Текст книги "Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII веке"

Глава II

Учреждение Св. Синода. Меры к упорядочению религиозного строя. Взгляды Петра на монашество. Оценка тех и других

При патриаршем управлении Церковь была независима от государства, и лицо Патриарха как бы равнялось лицу Государеву. Это казалось Петру неправильным и небезопасным. Он решил ввести Церковь в общий порядок государственной жизни, подчинить ее общей системе государственного правления, как одну из его ветвей, и духовное правительство сделать коллегией наряду с прочими. Церковь и духовенство становились в общую подсудность государству во всем, исключая догматы и каноны. Звание патриаршее уничтожалось само собою.

Состояла духовная коллегия первоначально из президента (Стефан Яворский), двух вице-президентов (Феодосий Яновский и Феофан Прокопович), четырех советников и четырех асессоров.

Главною задачею, возложенною на духовную коллегию, было улучшение духовной жизни народа. В нем были распространены самые грубые суеверия, не было часто самых основных понятий о вере и о христианской жизни.

Один за другим стали выходить указы, имевшие целью преобразовать религиозную жизнь народа. Многие из этих указов интересны тем, что рисуют нам религиозно-бытовые черты тогдашнего общества.

20 марта 1721 г. объявлен указ, «чтоб обретающиеся в Москве на Спасском мосту», где были лавки с книгами и лубочными картинками, «ив других местах листы разных изображений и службы, и каноны, и молитвы, которые сочинены и сочиняются разных чинов людьми самовольно, письменные и печатные, без свидетельства и позволения, описав, все отобрать в Приказ духовных дел». В апреле вышел указ о прекращении, действительно, безобразного суеверного обычая: «В российском государстве по городам и селам от невежд происходит некоторое непотребство, а именно: ежели кто не бывает во всю светлую седмицу Пасхи у утрени, такого обливают водою и в реках и прудах купают. И хотя себе простой народ делает все будто на забаву праздничную, однако от той суетной забавы делается не токмо здоровью, но и животу человеческому тщета, ибо оным от невежд купанием в глубинах иногда людей потопляют или разбивают, а сонных и хмельных внезапным облиянием ума лишают». Добавляя, что этот обычай есть воспоминание языческого праздника Купалы, указ предписывает обычай этот «весьма истребить».

В 1722 году Двор находился в Москве, где был Св. Синод, и члены его могли там близко наблюдать все проявления духовной жизни народа и все формы русской набожности.

Многие из отмененных в ту пору обычаев впоследствии перестали преследоваться и даже в наше время не возбуждают ни малейшего осуждения.

Так, издано было запрещение «привешивать к образам привесты, то есть золотые и серебряные монеты и копейки, и всякую казну, и прочего приношенного». Усердствующим было велено объяснять, «что на монетах иностранных такие лица выбиты бывают, которым при иконах святых не подобает быти; а от серег и прочих таковых привесов чинится иконам безобразие, а от инословных укоренив и нарекание на св. Церковь наноситься может».

Вот одно из первых проявлений этого погибельного страха: что скажут иностранцы о нашей жизни, как они посмотрят на выражение наших религиозных чувств? Как известно, обычай этот благополучно процветает доселе, и очень понятно желание верующих украсить чтимые святыни.

Еще страннее отмененный впоследствии указ от 22 февраля 1722 года, «чтобы в Москве и в городах из монастырей и приходских церквей ни с какими образами к местным жителям в домы отнюдь не ходить. Если же кому какое обещание, тот сам бы приходил в монастыри и церкви по обету». Этим заносилась рука над дорогим, древним обычаем «подымать иконы к себе на дом». Этот же указ предъявляет требование, которым словно хватали за руку человека, желавшего подать на церковное строение: «Смотреть, чтоб с образами по Москве, по городам и уездам для собирания на церковь или на церковное строение отнюдь не ходили. И кто будет ходить, таких брать».

23 февраля открылось гонение на колокола: «Во всех всероссийского государства монастырях колоколов не делать из казны монастырской, а ежели есть разбитые, то и тех без повелительного указа из Св. Синода не переделывать и в строение тех колоколов чрез собирателей-прошаков денег и прочего не сбирать, и нигде не просить».

