Текст книги "Свет и тень, радость и печаль"

Вальс цветов

В 1943-м году весной советская авиация часто бомбила оккупированный немцами Новозыбков. Многие дома горожан тогда были уничтожены, и немалое число жителей погибло. Но так получилось, что дом Валентины Ивановны Шелковской не пострадал во время тех жестоких авианалетов. Это был большой и благоустроенный дом, при нем имелся немалый земельный участок с огородом и садом, а во дворе, кроме хозяйственных построек, стоял, вполне пригодный для заселения, флигель, обшитый крашенной вагонкой. Задолго до войны умер последний мужчина в семье Шелковских и дом, и хозяйство осталось без мужских рук и легло на не очень сильные плечи двух немолодых женщин, на Валентину Ивановну и ее мать Марию Ивановну. Больших трудов стоило им поддержание всего хозяйства в прежнем хорошем состоянии, но сад не заглох, огород возделывался, большой двор содержался в порядке, а цветник, занимавший изрядную часть двора, благоухал и множился все новыми видами и сортами цветов.

Валентина Ивановна и ее мать, обе были школьными учительницами, мать в далеком прошлом, а дочь до самой войны учительствовала в начальных классах городских школ. Оккупацию женщины переживали тяжело, как и все жители города, но их поддерживала вера в нашу победу и неизбежное изгнание немцев с нашей земли. Представители старинной семьи потомственных русских интеллигентов, они умели даже в очень трудное время сохранять достоинство и верность России.

Может кто-нибудь из старшего поколения новозыбковских горожан помнит большой деревянный дом, стоявший на углу Первомайской и Ломоносовской улиц на том месте, где теперь построена большая аптека. В сентябре 1943-го года, перед освобождением Новозыбкова из-под немецкой оккупации в последней ночной бомбардировке города этот старинный дом был уничтожен советской бомбой. В пожаре сгорел флигель и все дворовые постройки. Осталось одно большое пепелище. Мать и дочь спаслись от смерти в укрытии, вырытом в глубине сада, но в короткий срок они лишились всего, что имели, что было нажито долгим трудом и стараниями нескольких поколений их семьи. Для двух женщин наступило время бездомных скитаний и нищеты. Когда в освобожденном от оккупации городе начала налаживаться мирная жизнь, Валентина Ивановна некоторое время бедовала с матерью на скудную учительскую зарплату, снимая крохотную комнатку у незнакомых людей. Родственников в городе у них не было. По случаю Валентина Ивановна узнала, что в недалеком от Новозыбкова городе Трубчевске требовался школьный учитель начальных классов для работы в детдоме с осиротевшими после войны детьми. При детдоме предоставлялось жилье и Валентина Ивановна с матерью, очень тяжело переживавшие утрату родного гнезда, решили покинуть Новозыбков. Две обездоленные женщины поехали к таким же, как и они, обездоленным войной детям. Валентина Ивановна сразу же с середины учебного года включилась в работу. Дети были разные и по возрасту, и по развитию, и потому сначала пришлось организовывать группу, в которой одновременно проходило обучение первого, второго, а то и третьего классов. Это было непросто. Но в этой хлопотливой работе было некоторое освобождение от тяжких раздумий о собственных тяжких утратах и о полном крушении надежд на какое-то устройство личной жизни. Душа рвалась в Новозыбков, где прошло детство, юность и молодость. Мария Ивановна тоже скучала по родному городу.

Через три года они вернулись в Новозыбков и снова, как и до отъезда в Трубчевск, долгое время жили на чужих квартирах, не имея никаких видов на изменение к лучшему своего скудного неприкаянного существования. Несколько лет прошло прежде, чем мать и дочь нашли постоянное пристанище у такой же, как и они обездоленной, одинокой и старой женщины в ее небольшом ветхом домике на Красной улице неподалеку от больницы. Хозяйка дома была очень больна и немощна, и ей требовался постоянный уход. Валентина Ивановна с матерью, сами не такие уж здоровые и молодые, взяли на себя обязанность пожизненной заботы о хозяйке за право проживания в ее доме и пользование усадьбой.

