Текст книги "Больные тени. Повесть"

5

В пять часов небо начало темнеть. Зашёл отец. Мокрое лицо скорчилось, – он так и не починил машину; порвался какой-то шланг. Но папа поспешил заверить меня, что дядя Гриша, наш сосед по городской квартире, обещал приехать завтра в обед.

– Он привезёт таблетки и поможет с машиной, – отец криво улыбнулся. – Паша… придётся терпеть.

Он ещё не знал, что к этому времени в пачке осталось три таблетки. Он не знал, что за день я проглотил пять. Скоро ночь, и кто его знает, сколько ещё я проглочу? Ответ был прост: три. Потому что больше нет. Боль отступила; маленькие гномики сели отдохнуть, достали из кожаных сумок обеды, приготовленные их жёнами-гномихами. Но скоро… да, да, совсем скоро, они примутся за работу… Тюк, тюк, тюк! БА-БАЦ!

До семи я терпел, а в десять минут восьмого выпил ещё одну. Я не знал, какие могут быть побочные действия от слишком большого количества препарата в крови. Наверное, боль долбила адская, если не скрутило желудок, не выпрыгнула печень, не осыпался позвоночник, и не остановилось сердце. И, наверное… нет, конечно же, конечно же, то, как она сидела на кровати…

То, как она сидела на кровати, было всего лишь совпадением, всего лишь совпадением, мать её раз так! С другой стороны, в голове возникло несколько догадок. Первая, реальная, – ночью Алина заходила в комнату и сидела на кровати, а потом, как только я проснулся, убежала, воспользовавшись моментом, пока мои глаза привыкали к темноте. Вторая, фантастическая догадка, – тут что-то есть, и девушка прекрасно знает, что именно; возможно, звуки и тени возвращаются каждую ночь, на протяжении долгого времени… Нет, была и третья догадка, самая правдоподобная. Ночные галлюцинации. Проще простого, правда?

Но, ёшкин корень, рука так ужасно болела, что я готовился к самому худшему и, как оно обычно бывает, в трудные минуты пустяки нам кажутся великими неразрешимыми проблемами!

Но… зачем она сидела ночью на кровати? Зачем? Зачем?

В десять я проглотил предпоследнюю таблетку. За окном стемнело, в зале отец и бабушка смотрели какое-то шоу. Наверное, это было что-то вроде «Поля чудес» или «Золотая лихорадка». Помните, когда Ярмольник разыгрывал такие маленькие кусочки золота, а помогал ему в этом безмолвный карлик? Господи, почему в тот вечер я придавал этому такое большое значение?

Я с грустью смотрел на книги, но читать не хотелось. Я включил радиоприёмник, но голоса и популярные мелодии заставляли кожу чесаться, фантомные ощущения усиливались, вместе с болью и маленькими жителями обрубка. Я даже придумал название этой стране: «Обрубляндия». Я лежал на кровати, слушал дождь и придумывал, как назвать страну для гномиков, обитающих в остатках руки!

Несколько раз заходила бабушка и узнавала, как мои дела, на что я ей показывал большой палец руки. Дверь закрывалась, и она говорила:

– Всё в порядке, он держится.

Это она отцу, понимал я. Папеньке стыдно. Понятное дело, он не виноват в том, что машина сломалась, но я знал своего родителя, и знал, что он ужасно переживает. Переживает, словно таблетки закончились из-за него, переживает, что не смог тогда удержать меня на крыше. Папа был против деревенской терапии, он ратовал за городские больницы, но в нашей семье всё решала бабушка. И когда мама ушла, ушла и не вернулась, обо всём беспокоилась бабушка. Она как бы взяла на себя все проблемы и переживания, перемолола их и выплюнула счастье. Отец никогда не вспоминал Марию Фёдоровну. Только так в нашем доме отныне звалась моя мама. И только в прошедшем времени. В нашем доме – в бабушкином доме…

В десять я намеревался позвонить Ане. От неё не было никаких вестей вот уже третьи сутки. Странно, думал я, ведь моя любимая выходила на связь стабильно, каждый день, по вечерам. Добравшись до зала, где стоял красный бабушкин телефон, я набрал номер, но на том конце провода звучали лишь хилые гудки, говорящие о том, что до любимой в этот вечер не достучаться. Боль к тому времени снова начала надоедать, но не так сильно, как прежде.

