Текст книги "Я и все остальные"

Окна майора Блинова

Майору Блинову указали на кресло и вежливо попросили подождать. Блинов медленно – он был грузным мужчиной – опустился в объятия кожаного чудовища и посмотрел за окно. Край подоконника был необычно высок, город как бы заглядывал в комнату, привстав на носочки. Неровная каёмка пёстрых крыш, несколько любопытных голов высоток, долговязые братья-близнецы торгового центра. Небо было чистого, просветлённого лазурного оттенка, чуть прибавляя синевы в зените. Там длился перистый след самолёта. Его самого не было видно, он совершенно сливался с небесами, и лишь по тому, как раздваивались пенные, новорождённые струи реактивного конденсата, было понятно, где у него крылья.

Блинов вздохнул, скучающе окинул взглядом комнату. Как и кресло, она была чудовищна. Блинов взял с тарелочки дольку апельсина, задумчиво пожевал, потом снова уставился в окно.

* * *

Блинов аккуратно затворил за собой дверь и осмотрелся, давая глазам освоиться с полутьмой. Пожалуй, лучшее место было на стуле, у окна. Половицы тяжело скрипнули под его шагами, но стул оказался добротным и смолчал. Майор вытащил пистолет из кобуры, проверил обойму и положил оружие на подоконник. Теперь ждать.

Смеркалось, но фонари ещё не зажгли. Всё было синим. Редкие снежинки почти не оставляли следа на мостовой. Урча мотором, прокатился привычный красный даблдекер. На углу переливалась радугой вывеска туристического бюро «Апельсин». Там, внутри, за янтарной витриной, в тёплом свете, сидела за столом девушка – должно быть, менеджер. Она что-то писала на листке, чуть сгорбившись и заложив одну ногу на другую, склонив голову с короткими, стриженными под мальчика волосами. Юбка у неё тоже была короткая, и Блинов хорошо видел худое, длинное бедро. Блинов принялся было вяло рассуждать про себя, что ей с такой фигурой куда больше пошли бы… но в этот момент кто-то повернул ключ в замке.

* * *

Пока опрашивали хозяйку, майор Блинов всё стоял, чуть подавшись вперёд, уткнувшись лбом в холодное стекло. По оборотной его стороне катились, мешая друг другу, нервные капли. Дождь брызгал, а не лил, поминутно меняя своё направление, запрыгивая под зонты и капюшоны. Перед магазином напротив двое насквозь промокших грузчиков разгружали ящики с апельсинами. Три-четыре оранжевых, нелепо праздничных цитруса уже скатились на асфальт, а один почти утонул в глубокой луже. Этот был почти красный. Капли беспорядочно молотили по воде и по его пористой, тропической и новогодней макушке. Блинов всё ждал, не наступит ли кто на апельсины, случайно, впопыхах, но не дождался.

Голос женщины пробился сквозь оцепенение Блинова, она почти кричала на собеседника. Майор поморщился и сделал знак, чтобы хозяйку увели. Когда он вернулся к окну, грузчики уже ушли, прохожих тоже не было видно. Апельсины с асфальта подобрали. Остался лишь тот, красный, утопленник.

* * *

Блинов закинул в рот таблетку и запил тёплым отваром. Поморщился, крякнул. Отвёл рукой штору и, всё ещё морщась, выглянул во двор.

Убогий скверик в такую рань был практически пуст. Ни мамаш с колясками, ни бомжей с грязными рюкзаками. С десяток голубей жались друг к другу на толстом проводе, режущем пейзаж наискось. Посреди сухой, засыпанной пыльными листьями поляны трое пацанов гоняли пустую бутылку из-под «Фанты», оглашая сквер пронзительными криками. Поодаль валялись их школьные ранцы. Блинов посмотрел на свои именные – прощальный подарок коллег – часы и усмехнулся: ведь уроки-то уже начались. С кухни доносился шум льющейся воды и характерное скворчание сковороды. Шкварки, как он всегда любил. Скрипнула дверь за спиной.

– Зоюшка, ты не померишь мне давление? – рассеянно спросил он. И в ту же секунду, в то же мгновение, когда он понял, почувствовал, догадался, что это не Зоюшка, Блинов услышал щелчок затвора.

