Текст книги "Свет и тень, радость и печаль"

Друзья сержанта Медынина

Их было двое, один Лёня – сын полка, а другой Славик – сын женщины, работавшей врачом в полковой санчасти. Полк после Победы перевели из Литвы в Россию, и личный состав занимался обустройством нового места службы. Сержант Медынин был художником-оформителем, и его поселили в просторной землянке, пока отстраивали клуб.

Утром погожего летнего дня к сержанту зашел Славик.

– Здравствуйте, дядя Сережа, – сказал воспитанный мальчик.

– Славик, мы о чем с тобой договаривались? – с упреком спросил сержант. – Ты же обещал, что не будешь называть меня дядей. Ну, какой я тебе дядя? Я что, старый по-твоему?

– Нет, – ответил Славик, – не старый.

– Правильно. Зачем же ты тогда меня дядей называешь?

– А дяди не бывают старыми. Старыми бывают только дедушки.

– Славик, ты же умный человек. Мне же еще девятнадцати лет не исполнилось. Пойми, что ты единственный во всем мире называешь меня дядей.

– Во всем, во всем мире? – удивился умный человек, которому от роду было всего только шесть лет.

– Да, – подтвердил сержант. – И давай больше возвращаться к этому не будем. Зови меня Сергеем. Решили?

– Решили, дядя Сережа, – согласился Славик.

Сержант безнадежно махнул рукой. Он работал над большим панно для полкового клуба. Война закончилась три месяца назад, и тема Победы во множестве вариаций служила в армии основой для наглядной агитации. На панно сержанта изображался победоносный бой: в атаку шли танки, пламенели взрывы, со знаменами и автоматами в руках бежали солдаты. В правом верхнем углу красовалось изображение Генералиссимуса, вдохновлявшего на подвиги свою армию. На фоне дымного неба размешалась надпись о непобедимости советского народа и Красной Армии. Сержант рисовал клеевыми красками, и при работе над многоцветным панно широкие щетинистые кисти надо было часто мыть. К этому делу сержант приспособил Славика, надо же было чем-то занять ребенка.

– А вы много убили фашистов? – спросил Славик.

– Не знаю, – ответил сержант, хотя не было такого случая, при котором он точно знал бы, что от его пули упал убитый враг.

– Но вы же были на войне?

– Был.

– Вы, наверно, не заметили, как их убивали, – предположил Славик и, вытирая тряпкой вымытую кисть, спросил еще:

– А вам не было страшно?

Сержант не любил говорить о войне и всегда избегал таких разговоров.

– Давай-ка, Славик, повторим вчерашний урок, – предложил он.

– А я книгу забыл, – покаялся Славик.

– Обойдемся без книги. Читай на память, что вчера с тобой учили.

Медынин со Славиком учили наизусть пушкинские стихи «У лукоморья дуб зеленый». Славик сам хорошо читал, но учить стихи ему нравилось вместе с сержантом. Он безошибочно прочитал выученные прежде строки.

– А дальше? – спросил сержант.

Славик молчал.

– Ну, слушай и повторяй за мной…

Сержанту нравилось общаться со своим маленьким товарищем.

Общительный и любознательный мальчик иной раз ставил сержанта в тупик своими вопросами: что такое лукоморье, кто такой леший, кто такие витязи и кто главней – командир полка или дядя начпрод? Один раз Славик спросил: а почему войну развязывают, разве она связанная и кто ее связал? Вразумительные ответы, доступные пониманию ребенка, не всегда находились у сержанта, но это, скорей, забавляло, чем затрудняло его. Отношения сержанта Медынина со Славиком складывались, как говорится в таких случаях, к взаимному удовольствию.

Сложней обстояло дело с другим посетителем сержантской землянки, сыном полка ефрейтором Лёней Панютиным. На Славика ефрейтор смотрел свысока и бедный Славик напрочь терялся и стушевывался в его присутствии. Самоуверенный, заносчивый, отъявленный матерщинник, не признающий никаких авторитетов Лёня, далекий от малейших признаков грамотности и культуры, свободно рассуждал о самых что ни на есть взрослых проблемах в отношениях людей. Медынина он уважал, первый раз в своей жизни он встретил человека, не похожего на других известных ему людей. Медынин заставлял его читать, обучал его арифметике, а главное, сержант умел рисовать. Мог нарисовать лошадь, танк, даже портрет Жукова со всеми орденами так нарисовал, что глаз не оторвешь. В землянке сержанта Медынина Лёня перестал выражаться матом, а это для него было не так просто.

