Текст книги "Свет и тень, радость и печаль"

Привилегия

По Брюсову переулку мы подъехали к выезду на Тверскую улицу. Дальше ни проезда, ни прохода не было. У стоявшей поперек переулка грузовой машины без суеты и шума стояли люди, но милицейский пост, занимавший позицию между грузовиком и высокими чугунными воротами, никого не пропускал дальше.

Москва праздновала 60-летие Победы.

Как водится в этот день, с утра Юрий Петрович надел военную куртку с наградами, украшенную черными в алой окантовке артиллерийскими погонами с золотыми лычками старшего сержанта. Погоны эти сохранились у Юрия Петровича с 1945-го года. Чин небольшой, но только поэтому он и сохранил свои погоны. Были б они капитанские или даже майорские, он не стал бы их надевать. Ему нравилось быть «нижним чином». Такой уж был он человек. Что же касается хлопчатобумажной куртки цвета хаки, то она досталась ему от младшего сына, который был взят в армию прямо со студенческой скамьи Московского государственного университета имени Ломоносова. Сын прослужил немногим более года в авиационном полку на Дальнем Востоке, когда уважаемый товарищ Горбачев решил, что не стоит забирать в солдаты студентов. Сын вернулся домой и продолжил учебу в МГУ. Вот тогда Юрий Петрович и заменил на хлопчатой куртке сына голубые погоны рядового авиационного полка на свои, полувековой давности, сержантские артиллерийские погоны. Имеющиеся у него награды он закрепил на куртке и всё получилось ладно и скромно. Один раз в году Юрий Петрович надевал этот наряд.

Как правило, гостей, кроме родственников, в день Победы Юрий Петрович с женой не ожидали. Так и получилось, часам к одиннадцати приехал с женой и маленькой дочкой младший сын, тот самый, чья солдатская куртка красовалась на плечах отца. Были цветы, поздравления, была застолица, были тосты за Победу, в память павших, во здравие живых, – словом все, как водится по традиции у нормальных людей в такой замечательный день.

– Хотели проехать в центр, пойти к Вечному огню, – сказала Катя, жена сына, – но в центр не пропускают, все подъезды и проходы перекрыты.

– Странно, – удивился Юрий Петрович. – В день Победы, сколько себя помню, всегда в центре города проводились народные гулянья.

– Все перекрыто, – подтвердил Антон. – Может, потому что вечером на Красной площади будет концерт?

– Все равно не понятно. Как же можно ломать традицию? – возразил Юрий Петрович. – Все годы после Победы ветераны встречались у Большого театра.

– Ветераны теперь толкутся в парке Горького, – заметил Антон.

– Я знаю. Но к Большому как при Советской власти, так и теперь ходят. К тому же – Вечный огонь, как не постоять у него.

– Послушай, отец, а может центр перекрыли из-за того погрома, что учинили бандюги в центре Москвы после футбольного проигрыша нашей команды в Токио? Опасаются беспорядков.

– Может быть. У этих подонков ничего святого нет. И все-таки жалко.

Юрий Петрович с трубкой вышел на балкон. К нему присоединились гости. День разгулялся, было тепло и посветлело небо.

– Вот что, – предложил Юрий Петрович. – Едем к Вечному огню!

– Едем! – сразу же поддержала его Катя.

– А кто ж машину поведет? – возразила жена Юрия Петровича. – Вы же с Антоном выпили.

– Катя поведет, – сказал Антон. Больше всех решению взрослых обрадовалась маленькая Даша.

Она не знала, что такое Вечный огонь, о котором говорили взрослые, и ей очень хотелось посмотреть на такой огонь.