Утро и вечер

Просыпаюсь от того, что ты куришь, а за окном идёт солнечная рота солдат. Машу ладонью, отгоняя душный дым, он изгибается призрачными и горькими контурами твоего тела, ныряет в пустоту комнаты и ускользает в форточку. Нехотя подхожу к окну и вижу бравого капрала, который вдыхает тебя. Утренний капрал розовеет щеками и дерзко не отдаёт мне честь.

* * *

В сумраке книг я сижу, как паук. Печально гудит отбой заводская труба, которую я придумал, и тонко бьётся случайный комар. Люди проходят мимо, чтобы спать, машины проезжают мимо, чтобы встать и остыть, мечты реют незримо и высоко. Вдруг оживают все сигнальные колокольчики – ты повернула ключ в замке, и я попался.

Виктория Долина

Гуково

Просыпаюсь утром, когда солнце уже плещется за массивными рамами с потрескавшейся краской. У другой стены на кровати с затейливой резной стенкой спит брат. Это Лёня, он всего на год младше, чем я. Подушка истыкана полувылезшими кончиками куриного пуха – вчера мы играли в войнушку.

Подбегаю к окну, шлёпая босыми ногами по большим скрипучим половицам. Сразу под окном небольшая квадратная грядка с помидорами вдоль всей стены дома – тяжёлые плоды уже налились красным, каждый куст заботливо подвязан.

За помидорным полем несколько высоченных яблонь. Каждый из нас занимает свой «этаж» на самой большой яблоне. У старшего брата Юры, как у самого солидного – большая ветка на первом этаже. Он там занимается математикой, ему скоро поступать в институт. Юра настоящий старший брат – заботливый, но строгий как учительница математики. Мы его любим, хотя и побаиваемся – он может и в угол поставить. Потом он тоже станет директором шахты, как его отец, брат моей мамы – и наш дед.

Мой этаж на яблоне второй. Тут у меня прикручен к ветке ящик из-под обуви. В нём спицы с вязанием, учебник по математике и тетрадка; когда Юра занимается, я присоединяюсь иногда к нему. Еще в ящике много художественных книжек – читаю запоем. Хотя больше люблю читать в дождливые дни в комнате.

С другой стороны огорода возвышается тютина. Это ягода – похожая на вытянутую чёрную малину на маленькой зеленой ножке. Но крепится она к ветке огромного, не меньше яблони, дерева. Младшая сестра Оля уже сидит на самом верху. Она собирает тюти-ну в ведёрко, но больше прицельно бомбардирует ей загончик внизу с цыплятами. Цыплята жёлтыми комочками катаются за каждой тютиной и пищат на весь огород.

После обеда в три перемены – борщ, совсем засыпанный зеленью, большие плоские пирожки с картошкой, чай с булочками и неизменным вареньем – мы с дедушкой сидим на истёртом топчане под коренастой яблоней в середине сада. Ветерок перебирает редкую листву и седые волосы деда. Перед нами шахматы – сицилиан-ская защита. Дедушка начал напевать «ты ж меня пидманула» – значит, он выигрывает.

От летней кухни перед домом доносится ворчание бабушки: «Лучше бы ты делом занялся». Дед не обращает на него внимания. А я вздрагиваю и виновато смотрю в сторону кухни. Но я не могу бросить партию.

Летняя кухня – это маленький домик, побеленный извёсткой. Там всегда затоплена печь, на печи булькает варенье или какое-то другое варево. За печкой постель прабабушки (мы зовем её просто баба Наца). Она ходит, согнувшись, с палкой выше её роста. Или сидит перед расстеленным на земле покрывалом, где сушатся фрукты, и шамкает беззубым ртом на полукраинской смеси с русским, отгоняя от них всех летающих и ползающим любителей сладкого: «Кыш, потвора».

Бабушка в юбке из старого серого ситца тоже переваливается с ноги на ногу при ходьбе, у неё больные ноги. Но она работает всегда. Даже когда приляжет отдохнуть, в руках у неё книга.

Книжный шкаф гордо занимает целый угол большой квадратной комнаты в доме. Книги с потёртыми корешками и ветхими страницами стоят в беспорядке. Я люблю просто наугад вытаскивать книгу. Попадается то география Обручева, то Джек Лондон, то раскраски из мультфильмов. Рядом висят большие часы с маятником, иногда они громко звенят.

У другой стены на комоде стоит большая японская фарфоровая кукла. Она привезена с Сахалина, куда семья уезжала во время немецкой оккупации.