В 1944-м году Лёню где-то в Белоруссии приютила воинская часть, с которой он дошел до Мемеля. Солдатская жизнь на войне нравилась Лёне, все к нему хорошо относились, обязанностей у него никаких не было, и спроса с него никакого не было. Но война кончилась, а в мирное время сыновей в полках не бывает. С войной эта странная форма отцовства заканчивается. Надо было как-то решать Лёнину судьбу. Была попытка устроить его в Суворовское училище, но по уровню знаний, четырнадцатилетний Лёня подходил только во второй класс. Начальник учебной части училища только руками развел.

Шел август 1945-го года, близилось начало первого послевоенного учебного года. Лёню с некоторыми оговорками записали во второй класс сельской школы неподалеку от части. Будущая его учительница дала ему задание по чтению и арифметике. Медынин с Лёней задание по чтению одолели, а вот с арифметикой дело пошло хуже.

– Зачем мне сдалась эта «арихметика»? – чертыхался Лёня.

– Ну, как зачем? Представь, после боя осталось сорок пять бойцов. Тебе дают команду: восемнадцать солдат передать в другую роту, на остальных подать заявку на пищевое довольствие. Как будешь поступать?

Лёня подумал, потом сказал, что посчитает на бумажке.

– Давай, – согласился сержант. – Пиши столбиком, как я тебя учил.

Однако и на бумажке у Лёни не получилось.

– Как же можно от пяти отнять восемь? – сокрушенно проговорил он.

– Учиться тебе надо, Лёня, – наставительно сказал сержант. – Систематически и прилежно учиться.

Когда Лёня зашел в землянку сержанта, Славик сразу хотел уйти, но Лёня его остановил:

– Постой, пацан. Ты вот скажи, чего это твоя мать спит с начхимом? Она же старая.

Славик потупился и примолкший при появлении Лёни, он еще глубже ушел в свое молчание. Ему было стыдно, наклонив голову, он смотрел себе под ноги. Сержант привлек мальчика к себе.

– Не слушай его, Славик. Чепуху он болтает.

– Какую чепуху? – возразил Лёня. – Весь полк знает!

– Ну и пусть полк знает. А Славику это зачем? Пустозвон ты, Лёня.

– Да ладно, сержант! Знаешь, какой мне сегодня сон приснился? Как из расположения части выходить, там железная дорога по полю к мосту идет, так вот на этом поле начался бой. На мосту паровоз загорелся, а от леса пушки стреляют. Я гляжу, по рельсам медведь идет, здоровый такой. Копылов из своей полковушки по этому медведю прямой наводкой бьет, а попасть никак не может. К чему это, сержант? Копылова ж еще зимой убило. И причем тут медведь?

– Маленький ты еще, Лёня. Тебе среди своих сверстников пожить надо. Может и сны бы другие тебе снились тогда.

Вечером, перед отбоем в землянку к Медынину пришел замполит с агитатором полка старшим лейтенантом Каламкарьяном. Майор Быков, человек прямой и решительный без обиняков строго спросил у сержанта:

– Что будем делать с Лёнькой?

Медынин с молчаливым вопросом уставился на майора.

– Дело вот в чем, – пояснил старший лейтенант. – В Суворовском училище сказали, если ефрейтор Панютин сможет сдать к следующему учебному году экзамены за четвертый класс, его примут в училище в пятый класс.

– Отсюда следует, что за год надо накачать ефрейтора знаниями за три учебных года. Ты подожди пока, помолчи, – приостановил майор готового вступить в разговор сержанта, – помолчи и послушай. Естественно, ты не один будешь учить недоросля. Мы подберем еще кой-кого, школа поможет учебниками, советами, контролем. Но главное, на кого я могу рассчитывать, – майор постучал ладонью по кителю на своей груди, – это ты, сержант. Я знаю, что ты с ним уже занимаешься и он с тобой считается. Вот теперь говори.