Собрались быстро, взяли цветы и поехали. По Большой Никитской доехали до поворота и свернули в Брюсов переулок. Катя поставила машину рядом с двумя иномарками, вблизи группы людей, которых не пропускали на Тверскую улицу. Юрий Петрович вышел из машины. На него обратили внимание, и вдруг совершенно неожиданно случилось так, что один мужчина подошел к нему и вручил ему букет из пяти красных гвоздик. Поздравив Юрия Петровича с праздником, мужчина, не мешкая, отошел к стоявшей неподалеку женщине. Юрий Петрович сразу же оценил ситуацию: эти двое шли к Вечному огню, чтобы положить там цветы в память о ком-то из своих старших родственников, погибших в Великой Отечественной войне. Их не пропустили, как и всех других стоявших здесь людей. Юрий Петрович подошел к ним. Оба они были расстроены и огорчены.

– Я попробую пройти к Огню, – сказал Юрий Петрович. – Вы хотели кого-то помянуть?

– Вас пропустят, – сказал мужчина.

– Мы хотели помянуть наших дедушек, – объяснила женщина. – Леонида и Федора. Мы их не видели, они еще до нас погибли. Один в сорок третьем, другой в сорок пятом году. Но вот видите, как получилось. А мы-то из-под Москвы приехали, из Красной Пахры.

Эти двое добрых незнакомых людей как-то сразу стали очень понятными Юрию Петровичу в их печали и огорчении. Это как на войне, с двух-трех слов прозвучавших между двумя солдатами на марше или в окопе, люди становились товарищами. Юрий Петрович поблагодарил мужчину за поздравление с Победой, а женщине сказал, что он сделает все точно, как она пожелала.

Милицейский кордон пропустил Юрия Петровича со всей семьей на Тверскую улицу. Дашенька, пятилетнее сокровище, крепко держалась за руку дедушки.

Тверская улица была пустынна. Даже в глухую полночь она никогда не бывала такой настороженно безлюдной, как в этот праздничный день Победы. По обочинам тротуара с интервалом не более, чем в пять метров, стояли солдаты в армейской форме. По тротуару без прохожих Юрий Петрович с семьей направился к Манежной площади. Ни встречных, ни попутчиков у них не было. Подходя к Центральному телеграфу, Юрий Петрович заметил, что Газетный и Камергерский переулки были так же безлюдны, как и Тверская улица.

У Телеграфа на углу тротуар был перегорожен барьерами. Здесь располагался многочисленный милицейский пост. Милицейские люди с несвойственной им уважительностью дальше не пропустили жену Юрия Петровича, Катю и Антона. Постовые сказали им, что они могут подождать своего ветерана здесь. Дальше Юрий Петрович пошел с одной только Дашей. Мимо стоявших вдоль тротуара солдат, молча смотревших на них, мимо темных окон огромных зданий дедушка с внучкой медленно пошли к площади. Двадцать лет Юрий Петрович прожил в центре города на углу Воздвиженки и Моховой улиц, и много раз он ходил по Тверской улице в разное время года и суток и ни в каком сне не мог себе представить, что когда-то он пойдет по ней один с маленькой девочкой в солдатском оцеплении, через милицейские кордоны. Он вспомнил, как в 1943-м году вот так же как и сейчас, не спеша и очень спокойно он шел по бесконечным рельсовым путям железнодорожной станции в оккупированном немцами Жлобине. Тогда за спиной у него стоял немецкий эшелон, в котором его увозили в Германию, а у вагона двое немецких часовых, на время утративших бдительность. Он перешагивал рельсы и напряженно ждал или окрика, или выстрела в спину. Сейчас ситуация была совершенно иная, но в чем-то схожая своей исключительностью с тем, что осталось в далеком прошлом.

Около театра Ермоловой Юрию Петровичу повстречался очень пожилой мужчина в военном кителе с наградами и полковничьими погонами. С ним шли две женщины, тоже очень пожилые. Поравнявшись с Юрием Петровичем, полковник козырнул ему, а Юрий Петрович смог ответить полковнику только поклоном: левая рука его была занята цветами, а правая принадлежала драгоценному человеку, крошечной девочке Даше. Она тоже несла цветы и в ее красивой головке, видимо, отмечалась необычность всего происходящего.