Потом Гуково – моя родина – попадёт на границу, через которую иногда перелетают снаряды с той стороны. А сейчас мы ездим на Донец купаться, никакой границы нет, только бесконечные деревенские улочки.

В спальне кроме кроватей стоит старый сундук. В нём лежит японский бумажный зонтик от солнца с яркими цветами и бабушкины платья довоенной моды – с круглыми воротничками, застежками на пуговицах и длинными юбками полусолнце. Мы с Олей надеваем их, берём зонтик и гуляем из комнаты в комнату как по бульвару. Потом закрываем ставни в комнате, развешиваем бельё и одеяла между стульями, шкафом и кроватью. И комната превращается в таинственный замок. По его лабиринтам мы крадёмся и громко кричим, обнаружив лазутчика.

Когда возвращаются с работы взрослые, мы устраиваем шахматный блицтурнир. В шахматы в семье играют все – взрослые и дети, даже бабушка. А вот в футбол на площадке между соседскими дворами мы играем без неё.

Поздно вечером дедушка поёт скрипучим дрожащим голосом «дивлюсь я на небо, тай думку гадаю». Мы подпеваем ему нестройным хором. За окном мигают звезды между невидимыми в темноте ветками.

Когда все засыпают, дом становится тихим, только громко отстукивают секунды большие часы. Я тихонько достаю из-под подушки детскую книжку, купленную мной случайно на углу нашего квартала с лотка. В ней нарисованы рисунки из звёзд – созвездия зодиака. Отдельная страничка про Млечный путь – огромное скопление звёзд. Накидываю на плечи тёплую кофту и крадусь с книжкой к выходу. Около сарайчика под летней кухней над столом всегда ночью горит фонарь, вокруг которого вьются мошки. Но фонарь освещает только стол и часть стены. А невидимый в темноте ночной сад шуршит и стрекочет. Стараясь не смотреть в темноту – убегу ведь назад! – залажу сначала на стол, с него на сарай, а потом уже на крышу летней кухни. Заслонённое раньше домами и большими деревьями небо раскрывается во всю свою ширь. Сажусь на конёк крыши, достаю книжку и фонарик. Но мне почти не надо смотреть в книжку – звёзды для меня уже хорошие знакомые.

Вот сверкает Вега белым алмазом. Рядом, раскинув крылья, летит Лебедь вдоль Млечного пути, который протянулся через всё небо слабо святящейся полосой. Навстречу ему летит Орёл со сверкающим во лбу Альтаиром. А перевернутая буква «М» Кассиопеи зависла над самым горизонтом. Я вглядываюсь в Млечный путь и начинаю различать отдельные световые уколы слабых звёзд в этом мерцании.

Эта тёмная бесконечность неба с блёстками звезд совсем не такая, как пугающая темнота сада. Она, казалось, совсем близко – вот я её вижу! И в то же время она безмерно далеко – на Земле нет таких расстояний. Я ещё не понимаю язык этих больших часов неба, а просто до слёз в глазах вглядываюсь в россыпи звёзд и не знаю, зачем я на них так долго смотрю.

Потом я поступлю на физфак – только потому, что увижу на крыше университета небольшой купол обсерватории.

Потом больше: я смогу почувствовать связь между небом и землёй, подчиняющую себе всё, как гравитация; астрология лишь её сухой слепок. Когда её видишь и чувствуешь, обыденное существование превращается в волшебный мир: всё вокруг становится языком, которым говорит со мной небо. А без этой связи для меня мир гаснет, превращается в тёмный сад пугающей судьбы – с маленьким пятном света от фонаря моего сознания.

На крыше уже становится холодно. Я зеваю, кутаясь в кофту, и начинаю спускаться вниз – пора спать. И говорю звездам: «До свидания».

Елена Жарикова

«И на прозрачных крыльях сна летело детство»

Миниатюры «Детство в 55 слов»

Там, где деревья были большие

Совсем недавно я побывала там, где деревья когда-то были большие. Въезжаешь в посёлок – в зелёные воды памяти погружаешься: там так всё сонно замерло, словно остановилась, полегла в бессилии – или усталости – суета человеческая, только одинокое недоумение в коровьих глазах да пугливое прядание конских ушей… Пустоглазы дома, пустотелы печки… всё быльём поросло, дылдою крапивной, запуталось повителью кружевною-дивной…

Колодец

Приеду – пойду зачерпнуть водицы. В детстве боялась колодца – он мне казался бездонным, ледяным, склизким, а ещё обнаружилось – там живут гадкие пиявки! А надо было ходить к нему по шатким мосткам, набирать полные ведра, от одного прикосновения к которым (морозная оцинкованная поверхность!) бегали мурашки, и потом волочить эту сладкую пиявкину водицу, дрожа жилками в слабосильных руках.