– Товарищ майор, разрешите раньше я скажу, – вступил в разговор Каламкарьян. – Все, что вы сказали, могло бы получиться, но есть одно обстоятельство, которое мы сейчас не можем не учитывать. Уверены ли вы в том, что наш полк продержится еще целый год? Армию сокращают. Наша часть пред Победой имела чуть больше половины полагающегося по штату офицерского, сержантского и рядового состава. О пополнении и докомплектации ни разу еще речи не шло. Как вы думаете, о чем это говорит?

Майор недолго молча посмотрел на старшего лейтенанта, потом снял фуражку, потер ладонью загорелую лысину и вздохнул.

– Жалко пацана, – сказал он.

Старший лейтенант оказался прав: полк расформировали в марте следующего года. Ефрейтора Панютина, сына полка, своевременно, перед самым началом учебного года отправили в детдом в город Саратов. Славик с мамой уехали к бабушке во Владимирскую область. А сержант Медынин был откомандирован в другую часть на должность художника-оформителя. Он часто вспоминал своих друзей: Лёню – сына полка и Славика – сына женщины, майора медицинской службы.

Последний вальс

Встреча ветеранов Великой Отечественной войны в честь шестидесятилетия Победы проходила в школе. Фронтовиков было немного и основная часть публики состояла из участников трудового фронт и прочих ветеранов. После торжественной части и концерта художественной самодеятельности всех присутствующих попросили пройти в школьную столовую.

– Выпьем за Победу, помянем павших и пожелаем здоровья живым, – предложил председатель совета ветеранов.

В просторном обеденном зале стояло множество столов, сервированных тарелками с нехитрой закуской и бутылкой недорогого портвейна. Юрий Петрович присел к столу у стенки, за которым уже сидели двое гостей, как оказалось муж и жена.

– Мы трудовики, – объяснил мужчина. – На «Серпе» работали. Я и сталеваром был, и на прокате работал, и проволоку тянул. Нюра, вот, она помоложе меня, но в войну поработала все-таки. Она лист катала.

Юрий Петрович поздравил своих соседей с праздником, пожелал им всякого благополучия, выпил полстакана портвейна, выслушал словоохотливого соседа о том, как они с Нюрой на заводе работали и почему его в армию не взяли. Он собрался уже уходить домой, но вдруг заиграл аккордеон. Красивая и полнозвучная мелодия заполнила все помещение. Кто-то запел хорошую военную песню. Соседи Юрия Петровича выпили вина и заговорили друг с другом, видимо, предались воспоминаниям. Юрий Петрович слушал музыку. Мелодия аккордеона хорошо беспокоила душу. Тихая печаль о прошлом воскресила в воображении давно пережитое минувшее и очень дорогое. Наверно нет такого человека, которому не приходила бы в голову мысль о том, как быстро проходит время и в какой бездне, в какой вечности или бесконечности оно исчезает.

Время уходит, а память о прошлом остается. И вспомнил Юрий Петрович под музыку аккордеона далекий весенний вечер 1945-го года. Воинская часть, в которой он служил, стояла тогда в Брянской области в небольшом городе, мало пострадавшем от войны. В городском доме культуры по вечерам, когда не было никаких других мероприятий, устраивались танцы. В зале с наглухо зашторенными окнами играл баян. Старший сержант Панин сказал своей подруге:

– Я танцую не очень. Фокстрот, еще ничего, а вот вальс, наверно не сумею.

– Ничего, все получится, – улыбнулась красивая девушка. – Я не хочу, чтобы тебя учила танцевать какая-нибудь официантка из офицерской столовой. Идем, все будут хорошо.

И действительно, все получилось. Панин со своей партнершей много танцевал в тот вечер. С девушкой этой он познакомился в школе на торжественном вечере, посвященном дню Красной Армии. По приглашению дирекции школы несколько солдат и сержантов воинской части во главе с комсоргом минометного батальона были приглашены в школу на праздник. Комсоргу батальона лейтенанту Леше Лаврентюку было предложено занять место в президиуме, а солдат и сержантов разместили в зале. После официальной речи директора школы, комсорг сказал несколько поздравительных слов, а старшему сержанту Юре Панину пришлось в концерте художественной самодеятельности прочитать стихотворение Константина Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?». Когда сдвинули к стенкам стулья в школьном зале и начались танцы, к Панину подошла незнакомая девушка и спросила, может ли он дать ей текст стихотворения, которое читал на сцене. Юра ответил, что текста у него нет, но он может написать. Так Панин познакомился с хорошей девушкой Лидой Андреевой. До оккупации города она закончила восемь классов, а в 1945-м году училась в десятом классе.