Некая странная предопределенность свела под одной крышей трех женщин: хозяйка дома в далеком прошлом так же, как и ее квартирантки, была школьной учительницей. Так вышло, что три поколения русских учителей, одинаково сравнявшихся в бедности и горьких житейских испытаниях, выпавших им на долю, стали жить вместе. С самого начала между ними установились теплые отношения, что помогало им выживать в условиях жестокой ограниченности в средствах к существованию. Хозяйка дома, измученная заброшенностью и одиночеством, отогрелась душой в обществе со своими жильцами и считала, что сам Бог послал их к ней, чтобы успокоить ее поздние годы и дать ей под конец жизни испытать добро и сочувствие родственных душ. Хозяйке было 83 года и она, понимая, что время ее на исходе, а жизнь может обернуться по-всякому, решила отблагодарить своих попечительниц и обеспечить их на дальнейшие годы приютом и кровом, хотя и в бедном, собственном пристанище. Она вызвала на дом нотариуса с секретарем и по всем существующим правилам оформила «Дарственную» на дом и усадьбу, на имя Валентины Ивановны. Таким образом, Валентина Ивановна, после нескольких лет скитаний, стала обладательницей небольшого, требующего серьезного ремонта домика и немалого, по городским меркам, участка земли с неухоженным, зарастающим сорной травой огородом и совершенно запущенным садом.

Первой же весной с самого начала теплых дней Валентина Ивановна на солнечном участке двора разбила небольшой цветник. В этом было удовлетворение ее душевной потребности и своеобразная дань памяти об отцовском доме. Там, в годы ее самой ранней юности отец отвел ей самый лучший по освещенности и по расположению на просторном дворе участок земли под цветник, построил в нем милую беседку и соорудил вокруг невысокую ограду. Валентина Ивановна с ранних лет знала толк в разведении цветов и очень скоро ее цветник превратился в райский садик. Живая взволнованная душа романтически настроенной девушки обретала приют и отраду среди цветов и декоративных растений, а увитая вьющейся зеленью беседка была свидетельницей ее томительных и никогда не сбывающихся нежных мечтаний. Удивительно, как несправедливо распоряжается иногда судьба человеческой жизнью: при чуткой и трепетной женственности своего внутреннего мира, Валентина Ивановна обладала совсем неженственной внешностью. Она унаследовала от своего отца, правда, в несколько смягченном варианте его строгое и мужественное обличие. Но то, что украшает мужчину, не во всех случаях способствует женской привлекательности. Невысокая, худощавая, угловатая, резкая в жестах, прямолинейная в суждениях и словах, она ко всему еще в результате какой-то детской болезни прихрамывала на одну ногу. Несмотря на все это, Валентина Ивановна была общительной и доброжелательной женщиной, всегда располагающей к себе любого человека. Она была чуткой и внимательной и к людям, и ко всему, что происходило вокруг нее. Учительницей она была, как говорится, от Бога. Она учила детей так, словно жила их интересами и их жизнью, словно вместе с ними постигала все то, чему сама же и обучала их.