На углу Тверской улицы и Манежной площади у гостиницы «Националь» располагался очередной кордон. Здесь никаких проблем у дедушки с внучкой не возникло. Их пропустили. Правда у одного милиционера сработал служебный инстинкт «тащить и не пущать» и он сказал: «Идите, только там вас не пропустят». Там – это, видимо, на следующем посту. Теперь идти надо было влево, в сторону строящейся гостиницы «Москва», не доходя которой, располагался последний пост с металлоискателем. Манежная площадь была перегорожена барьерами, у которых несли службу милицейские патрули, и в обе стороны была безлюдна. Центр Москвы ощетинился сторожевыми и пропускными постами, патрулями, военной охраной, словно готовился к отражению неприятеля. И вместе с тем на последнем посту к Юрию Петровичу отнеслись довольно приветливо. Офицер отдал ему воинскую честь и предложил пройти через дугу металлоискателя. Рядом с этой дугой стоял столик и Юрий Петрович подумал, что будут записывать его фамилию, проверять документы, но ничего этого не случилось. Они с Дашей прошли через пустое пространство высокой дуги и по широкому участку площади направились к воротам Александровского сада. Девочка ничего не спрашивала, ее тепленькая ручка покоилась в руке дедушки, и ей было хорошо. А дедушка впервые за всю свою жизнь почувствовал себя ветераном Великой Отечественной войны, душа его была растревожена оказанным ему вниманием. Он понимал, что это возможно только в такой день, как сегодня, но все-таки, хотя на один день, но он удостоился быть отмеченным исключительным к себе отношением.

В конечном счете, в жизни все просто: он старый солдат, но с ним его внучка, и значит все на своих местах, и жизнь продолжается. На коротком пути к Александровскому саду дедушку с внучкой обогнала веселая компания молодых людей под водительством милицейского майора.

У Александровского сада держал оборону многочисленный милицейский отряд. Высокие чугунные ворота были приоткрыты настолько, чтобы в них пройти мог только один человек. Начальник поста козырнул Юрию Петровичу и приветливо пригласил:

– Вам – в первую очередь! Проходите, пожалуйста.

Дедушка с внучкой подошли к могиле Неизвестного солдата.

Здесь, присмирев, стояла молодежная компания, да два-три пожилых человека. Даша положила цветы, куда указал ей дедушка, и молча и серьезно смотрела на мечущиеся языки пламени в центре лежащей на граните звезды. Потом она посмотрела на двух, неподвижно застывших, часовых и снова стала смотреть на огонь. Подвижная, игривая девочка, видимо понимала, что здесь нельзя вертеться и разговаривать. Юрий Петрович сказал ей, чтобы она тихо постояла и подумала, а сам положил на гранит сначала пять гвоздик в память о погибших на войне двух русских мужчин: Леонида и Федора. Потом положил остальные цветы и мысленно помянул поименно всех погибших в боях за Родину своих братьев, друзей и товарищей. Он мог бы долго стоять у этого огня, но с ним была Даша, и, хотя она не проявляла нетерпения, он понимал, что не следует перегружать ее ни эмоциональными, ни физическими впечатлениями. Юрий Петрович взял Дашу за руку и тихо спросил:

– Пойдем, Даша?

– Пойдем, дедушка, – также тихо ответила девочка.

Когда вышли из Александровского сада, Даша высвободила свою ручку и побежала по площади. Маленькая, светленькая, красивая девочка резвилась на глазах заскучавших на своих бесполезных постах стражей порядка. Она подбежала к памятнику маршалу Жукову, и дедушка успел ей сказать, чтобы она не рвала цветы у постамента.

– А то видишь, какой дядя на коне сидит? Он тебя заругает.

Большими, как у мамы, голубыми глазами Даша посмотрела на дедушку, то ли удивляясь, то ли обдумывая что-то. Она еще побегала и у постамента, и по площади, а потом они с дедушкой пошли обратной дорогой через те посты, мимо которых они проходили.