Танцевальный вечер в доме культуры для Юры Панина закончился задолго до комендантского часа. На сцену поднялся дежурный офицер и объявил, чтобы все военнослужащие минометного батальона немедленно покинули зал и срочно возвращались в расположение воинской части. Так Панин простился с Лидой. Они переписывались до конца войны и после нее. Но старшему сержанту Юрию Панину после войны пришлось служить в армии пять с половиной лет, и Лида устала его ожидать. Она вышла замуж за хорошего человека.

Как же давно это было, более полувека назад. Юрий Петрович простился со своими соседями по столу и собирался, было, отправляться домой, как вдруг опять заиграл аккордеон. Столы сдвинули, и на образовавшемся пространстве бойкие ветераны и ветеранки пошли в пляс с припевками, сольными выходами и прихлопыванием. Когда плясуны приустали, аккордеонист широко и полнозвучно заиграл вальс. Подхватив неугомонных участниц трудового фронта, ветераны потихоньку задвигались в музыкальном ритме. В это время Панин увидел в стороне, куда была сдвинута мебель, небольшую группу сидящих женщин, видимо, учителей. Среди них он заметил одну очень привлекательную молодую особу и сразу же пошел к ней. Если бы он хоть чуть-чуть замешкался или засомневался в своем намерении, он не сделал бы ни одного шага, но получилось само собой, действие опередило возможность оценки.

– Вы позволите пригласить вас на вальс? – с легким поклоном обратился он к понравившейся ему женщине. Ее соседки примолкли, и в молчании их Юрий Петрович почувствовал некое неодобрение в свой адрес. А женщина помедлила недолго, словно решая, как ей поступить, потом легко встала и подала ему руку. Они подошли к танцевальному кругу, Юрий Петрович обнял ее, она положила руку ему на черный с золотой лычкой артиллерийский погон, и они начали танцевать. Сначала Юрий Петрович испытывал некоторую настороженность, сдержанность. Это было, что-то вроде привыкания к партнерше, попытка узнавания ее отношения к нему, к музыке и к движению. Это длилось недолго. Музыка их объединила. Юрию Петровичу повезло: мало того, что партнерша была красивой, она оказалась необыкновенно ритмичной и легкой. Юрий Петрович бережно держал ее за талию, слегка прижимая к себе во время быстрого кружения, и отпускал, когда музыка переходила на замедленный темп. Она, словно не касаясь пола, свободно двигалась в музыкальном ритме. Темно-каштановые волосы ее иногда взлетали над плечами, и от этого она была еще привлекательней и красивей. Время от времени они делали несколько тихих пассажей, потом снова начинали кружиться. Юрий Петрович понимал, что именно это нравится партнерше и уверенно вел ее по просторному помещению. Рука ее лежала на его плече, касаясь пальчиками черного погона с алой окантовкой. Мгновения танца под прекрасную музыку сблизили настолько двух незнакомых людей, что они понимали друг друга без слов, ритм движений был общим. Это сближало и соединяло их. За все время танца только одно слово произнесла женщина. На втором круге она подняла голову и, глядя в глаза Юрия Петровичу, не сказала, а выдохнула: «Хорошо». Много чего можно было сказать в ответ, можно было принять это как поощрительный знак к началу общения. Но Юрий Петрович только улыбнулся в ответ и тихо произнес: «Спасибо». Он не хотел и считал ненужным начинать суетное заигрывание с доверившейся ему женщиной. «Не стоит нарушать этику жизни и времени, – подумал он, – не стоит разменивать несвойственным его возрасту шутовством удивительное единение жестов, движений и дыхания, возможное только в музыке и в танце. Откровение танца не всегда может иметь своим следствием навязанное откровение между людьми». Грациозную легкую, летящую в танце женщину Юрий Петрович довел в третьем круге до того места, где они вошли в танец, и он проводил свою партнершу к месту, где сидели ее подруги. Он не говорил ни слова и женщина, видимо, понимала молчаливую признательность мужчины, которому она подарила мгновения возврата к его молодости, к его прошлому. Юрий Петрович поблагодарил ее и поцеловал ей руку. Потом поклонился сидящим с ней рядом женщинам и удалился.