28 марта был издан указ, впоследствии не исполнявшийся и возбудивший в Москве сильное волнение. По свидетельству Берхгольца, он удивил и поразил и чернь, и многих старых русских вельмож. В этом указе, под видом будто бы радения о достоинстве церквей, воспрещались часовни, которыми Русь так любила и доселе любит отмечать знаменательные чем-нибудь места. Нечего и говорить о том, что жизнь смела этот невозможный и неразумный указ.

Обычай этот, говорит указ, «начался и утвердился будто бы от невежд, что пред святыми иконами, вне церкви стоящими (на внешних церковных стенах и градских вратах) вжигаются и нощию, и днем свещи без всякого молитвословия, а некоторые невежды, оставивши посвященные молитвенные храмы, призывают пред те внешние иконы невежд священников, и молитствуют на распутиях и торжищах, где всегдашнее многонародное бывает собрание, и явное чинят православных церквам презрение (?!), а инословным дают причину укорительного на благочестие порицания» (опять забота угодить иностранцам даже строем нашей духовной жизни!). Осудив существование «построенных на торжищах и перекрестках, в селах и в других местах часовен», указ определяет: «Пред вышеупомянутыми вне церквей стоящими иконами мольбы и свещевозжения, тамо безвременно и без потребы бываемые, весьма возбранить; также и часовен отныне в показанных местах не строить, и построенные деревянные разобрать, а каменные употребить на иные потребы тем, кто оные строил».

Так заискивавшая перед иностранцами и готовая ради них стыдиться и отказываться от родного эпоха судила об этом прекрасном обычае. Прошли два века. Россия стала культурнее, но, слава Богу, не снесла еще тех «внешних икон», против которых так ратовал печальной памяти указ, не погасила пред ними лампад и свечей, не разорила часовен, а воздвигла и воздвигает на видных местах, на площадях городских и перекрестках новые часовни – чаще всего для ознаменования памятных событий.

Когда подумаешь, каким великим почитанием во всех слоях верующей России пользуются эти «внешние иконы», как знаменитая московская Иверская, как икона Спасителя на Спасских воротах, как икона святителя Николая на Никольских воротах, чудесно уцелевшая в 1812 году при взрыве французами Никольской башни, – как вспомнишь про глубоко укоренившееся почитание этих святынь в Москве и подобных им в других русских городах (Смоленская надвратная, сопровождавшая от разоренного Смоленска русскую армию в 1812 году) и подумаешь, на что посягал этот злосчастный указ, предписывавший ни более ни менее как разносить часовни и отогнать народное усердие от «внешних икон», – станет грустно и больно и за эпоху, и за народ, над которым производилось такое духовное насилие…

Интересен взгляд Петра на монашество и то, как он хотел его преобразовать.

31 января 1724 года Петр подписал указ, которым предполагалось переустроить монашество, а размножившимся монастырям дать назначение, сообразное с пользою государства. Указ этот составлен Государем и дополнен Феофаном. Состоит он из исторического объяснения о начале монашеского чина и об образе жизни древних монахов и из правил для монахов, избирающих монашество для уединенной жизни, и для ученых монахов, ожидающих архиерейства.

Незадолго до смерти Государь дал указ, чтоб московские монастыри: Чудов, Вознесенский и Новодевичий – определить для больных, старых и увечных, Перервинский – для школ, а Андреевский обратить в воспитательный дом для подкинутых младенцев.

Проследив развитие монастырей, указ говорит, что первые монастыри находились в уединенных местах и питались трудами самих иноков. Но лет через сто «от начала чина сего произошли монахи ленивые, желая от чужих трудов питаться, сами праздны суще, защищали свою леность развращаемым от себя словом Христовым (воззрите на птицы небесные, яко ни сеют, ни жнут, ни в житницы собирают, и Отец ваш Небесный питает я), но целомудрие их скоро обличено от прямых монахов». Затем так вот говорится об умножении монастырей: «Когда греческие императоры, покинув свое звание, ханжить начали, тогда некоторые плуты к оных подошли и монастыри не в пустынях уже, но в самих городах строить начали и денежные помощи требовали для сей мнимой святыни и трудами других туне питаться восхотели. На одном канале из Черного моря до Царьграда, который не более 30 верст протягивается, с 300 монастырей. И как от прочего несмотрения, так и от сего в такое бедство пришли, что когда осадили Царьград, 6000 воинов сыскать не смогли, сия гангрена зело было и у нас распространяться начала».