– Ты что, все таблетки выпил?! – бабушка влетела в комнату, как гоночный болид. Седые волосы напоминали копну соломы, а тусклые зелёные глаза – две пятирублёвые монеты

– Да. Терпеть сил нет, – ответил я.

– Ты с ума сошёл? Это же сильные обезбаливающие! Пожалей печень!

Но я-то знал, что, ни печень, ни другие органы не пострадали. Просто чувствовал. Если они и болели, то гномики в руке стучали громче, и важны были именно они, а не печень и прочая чепуха. Но бабушке мы никогда не перечили, поэтому я, молча, удалился в комнату.

Я решил лечь пораньше. Раньше уснёшь – быстрей исчезнет боль, да и душевная грязь схлынет. Конечно же, нет! Конечно же…

В двенадцать дождь барабанил по стеклу. В час скрипнула кровать в зале – уснул отец, в полпервого Алина начала шептать бабушке свои похоронные песни. Мне же песню пел обрубок. В стране Обрубляндии гномики горланили государственный гимн, стуча по всем возможным музыкальным инструментам.

Бум! По тарелкам. Бум-бум!

И гитарное соло, долгое, пронзительное, грустное.

Взвыл гномик-вокалист, а многотысячная толпа ему подпела, сотрясая страну и руку, заставляя её выкручиваться, ломаться, хрустеть. Соседние страны – плечо и шея, тоже радовались и подпевали. Боже!

Я кинулся к столу. Схватил дрожащими пальцами упаковку с последней таблеткой. Включив ночник, я долго рассматривал серебряную фольгу, а потом извлёк колесо. Круглое, белое, драгоценное колёсико! Пальцы онемели, лоб покрылся потом, и я напрягался, чтобы удержать крохотный кружок. Я глянул на стакан с водой и потянулся за ним. Чёрт побери, я забыл о том, что в руке у меня таблетка! Потные пальцы сплоховали: колесо выскользнуло, шмыгнуло в темноту, и опустилось где-то там с глухим звуком. Звук, который говорил, что мой сон откладывается на неопределённое время. На очень неопределённое, понимаешь?

Я кинулся во мрак, я искал, дрожащей рукой гладил пол, забрался под кровать, но никаких следов спасительной таблетки не обнаружил. Она просто испарилось. Лёжа на полу, в полнейшей тьме, я вдруг подумал о стонах и шуршаниях, о призраке, что сидел на кровати…

Вылез, достал фонарик, поиски продолжились. Дощатый пол был покрыт щелями, большими и не очень, и я смутно понимал, что таблетка попала в одну из них, а, значит, её теперь не достать. Разве что лезть в подпол и рыскать там?

Пробравшись на цыпочках мимо храпящего отца, я оказался на кухне. Темнота пахла жареным луком и остатками позднего ужина. Бабушка всегда готовила в девять, а за стол садились к десяти… Если думать о всяких пустяках, забываешь про боль.

Включив свет в подполе, я поднял квадратную крышку погреба. Только потеряв конечность, понимаешь, как много приходится на две руки.

Крышка выскользнула и упала на ногу. Я прикусил губу. Свет на кухне зажёгся.

– Паша… господи! – бабушка стояла на пороге в белой ночнушке, прижав руку к груди. – Ты чего тут?

– Я…

– Зачем туда? С твоей-то рукой!

Бабушка не могла похвастать тактичностью, да и говорить ей о том, что жалость – наихудшее отношение к калекам, было бесполезно.