У Центрального телеграфа их ждали родные люди.

2006 год

Скрипка в землянке

Дежурный по роте перед подъемом обошел все взводные землянки и передал дневальным приказ начштаба батальона не выводить личный состав из помещений на зарядку из-за сильного мороза. Этот милосердный приказ не был личной инициативой батальонного начальника штаба капитана Мешкова, перпендикулярного офицера, как его называл один из взводных командиров лейтенант Никитин. Капитан Мешков вывел бы солдат из землянок на физзарядку в нательных рубашках даже и в сорокаградусный мороз. Приказ об отмене физзарядки под открытым небом был передан накануне перед отбоем из штаба полка. В приказе говорилось, что если к подъему температура наружного воздуха останется на уровне минус двадцати градусов, то курсантский состав освобождается от физзарядки.

В землянке было тесно и почти темно. Хорошо еще, что дневальные всю ночь топили печку и было не очень холодно. Землянка была низкой, и нары в ней были устроены одноярусные. Вся площадь помещения отводилась под спальные места курсантов, за исключением узкого прохода между нарами и небольшого пространства у входа, на котором размещалась пирамида для оружия, вешалка для зимней одежды курсантов и умывальник. Здесь же стояла железная бочка из-под солярки, приспособленная под печку.

Зима в 1944-м году была холодной, и морозы держались долго. При двадцатиградусном морозе отменялась только физзарядка под открытым небом, строевые и тактические занятия не отменялись. После завтрака курсанты минометного батальона строились повзводно и с оружием и взятыми на плечи вьюками с разобранными минометами направлялись на свои полигоны. Обмундирование не спасало курсантскую плоть от сильного холода.

– Вот если бы ватные штанишки, да телогреечку под бушлат, да валенки вместо этих американских ботинок, смотришь, и продержались бы мы в этом лесу до майских праздников, – балагурил курсант-ефрейтор Витя Кошман.

– Разговорчики в строю! – незамедлительно реагировал лейтенант Никитин.

На полигоне по команде взводного курсанты занимали огневую позицию, причем лейтенант Никитин подгадывал, чтобы место для этой позиции оказывалось поближе к лесу. Все так делали. Курсанты раскапывали снег до промерзлой земли, расчехляли свои 82-миллиметровые минометы и сноровисто устанавливали их в боевое положение. Командиры расчетов один за другим рапортовали о готовности минометов к бою. Это была обычная учебная тренировка, но условия, в которых проводились учения, осложнялись лютым морозом. Спасал костер. В лесу было много сушняка, деревень поблизости не было, и хворост в лесу никто не собирал. Взводный Никитин, доброй души человек, с самого начала занятий выделял по одному курсанту от отделения собирать хворост и разводить костер. Был случай, когда проверяющий от штаба полка застукал никитинский взвод греющимся у костра и, как и полагается всякому проверяющему, учинил лейтенанту разнос. Никитин спокойно и вразумительно объяснил проверяющему, что высшим командованием Красной Армии принято решение о повсеместном устройстве пунктов обогрева в зимнее время во избежание обморожений и простудных заболеваний среди военнослужащих. Принял ли к сведению проверяющий разъяснения лейтенанта Никитина, или он тоже был порядочным человеком, но о никитинском «пункте обогрева» он не доложил начальству.

Костер не только спасал от мороза не по-зимнему одетых курсантов, но еще и скрашивал долгие часы тактических занятий.

У костра не только тело, но и душа курсантская отогревалась. И несмотря на то, что добрую половину времени, отведенного для занятий, курсанты проводили у костра, учебную программу лейтенант Никитин со своим взводом отрабатывал по полной программе. Заканчивая занятия, взвод быстро разбирал минометы, укладывал их составные части во вьюки, гасил костер и быстро двигался в расположение части.