Мария Ивановна, в отличие от дочери, в свои почтенные лета сохранила некоторые признаки женственности во внешности, а главное, в поведении. Большую часть жизни она проработала учительницей русского языка и литературы в женской гимназии и, видимо, постоянное наставничество и общение с благовоспитанными девочками из хороших семей, способствовало тому, что Мария Ивановна всю свою жизнь оставалась человеком несуетливым, предельно вежливым и мягким. Она постоянно со спокойным достоинством в любых обстоятельствах придерживалась правил хорошего тона и приличных манер. Чем-то она походила на очень воспитанную и очень добрую взрослую девочку, неизвестно по какой причине превратившуюся в почтенную старую женщину. Дочери своей Мария Ивановна ни в чем и никогда не перечила и постоянно, как могла, поддерживала все ее дела и начинания. Она одобрила намерение Валентины Ивановны устроить цветник в новой усадьбе и даже обрадовалась этому, полагая, что и дочь, и она сама, смогут в какой-то степени вернуть те ощущения жизнеустройства, какие владели ими в прошлом, когда они жили в своем родном доме среди любимых вещей и в привычных для них обстоятельствах. Новый цветник мало чем напоминал тот, уничтоженный во время войны роскошный садик с клумбами, дорожками, скамеечками, с голубой беседкой и высокой березой над калиткой. В новом цветнике ничего этого не было, но в укромном уголке все-таки была скамеечка, где можно было отдохнуть и отвлечься от забот и даже помечтать.

Вдохновленная надеждой на новое устройство своей жизни, Валентина Ивановна принялась за налаживание и приведение в порядок вновь обретенного места своего обитания. В то время она писала в Трубчевск своей приятельнице:

«Энергии у меня много, самочувствие хорошее, я счастлива, что у меня теперь есть свой дом. Если говорить честно, то это просто избушка, которую надо ремонтировать. Я влезла в долги, но мне удалось починить крышу, укрепить одну слабую стенку, почти заново построить сени, прорезать одно окно, заново навесить четыре двери и выполнить еще кое-какие улучшения.

Усадьба уютная. На 15-ти сотках расположен совсем запущенный сад и огород, давно не знавший лопаты. Сохранилось семь плодоносящих яблонь, есть сливы, вишни, смородина и малина. Я много работаю. Одних только пней от спиленных прежде яблонь я выкорчевала 18 штук. Это на топливо, но ведь эти пни надо еще превратить в дрова…»

Воспоминания об отцовском доме не оставляли Валентину Ивановну. Теперь, когда возникла вполне реальная возможность устройства оседлой жизни, сама собой возникла проблема приобретения множества бытовых вещей от обычной посуды до мебели. Утрата домашнего имущества в страшную ночь жестокой бомбежки и пожара особенно остро ощущалась теперь. Валентина Ивановна не то, что смирилась со своей бедой – она просто понимала – невозможно жить одними сожалениями о прошлом. Боль своих утрат она просто смягчала убежденностью в том, что потеря собственного достояния человека – это неизбежное следствие всякой большой войны. Но все-таки было в этих утратах нечто такое, о чем Валентина Ивановна никак не могла ни сожалеть, ни забыть. В каждой преемственно живущей семье с течением времени традиционно накапливается множество памятных и дорогих сердцу различных вещей, без которых человеку, выросшему в такой семье, очень неудобно жить на свете. Валентина Ивановна, например, остро и постоянно испытывала отсутствие погибшей домашней библиотеки с редкими старинными книгами. Кроме того, в том страшном пожаре пропали такие реликвии, как семейные фотоальбомы, памятные дневниковые записки бабушки, помнившей еще крепостное право, сгорел архив отца и его музыкальные инструменты, погибли бережно сохранявшиеся, более чем вековой давности, ювелирные украшения бабушки и матери. Пожар уничтожил фотографические и художественные работы рано умершего младшего брата Валентины Ивановны. Погибли в огне старинные православные иконы. Все это составляло не столько материальную, сколько духовную ценность, но кто может утверждать, что материальные ценности во всех случаях более значительны, чем духовные. Валентину Ивановну с ее прошлым теперь связывала только память да самый близкий для нее человек – ее мать. С годами мать становилась для нее все ближе и дороже. Она все больше понимала, что, кроме матери, теперь никакого другого человека в ее жизни уже не будет. Надежды на устройство личной судьбы и личного счастья угасали: возраст, война, бездомные годы послевоенных лет, исполненных нужды и лишений, заботы о двух немолодых и нездоровых женщинах, многие труды по улучшению существования во вновь обретенном пристанище, – все это никак не способствовало решению деликатнейших проблем личного женского счастья.