В дверях появилась Алина в мешковатой серой пижаме. Из-за девушки выглядывал отец. Наверное, я был похож на кота, которого застигли у разбитой банки с молоком.

– Там… таблетка, – вякнул я. – Таблетка… в щель… понимаете?

Алина прищурилась, отец почесал затылок.

Бабушка сказала:

– Таблетка упала в щель? Ты опять пытался пить таблетку? Витя, он жрёт эти таблетки пачками! Этого просто не может быть! Пожалей свою печень!

– Паша, ну! – поддакнул отец. Из него был хреновый воспитатель, когда бабуля находилась рядом.

– И ты полез в подпол за таблетками! – бабушка всплеснула руками. – Ну, всё! Понимаешь, началось привыкание! Посмотри, на что он решился, со своей-то рукой!

Конечно, она переживала, поэтому говорила всё, что приходило на ум, но от этого мне не полегчало, и я напрягся. Мало того, что она считает меня отсталым калекой, так ещё и вечно намекает на это!

– Ну, так купите мне коляску и катайте меня везде! – не удержался я. – Кормите с ложечки, вытирайте зад! Я же калека! Я же неполноценное дерьмо, да?

В тот момент я понял, почему бабушкин авторитет так просто не сломить. Она всю жизнь работала санитаркой в пригородной психушке, и, наверное, это повлияло на её отношение к людям. С ней нужно было воевать иначе: кивать головой и делать наоборот. Эмоции только подогревали её горячий характер.

– Вы посмотрите на него! – улыбнулась бабуля. Улыбка эта ничего хорошего не сулила. – Бегом спать, молодой человек! И, уж если вы такой сильный и самостоятельный мужчина, так ведите себя по-мужски! Перетерпите эту боль! Понятно? Перетерпи боль, как терпели мы, когда не было обезболивающих и прочей ерунды! Твой дед пришёл с войны без ноги и ни разу… ни разу, слышишь, не выпил ни одной таблетки! Он даже не жаловался на боль! Ясно? Вот к нему никто не относился, как к калеке! А ты… эх, ещё и характер показывает!

Я сначала задохнулся от ненависти и… заткнулся. Просто заткнулся потому, что стало противно.

6

Я лежал на кровати и слышал сопение Алины. Казалось, не было между нами никакой стены, будто девушка сидела рядом и дышала, как собачка.

Бабушкины слова очень обидели меня. Даже теперь мне кажется, что она перегнула палку; обвинять калеку в том, что он не может стерпеть боль и приводить сомнительные доводы, мол, дед терпел, и ты терпи…

Ну, и, само собой, я ничего не знал о боли, до того момента. Оказывается, боль приносит с собой страхи и кошмары.

О сне не могло идти и речи. Меня выкручивало, швыряло по кровати, по комнате, по углам. Мне мерещились звуки и стоны, ночные посетители, доктора и мужчины. Они были худыми. Руки, ноги, тела – тонкие линии; головы – непомерно огромные. Тени жили своей жизнью, совсем не замечая меня: слонялись из угла в угол, стонали и плакали. Я и сам стал тенью; забился в угол, наблюдая этот спектакль, конечно же вызванный болью и утомлённым мозгом. А потом… потом, дружище, они начали шептаться. Всё в точности, как говорила Алина. Их слов не разобрать, их язык – неизвестный язык. Язык теней. Знаешь… знаешь, как будто говорят сквозь платочек, и совсем далеко. Не тут, а… Наверное, глупо, да?

Не знаю, что лучше: видения, которые заставили забыть о боли, но принёсшие страх, или боль… Настоящая, земная боль. Я не знаю. Мне казалось, что меня разорвали на две части. Одну кинули в мир теней, а вторую оставили страдать в тёмном углу, умирать от нарывов и спазмов. Оставили наедине с гномиками.

Ха, ха!

