Текст книги "Я и все остальные"

Пузырьки

Однажды мне захотелось фотографировать. В возрасте довольно зрелом, кстати. Совершенно не помню, с чем это было связано: возможно, проснулись амбиции рисовальщика, крепко спавшие два десятилетия после заброшенной на полуслове художественной школы; возможно, в мозговой жидкости лопнул случайный пузырёк воздуха и замкнул пару одиноких нейронов; возможно, сработало что-то на генетическом уровне – ведь когда-то и отец мой носился со старым плёночным «Зенитом», купал негативы в кюветах и пачкал руки гидропиритом. Вот и я вдруг ощутил настоятельную потребность приложить один глаз к видоискателю и спустить затвор.

Только сейчас всё стало проще и комфортнее: вся техника цифровая, невероятно умная, сама наводится, сама щурится на солнышко, сама реагирует на улыбку… От человека требуется немногое: зарядил батарейку, нажал кнопку, скачал на компьютер… И делай с фотографией всё, что душе угодно: хочешь – обрежь, хочешь – преврати в чёрно-белую, хочешь – румянца на щеках любимой женщине добавь. Не так много труда теперь нужно, чтобы про тебя сказали в дружеской компании: «Ну, чувак, щёлкни меня – ты ж фотограф!».

Но я не об этом. Сама фотография – если подойти к делу серьёзно, с художественной оценкой – это высокое искусство. Здесь свои законы мастерства, и сделать хороший снимок – такой, чтобы профессионалы одобрительно покивали головой (а хороший процент любителей вообще ничего не понял) – крайне сложно. На это способны единицы из многих миллионов обладателей компактных «мыльниц» или тяжёлых чёрных «зеркалок». Как у этих единиц получаются шедевры – честно говоря, ума не приложу. Наверное, у них в мозговой жидкости больше пузырьков, чем у меня.

Но есть в фотографии кое-что, чего даже у последнего невежды со смартфоном в руке не отнимешь: память. Снять можно и так, и этак, но воспоминания-то живут собственной жизнью. А если кроме памяти у тебя есть ещё немного воображения, тогда за каждым снимком легко спрячется маленький рассказ. Крохотный, как пузырёк воздуха. Примерно вот такой:

* * *

Круглая коробочка печенья лежит на скамье в парке Даминху. Солнце уже на закате, и поэтому жёлтая бумага наклейки запекается оранжевым. А блестящая надпись «Печенье джоугунский Сезам» отсвечивает червонным золотом и отражается – но уже тяжёлой бронзой – на отполированной китайскими задами тёмной, массивной скамье. И чуть ниже, гордо: «Производится с 1850 года».

А ведь когда-то в парке Даминху прогуливался шаньдунский принц. Ходил в молчании по беседке взад и вперёд, задумчиво грыз печенюшку. Поглаживал вислые монголоидные усы. В озере за парапетом плескался угорь, стрекоза созерцала далёкую пагоду через сотни фасетчатых сегментов. Стоял у входа в беседку терпеливый чиновник, почтительно склонив голову. И принц, вдруг посветлев челом, отрывисто приказывал: «Пусть казнят обоих!». Чиновник смиренно склонялся в поклоне, пятился задом и потом уходил так же неслышно, как появился. В тёмных глазах его горело бронзовое пламя: принц и понятия не имел, что среди приговорённых была его дочь.

Надеясь непонятно на что, медленно открываю коробочку. Там пусто.

* * *

На потрескавшейся старой калитке три замка в неровный ряд. Дачная калитка такая ветхая, что нелепость тройного запора очевидна. Слева ржавеет массивное кольцо какой-то неведомой бронированной щеколды; посередине – скромный серенький глазок обычного квартирного замка; справа – довольно свежий крашеный навесной замок, вставленный в кривые жестяные петли. В просторные щели калитки жизнерадостно зеленеют заросли репейника на заброшенном участке; да и вообще калитку нетрудно перемахнуть сверху.

Возможно, престарелый инструктор по безопасности аграрного института купил эту дачу за копейки десять лет назад. Немного двинувшийся умом, этот суровый, давно рассорившийся с детьми человек копал под домом бомбоубежище, тянул по штакетнику колючую проволоку и вкручивал замки везде, куда только мог дотянуться. Репейнику, впрочем, нет никакого дела до всего этого.

* * *

Хромированный олень летит вперёд, забросив назад голову со стилизованными рогами. Задние ноги вытянуты в красивом прыжке, передние как будто смиренно поджаты к самой груди… Он бежит целую вечность по яично-жёлтому лаку очень аккуратной, лелеемой заботливыми руками «Волги» ГАЗ-21 – той самой модели, что сыграла главную роль в фильме «Берегись автомобиля». Олень стартовал в семидесятых, но ещё полон сил.