И все-таки душа Валентины Ивановны не принимала обреченности. Она хорошо понимала, что у нее нет и не может быть никаких предпосылок для изменения своей судьбы, но она не могла не лелеять втайне не то что надежду, а хотя бы тихую память о девичьих горячих порывах и откровенных мечтаниях.

Школьная работа теперь была для нее единственной возможностью для приложения своих эмоциональных проявлений. Детям и школе она отдавала всю душу. Таких учителей, какой была Валентина Ивановна, теперь уже не встретишь. Вот что она сообщала своей приятельнице о встрече нового 1950-го года:

«Провела в своем классе две областных контрольных работы, провела родительское собрание, организовала выпуск красочной новогодней стенгазеты. Вместе с детьми изготовили 20 маскарадных костюмов: почтальон, мухомор, боровик, клоун, ветер, ночь, матрос, заяц, елка, календарь, бабочка, Новый год, снежинка, Красная шапочка, волк, медведь, цыганка, украинка, летчик, сосулька. Причем, многие костюмы изготавливались в двух экземплярах. Признаны удачными ветер, календарь и мухомор с боровиком. Если бы ты только знала, сколько было хлопот, пока все поклеили и раскрасили. Зато сколько было радости, это же у моих третьеклассников был первый маскарад. Кроме этого, мы со всем классом изготовили тьму елочных игрушек. Елка в нашей школе вышла одна из лучших.

Я своим классом довольна, они любят меня, я люблю их. Если сможешь, приезжай летом. Мой адрес: ул. Красная, дом 84».

Так и пошло время. Работа в школе, домашние хлопоты, работа в саду и на огороде заполняли быстротекущие дни. Однажды ночью в ее цветнике кто-то оборвал много цветов. Валентина Ивановна расстроилась и пожаловалась соседке, та ей посочувствовала, а через некоторое время в калитку Валентины Ивановны постучался известный на всех ближайших улицах хулиган и заводила по имени Витек.

– Я слышал, что у вас цветы покрали, – сказал он.

– Да, – ответила Валентина Ивановна, – оборвали цветы на большой клумбе и многое потоптали.

– Покажите, – Витек был категоричен. Он осмотрел испорченную клумбу и, указывая на след башмака в сырой земле, спросил:

– Это вы тут ходили? Валентина Ивановна сказала, что нет.

– Вы этот след пока не трогайте, – веско заявил Витек и добавил. – Будем разбираться.

К вечеру он привел во двор Валентины Ивановны несколько мальчишек и каждого из них заставлял отпечатывать след ботинка рядом с оставленным следом ночного гостя. Два следа совпали.

– Кто из вас? – спросил Витек.

Ребята наотрез отказались от обвинения и заверили своего предводителя, что и поздно вечером, и поздно ночью, они были дома. И что об этом пусть он, если захочет, спросит у их родителей.

– Это может быть, – согласился Витек, – Но теперь так: скажите всем и большим, и маленьким, чтобы в этот сад ни одна живая душа носа никогда не совала. А если кто попробует, дело будет иметь со мной. Мало тому не будет. А кто здесь был, я дознаюсь.

Валентина Ивановна постаралась утихомирить ребят. После этого случая незваных гостей на ее усадьбе ни разу не объявлялось.

Через три года после того, как Валентина Ивановна с матерью поселилась на Красной улице, пасмурным осенним вечером тихо скончалась хозяйка дома. Уведомлять о печальном событии было некого, родственников у старой женщины не было, а бывшие ее знакомые и сверстники ушли из этого мира значительно раньше ее. На похоронах были только соседи, да две учительницы, с которыми Валентина Ивановна работала в одной школе.