Порвать-то, порвали, но мозг работал на обе части сознания. Он и трясся, и болел, и плакал…

И я вскочил. Я стукнул несколько раз по стене, за которой спала Алина. Мне было плевать, что снова проснётся бабушка. Тем более, я мог соврать, что приснился кошмар, если бабуля снова начнёт свои концерты.

Алина говорила, что у неё есть таблетки. Пусть! Пусть несёт, пусть прекратит это!

Но бабушка больше не приходила. Дверь скрипнула, и появилась Алина, одетая всё в ту же мешковатую пижаму серого цвета, похожую на пыльный холщовый мешок.

– Таблетки! Ты говорила, у тебя есть! – кажется, мой голос хрипел.

– Я знаю, – почему-то ответила она.

Алина присела на кровать. Барабанил дождь за окном, шумели деревья, а она молчала. Я видел её профиль – маленький лоб, вздёрнутый носик и тонкие губы. Девушка смотрела перед собой, обхватив руками плечи.

– Ну? Они у тебя с собой?

– Невыносимо, да?

– Алина! – шикнул я. – Пожалуйста, дай мне эти сраные таблетки! Пожалуйста, Алиночка!

Кажется, она приподняла бровь, а потом повернулась и посмотрела на меня.

– Тебе правда больно, – голос ледяной, лишённый чувств.

Ну, за что! – взмолился я, – за что ты послал именно её?

– Да, мне правда больно!

– И ты позвал меня, – кажется, она улыбнулась.

– Ты же сама сказала, что у тебя есть таблетки! Кого мне звать?

Я сел.

– Пожалуйста. Дай таблетки…

– А что, если у меня их нет?

Знаешь, я мог и левой рукой вцепиться в это тоненькое горлышко. Раздавить эти маленькие позвоночки, чтобы хруст, чтобы хрип, чтобы она плакала и задыхалась…

– Если у тебя их нет… – я сглотнул, – тогда нафига ты пришла?

– Потому что ты стучал. Мне показалось, что ты звал именно меня. А ты звал таблетки, которые у меня есть, да?

– Ты издеваешься?

– Ничуть. Мне просто хочется, чтобы ты оценил, насколько я важна. Знаешь, все думают, что я дурочка, – она наклонилась, и наши лица застыли в сантиметре друг от друга. – Но я же не дурочка, правда? Ни у кого нет таблеток, а у меня есть. Ну, и кто тут дурочка?

Я застонал:

– Я никогда не считал тебя дурочкой! – прозвучало искренне. Из-за боли.

– Правда?

– Клянусь! Только…

Она опустила голову. Я последовал её примеру и увидел раскрытую Алинину ладонь.

– Бери, они твои.

Пальцы оставшейся руки дотронулись до тёплой девичьей кожи и схватили самое драгоценное, что там могло быть в тот момент. Две таблетки. Но, когда я сжал колёса, Алина сомкнула пальцы. Я посмотрел на неё.

– Ты же будешь помнить это всегда?

– Каждую секунду! – как можно жальче сказал я.

– Ты будешь звать меня, когда понадобиться?

– Я вполне самостоятельный, Алина. У меня отсутствует правая рука, а не нога.

Она вздохнула и улыбнулась. Глаза привыкли к темноте, и я отчётливо это увидел.

– Однако, ты молил меня о таблетках минуту назад, как самое беспомощное дитя, – в голове появилась дрожь, словно я и правда был маленьким, пушистым котёнком, которому нужно утирать слюнки и тыкать мордочкой в миску.

– Обещай, что позовёшь в следующий раз?

– Зачем тебе это?

– Я люблю тебя, – сказала она совершенно спокойно, как будто мы обсуждали погоду за окном. – Я люблю тебя, ты напоминаешь мне отца. Ты тоже слышишь звуки, да? Ты тоже их слышишь…

Я ещё раз сглотнул. Она придвинулась ближе.

– Плач, да? Слышал? Мне порой кажется, что мир духов существует на земле. Только немного под другим углом к реальности. И люди иногда с ними соприкасаются. Видят, слышат… А только они нас – нет. Они и не думают, что своими мучениями пугают нас до смерти.