Должно быть, «Волгу» подарили вышедшему на пенсию кэгэбэшнику, который при Хрущёве и Брежневе ожесточённо боролся с инакомыслием в провинциальном городке на границе Хакасии. Теперь его внук, окончив МФТИ, уехал в Балтимор, нанялся в подразделение «Микрософт», хорошо себя зарекомендовал, получил приглашение в аналитический отдел АНБ в Калифорнии, осел в Купертино, там же и женился. Сейчас он пишет довольно секретные, чрезвычайно трудно отслеживаемые разведывательные вирусы, которые подсчитывают для агентства банковские активы и направление денежных переводов топ-менеджмента «Роснефти».

Кэгэбэшник же ещё вполне жив, выращивает георгины и регулярно полирует оленя пастой ГОИ.

* * *

На жёлтом почтовом ящике большая фанерная цифра «восемь», почему-то прибитая вверх ногами (бесконечность со смещённым центром тяжести?). За низким палисадником маленькая лужайка с качелями и засохшими цветами в горшках под стареньким, но аккуратным навесом. Домик двухэтажный, стены из серого камня, крыша застелена некогда красной черепицей. На лоджии второго этажа – поленница: значит, в доме есть камин. Всё небогато, но по-европейски предусмотрительно – как и везде в Белграде.

Хозяин дома только что вышел из ограды, совсем не посмотрев на меня, и неторопливо зашагал к отелю. Лет пятьдесят – пятьдесят пять, лысина, малиновый пиджак, форменные брюки – он явно в штате обслуживающего персонала. Он слегка сутулится, но годы не сточили ещё выправку. Он без пальто – идти недалеко, да и что такое сербский декабрь? Туманы, дожди, серое небо, плюс пятнадцать.

Живёт он один или с женой? Может быть, она погибла под обломками того самого небоскрёба в центре Белграда, чьи развалины правительство не спешит убирать с 1999 года? А может быть, вовсе не погибла, а просто уехала к родственникам в Косово – ещё тогда? Или всё это ерунда, и его благоверная уже лет тридцать как торгует булочками в «пекаре» по соседству?

Закрываю объектив крышкой – из-за тумана стекло начинает запотевать.

О производстве

Подъёмник вздрагивает и с глухим гудением начинает поднимать машину вверх, к опасно близкому потолку. Вращается чёрный масляный штырь, бежит волной резьба. Машина, легкомысленно опершись на четыре железные лапы, медленно всплывает. Мы двое – Юра и я – наблюдаем за процессом; я – с детским любопытством, он – с усталым безразличием. Машина грязная, и с днища, с колёс, с подкрылков капает; мне немного стыдно за это. Я размышляю о том, что Юра думает обо мне как о нерадивом клиенте. По его лицу не прочесть – густая щетина с проседью, под глазами заметны мешки, взгляд – абстрактно-технический, в нём мне мерещатся сотни тысяч открученных гаек, мазутные внутренности моторов, пары бензина и засаленные, мятые рубли.

Машина со щелчком замирает на высоте; теперь нам открыта панорама покрытого засохшей грязью днища, ржавые патрубки глушителя, мокрые колёса и привода. Юра берет видавший виды переносной светильник и проходится по шасси.

– Ну… – многозначительно говорит он, – не знаю, не знаю…

Я внутренне замираю:

– Что, всё плохо?

– Ну, почему всё… – Юра хватается рукой в грязной рабочей перчатке за какую-то штангу и дёргает её – вот тут, допустим, ещё ничего… А вот тут, прямо скажем, вообще неплохо. Суховатые резинки, м-да… но пока целые, на первый взгляд. А с другой стороны, кто же их знает…

– У меня слева сзади прям сильно стучало, как к вам ехал, – дрожащим голосом поясняю я.

Юра смотрит на меня искоса, берёт с пола длинный рычаг непонятного назначения. Пихает этим рычагом в левый подкрылок, шурудит там настойчиво. Из полости со смачным плюхом падает на пол ком замёрзшей грязи пополам со льдом. Это он стучал в арке колеса, не в силах вывалиться на ходу. Юра смотрит на меня ещё раз. Мне опять стыдно.