Прошло более десяти лет с того времени, как закончилась война. Новозыбков стал многолюдней: кто демобилизовался из армии, кто освободился из концлагерей после хрущевской амнистии, а многие, получив паспорта и права гражданства, переехали в город из окрестных деревень. Горсовет окончательно разрушил старинные торговые ряды в центре города, в старообрядческой церкви Рождества Святой Богородицы устроили спортивный зал, в другой церкви разместили горсовет, а синагогу на Красной улице заняли под учреждения райсовета. Валентина Ивановна с матерью, как в старые годы, жили теперь полноправными хозяевами в собственном доме, на собственной усадьбе. Как-то на летних каникулах Валентина Ивановна решила обнести заборчиком свой разросшийся цветник и установить в нем где-нибудь в укромном местечке стол с двумя скамейками. Мысль об этом давно ее беспокоила, но за другими заботами руки не доходили. По случаю ей удалось купить рейки для штакетника и это послужило решительным толчком к реализации ее замысла. Кроме реек нужны были еще некоторые дополнительные материалы, но эти затруднения Валентину Ивановну не пугали. Заборчик был нужен небольшой, и она надеялась постепенно справиться со всеми проблемами. Она начала захаживать на базар и на барахолке, там, где прямо на булыжной мостовой, на расстеленной мешковине, пожилые люди раскладывали для продажи различные малоценные вещи, Валентина Ивановна присматривала что-нибудь подходящее для благоустройства своего цветника. У одного торговца она усмотрела среди различных железных предметов две дверные петли, которые ей показались очень большими для калитки в штакетном заборчике. На всякий случай она спросила у хозяина, куда можно ставить такие петли. Продавец охотно ответил, что такие петли можно ставить на любые двери.

– Что значит на любые двери, – возразил ему подошедший в эту минуту мужчина. – Такие петли ставят только на ворота.

Валентина Ивановна намеревалась порасспросить у незнакомца, почему только для ворот годятся такие петли, он опередил ее и сам спросил, почему она интересуется дверными петлями. Мужчина держался непринужденно, говорил участливо и Валентина Ивановна поделилась с ним своими планами.

– Извините, если я проявлю бестактность и спрошу вас, почему сугубо мужскими делами занимается женщина?

– Я живу с одной мамой, – просто ответила Валентина Ивановна.

– Ну, понятно, – проговорил незнакомец и после короткой паузы решительно заявил. – Вот что, давайте я вам помогу построить ваш заборчик.

Валентина Ивановна хотела было отказаться, но незнакомец настойчиво прервал ее:

– Вы не отказывайтесь, потому что вы меня совсем неправильно поняли. Я не ищу заработка, я просто помогу вам. Понимаете, просто помогу вам – и всё.

– Ну, я не знаю. Это как-то неожиданно, – засомневалась Валентина Ивановна, – непривычно.

– Это я как раз понимаю, – согласился незнакомец. – Во всяком поступке должна прослеживаться причинно-следственная связь. В этом вы правы. Давайте примем такое объяснение моему предложению: я человек немолодой, мне пора о душе подумать, а раз так, то надо торопиться делать добро и оказывать помощь ближним своим.

– И вы решили, что этим ближним могу быть я? – Валентина Ивановна подумала, что ее собеседник, вероятно, юрист или священнослужитель.

– А почему бы и не вы? – с некоторой долей доброжелательной сварливости откликнулся незнакомец. – Вы лучше скажите, где вы живете и в какое время к вам удобнее будет прийти.

Так Валентина Ивановна познакомилась с Николаем Кононовичем. Ограду вокруг цветника и стол с двумя удобными скамейками, все, о чем думала Валентина Ивановна, он соорудил без суеты, не спеша, но довольно скоро и мастеровито. Две женщины не могли нарадоваться и налюбоваться работой своего невесть откуда взявшегося благодетеля. От денег, предложенных за дополнительные материалы, Николай Кононович наотрез отказался и заявил, что подобные мелочи не должны привлекать внимания порядочных людей. Краску для ограды он тоже принес свою, но в этом случае о возмещении его расходов Валентина Ивановна больше не заговаривала.