Говоря о том, что монахи не стоят на высоте своего призвания и едят даровой хлеб, указ очень колоритно рассуждает: «Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов, понеже большая часть тунеядцы суть. У нас почти все из поселян. Что оные оставили – явно есть, – не точию не отреклись, но приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник, то есть: дому своему, государству и помещику, а в монахах все готовое. Прилежат ли разумению Божественного Писания и учения? Всячески нет. А что говорят – молятся: то и все молятся».

«Что же прибыль обществу от сего? Воистину токмо старая пословица: ни Богу ни людям, понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть. Находится же иной способ жития праздным сим не праздный, но богоугодный и не зазорный, еже служити прямым нищим, престарелым и младенцам. Ибо на многих местах Святое Писание сие не токмо похваляет, но и узаконяет».

Далее говорится про устройство в монастырях благотворительных учреждений, о возложении на них содержания престарелых солдат и, наконец, об учреждении семинарий, откуда бы образованные воспитанники, ищущие монашества для архиерейства, могли бы постригаться по достижении 30-летнего возраста.

Как ни едка эта критика русского монашества, к сожалению, приходится сказать, что в ней много верного, как и в мысли Петра занять иноков делами благотворения.

Но, чуждый стремлений высокодуховных, этот великий практик забыл одно: что истинное монашество состоит в отречении от всех дел мира, даже дела благотворения. Монах бежит от мира, чтоб, ничем не рассеиваясь, теснее слиться с Богом: и всякое внешнее дело, кроме молитвы, на этом пути будет только задерживать совершение духовного воспитания монаха. Только тогда, когда он дожил до бесстрастия, смирил себя, победил в себе привязанность к миру и приобрел духовную опытность, – только тогда иноку пора выступить на служение миру.

Те «тунеядцы», о которых говорит указ, пошли в монастыри не по призванию и, чтоб им на мирской счет не коснеть в праздности, было бы очень хорошо придумать для них какое-нибудь полезное занятие. Уход за старыми, больными и слабыми – было бы чрезвычайно для них подходящее дело. Но указ совершенно забывал о людях чисто духовного склада, созерцательного направления, монахах по призванию, которые пошли в монастырь для молитвы и подвигов духовных; эти люди не могут заниматься внешними делами, и хотя скудное, но содержание им должно быть. Отдаваясь всецело духовному деланию, быстрыми шагами идя по пути нравственного совершенствования, эти люди становятся потом руководителями, утешителями, просветителями верующих.

Мало обучиться в семинарии, устройство которых было намечено тем же указом, чтоб стать таким духовным вождем, как были, например, Киево-Печерские святые, или преподобный Сергий, или множество других русских преподобных, которые все прошли ту иноческую школу, тот путь молитвенно-созерцательного монашества, которого так не понимал Петр и которое этот указ думал стереть с лица земли.

Не феофаны прокоповичи, обремененные знаниями, но бесплодные духом, двигают вперед дело веры, а праведники, чтимые народом, разысканные им в тиши обителей, – те люди, для создания которых вернейший путь – монастырь, каким он сложился в прежней Руси.

И опять мы видим тут великое неуважение к прошлому своего народа и столь тщетную и никогда почти историей не оправданную уверенность: росчерком пера повернуть известное жизненное явление, идущее по глубокому, давно проложенному исподволь, веками, руслу, – повернуть в совершенно другую сторону.

И как ни неблагоприятен был XVIII век для русского иночества, к концу века оно уже, благодаря незабвенному Петербургскому митрополиту Гавриилу, подняло снова голову и, идя прежним путем, молитвенно-созерцательным, дало много пышного цвета и, между прочим, выставило столь удивительное, столь чрезвычайное явление, как один из величайших людей всех эпох христианства, дивный старец Серафим Саровский.

Петр, с его ограниченными религиозными представлениями, не мог понять, что аскетическое монашество, молитвенно-созерцательное, служит громадную службу обществу, представляя собою прибежище для встречающихся во всяком обществе и во всякую эпоху людей тонкой духовной организации, которые задыхаются среди лжи, неправд и жестокостей мира и идеальные стремления которых находят себе пылкое удовлетворение лишь в пустыне, молитве, посте и уединении. Он забыл, что монастырь, с его истовым богослужением, с его скопленной веками, сияющей в храмах священной роскошью, удовлетворяет эстетическому чувству народа, как бы видящего в этом великолепии храмов и Божественных служб отблеск страстно ожидаемой им райской вечной красоты. Он забыл, чем был монастырь для средневекового русского общества, которому он помог вынести непомерную тяготу татарщины, какие духовные силы Троице-Сергиев монастырь сумел пробудить в погибавшем народе в конце Смутного времени. Он не хотел понять этой сокрытой в монастыре духовной силы и видел только отрицательную сторону монастыря, ленивых, а иногда пьяных монахов, совершенно закрывая глаза на праведников, каких и в то время выставляли монастыри.