– Ещё на холодную сильно бренчит что-то под капотом, – оправдываюсь я, – где-то в районе водяной помпы, кажется…

Юра молча нажимает на кнопку. Подъёмник тяжко вздыхает и машина ползёт вниз. Юра невозмутим, я нервничаю. Когда железные лапы почти касаются пола, автоматика стопорит весь механизм. Теперь колёса машины висят над землёй в каких-то паре сантиметров. Какая умная система, думаю я. Юра запускает руку в недра салона, тянет там за рычаг – со щелчком капот отходит от крыльев. Юра открывает капот, подпирает его каким-то несолидным, кривым штырьком и задумчиво смотрит на мотор. Я тоже смотрю на мотор. Мы смотрим на мотор вместе, и мне приятно это чувствовать.

– Вот здесь что-то бренчит, – наконец не выдерживаю я и тычу пальцем.

– Угу… – глубокомысленно откликается Юра.

– И как-то, знаете, бурчит на высоких оборотах… – добавляю я, – такое, знаете ли, нетипичное «др-др-др», не так, как обычно – «ж-ж-ж!». Наверное, форсунки, да? Или угол зажигания?

– Ага… – неопределённо кивает Юра.

Вдруг он наклоняется к подкапотным внутренностям, как коршун, и ловко выхватывает что-то из-под самого лобового стекла. В его пальцах – довольно грязный, ничем не примечательный болтик. Таких в машине сотни. Даже у меня в кармане валяется парочка.

– Вот! – торжествующе говорит Юра.

– И? – осторожно спрашиваю я.

– Стекло меняли? – мрачно спрашивает Юра.

У меня замирает сердце – да, я на прошлой неделе менял разбитое стекло. Я подавленно киваю.

– Забыли вам манжету как следует прикрутить, – презрительно поясняет Юра, – видите, дырка под винт? А ещё вот здесь. Винтик лежал на переборке, и резонировал от вибрации мотора. Вот вам и «др-др-др»! Где меняли?

– В «Автомире», на Дудинской, – робко отвечаю я.

– Рукожопые, – кратко и беззлобно резюмирует Юра.

Я густо краснею.

Юра в пару секунд вкручивает винты на место, заодно подтягивает разболтавшееся крепление воздушного фильтра. «Трещотка» в его руках порхает как бабочка. Он закрывает капот, вытирает руки чумазой тряпицей, полностью опускает машину на бетон, небрежными пинками выводит из-под днища железные лапы.

– Коробку на нейтраль, мотор заводим, – скучающе говорит он как будто и не мне.

Я благоговейно выполняю все предписанное. Двигатель шепчет как влюблённая девушка на первом свидании. Ни намёка на «др-др-др». На моих глазах почти слёзы.

– Сколько с меня? – прочувствованно спрашиваю, высовываясь в окно.

Юра пренебрежительно отмахивается. По моему телу разливается волна благодарности и немотивированного счастья. Юра знаками помогает мне вырулить из бокса, и уже на выезде из ворот зловеще склоняется ко мне:

– У вас там датчик масла подтекает, между прочим. С этим не затягивайте, а то насос переклинит. Будете менять – заодно неплохо бы натяжение ГРМ проверить. И лобовой посмотрим, пробег-то уже как раз… А там и прокладочка, ролики, фильтры. В общем, звоните.

Он прощально похлопывает по борту моей машины и теряет ко мне интерес. Я уезжаю в смятении.

Дроби

Я выбрал скамейку почище. Детская площадка, недавно возрождённая кондоминиумом из пепла загаженных домиков, страшной песочницы и ржавой горки, имела теперь форму многоугольника, и по периметру его шла довольно приличная брусчатка. Цветные скамейки, яркие «лазалки» всех мастей, качели с навесом от дождя. Детей не было – конец октября; зато брели по ломаной дорожке два старика. Одному я дал бы шестьдесят, совершенно седой, но ещё не согнутый годами – он поддерживал под руку второго, возраст которого явно терялся у границ девяноста. И без диплома физиономиста было очевидно, что это сын и отец.

Я нащупал в кармане плаща пачку «Ротманс», выбил сигарету, закурил. Машину я ждал к шести, и минут пятнадцать можно было посвятить табаку, разглядыванию насыщенного свинцового неба и подслушиванию чужих разговоров.

Старики приблизились. Старший непрерывно что-то бормотал, чуть подёргивая вытянутой бесцветной головой, светлые глаза блуждали.

– И сколько бы там ни было дробей, все они идут совершенно сходным путём… – заслышал я. – Все маршируют как солдаты, с каждым шагом немного теряя вес и значимость…

Старикан помладше молчал. Губы его были поджаты, он смотрел себе под ноги. А ведь у него морщин, пожалуй, побольше, чем у родителя, заметил я. Конечно, кожа ещё не так выцвела, и глаза голубые, а не водянистые – но складки у носа и на лбу поглубже.