Старый двор преобразился. Цветочные клумбы и грядки, соседствующие прежде с растущей повсюду травой, теперь отделенные от общего пространства двора окрашенной в мягкий серо-зеленый цвет оградой, превратились в очень уютный и ухоженный садик. Мария Ивановна от души радовалась этому преображению привычного ей двора. Она заходила в цветник, присаживалась на скамейку у стола и сидела там, любуясь цветами и улыбаясь своим воспоминаниям. Она спросила у дочери, кто он, этот добрый человек, который так хорошо все устроил. Валентина Ивановна ничего не могла ответить матери, потому что сама ничего о нем не знала, кроме имени и отчества. Она не знала, кто он, где живет и чем занимается. К тому же после завершения своей работы вот уже несколько дней он не показывался на глаза и было неизвестно, придет ли он вообще когда-нибудь. Валентина Ивановна была уверена, что придет. Все происшедшее она склонна была воспринимать, как некий знак ее жизни. Уже много лет она не испытывала по отношению к себе такого деятельного внимания, какое проявил к ней Николай Кононович. Нет, это не было проявлением заботы о спасении своей души путем облагодетельствования незнакомого человека. Здесь было, что-то совсем другое. Что – Валентина Ивановна не понимала и боялась об этом думать. Но женская суть ее души была неспокойна. Она не хотела больше ничего нового и неизведанного в своей многотрудной жизни. Ей было уже около пятидесяти лет. Она стала довольно прагматичным человеком, лишенным всяких иллюзий и, эфемерных надежд, жизнь научила ее этому. Но несмотря ни на что, она все-таки оставалась женщиной. Николай Кононович пришел, через несколько дней. Он поинтересовался здоровьем хозяек, спросил, нет ли каких затруднений по хозяйству и не надо ли какой-нибудь помощи. Был он прост в обращении, в меру словоохотлив. Раскованность его не переходила в развязность, а разговорчивость – в пустословие. Валентина Ивановна предложила ему чашку чая, он не отказался, и они расположились за новым столом в цветнике. Разливая чай, Валентина Ивановна извинительно выразила сожаление по поводу того, что окончание хорошо выполненной работы, вероятно, следовало бы отмечать не чаем, а чем-то более существенным. Но Николай Кононович на это заметил, что все в этом вопросе зависит от обстоятельств и что в данном случае чашка чая для него более желательна, чем что-то другое. Вообще-то разговор между двумя малознакомыми людьми завязывался беспредметный. Николая Кононович поинтересовался, что и как растет на огороде, дают ли урожай старые яблони, где Валентина Ивановна приобретает луковицы для посадки гладиолусов и георгин. Как-то само собой получилось, что, разговаривая о цветах, Валентина Ивановна упомянула свой прежний цветник и сообщила, что на этой усадьбе они с матерью живут еще не так долго и что у них был другой дом.

– Я знаю, – сказал Николай Кононович. – Вы жили в угловом доме на Первомайской, я помню ваш дом. Я даже немного был знаком с вашим отцом Иваном Николаевичем Шелковским. Если не ошибаюсь, он был землеустроителем.

– Откуда такая осведомленность?

– Ну как, откуда? Я же до тридцать седьмого года жил в Новозыбкове. И какое-то время был служащим в райисполкоме. Я даже знаю, что вы работали учительницей в школе имени Сталина на Красной площади.

– Действительно, работала. Но о вас я ничего не знала и отец, вроде бы, никогда не упоминал вашего имени. А где же вы были после тридцать седьмого года? Наверно, в армии?

Николай Кононович допил чай, поставил пустую чашку на стол и, не отвечая Валентине Ивановне, сам спросил у нее:

– Скажите, это правда, что ваш дом разбомбили советские самолеты?

– Да, – просто ответила Валентина Ивановна, – началось наступление Советской Армии и наши самолеты бомбили Новозыбков.

– А как вы думаете, бомбардировка всего города необходима была для его освобождения?

– Я это не очень понимаю. Была же война.