Он забыл, что монастырь, при всем своем несовершенстве, как несовершенно всякое человеческое учреждение, все же разрежал сгущенную, насыщенную злом атмосферу мира, все же был той отдушиной, которою легче всего лилась на народ свежая религиозная струя.

Покорный формам жизни протестантских государств, Петр не дал себе труда глубже вдуматься в это, длинными веками выросшее на родной почве, явление и думал рубить его – главным, быть может, образом потому, что не находил его у своих западных друзей.

Глава III

Архипастыри старого типа. Иов Новгородский. Св. Митрофан Воронежский. Св. Димитрий Ростовский и его просветительная деятельность

Мы видели, как много пришлось пострадать в это время громадного влияния иноземцев такому истово православному, просвещенному человеку, каким был Стефан Яворский.

Счастливее его были архиереи, сохранившие в себе все лучшее содержание московской Руси, но поставленные далеко от столицы с ее резко выраженными веяниями дня, с ее интригами, чуждые участия в высшем церковном управлении и поглощенные делом пастырства в пределах лишь своих епархий. Такими святителями были Иов Новгородский, Митрофан Воронежский, Димитрий Ростовский.

Двух последних считают часто епископами нового типа, но кажется, что разумное сочувствие одного разумным мерам Петра, просвещенность и любовь к просвещению другого ничуть не ставят их врозь с лучшими представителями иерархии московского периода русской истории. Разве Киприан, Фотий, Алексий, Макарий Московские, разве Гурий и Варсонофий Казанские, разве Стефан Пермский не сеяли усердною и настойчивою рукой просвещение, разве Петр, Филипп и Гермоген не были государственными деятелями в самом прямом значении этого слова?

Если мы называем трех этих святителей представителями старого типа иерархии, мы хотим указать на глубокую верность всех трех церковным и народным преданиям, на их органическую преданность православию, на наполнявшую их жизнь и превыше всего в них стоявшую заботу о Церкви. Наконец, на их горячее стремление к правде, к правдолюбию и к праведности. Не такого склада, не такого направления чувств и мыслей были архиереи, полные заботы о себе, занятые происками в это бурное и смутное время, больше мнившие о личных выгодах, чем о достоинстве Церкви, и весьма равнодушные и к судьбе паствы, и к делу личного нравственного самоусовершенствования, каковы были Феофан Прокопович, Феодосий Яновский, Георгий Дашков, с которыми мы познакомимся в следующих главах.

Постриженник Сергиевой Лавры и архимандрит ее, а с 1697 года архиепископ Новгородский, Иов завел у себя в епархии училища для обучения достойных священников, пригласив для этого к себе известных ученых, греков Иоанникия и Софрония Лихудов. Иов выстроил у своего архиерейского дома обширное двухэтажное здание, до нашего времени носящее имя «Лихудиевского училища». В шесть лет они основательно образовали своих учеников, а чрез этих самых учеников митрополит завел потом до 14 русских школ по уездным городам и значительным монастырям своей обширной епархии.

Лихуды трудились также в переводе на русский язык латинских и греческих книг; в помощь им попечительный Иов вызвал из Москвы их учеников, между которыми был известный Карион Истомин, и составил при своем доме общество переводчиков. Среди написанных в Новгороде Лихудами сочинений есть, между прочим, Обличение против Лютера и Кальвина, особенно благовременное по тогдашним обстоятельствам.

Известен Иов и благотворительностью. Он устроил в Новгороде три больницы, странноприимницу и дом для незаконнорожденных и подкидышей близ Новгорода, в Колмове – упраздненном монастыре, приписанном к владычному дому. Иов, поселяясь тут летом, сам наблюдал за своими «найденышками». Царь, узнав о человеколюбии Иова, повелел приписать к его дому разные вотчины и в 1715 году повелел у церквей при оградах сделать госпитали «по примеру учрежденных в Новгороде Иовом митрополитом». В летах глубокой старости он просил Царя отпустить его на покой или к Троице, где он постригался, или в Колмов, к его безродным детям. Но Царь не отпустил его. Митрополит Иов скончался 3 февраля 1716 года.