– Только представьте себе, они идут и идут, сходятся к единому, никогда не достижимому пределу… кхе-кхе-кхе… – старикан закашлялся. – И за прозрачным стеклом бесконечности высится единица, она как женщина мечты из чужого кинофильма, до неё не дойти, но идти приходится, и они не могут остановиться…

Дальше я уже не разобрал – пожилая парочка прошаркала на следующий круг брусчатки. Зазвонил телефон: Жанна.

– Да?

– Милый, ну ты где? – её голос всегда казался мне экзотическим африканским цветком, причудливо и капризно распускающимся из бутона. Дьявол, откуда это дурацкое сравнение?

– В Караганде… – рассеянно ответил я, пуская дым веером.

– Ты дурак, что ли? – беззлобно поинтересовалась Жанна. – Мы тут ждём, между прочим. Давай двигай быстрее!

– Угу.

По дальнему краю двора проехал велосипедист, одетый так: спортивное трико, сандалии с шерстяными носками, свитер «геолог» и шапка-ушанка. За ним с весёлым лаем увязалась чумазая болонка, они скрылись в арке, оттуда эхом донеслось писклявое «С-сука!». Несколько жирных голубей свалились с карниза из-под крыши девятиэтажки, встрепенулись, заработали крыльями и ушли дружным виражом мне за спину. Сидеть становилось холодно.

Старики теперь были от меня далеко, и на таком расстоянии они воспринимались почти ровесниками. Даже близнецами. Одинаковые коричневые пальто и чёрные брюки, серые «дутыши», седые головы; разве что один казался ниже из-за скрюченной спины.

Телефон зазвонил ещё раз. Номер незнакомый.

– Алло?

– Виталя, – с нажимом сказал тяжёлый мужской баритон. – Слышь, тут такое дело. Разбили мы «Форда». Короче, подваливай на Ботаническую, к «Сбербанку», надо помочь пацанам…

– Я не Виталя, – оборвал его я. – Вы ошиблись.

– Да ну на…

Я смотрел на стариков. Их было двое. Но это пока. Они тоже неотвратимо стремились к единице.

Из той самой арки, куда недавно канули болонка и геолог, тихо выкатилась красненькая корейская малолитражка с шашечками на борту. Водитель высматривал номера подъездов. Я помахал ему рукой, кинул бычок в урну и встал.

Загадка Урана

Иван проснулся, открыл левый глаз и тихо, высоким голосом пропел: «Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным знаменем командир полка…» Он почесал волосатую грудь, чуть высунул ногу из-под одеяла. В комнате было свежо.

Ольга красила губы.

Иван пошарил языком во рту. Вкус не определялся.

– В будущем, – негромко сказал Иван, – у людей не будет этого ужасного привкуса во рту. Все эти кошмарные ароматы вчерашнего пива и кальмаров. И отрыжка. Ничего этого не будет. Будут стерильные ротовые протезы, всегда пахнущие мятой. Или, скажем, смородиной. Это вопрос технологии.

Он с неохотой спустил ноги к тапочкам, не спеша полностью вылезать из-под одеяла. По полу дуло.

За окном серело утро. С крыш капало. Иван слышал, как легковые машины въезжают в лужи. Вот проехал, громыхая пустым кузовом, грузовик.

Иван всё же встал и подошёл к окну. Сквозь полоски жалюзи виднелись чёрные трещины мокрых и голых ветвей. Несколько воробьёв молчали на толстом проводе, перечёркивающем небо.

– Откуда столько грязи в этом городе? – размышлял Иван. – Ведь у нас давно уже не топят углём.

Он зевнул и проследовал в ванную. Тёплая вода приятно грела пальцы. Он принялся вычищать язык и зубы. Хвойная паста пузырилась зелёным.

– Я думаю, – сказал он громче, – что во всём виновата конструкция газонов. Бордюры низки и щербаты. Их слишком обильно пересыпают землёй. Чуть дождь или ветер – и земля просачивается на дорогу. А там же колёса, тысячи колёс. Это бездарный круговорот земли по дорогам. Наши машины похожи на свиней.

Он подумал, не облиться ли ему холодной водой. Он где-то читал, что контрастный душ продлевает молодость и укрепляет мышцы. Но ведь он уже и так немолод.

Иван зашёл на кухню, ощупывая щетину на подбородке. Ещё терпимо. На кухне стояли тарелки со следами вчерашней яичницы, наполовину выпитая кружка кофе, съёживалась конфетная обёртка.