– Как вы-то уцелели?

– Мне до сих пор кажется, что это чистая случайность. У нас в саду было вырыто специальное укрытие, но мы с мамой не при всякой бомбежке прятались туда. А вот перед той ночью мы еще днем перенесли в убежище кое-что из одежды и взяли с собой документы. Бомба попала в дом, от взрывной волны нас прикрыл флигель. – Валентина Ивановна помолчала и добавила с грустью:

– Мы тогда всё потеряли.

– Это я могу понять, – сочувственно произнес Николай Кононович, – мне доподлинно известно, как тяжело бывает при насильственном расставании со всем, что сопровождало человека всю его жизнь.

– Время все лечит, – вздохнула Валентина Ивановна.

– А эвакуироваться вы не пытались? Не страшно вам было оставаться при немцах?

– Страшно или не страшно, это другой вопрос, а насчет эвакуации, что же говорить? До самого последнего дня, когда власти покинули город, все разговоры об эвакуации считались проявлением паникерских настроений. А паникёр, как было официально объявлено, это трус и пособник врагу. Я же сама была в комиссии по борьбе с паникерскими настроениями на нашей улице.

– Вы сказали, до самого последнего дня. А когда он был, последний день?

– Пятнадцатого августа сорок первого года немцы днем бомбили город, а ночью – станцию. Это была единственная бомбежка города немцами. На следующий день в городе не осталось никого из руководства. Я это хорошо помню, потому что я в то время вела дневник.

Николай Кононович с интересом посмотрел на свою собеседницу.

– А дневник мой сгорел, когда разбомбили наш дом. Я вела его с самого начала войны и все время оккупации. Много чего интересного в нем было записано. Как раз и про то, страшно или не страшно было жить под немцем.

– Мы об этом поговорим еще с вами? – спросил Николай Кононович.

– О чем? – не поняла Валентина Ивановна.

– Об оккупации. О том, как вы прожили два года в Новозыбкове без советской власти.

Из дому вышла Мария Ивановна, постояла на крылечке, потом спросила, не подогреть ли чайник, а то, что ж он стоит холодный.

– Пожалуй, – сказала Валентина Ивановна. – Как вы – Николай Кононович? Я принесу чего-нибудь закусить и подогрею чай.

Она ушла в дом, а когда пришла с подносом и принялась расстанавливать на столе посуду, первым делом спросила:

– Но вы мне так и не объяснили, где вы были после тридцать седьмого года и почему с тех пор вас не было в Новозыбкове?

Николай Кононович, не поднимая глаз от тарелки с салатом и колбасой, негромко, медленно и спокойно сказал:

– Я не был в Новозыбкове почти восемнадцать лет. Все эти годы я провел в заключении как враг народа.

Валентина Ивановна поставила на стол чайник, села на скамейку и, ни о чем более не спрашивая, принялась смотреть в лицо Николая Кононовича. Очень коротко он сообщил о своем аресте летом 1937-го года, о приговоре Особой тройки НКВД, о северных концлагерях и о том, что был освобожден из заключения всего только полтора года назад.

– Я уже реабилитирован и теперь являюсь полноправным гражданином, но, по сути, я – бывший каторжник, – закончил свой рассказ Николай Кононович и попросил. – Вы только ничего об этом не говорите Марии Ивановне, а то еще будет бояться и переживать.

Долго просидели за разговором в этот вечер Валентина Ивановна и Николай Кононович. В конце Красной улицы над новоместским шляхом догорал закат, когда Валентина Ивановна проводила своего гостя до калитки.

– Вот и получается, что мы с вами одного поля ягоды: вы пострадали от советской бомбы, а я от советского террора и беззакония, – не то шутя, не то серьезно, сказал Николай Кононович, прощаясь с хозяйкой.