Чердак

Чердак – тайная палуба. Пахнет пылью, стекловатой, дохлятин-кой. Котята-найдёныши пищат в коробке. Ходим крадучись, чтобы взрослые не прознали. Куски старого толя, клоки старых одёжек, фуфаек-обдергаек, башмаки дырявые… Сокровища! Стоя у чердачного окна, мы воображаем себя капитанами лёгких парусников, бороздящих бескрайнюю лазурь небесных морей!.. До чего ж страшно было заглядывать в колодец двора, быть выше ласточек на телеграфных проводах!

В квартире Маринкиной бабушки

Вхожу в благоговейную тишину и душистость. Нежно-голубые панели, шторы тёмно-шоколадного цвета. Лепота расписная! Сквозь морозные тюлевые узоры падают на пол прихотливые тени. Кровать – торт со взбитыми сливками: кружевные подзоры, снежно-сладкие простыни, вышитые думочки… На это сказочное великолепие, пригорюнившись, взирала со стены васнецовская Алёнушка и жалела, что не она живет в светлой горнице, не она спит на этих перинах лебяжьей красоты.

Пластинки нашего детства

Под радиолой лежали пластинки – чёрные винилы с красными серединками. Ставим одну за другой. Пронзительный Робертино Лоретти; молодая Пугачёва, вся из ахов и охов: то «Ах, А-р-ле-кино, Арлекино!», то «Ой, хорошо»; почему-то отчаянно полюбившийся нам «Цыган на коне верхом»… Мы открываем рот за артиста и изображаем пантомимой всё, о чём поётся в песне! Артистической удали нам не занимать!

Лавочка

Лавочка для нашего дома была местом встреч, секретов, обсуждения последних новостей. Едва продрав очи, ясным утром кто-то выходил на крыльцо, озирал Божий мир и садился на лавочку. Под лавкой росли лопухи, лепились одуванчики, робко тянулась пастушья сумка. Так, сегодня поутру на лавочке грелись двое: старик, прошедший войну, и большеглазый егозливый котёнок.

Выше ноги от земли

Есть такая игра – «Выше ноги от земли». Правила помните? Водящий может ходить по земле, а игроки нет, им надо ловко передвигаться по всему, что над землёй возвышается: камни, тротуар, даже щепки подойдут. Лишь бы ноги не стояли на земле. А водящий ловит нас тогда, когда мы на одной ножке несёмся от одного островка к другому.

Секретики

Все приличные люди в детстве делали секретики и знают, какая это дорогая сердцу штука. Выкапываешь небольшую ямку где-нибудь в укромном месте (под тротуаром в самый раз), кладёшь в неё маленькое сокровище – красивый фантик, чудной камешек, старую брошку – и закрываешь стёклышком от бутылки. Засыпаешь секретик землёй, замаскировываешь кусочком дёрна или камушком, а потом показываешь!

Головастики

Наловив лягушачьей икры, мы помещали её в старую кастрюлю, которая уже полвека валялась на огороде, создавали подходящую среду обитания: тины, ряски, водицы болотной туда – и ждали. И – диво дивное! – слизистый комок икры, который, казалось, собирался испариться, растаять, превращался в стайку юрких тёмно-серых головастиков, смешных и скользких, а потом у них отрастали лапки и отпадал хвост!

«Заводилы»

В ручье можно было «заводить» мелкую рыбёшку – гольянов. «Заводить» не означает выращивать, разводить. Глагол «заводить» означает способ лова. Ручей узенький, извилистый, петлистый, с запрудками. Берём большую марлю, перегораживаем ею ручеёк, а один кто-то должен пройтись по ручью сверху вниз, шумя, шуруя ногой под прибрежными кустами. Пригонит он добычу, а ты знай вовремя поднимай марлю!