– Вчера была передача про исследования Урана, – он собирал посуду и пристраивал в мойку, к уже имеющемуся нагромождению, – в смысле, про планету. Ты знала, что Уран чертовски огромный? Это же гигантский кусок льда, раз в пятнадцать тяжелее Земли. И раз в пять или шесть крупнее, не помню… Я плохо дружу с цифрами. И он лежит на боку. В смысле у него ось вращения лежит на боку. А у нас стоит. И у всех остальных планет тоже как бы стоит, только Уран лежит. И что странно, астрологи считают Уран планетой странностей. А ведь они раньше этого не знали. В смысле, не знали, что он лежит на боку. Я, конечно, не верю в астрологию, но загадка налицо.

За Ольгой хлопнула дверь.

– След кровавый стелется по сырой земле… – негромко пробормотал Иван, нарочито выговаривая «зямле».

Он вернулся к окну. Прошла, переваливаясь, полная женщина. Солнце не показывалось.

Последняя прогулка

От машины веяло теплом и чуть-чуть – подгоревшим маслом. Олег вытащил из багажника сумку, захлопнул дверь.

– Масло подъедает, собака… – задумчиво сказал он.

– Как бы нам ноги не промочить, – Мила озабоченно посмотрела на свои полуботиночки.

От стоянки они прошли раскисшей глиняной тропой мимо роскошного металлического забора с колючей проволокой поверху. Олег покачал головой:

– От кого колючка-то? От белок, что ли? Маразм…

Забор был странный – он кончался через двадцать метров. Дальше стало чуть почище. Тонкий слой мокрого, вязкого снега на дорожках ботинкам не грозил, но шаги делал медленными.

– Идём как лошади, – усмехнулась Мила, – как тяжеловесы.

– Как тяжеловозы.

– А, да.

Лес был на полпути между зимой и летом. Обширные прогалины уже почти сухой жёлтой хвои и жухлой прошлогодней травы перемежались с рваными, грязными покрывалами осевшего снега. Тяжело пахло сыростью. С каблуков при каждом шаге срывались ошмётки налипшего снега и плюхались позади. Оттого казалось, что шагают четверо.

Они принялись взбираться на склон.

– Так безлюдно… – озиралась Мила, – и хорошо, и жутковато. Ты никого не видишь? Живности нет?

– Какой живности? Дятлов?

– Медведей. Тут же посёлок рядом, туда в прошлые года забредали…

– Ну, скажешь тоже. Во-первых, до апреля они не проснутся. А если и проснутся, то сюда не пойдут. Тут жрать нечего. А во-вторых, ты же видела, по всему комплексу лес валят. Ни один медведь к такому шуму и близко не сунется.

Как бы в подтверждение его слов где-то за распадком завыла бензопила. Они и правда видели в чаще поваленные, чёрные снизу стволы.

– Ну да, – неуверенно сказала Мила, – наверное. Просто медведи сейчас злющие, голодные.

Олег свободной рукой приобнял её за плечи:

– Мы с тобой невкусные.

Подъём почти закончился. Здесь, на солнечной стороне, попадался голый, хотя ещё влажный асфальт. После снежной каши идти по нему было сущим удовольствием. Но длилось оно недолго. Вскоре они увидели тропинку, уходящую от асфальта в лес.

– Давай сюда, – решил Олег.

Пришлось идти след в след, медленно, высоко поднимая ноги. Он шёл первым. Вдруг резко остановился. Мила тоже замерла.

– Слышишь?

– Что? – испуганно прошептала она.

В сырой, вечерней тишине послышалось негромкое «Пиу-пиу-пиу». Потом пауза и опять: «Пи-пи-пиу-пиу!».

– Птичка какая-то… – улыбнулся Олег.

– Тьфу ты…

– Ладно. Думаю, здесь хорошее место.

Кругом стояли толстые, бронзовые в тусклом вечернем свете сосны. Склон уходил вниз, там, в распадке, было уже почти темно. Но здесь ещё теплело ощущение живого, манящего за перевал заката.

– Да. Хорошо, – согласилась она.

Он поставил сумку на сухую листву, расстегнул молнию, вытащил лопатку. Земля была мягкой, и он всё сделал быстро. Мила бережно извлекла из сумки свёрток, положила его в ямку.

– Хвост торчит… – тихо заметил он.

– Ну, что теперь…

Он забросал свёрток землёй, чуть притоптал.

Некоторое время они постояли молча, глядя на багровеющую границу между кромками хребта и западным небом.

– Пойдём?

– Угу.

Идти вниз было легче.