Он шел по вечерней московской улице, и на душе у него было спокойно и хорошо. Он понимал, что его вальс давно отзвучал, а этот последний его вальс был прекрасней даже того первого, что состоялся у него в 1945-м году.

Между этими двумя вальсами, первым и последним, прошла вся жизнь. Он думал, что лучшего танца, чем вальс, человечество еще не изобрело. И еще он подумал о том, скоро ли забудет красивая школьная учительница свой вальс со старым солдатом Великой Отечественной войны?

Март 2012 года

Власовцы в плен не сдавались

В госпитале для ветеранов Великой Отечественной войны в кардиологическом отделении было много молодых кавказских мужчин, некоторое число русских, хотя и не молодых, но весьма далеких от ветеранского возраста граждан. А участников войны было только двое: Мельников Алексей Фёдорович и я. Как-то мы с Мельниковым посмотрели телевизионную передачу, в которой шла речь о войне и упоминалось о трагическом разгроме 2-й ударной армии в болотах Северо-Западного фронта в 1942-м году. Командующий армией генерал Власов тогда сдался в плен немцам и при поддержке и одобрении высшего немецкого командования организовал из военнопленных «русскую освободительную армию» для борьбы со Сталиным.

– За всю войну, – сказал Алексей Фёдорович, – мне только один раз довелось встретиться с настоящим власовцем.

– Это было в бою? – спросил я.

– Пожалуй, да, – помедлил с ответом Алексей Фёдорович, – хотя боем тот случай всё-таки назвать нельзя. Скорее, это была огневая схватка.

Я знал, что солдаты Великой Отечественной войны обычно уклоняются от разговоров о войне, но всё же попросил Мельникова рассказать о его столкновении с власовцем. И вот что он мне рассказал.

В июне 1944-го года войска 21-й и 23-й армий Ленинградского фронта, которым командовал маршал Говоров, штурмом овладели городом Выборгом, расположенным на берегу Выборгского залива. Стрелковый полк, в котором служил Алексей Фёдорович, с боем входил в один из населенных пунктов неподалёку от Выборга. На улицах шла стрельба, и не утихали неизбежные при отступлении немцев пожары. Мельников, в то время старший лейтенант, был заместителем командира минометного батальона по строевой части, и, когда боевые расчёты меняли огневые позиции, продвигаясь к центру города, он вместе с сержантом из комендантского взвода Мухиным решил осмотреть показавшийся подозрительным кирпичный одноэтажный дом, стоявший особняком, несколько в глубине от основного ряда уличной застройки. То ли показалось Мухину, то ли в самом деле, он заметил какое-то движение во дворе за раскрытыми воротами возле дома.

– Посмотрим, – предложил Мухин.

– Давай, – согласился старший лейтенант.

Они быстро, с небольшим интервалом, по одному пробежали по двору и заскочили в просторную прихожую. Подстраховывая друг друга с автоматами на боевом взводе, они быстро прошли по комнатам и, осматривая все углы, никого нигде не обнаружив, вернулись в прихожую. Мухин достал из кармана сигареты и собирался прикуривать, как старший лейтенант указал ему на приоткрытую дверь в какое-то тёмное, видимо, подсобное помещение.

Заглянув туда, Мельников подозвал сержанта: слева от двери была лестница, ведущая на чердак. Офицер и сержант с предельной осторожностью начали подниматься вверх, и, как только один за другим они ступили на потолочное перекрытие подсобки и приблизились к тёмному входу на чердак, сразу же грохнули два винтовочных выстрела. Алексей Фёдорович успел заметить, что вспышки выстрелов мелькнули в глубине чердака у противоположной фронтонной стены. Затаившись по обе стороны входного проёма, Мельников с Мухиным некоторое время выжидали, не разговаривая и не двигаясь. Но что-то надо было делать. Выждав паузу, Алексей Фёдорович осторожно выглянул в проём, и в ту же секунду грянул выстрел. Пуля ударила в деревянный брус обрамления проёма. Краем глаза Алексей Фёдорович разглядел в чердачном полумраке, что вспышка выстрела обозначилась в том же самом месте, что и прежде, за коленом кирпичной трубы, пониже слухового окна. Похоже было, что немец один.