Святитель Митрофан, когда-то вдовый священник, уже немолодым был избран первым епископом Воронежской епархии, где предстояла ему борьба с расколом. Находясь в Москве для хиротонии, он мог убедиться в ожесточении раскола, так как присутствовал при буйстве Никиты Пустосвята с его приверженцами в Грановитой палате, когда Никита вырвал бороду вступившему с ним в пререкания о вере епископу Холмогорскому Афанасию.

Свт. Митрофан показал себя искренним радетелем о благе России. Готовясь к войне с Турцией, Петр строил на Воронежской верфи корабли. И молитвою, и словом увещания святитель Митрофан старался помочь Царю. В проповедях он объяснял народу, как нужны для войны корабли и как нужна сама война для освобождения от ига магометан множества православных. Когда случилась недостача денег на постройку, святитель собрал все оставшиеся у него деньги и принес их Петру, говоря, что всякий сын Отечества должен помогать государству в его нуждах. Петр с благодарностью принял приношение святителя, видя в нем залог для успеха дела. Еще несколько раз свт. Митрофан приходил на помощь Петру. Когда по случаю шведской войны казна была совсем истощена, он послал от себя 4000 рублей на остановившуюся постройку кораблей, а в следующем году – 3000 рублей на жалованье солдатам.

Это сочувствие святителя полезным реформам Петра, это понимание и поддержка добрых его начинаний привязали Царя к святителю. Святитель же, любя Царя, всегда говорил ему правду и обличал, если замечал в нем что-нибудь несоответственное со званием христианина. Нельзя забыть той ревности христианской, с какою свт. Митрофан требовал от Петра снять с его воронежского дома помещенные там изображения языческих богов и отказался идти к Царю, пока эти изображения не будут сняты. Самовластный Петр пришел в ярость и угрожал святителю казнью. Святитель настаивал: «Лучше умереть, чем присутствием своим или боязливым молчанием одобрять язычество. Неприлично Государю православному ставить болваны языческие и тем соблазнять простые сердца народа». Святитель стал готовиться к смерти и распорядился, чтоб благовестили в большой колокол ко всенощной. Государь послал спросить, отчего благовестят. Ему ответили, что архиерей собирается напутствоваться к смерти. Поразила царя эта ревность святителя, он послал успокоить его и велел снять статуи. Так совершил святитель Митрофан исповеднический подвиг – не задумавшись подвергнуться смерти за то, в чем видел свой долг.

Сам готовый к смерти, святитель молитвою своею старался облегчать загробную участь павших за Россию бойцов. В его синодике поминаются воины из полка боярина Шеина, скончавшиеся на пути к Азову и убитые под Азовом, и воины из полка боярина Шереметева, убиенные в сражении и умершие в плену.

В доме святителя находили пристанище и покой бедные, вдовы и сирые. Простой в обхождении, он был доступен для всех.

После двадцатилетнего управления паствою святитель почил 23 ноября 1703 года. В тот самый день прибыл в Воронеж Петр. По обычаю, он отправился навестить святителя, но застал его при последнем издыхании. Он поцеловал его хладеющую руку, остался ждать кончины и сам закрыл праведнику глаза. При торжественном погребении святителя, когда священники собрались поднять гроб его, Государь, обратясь к старшим чинам флота, сказал: «Нам стыдно будет, если мы не засвидетельствуем нашей признательности сему добродетельному пастырю. Мы сами вынесем его тело». И Государь донес до усыпальницы гроб с помощью старших чинов. «Не осталось у меня такого святого старца, буди ему вечная память», – сказал Петр.

Есть трогательный рассказ, свидетельствующий о духовной связи между святителем Митрофаном и чтившим его Петром. Рассказ этот передан нам одним почтенным лицом, весьма заслуженным. Как-то в Петропавловском соборе он встретил человека-простолюдина, прямо молившегося пред гробницею Петра Великого. «Что ты так усердно молишься о нем? – спросил этот господин. – Вероятно, почитаешь память великого Государя?» «Мне велел молиться за него святитель Митрофан», – был ответ. – «Как так?» – «А вот что со мною было. Я усердствовал в молитвах к святому Митрофану Воронежскому. И однажды во сне увидел святителя, который сказал: “Если хочешь быть мне угодным, молись о упокоении души императора Петра Великого! ”»

Так праведники благодетельствуют и за гробом душам людей, которые любили и чтили их.