Моя ладонь покрылась потом.

Моя единственная ладонь.

Вдвое меньше ладоней – вдвое меньше пота – вдвое меньше страха… С последним я могу поспорить.

– Алина… спасибо за таблетки.

– Не за что. Ты привыкнешь, – она встала.

– К чему? – сам того не замечая, я перешёл на шёпот.

– К ним. Их тут много, в каждом углу дома, в каждой тени. Днём их плохо слышно, а ночью…

Алина помолчала.

– Пока.

И она ушла. Ушла, оставив меня наедине с чёрной комнатой и двумя таблетками. Я раскрыл ладонь и увидел, что никакие это не таблетки, а капсулы.

Я выпил их, и они горчили. Сначала на языке, а потом в горле. Боль ушла не сразу, как всегда, а через минут двадцать, и больше не появлялась. До самого утра.

7

И началось. Алина пришла с первыми петухами. Бабушкины красноголовые питомцы начинали горланить примерно в десять. Получается, я проспал тогда около девяти часов, и, очнувшись от крепкого дурмана, понял, что гномики ушли. Не навсегда, конечно. В дверях уже стояла она, как будто ждала моего пробуждения. В руках Алина держала тарелку с дымящейся яичницей и стакан клюквенного морса. В то утро на ней были ярко-розовые лосины, по которым скользили полоски света, белая рубаха свисала ниже пояса.

– Боль заставляет организм работать, даже когда мы спим. Ты голоден, – звучало, как утверждение.

– Я же спал. И ничегошеньки не чувствовал. Спасибо твоим волшебным капсулам.

– Они не мои, – сказала Алина и присела на край кровати. Она снова сгорбилась.

– Не твои? Эм… – я посмотрел на поднос, который она не выпускала из рук. – Я ем на кухне.

Сверкнула молния, и треснуло небо; вспышка осветила комнату. На улице шёл дождь.

– Не думаю, что бабуля хочет тебя видеть после вчерашнего. Твои слова очень опечалили её, она всю ночь ворочалась. Я слышала, как бабушка вставала несколько раз, ходила куда-то, а потом ложилась снова, и от неё пахло валерианкой. Ешь!

Алина встала и поставила поднос на кровать.

Однако, сестрёнка преобразилась. Русые волосы стянуты в пучок, и говорила она не так, как раньше: по комнате блуждал её мягкий ласковый голос. Плавные движения тела… Даже розовые лосины как нельзя лучше подходили к её светлой голове и бурым глазам.

– Я всё-таки поем на кухне.

– Поешь тут.

Алина нагнулась и пододвинула ко мне поднос. Рубашка оттопырилась, и я не нарочно (клянусь!) увидел небольшую аккуратную грудь. Да, она не носила лифчика, и трудно было сообразить, делает ли девушка это для удобства, или пытается соблазнить. Кокетливости ни в голосе, ни в её движениях я не замечал, наоборот, она вела себя антисексуально. Однако, её небрежное отношение к собственной красоте привлекало.

– Ты не отстанешь, да?

Опять сверкнуло, треснуло, и над крышей дома прокатился раскат грома.

– Ешь.

Она отошла, подвинула стул и опустилась на него. Снова началась игра «оцени свои ноги». Я жевал горячие яйца и блуждал взглядом по комнате, а Алина порой отрывалась от ступней и внимательно следила за мной, но я делал вид, будто не замечаю этого.

– Сегодня у нас будут гости, – сказала она. – Кто этот дядя Гоша?

– Старый папин друг. Они учились с ним в техникуме, кажется. Не знаю. Я помню его с самого детства, вот и всё.

– Он дарил тебе подарки?

– Не помню. Хотя, наверное, дарил. Мне много кто чего дарил. Когда мама ещё не пропала, у нас часто бывали гости. И у всех была традиция что-нибудь мне дарить. Наверное, дядя Гоша не исключение.