– Я сначала пожалел, – рассказывал Алексей Фёдорович, – что ни у меня, ни у сержанта не оказалось ни одной гранаты. А потом уяснил для себя, что гранатой немца не достанешь за мощной кирпичной кладкой. Прицельно не кинешь, а наугад бросать – можно самим под осколки попасть.

Невидимый стрелок занимал выгодную позицию, он хорошо видел чердачный проём и держал его под прицельным огнём, предупреждая выстрелами каждое подозрительное движение своих преследователей. Теперь даже покинуть место своей засады Мельникову с Мухиным было непросто. Оставалось одно: или уничтожить немца, или брать его живым, что предпочтительнее. Старший лейтенант выдвинул в проём ствол автомата и дал длинную очередь, стараясь направить её в сторону замеченных им винтовочных вспышек. Это не дало никакого результата, кроме того, что немец открыл ответный винтовочный огонь и стрелял ещё некоторое время после того, как затих автомат. Когда немец прекратил стрельбу и на чердаке стало тихо, Мухин разразился громкой бранью с предложением немцу немедленно сдаваться, сделать «хенде хох» и «нихт шиссен», иначе ему будет «капут», как и его проклятому Гитлеру. Немец никак не отреагировал на выразительную речь сержанта. Тогда старший лейтенант приказал Мухину дать длинную очередь по всему чердаку.

– Как только ты закончишь, я проскочу в проём, укроюсь за поперечной балкой и сразу же открою огонь. В это время ты прыгай на чердак и занимай позицию слева, – Мельников говорил негромко, но и не настолько тихо, чтоб его нельзя было расслышать находящемуся поблизости человеку.

Не мог же он предположить, что засевший на чердаке чёртов финн или немец знает русский язык. А оказалось, что знает. Из тёмной глубины чердака прозвучало на чистом русском языке несколько слов, произнесённых хрипловатым мужским голосом:

– Напрасно стараетесь, ребята. Мне – хана, но и вам – тоже.

Это было так неожиданно и так неестественно, что в первую секунду Мельникову показалось, что это опять заговорил Мухин. Но Мухин молчал. «Власовец или русский полицейский, – подумал лейтенант. – Дело серьёзное. Эти в плен не сдаются». Сержант и офицер некоторое время в замешательстве смотрели друг на друга.

– Я уже хотел дать команду Мухину, – рассказывал Алексей Фёдорович, – приготовиться к броску на чердак, но произошло совершенно невообразимое и не предполагаемое нами. Власовец, бесшумно приблизившись к входному проёму, мгновенно бросился в проход и, промелькнув между нами, скатился вниз по лестнице. Наугад, не глядя куда, с одной руки я дал вслед ему автоматную очередь. Он упал у последней ступени на полу и затих, не двигаясь. В подсобке не было света. «Держи его на мушке», – сказал я Мухину, а сам вдоль стенки, чтобы не закрывать сержанту цель, тихо начал спускаться вниз. И в это время прозвучал глухой пистолетный выстрел. Я остановился и прижался к стене. Мухину крикнул, чтобы он не стрелял. Враг наш лежал, не проявляя признаков жизни. Я приблизился к нему и тронул его стволом автомата. Никакой реакции он не проявил. Мы с Мухиным вытащили его во двор.

Своей автоматной очередью я прострелил ему обе ноги выше колен, а застрелился он сам из пистолета. Странный был тот пистолет, длинный ствол и тяжёлая рукоятка, я таких раньше не видел. Сколько я за время войны убитых перевидал, а этого до сих пор помню. Крупный мужчина лет тридцати пяти в немецкой форме лежал на траве так, как лежат только мёртвые, всем телом приникая к земле. Удивительно спокойным было его лицо. Поверх сбившегося кителя на поясе были пристёгнуты пустые подсумки для патронов, магазин русской винтовки тоже был пуст. В обойме пистолета было ещё три патрона. Почему он не стрелял в нас? На этот вопрос ответа уже не будет. На поясной пряжке власовца стояли буквы РОА. Русский человек, кого же и от кого он хотел освобождать на этой войне?

Февраль 2005 года