Во взводе был один курсант, парень из Россоши с очень веселой фамилией Вертипорох, что давало острословам повод для бесконечных шуточек и насмешек. На основе занятной фамилии курсанта придумывалась масса вариантов, один смешнее другого, вплоть до непечатных словообразований. Но изо всех возможных и невозможных буквосочетаний приклеилось и закрепилось за Вертипорохом прозвание Крутиворотник. Вертипорох ничего не имел против этого и охотно откликался как на родную, так и на придуманную фамилию. В связи с этим иногда дело доходило не только до смешного, но и до самых настоящих недоразумений.

Однажды на строевых занятиях лейтенант подал команду:

– Курсант Крутиворотник, выйти из строя!

Вертипорох сделал положенные два шага вперед, повернулся кругом и замер в ожидании дальнейших приказаний.

В строю обозначилось некоторое шевеление и раздалось хихиканье.

– За невыполнение приказания в срок объявляю вам два наряда вне очереди, – объявил Никитин. – Вам ясно?

– Так точно, товарищ лейтенант!

– Становитесь в строй!

Вертипорох занял свое место в строю, а во взводе послышался уже явно выраженный смех.

– А что это вы сегодня такие веселые? Отставить смех! Построиться в колонну по четыре! – скомандовал взводный. – С места, с песней ша-гом марш!

В тот же день после отбоя в наряд на кухню чистить картошку Вертипорох не вышел. Это было сделано по предложению его земляка, тоже россошанца Вити Кошмана, назначенного старшим наряда. Остряк и умница Витя Кошман, низкорослый, на коротеньких ножках паренек был полной противоположностью своего высоченного земляка.

– Кому комвзвода влепил сегодня наряд? – спросил Витя своего добродушного товарища.

– Как кому? Мне, – ответил Вертипорох.

– Так вот что учти, Андрюша, не тебя комвзвода послал в наряд, а какого-то Крутиворотника. У тебя же другая фамилия, или ты ее поменял?

– Ничего я не менял, и фамилия у меня какая была, такая и осталась.

– Ну вот и ложись спать. А на кухню чистить картошку пусть идет Крутиворотник, – объявил Витя, и взвод единодушно его поддержал.

После отбоя лейтенант Никитин зашел на кухню проверить, как его курсанты выполняют задание наряда. Отсутствие Вертипороха он сразу же заметил. Да и нельзя было не заметить, потому что Вертипорох был молодым человеком очень высокого роста – 188 сантиметров отмерила ему природа. Ему даже пищевого довольствия, согласно военного распорядка, была назначена двойная норма.

– А где же этот длинный, как его – все забываю – Крутиворотник? – спросил взводный.

Дальнейшее выяснение ситуации было разыграно в точном соответствии с тем, как и предполагал ушлый ефрейтор Витя Кошман.

– Вызывал я на построение в наряд Крутиворотника, но никто не откликнулся. Нет в нашем взводе курсанта с такой фамилией.

– Как это нет? – возмутился взводный. – А кого я перед строем сегодня в наряд назначил?

– Так точно! Было дело. Отдавали вы сегодня приказ курсанту идти в наряд, – согласился ефрейтор. – Но кому вы объявили наряд?

– Кому, кому? – теряя терпение, ответил Никитин, – Этому самому – как его – Крутиворотнику.

– В том-то и дело, что во взводе есть курсант по фамилии Вертипорох, а никакого Крутиворотника у нас нет. Посмотрите списочный состав взвода.

Лейтенант Никитин помолчал какое-то время, а потом хохотнул наподобие того, как это делают на сцене проштрафившиеся и разоблаченные персонажи.

– Ну, шкодники, хохмачи, аферисты. А что ж вы постоянно долдоните Крутиворотник да Крутиворотник?

– Безо всякого умысла, товарищ лейтенант, – очень серьезно заявил Витя, – исключительно скуки ради.

Младший лейтенант махнул рукой и пошел на выход из кухни.

– А как же быть с Вертипорохом? – вслед ему задал вопрос Витя.