Игрушки

Полдетства я провела одна, наедине с посылочным фанерным ящиком. Там жили мои игрушки: пластмассовый заяц, медвежонок, ёжик резиновый с дырочкой в правом боку – гладкий и красно-жёлтый. Скажете, фантастическая расцветка? Но на планете детства было возможно всё: там по солнечной поляне разгуливал розовый слон, в траве стрекотал кузнечик коленками назад, а из норы выглядывал нос фиолетовой мыши…

«Однажды в студёную зимнюю пору…»

Вот папа заглядывает в морозом разукрашенное окно с новогодним подарком! И чего я тут парюсь с этими порошками и микстурками! Кроме конфет в бумажном пакете, папа вручает мне тонкую книжку Некрасова «Крестьянские дети». На глянцевой обложке – добрая лошадиная морда и мальчишеская физиономия в ушанке. Мама в который раз читает мне этот хрестоматийный кусок про студёную пору, половину слов я не понимаю, но всё равно строчки заучиваются наизусть.

Книжки

Летом как-то особенно дурманят голову книжки; их мало, у них скучные неяркие обложки, которые быстро обтрёпываются по краям, но куда, куда они уносят тебя под стрёкот кузнечиков, когда валяешься на старой железной койке, выставленной в огород по старости! Запах цветущей картошки, Робинзон в своей козьей страшной шапке, Моби Дик и озорная Пеппи Длинныйчулок!

Радость по рублю

Под Новый год, под балет «Лебединое озеро», под непреходящую «Иронию…» происходило особо любимое мною действо: на бархатную гладь дивана вытряхивались все новогодние подарки! Счастливый миг обладания горами разновсяких конфет, мандаринов из неведомого «Марокко», шоколадных батончиков и медалек! Медальки-то помните в золотинках? Ирис «Кис-Кис»? Шоколадки крохотные «Сказки Пушкина»? Батончики «Спортивные»? И особенно «Дунькину радость» по рублю кило!

Весной на огороде

На огороде. Тётя Шура передаёт через забор то смородиновый черенок, то луковицы лилий: «Сади, Васильевна, у меня этого добра вагон…» Транзистор ловит «Маяк», и на весенней волне заливается Лещенко соловьём: «И с полей уносится печаль…» Да, она уносится с ветром, эта зимняя печаль-кручина, а мы вдыхаем прель чернозёма, духовитого навоза – и легчает на сердце.

«И родина щедро поила меня…»

Первая зарубка на берёзе. Из древесной раны часто-часто, звонко-весело начинают бежать светлые капли – весенняя берёзовая кровь. Она переполнила берёзовые жилы и готова напоить нас, жаждущих прикоснуться к простому природному таинству. Я ломаю и обкусываю соломинку, и, ткнув её в белую ямку-зарубку, тяну и тяну берёзовое прозрачное молоко. И не оторваться!

Когда же?

Садик. Деревянная горка-каток. Смотрим мечтательно вдаль – туда, где синеют морские края, т. е. маячит здание начальной школы. Около неё на полянке копошатся ребятишки в коричневых и синих формах. Когда же, когда же и мы пойдём учиться на «пятерки» и шагать дружно в ряд, и носить чудесный белый фартучек с оборками на праздник?

По грибы

Во-о-от он, миленький, и не один, целая маленькая стайка! Поражённые неслыханной щедростью мира, мы падаем на коленки и с ярым охотничьим азартом ползаем, срезаем, звериным чутьём вынюхиваем каждый грибок, ахаем и снова ползаем. Коленки мокрые от росы, платок сбился на сторону, волосы в глаза… Ух ты, маслёнкино счастье! Вот и в корзиночке дно покрыто.

Вздох по запаху молока

Всё детство – тягучий неизбывный вздох по запаху молока… Он царил тепло и безраздельно в общем коридоре. Соседка выставляла в тумбочку только что надоенное, исходящее ароматами лугового разнотравья парное, живое, с теплом коровьего тела, с душистой пеной молоко. Запах дурманил голову, вплывал в двери квартирок, поил всё вокруг травяной сладостью.

А мы не держали корову.

Хорька гонять

Наше привольное царство-государство было усеяно огородами, малыми-захудалыми – и обширными-тучными. Эх, были же огородики на отшибе, словно предназначенные для того, чтобы малолетний пролаза осторожной тенью махнул через низкие перекладины изгороди. Махнул – и, как тать в нощи, лисьей повадкой, понизу, вкрадчиво, дорвался наконец до истекающей жарким июльским соком виктории… Отчего это ворованный плод так сладок?