При Петре Великом, находившем мало сочувствия в северорусском духовенстве, архиереев на видные кафедры стали назначать большею частью из южнорусских монахов, которые были образованнее, живее и привязаннее к Западу.

Мы видели назначение южанина Стефана Яворского на кафедру Рязанскую… Таковы же были назначения Феодосия Яновского и Феофана Прокоповича на кафедры Новгородскую и Псковскую, а святителя Димитрия на кафедру митрополии Сибирской и Ростовской. Святитель Димитрий является одним из отраднейших лиц нашей церковной истории. Он блестяще сочетал любовь к просвещению с личною праведностью. Ревностное проповедничество – с неутомимою литературною деятельностью.

Великий святитель Димитрий родился в 1651 году в городке Макарове, неподалеку от Киева, у малороссийского сотника Саввы Тупталы и наречен Даниилом. Воспитан он был родителями в страхе Божием, а образование получил в только что открытых при Киево-Могилянской академии Иоанникием Голятовским классах.

Незабвенный борец за православие, Голятовский, учитель риторики в Киевской академии, был один из ученейших людей и знаменитейших состязательных богословов своего времени. С неослабевающею ревностью он своими сочинениями боролся со всеми толками, враждебными православию. Иезуитам не приходилось еще встречать между православными такого сильного и непобедимого противника. Его несокрушимое, убежденное слово изумляло не одних иезуитов, но и униатов, евреев, магометан.

Полный жажды знаний, юный Даниил быстро дошел до классов красноречия и поэзии, где открылась ему великая сила слова. Под руководством великого полемиста Голятовского он усвоил себе те приемы и обороты речи, которые в поучениях и беседах невольно поражают всякого читателя. Здесь выработал он в себе ту энергию и убежденность, которые проявились впоследствии в его борьбе с расколом.

Душа Даниила не тяготела к миру, и, испросив разрешения родителей, 17-тилетний Туптало 9 июля 1668 года принял иночество с именем Димитрия.

Первые годы иночества он посвятил высокому аскетизму. Уединение и богомыслие, кротость, смирение и послушание – все в нем изумляло даже опытных старцев. Просвещенный и ревностный блюститель Черниговской митрополии, архиепископ Лазарь Баранович вызвал его после 6–7 летнего пребывания в Киевском монастыре в Чернигов, поставил иеромонахом и назначил проповедником. Здесь способности его проявились столь блестяще, что слух о нем прошел по всей Южной Руси, Польше, Литве. Братия Слуцкого монастыря упросила его приехать к ним, и он целый год проповедовал там Слово Божие. Многие монастыри усердно звали Димитрия в настоятели, но он не пожелал начальствовать и удалился в Батуринский монастырь, где предался усиленным подвигам духовным, посту, молитве, изучению Писания и проповедничеству. Один киевский монастырь умолял Димитрия принять настоятельство, к тому же понуждал его и гетман, но он решительно отказался. И лишь после долгих колебаний принял игуменство в Максаковской Преображенской обители, которая полюбилась ему, как удобная для отшельничества по своей уединенности. Вскоре его перевели в Батурин игуменом же, но он сложил с себя это звание и возобновил аскетически-созерцательную жизнь. Приблизилось время, когда Бог благоволил возложить на него исполнение величайшего, быть может, дела всей жизни, подвига, которым в роды родов, пока стоит на Руси православие, будет славно имя Димитрия.

В 1684 году архимандрит Киево-Печерский Варлаам Ясинский вызвал Димитрия в Лавру и предложил ему собрать и исправить жития святых. Не без страха приступил Димитрий к этому делу. Попытки предшественников были неудачны. Надо было начинать все сначала. Он обложился бездною книг. Надо было сверять и согласовывать сведения, содержащиеся у писателей Западной и Восточной Церкви, у греческих историков и в жизнеописаниях, собранных Московским (времен Иоанна Грозного) митрополитом Макарием и называвшихся Великие Четьи-Минеи. После чрезвычайно напряженной работы в течение нескольких лет, в 1689 году в Печерской типографии была напечатана первая четверть огромного труда: Четьи-Минеи за сентябрь, октябрь, ноябрь.