– Что делать? Ничего не делать. Раз он не Крутиворотник, то пусть отдыхает.

Тем и закончилась хохма ефрейтора Вити Кошмана. Он, вообще, был шебутной товарищ в отличие от своего флегматичного приятеля. Два следующих вечера Андрей терпеливо и добросовестно отрабатывал на кухне два своих внеочередных наряда.

Зима 1944-го года была не только морозной, но и снежной. Строевые занятия проводились только на полковой линейке и на плацу. На тактические занятия ходили строем только в пределах расчищенных дорожек полковой территории, а дальше шли цепочкой по протоптанной в снегу тропе. Точно также возвращались и с занятий, строились только на полковой линейке в расположении части. И вот здесь кто-нибудь в строю подавал голос:

– А ну-ка, Андрей, посмотри, что там на кухне на обед готовят?

– На первое суп-рятатуй, а на второе хрен на постном масле, – к общему веселью и удовлетворению отвечал Вертипорох.

– Прекратить разговоры в строю! – командовал Никитин. – С места, с песней ша-гом марш!

Запевала Толя Рудный высоким голосом заводил постоянную взводную песню, которая никак не годилась для строевых смотров, но для походного строя очень подходила:

 
Прощай, Маруся дорогая,
Я не забуду твои ласки…
 

Песня, конечно, была идеологически не совсем выдержанной, но под нее взвод всегда четко рубил строевым шагом, и Никитин махнул рукой – пусть поют, пока замполит не запретил, лишь бы шли хорошо.

После обеда по распорядку дня курсантам полагался отдых. Молодые парни охотно забирались под одеяла, накрывались сверху бушлатами и добросовестно выполняли этот пункт дневного распорядка. После подъема была чистка оружия, затем изучение воинских уставов или политзанятия. К нарам по всей их длине были прикреплены доски наподобие скамеек, и на этих сиденьях располагались курсанты, каждый против своего спального места. Освещалась землянка двумя светильниками – обычными фитилями, заправленными в какой-нибудь сосуд с керосином. Света от фитилей было мало, а копоти много, поэтому такие светильники по всей военной России назывались коптилками.

После ужина объявлялось свободное или, как его еще называли, личное время. В тесной и более, чем наполовину, темной землянке и речи не могло быть, чтобы кто-то мог в таких условиях заняться каким-то личным делом. Ни письма написать, ни почитать что-нибудь было просто невозможно. Время проходило в ожидании вечерней проверки и отбоя.

Но однажды это однообразное и тягостное времяпровождение было нарушено самым неожиданным образом. В землянку вошли несколько офицеров. Первым был комсорг батальона лейтенант Тишаков, за ним следовал комсорг полка капитан Светов в сопровождении командира взвода. С ними был никому во взводе не знакомый высокий солдат с большим свертком в руках. Комсорг полка обратился к курсантам с небольшим выступлением. Он говорил об успешных боевых операциях Красной Армии по разгрому немецко-фашистских захватчиков, о том, что фронту нужны хорошо знающие свое дело младшие командиры и поэтому курсанты должны, несмотря ни на какие трудности, успешно осваивать свою боевую специальность. Комсорг говорил хорошо, а главное кратко. В конце он сообщил:

– Мы понимаем, что вам сейчас нелегко, некоторые скучают по дому, по своим родителям. Это обычное дело. Послушайте сейчас хорошую музыку. С нами пришел музыкант из полкового оркестра. Он хороший скрипач и поиграет для вас на своем инструменте.

Музыкант развернул солдатское одеяло и раскрыл футляр со скрипкой, потом снял шинель, подпоясал ремнем гимнастерку и вынул скрипку из футляра. Высокий со светлыми волосами он привычно вскинул скрипку к подбородку и провел несколько раз смычком по струнам, подправляя настройку.

– Что вам сыграть? – обратился он к курсантам. Курсанты молчали, комсорги тоже ничего не ответили.