Очередь за хлебом

Стоять в очереди – значит, перездороваться со всем посёлком, переслушать сплетни, перетереть теленовости, поохать-поахать, посетовать на засуху и дожди, на град, который опять побил картошку.

Сегодня нам посчастливилось: очередь небольшая, десятка два старушек, хлеб только что подвезли, он дышит – и нет сил, мы отщипываем и грызём духовитую корку (а дома-то влетит за обкусанную буханку!).

О недостойных медведях

Из рыжеухого медведя с подслеповатыми глазками и чугунным затылком сыпались опилки. Бог знает, кто вылепил его такого неказистого, неловкого, неумняшку. А у другого медведя – жёлто-цыплячьего окраса, бесхарактерно-мягкого – всё время отваливалось то худо пришитое ухо, то вяло приклеенная пуговица носа. Словом, медведя достойного не было. Не с кем было по душам перемолвиться.

В детском саду

В детском саду было несколько поистине мучительных для меня занятий. Мука мученическая – спать в «тихий час». Для неспящей моей души он превращался в тихую вечность. Кто-то ведь умудрялся заснуть на этих железных панцирных сетках под непрерывную болтовню бодрствующих мартышек вроде меня. Как можно терять полжизни на сон! Сопеть в детсадовскую наволочку! Дудеть в сонную дудочку!

«Город, где судьба меня ждёт…»

Зелёных качелек мало – летим наперегонки. Оседлав скамеечки, успокоенно тянем: «Письма, письма лично на почту ношу, словно…» Что значат эти странные слова – «Вологде-где-где-где…» – мы не понимали, но солист «Песняров» так нежно-соловьино выводил это «где», что мы верили сладкому тембру и повторяли вслед за ним под качельный скрип: «Город, где судьба меня ждёт…»

В стайке-сарайке

Визжат свиньи, прошныривает в уютном полумраке юркий крыс, а пацанам ничего: притащили банку клубничного варенья, кружки, маленькие шахматы, картишки, удочки – ну, всю эту мальчишескую байду, – нас не пускают: у них свои дела, повзрослевшие секреты, а нам, значит, шататься по помойкам-закоулкам с собаками злючими, быками бодучим, лепёхами, в которые, как дурак, раз – и сослепу наступишь!

После кино

О! Как высоко звёздной солью усыпанное небо! И ноги в валеночках сами летят по морозу! Я быстро-быстро перебираю ногами, сжало сердце морозной дымкой – и чувствую, что чернота неба, и мороз, и слёзный финал любимого фильма – всё придаёт мне новых сил, вбрасывается что-то в кровь, – лечу! – и скоро от морозного стремительного воздуха начинает колоть в груди.

Кикимора

В семь лет в кукольном театре мне выпала роль Кикиморы. Кикиморой быть непросто. Особенно когда хочется сыграть главную героиню – Настеньку. Эх, упущенная первая роль, чувство незаслуженно обойдённой примы! Зато в Кикиморе было что поиграть: лихорадочно-тонко хихикать, кокетничать с Лешим, быстро вертеться и мелко-мелко трясти эту нелепейшую – зелёные лохмотья на проволоке – куклу с лягушачьей усмешкой.

Летняя дорога

Лето и дорога не ждут! Обжигающе-пыльная, вязко-сухая дорога… Пусто. Знойно. Приличный народ на покосе, неприличный и босоногий, то есть мы, дни прожигает в деловитом безделии: то мы ловим краснопёрок в дальнем пруду у станции; то роем красную глину на откосе и лепим потом из неё пучеглазых кособоких кошек; то дрессируем Чернушку, то сочиняем книжки.

Чернушка

«Лопушок, лопушок!» – сказала Наташа, покачав в чашечке ладоней Чернушку. Собачонок был совсем капельный, умилительно, упоительно шёлковый, плюшевый, с тёмно-синими маслянистыми глазками. Есть не умела маленькая Чернушка, плакала тонко-тонко, спотыкалась и кувыркалась. Однако вскоре уже семенила чуточными ножками за нами, иногда останавливалась, отчаянно чесала за ухом задней лапкой, скулила (донимали блохи) и торопилась следом.