Проведя два месяца в Москве, где книга его была представлена ко Двору, Димитрий вернулся в Малороссию и, заключившись в Батуринском монастыре, отказавшись от настоятельства, весь ушел в работу над второю четвертью труда, законченной в 1693 году. Третью четверть он завершил, будучи настоятелем Новгород-Северского монастыря, пред назначением на митрополию. Уже в Ростове в 1705 году он завершил четвертую часть. Таким образом, Четьи-Минеи святителя Димитрия представляют плод почти двадцатилетнего напряженного труда.

Современники с любовью следили за трудом Димитрия. Патриарх Адриан, кроме сочувственных писем самому Димитрию, писал архиепископу Иоанну Максимовичу (Димитрий был тогда архимандритом Елецкого Черниговского монастыря): «Известихомся, яко близ тебе ныне пречестный архимандрит Димитрий в церковном общеполезном книжном словоделии жития святых пиша труждается. Просим твою любовь: в потребах спомоществуй ему трудами о Господе и любовь сотворяй во благодушество и в пользу Церкви». В 1700 году встречается известие: «Року 1700 в месяце генваре третяя книга иеромонаха Димитрия Савича Тупталенка составленная, на свет вышла, и любопытствующих человек книжных духовною радостью сердца наполнишася».

Современники знали, чему радовались, и завещали потомкам горячую любовь к этому творению св. Димитрия.

Трудно познать после Евангелия другую книгу, которая имела бы такое влияние на верующее русское общество. Жития святых в довольно доступном издании представляли собою для этого общества неистощимое сокровище нравственного назидания, живую, убедительную, яркую школу того, чего надобно было искать в жизни, как следовало строить земную жизнь.

Прибавьте к содержанию изумительное выполнение, ту святость, которая запечатлела священные рассказы, то высокое одушевление, которое пронизывает книгу от первой страницы до последней и которое дало современникам справедливый повод назвать Димитрия «Боговдохновенным», – и вы поймете, почему эта книга никогда не устареет и всегда будет полна для верующего читателя свежего обаяния. Недаром сохранились предания, что само Небо помогало Димитрию в его труде. Так, когда однажды он недоумевал об одном мученике, куда отнести его, этот мученик сам явился во сне св. Димитрию и разъяснил ему то, что было ему неясно.

Картинное, художественное изложение показывает в авторе великого мастера слова, но, кроме художника, там чувствуется расширяемая стремлением к совершенству душа, путем примеров святых желающая увлечь к этому совершенству читателя.

В последние годы свои Пушкин говорил, что Четьи-Минеи свт. Димитрия представляет собою неистощимую сокровищницу для вдохновенного художника. Эта книга вечно живая, бессмертная.

В 1700 году Петр поручил Киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому, по мысли которого св. Димитрий предпринял свой великий труд, поискать лицо «доброе и ученое, и благонепорочного жития, которому бы в Тобольску быть митрополитом, имел бы Божиею милостью исподволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествиях закоснелых человек приводить в сознание и служение, и поклонение истинного Бога». И Димитрий был посвящен в Сибирские митрополиты. С отчаяния он даже заболел: климат Сибири был совершенно невыносим для его слабого здоровья, и труд мог бы остаться там недоконченным. Посетив в Москве больного, Государь дозволил ему оставаться в Москве для проповеди, а в 1702 году, не побывав в Сибири, он переведен был на кафедру Ростовскую.

Епархия эта находилась в печальном положении, в каком была большая часть великорусских епархий того времени, которые Петр надеялся усовершенствовать через образованных архиереев. Духовенство в глубоком невежестве своем не могло учить народ, который легко совращался в раскол. Тягостно было видеть невежественное духовенство просвещенному пришельцу Южной Руси. Со свойственной ему силой и картинностью в одной из проповедей своих святитель рисует положение дел: «Окаянное наше время, в которое так пренебрежено сеяние Слова Божия и не зная, кого прежде надобно винить: сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает. Иереи не брегут, а люди заблуждаются. Иереи не учат, а люди невежествуют. Иереи Слова Божии не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны. Иерейские жены и дети многие никогда не причащаются. Иерейские сыновья приходят ставиться на отцовские места. Мы их спрашиваем, давно ли причащались, а они отвечают, что и не помнят, когда причащались. О, окаянные иереи, нерадящие о своем доме! Как могут радеть о св. Церкви люди, домашних своих к святому причащению не приводящие?»