– Ну ладно, – улыбнулся скрипач, – тогда послушайте вот это.

И он заиграл. Сильные, невероятной красоты звуки сразу же заполнили темное пространство землянки. Курсанты минометного батальона, в основном деревенские ребята, призванные в армию из освобожденных из-под немецкой оккупации территорий, никогда в своей жизни не слышали подобной музыки. Деревенская гармошка в руках подвыпившего гармониста, развлекавшего праздничными вечерами веселящийся народ, только она и определяла возможности музыкального воспитания сельской молодежи. То же, что играл скрипач, было для них совершенно необыкновенно. Эта музыка своей изысканной выразительностью совершенно не совпадала с обстановкой, где она звучала. Но доступная для восприятия любой человеческой душой, игра скрипача сразу же покоряла и очаровывала слушателей. Курсанты никитинского взвода как будто соприкоснулись с чем-то никогда еще неизведанным ими до этой минуты. Многие из них до войны иногда по радио слушали музыкальные передачи, но возникающую в их присутствии настоящую музыку им еще не приходилось слышать. Скрипач в солдатской гимнастерке играл фрагмент из «Цыганских напевов» Сарасате. Когда он закончил играть и опустил смычок, в землянке некоторое время держалась тишина. Первым зааплодировал батальонный комсорг, а вслед за ним и все остальные. Полковой комсорг о чем-то переговорил со скрипачом и поднял руку. Землянка затихла.

– А сейчас Александр исполнит для вас под собственный аккомпанемент на скрипке новую советскую песню композитора Богословского «Офицерский вальс».

Удивительно, но, склонив голову над скрипкой, свободно и красиво манипулируя смычком, Александр запел чистым приятным тенором чуть-чуть грустную, проникновенную мелодию замечательной песни о мимолетной встрече и о скором прощании двух хороших людей:

 
Утро зовет
Снова в поход.
Покидая ваш маленький город,
Я пройду мимо ваших ворот…
 

И каждому из курсантов припомнилось все хорошее, что было в их жизни, и подумалось о том, что ждет их впереди на военных дорогах.

Когда закончилась песня и стихли аплодисменты, когда взводный лейтенант Никитин поблагодарил скрипача за талант и за доброту и когда скрипач, уложив скрипку в футляр, закутывал ее в солдатское одеяло, чтоб не замерзла на морозе, в это время неожиданно для всех раздался голос Вити Кошмана:

– А «Рондо капричиозо»?

Александр, всматриваясь в сумеречную глубину землянки, спросил:

– Кто это сказал?

Курсанты молчали. Помедлив, Витя Кошман доложил:

– Это я сказал. Ефрейтор Кошман.

Александр пробрался между курсантами к ефрейтору, пожал ему руку, поблагодарил за вопрос.

– А «Рондо» я вам сыграю в следующий раз, – пообещал он. Курсанты, словно дожидаясь этого момента, начали просить скрипача, чтобы он не уходил и поиграл еще.

– Товарищи курсанты, – громко сказал полковой комсорг, – нам еще предстоит побывать в трех землянках. Так что никак нельзя нам задерживаться у вас.

Последним из землянки уходил взводный. Он сказал помкомвзвода, что сегодня вечернюю поверку можно будет не делать.

– О наличии курсантского состава доложишь после отбоя.

Когда укладывались спать, Вертипорох спросил у Кошмана:

– Вить, а что это за штука такая «ронда», про какую ты спрашивал у музыканта?

– Знаешь, Андрюха, ты большой, а я маленький, – ответил Витя своему товарищу. – Если я начну тебе объяснять, ты все равно не поймешь, потому что я сам не очень-то понимаю, что это за штука, как ты говоришь, эта «ронда». Наверно это, вообще, понять невозможно. Это надо чувствовать. Вот если Александр еще раз придет к нам со своей скрипочкой да сыграет нам, как обещал, тогда ты, может быть, и поймешь, что такое «Рондо капричиозо».

Август 2006 года