В середине семидесятых годов после долгого отсутствия я побывал в Новозыбкове. В нем к этому времени уже не было ни одной родной души. Я не встретил ни одного школьного товарища и никого из друзей моей ранней юности. Кто погиб на войне, кого успокоила болезнь, а некоторые волей судьбы покинули отчие дома и осели на жительство в других краях нашей большой страны. Я обитал в родительском доме, в котором проживала в то время семья моей сводной сестры. Все в родном доме было не так, как при жизни моих родителей: ни порядка, ни благолепия, ни доброго семейного настроя, – все было иным, упрощенным и, как мне показалось, поверхностно неуважительным ни к самому дому, ни к взаимоотношениям между членами семьи. Изменился сам дух о́тчего гнезда, и дом стал простой жилплощадью. Я жил гостем в родном доме, и, хотя душа моя не принимала перемен, прошедших в нем, я помалкивал. Возможно, я был не очень справедлив в своих оценках, но всегда непросто видеть чужих людей в доме, в котором ты родился и вырос. С невеселым сердцем я бродил по городу и перемены, прошедшие на его улицах, воспринимал по большей части неодобрительно, потому что город с годами терял старинное своеобразие и неуклонно превращался в обычный населенный пункт. С невеселым сердцем я решил навестить свою первую учительницу Валентину Ивановну. На Красной улице, где она проживала еще при жизни моих родителей, мне сказали, что Шелковская теперь живет в собственном доме на Канатной улице.

За кустами сирени, растущими позади штакетника, устроенного повыше глухой нижней части забора, просматривались три строгих окна деревянного дома, поставленного на высоком кирпичном цоколе. Калитка и ворота казались неприступными. Я поискал какое-нибудь сигнальное устройство. Справа вверху на деревянном прямоугольном столбе я заметил кнопку и нажал на нее. Что-то мелькнуло в ближнем окне и сразу же, с металлическим лязгом, сработала невидимая система запоров. Калитка поддалась моей руке, и я вошел во двор. По дорожке, уложенной и обрамленной бордюрным камнем, навстречу мне шла Валентина Ивановна. Она почти не изменилась за те года, что мы не виделись с ней. Очевидно, для каждого человека имеется какой-то предел внешних признаков увядания, по достижению которого человек уже не меняется, проживи он после этого хоть многие годы. Вслед за моей бывшей учительницей шел ее муж Николай Кононович. Я встречался с ним один только раз еще на Красной улице, в прежнем доме Валентины Ивановны. Это было довольно давно. Тогда я не очень хорошо рассмотрел его, да и, по правде говоря, не интересовался им. Теперь передо мной стоял невысокого роста плотный и спокойный мужчина с загорелым лицом и седыми коротко остриженными волосами. Он внимательно и слегка усмешливо посмотрел на меня. Руку мою он пожал крепко, ладонь у него была сухой и жесткой.

Глядя на эту немолодую пару, вполне уместно приходили на память слова Льва Толстого о счастливых семьях. В какой-то мере это было справедливо, но только с той разницей, что семейное счастье Валентины Ивановны и Николая Кононовича не походило на то счастье семейной жизни, какое имел в виду граф Толстой. Они встретились в позднюю пору своей жизни, когда эмоциональное восприятие всего происходящего с ними и вокруг них переходит обычно в область рассудочных характеристик и оценок. У каждого из них за плечами была безмерно тяжкая и мученическая жизнь. Встреча их принесла им обоим взаимопонимание и открыла каждому из них ответное добро и утешение во взаимных душевных откликах на любые желания, запросы и настроения друг друга. Конечно же, они были счастливы. Поздний возраст не помешал их бракосочетанию с полным соблюдением всех традиционных правил и церемоний, соответствующих этому поступку. Было все: и период недолгого ухаживания, и предложения «руки и сердца», и помолвка. Чего не было, так это тайных свиданий и романтических прогулок под луной. Зато после бракосочетания было вселение в новый, только что построенный дом, была первая брачная ночь и даже свадебное путешествие. Причем, следует оговориться, что невеста в свои 54 года была девушкой…