому, и в конечном итоге я всё равно прыгал по коридору нагишом. Однако после волшебного укола простыня, с моральной точки зрения, тебе совершенно ни к чему.

Потом они весело везли меня, с трудом тормозя на поворотах, кричали «би-бип» и вообще были в прекрасном настроении. На входе в святая святых они должны были надеть на ноги какие-то особые бахилы, и самая общительная из девушек кокетливо жаловалась, что я не могу оценить всю прелесть этих сексуальных хирургических сапожек. А я заторможенно отвечал, что перифеческое… перическое… периферическое зрение у меня отличное и я всё вижу и ценю. Как меня везли обратно, не помню абсолютно, хотя теоретически я был в полном сознании.

Уже на второй день я смог сесть на кровати и поесть супу; на третьи сутки я сам дошёл до столовой и съел первое, второе, компот и три куска хлеба. И хотя первые несколько суток ходить разрешалось лишь прижимая ладонью ещё свежие швы, сознание того, что дееспособность постепенно возвращается к тебе, сильно окрыляло. В эти моменты белый ангел «тысячекоечной» смотрел на меня добрым, обнадёживающим взглядом.

* * *

Но были и другие ночи, тёмные.

Когда тяжело ворочался и вздыхал циррозный дед в соседней комнате, потому что болезнь была сильнее его. Было что-то трогательное и роковое, когда к нему приходила ссутулившаяся от возраста и хлопот супруга, и они вместе пытались положить денег на телефон, старческими голосами объясняя молоденькой девочке из колл-центра, какой именно у них тариф. Дед стеснялся пользоваться уткой при людях, и мы, кто был ходячий, тактично выходили погулять. Это, наверное, самое тяжёлое в больнице: видеть людей хотя и пожилых, но сознанием ещё незамутнённых, всё помнящих и адекватно оценивающих – но уже стоящих одной ногой в могиле.

Или когда всё отделение не могло заснуть, потому что стонала женщина. Обречённо, глухо, но в голос. И бегали сёстры, выполняли свои служебные обязанности, но ничем не могли ей помочь. И все остальные замирали в своих кроватях, конечно же, представляя на её месте себя. По правде говоря, она стонала и днём, но при свете солнца и в будничном шуме отделения все были слишком заняты своими делами, чтобы обращать на это пристальное внимание.

Когда расходились по домам бодрые, деловитые хирурги с поджатыми губами, когда умокала суета приёмного покоя, разъезжались родственники и посетители, закрывалась столовая и перевязочная, гасили верхний свет – мы оставались наедине с тёмным ангелом. Его чёрные крылья неслышно шевелились у каждого в душе, ни на минуту не давая забыть о главном, имя которому – смерть.

Взгляд тёмного ангела пустой и до тошноты обыденный. Когда врачи везут в операционную покалеченных, острых больных, каких-то небритых мужиков с чёрными пятками, пухлых женщин с руками в гипсе, разбившуюся на мотоцикле или получившую в живот ножом молодёжь – чёрный ангел лишь стоит за спиной белого, спокойно ожидая своего шанса. Но белый ангел здесь сильнее, потому что есть надежда. Всё-таки наша медицина, как бы её ни ругали, резать и пришивать умеет лучше всего.

Чёрный же ангел безраздельно властвует над стариками, бредущими вдоль стенки день ото дня, к которым уже никто не приходит; или над теми из них, чья койка поставлена прямо в коридоре или около сестринского поста. Я видел много таких: они гораздо меньше напоминают живых, чем тех, других, для которых в любой больнице есть помещение с коротким страшным названием. Чёрный ангел медленно, но неотвратимо окутывает их холодными крыльями, увлекая за собой.

* * *

Через неделю меня выписали с настоятельной просьбой не поднимать тяжестей. Я вышел на крыльцо больницы, куда выбегали покурить пёстро забинтованные пациенты, и присел на деревянную скамью, в тени козырька. Я не курил.