Я вспомнил, что Алина потеряла родителей, а ещё как-то отец рассказывал, что богатством её прошлая семья не отличалась. Пришлось прикусить язык.

– Ты замолчал.

Порой, в её голосе не звучал ни вопрос, ни утверждение, поэтому приходилось додумывать.

– Да, я замолчал.

– Почему?

– Потому что закончил мысль.

– Ты хотел что-то ещё сказать, я же слышала!

– Всё-то ты слышишь! – покачал я головой, но глаза опустил в растёкшийся, как солнце по горизонту, желток.

– Некоторые коротают одиночество, разглядывая красивые картинки, а я слушаю. Я думаю, что это удел глупых – смотреть на красоту потому, что глаз человека видит то, что ему показывают. Вот смотришь на дерево и видишь листья. Но ты никогда не увидишь обратную сторону листьев, пока ветер не дунет и не покажет её. Понимаешь? А слушая, не смотря, только слушая, можно многое понять. Только нужно долго учиться. Когда научишься слушать, услышишь их. Мне, порой, жаль, что они лишены этого чувства.

Я отложил вилку. Гром трепал серое небо где-то далеко за домом.

– Ты можешь говорить об этом бесконечно.

Алина пожала плечами и посмотрела, как вниз по стеклу ползут ленивые капли.

– Так много чепухи можно услышать. Знаешь, какое счастье, когда можешь отключить слух и не слышать, что люди говорят вокруг? Ты кушай, кушай. Тебе нужно набираться сил, боль потрепала тебя. Потому ты их и видишь.

– Почему?

Я не спросил «кого», не спросил «в своём ли ты уме?», я спросил то, что спросил.

– Их мир – это отчасти боль потому, что они все умерли. А смерть не бывает приятной. Смерть – всегда боль. Когда человеку очень больно, ужасно больно, он становится близок к их миру. К их миру, где нет другого чувства. Я много думала и пришла к выводу, что есть жизнь, и есть боль. Смерти нет. Когда человеку становится так больно, что он не может терпеть, человек переходит в мир теней. Вот и всё.

Она шептала. Смотрела в окно и произносила свой бред, словно заклинание.

– Прости, Алин, но я не верю в это. Просто не верю ни в какие другие миры. Знаешь, как называется мой факультет в институте? Физический. Я учусь на физика, и верю, что всё в нашей жизни можно объяснить логическим путём. А чего нельзя объяснить – того и не существует.

Конечно, я блефовал. Мои успехи в учёбе закончились, как только начались экзамены первого семестра. Долги по дисциплинам перекочевали во вторую половину, где обросли новыми незачётами. Физик из меня хреновый, надо сказать, но мне ужасно надоедали её разговоры, после которых по ночам мерещилась всякая чушь.

– Я точно знаю, что есть, а чего нет. И не прошу тебя верить. Я никому этого не говорила, а теперь вот сказала, и стало легче. Спасибо тебе. У меня есть уши, и это единственный орган, которому я доверяю. Я слышу тебя насквозь, Паша. Я слышу бабушку и твоего отца, и слышу, что они считают меня дурочкой. Я выхожу на берег, и ребята говорят мне: «Привет», а я слышу: «Опять эта полоумная пришла». А потом мальчишки говорят: «Давай купаться?», а я слышу: «…но всё-таки, жалко эту дурёшку потому, что её родители умерли ужасной смертью». В голосах некоторых, что постарше, я слышу похоть. Я слышу её, когда они говорят друг с другом, но думают обо мне! Я всегда начеку. Я – слышу.

Я опустил глаза. Если она говорила правду, то слышала и мою похоть, но я решительно не понимал, как можно услышать в обычном «привет» желание.

– Если тебе страшно, то я могу спать с тобой в этой комнате. Нет проблем! Только кровать перенести и…

– Нет! – мотнул я головой. – Нет, мне достаточно того, что ты за стенкой. Достаточно, поверь.