Уборка в подъезде

«Поди-ка вытряхни половички!» Собираю разномастные коврики, стараясь не дышать тучей недельной грязи. Когда-то весело-полосатые – наподобие радуги, – теперь перекочевали под дверь, под ноги гостей, немилосердно терзающих радугу сапожищами. Поблёкла радуга, и сейчас я пытаюсь вытрясти из неё въевшуюся пыль. Жалкие обрывки! Закрываю глаза, чихаю и бегом тащу этот ворох наверх. Наш корявый половик пахнет чернухиной шерстью.

Пирок!

На широкую чурку – природную скатерть-самобранку – ставится всё, что есть в печи: пирожки с зелёным луком, запашистые ватрушки, медовые оладьи…

И без того дивные яства приобретают новую прелесть: дух пирожков перемешивается с запахом мокрых дров и с ароматом молочного облака, что несут с собой мимо проходящие коровы. Так мы пируем: движения величавы, неспешны, речи витиеваты…

Заветный шкапчик

Чернила, которыми пишу, издают сладковатый аромат. Этот запах тянет за собой сквознячок памяти, словно кто-то приоткрыл створку старого белого буфета. Да, так пахнет крошечный граммофончик медуницы, если его разжевать; так пахнет старый посылочный ящик, в котором уснули мои игрушки; такой запах живёт в белом посудном буфете соседки. Сколько раз мы тайно открывали его и находили меж сказочных жестянок что-нибудь заманчиво вкусное! О, в шкапчике заветном пахло пленительно: ванилью, и корицей, и лимоном, и сухой черёмухой…

Многоуважаемый шкаф

«Многоуважаемый шкаф» Анны Семёновны казался старинным и очень дорогим. Массивный, глубокого шоколадного цвета, полированный, с малахитово-зелёным стеклом верхней боковой дверцы. Помимо шуб и платьев, в нём хранились старые, аккуратно перевязанные ленточками открытки, пачки писем и ещё какие-то невероятные фамильные ценности. За боковой узкой дверцей шкафа открывалась стопочка белоснежного, бережно сложенного постельного белья. Аккуратность этих этажей умиляла. Очень понимаю Гаева! Не шкаф – оплот прочности, вечности, основательности.

Ветреница

Я ложусь лицом к ветренице и дышу землёй. Лилейно-белый лепесток щекочет мне нос… Бестелесный, несмелый, мотыльковой породы цветок. Стебелёк тщедушен – в чём только душа держится? Сорвёшь эту ветреную неженку, только донесёшь до дома, а она уже и уснула. Если и оживёт, поднимет кремовую головку цветок, то стоит совсем мало, день-другой – и сникнет, умрёт.

Ручки на коленочках

В детском саду нас приучали сидеть на стульчике, сложив ручки на коленочках. Помню, как мы напрягаем все свои маленькие силы послушности, чтобы и спинка ровненько, и носки рядышком, и ладошки точь-в-точь как две опрокинутые лодочки на коленках с обвисшими колготками кисельного цвета. Весь мой организм ёрзал и не слушался, не желая принять такую простую и естественную для малолетнего памятника позу.

Маньки, зорьки, апрельки…

Вечером такие рулады выводят наши горячегорские тётки! Прищурившись на заходящее солнце, из-под низко повязанного платочка вглядываются в дремотную глушь какого-нибудь Осинового ложка и тянут то надрывно, то протяжно – а то частят. И вот, переваливая рыжие с белым бока, потрясая огромной головою с венцом рогов, идёт Зорька (рыжая – значит непременно Зорька или Апрель-ка!), вязнет копытами в вечной грязи проулка…

А по утрам они лежат тихими громадинами посередь дороги – и молочная тишь стоит над ними благодатным облаком.

Бегом из кино!

Лечу со всех ног! Останавливаться никак нельзя! Потому что стужа, потому что страх ночи, потому что дорожка от клуба – вниз-вниз, под уклон, сама зовёт бежать всё быстрее… мимо сгоревшего книжного, мимо снесённой больницы, мимо первого «белого дома»… а дорога всё под горочку – накатанная, словно лакированная колея, неудержимо тащит сама – и я уже качусь на новых своих валенках (а мама строго-настрого велела – не раскатывать!). Влетаю на лестницу единым махом, единым духом – и дома уже отходят ноги, горя снежными иглами, и в груди словно раскрывается тёплый цветок…