Текст книги "Футуризм и безумие (сборник)"

VI

Поэт эгофутурист – Василиск Гнедов – это крайний анархист в футуризме. В своём презрении к установившимся традициям и формам искусства он зашёл так далеко, что с ним в этой области никто не сравнится, даже А. Кручёных… С головокружительной смелостью он пишет свои безумные стихи на собственном, ему только понятном языке, и посвящает их тем, «кто глух и слеп»… Этот язык представляет одну непроглядную темь иероглифов, стихи, написанные на этом языке первобытных людей и сумасшедших, не подлежат пониманию, и может быть, вся их прелесть в том, что никакой Венгеров не сможет никогда их расшифровать… Их можно читать нараспев, и тогда получается впечатление, будто нет ни двадцати веков культуры, ни человеческих понятий и тяжелой логичности, с ними связанной, будто мы вернулись снова к темному звериному раю, и язык наш звериный, и еще царит в слабом сознании бредовое очарование хаоса… Это особенно замечается в том ни на что не похожем «шедевре» Гнедова, который он назвал «первовеликодрамой». Эта «первовеликодрама» «происходит без помощи бездарей Станиславских и прочая», и читается так:

 
беляьтавилючиъмохаиодроби
сычякаьяпульсмиляетььгадай
оснахъповеликайьустыизъосами
одназамотыноодноичепраком
устыеустыпомешасидит
извилоизъдоъмкипооянетяликъ
ивотънасукуположоистукайькосмато
завивайЗавиьвайпроносоияуайнемоьй
стоьйиспогьнетзажутънасваяьхдути
овотгдерослоьймореплавосива[38]38
  Гнедов В. «Первовеликодрама» // «Небокопы», Петербургский глашатай, 1913.


[Закрыть]
 

Гнедова, Игнатьева и Кручёных можно назвать настоящими рыцарями безумия, не побоявшимися довести средства исполнения своей программы до настоящего абсурда и подлинного бреда. О Кручёных скажу после, теперь же остановлюсь на Игнатьеве… Как и его собратья – Игнатьев хочет не только оживить мертвое слово, но также заставить его звучать, иметь цвет и даже вкус… Он хочет «увидеть звук и услышать спектр»… Творчество его так же безумно, как и творчество Гнедова, он раз и навсегда порывает всяческую связь с творчеством прошлого, творчеством логическим, осмысленность и общедоступно понятным, он вступает дерзко и смело па скользкие пути алогиза, безтемности и слепого ощупывания в провалах безумия каких то еле достижимых, невозможных, ускользающих форм. Им в этом процессе не владеет вдохновение, это ясно, он просто хочет заявить своеволие, показать, как можно писать «заумно» и не считаясь со здравым смыслом литературы. Его проза сильно напоминает те записки и дневники обитателей «желтых домов», которые были опубликованы в некоторых психиатрических книгах, но нужно заметить, что у сумасшедших все же больше духа в их творчестве, чем у Игнатьева. Там безумное горение, у Игнатьева же только «заумное» холодное и намеренное умничание… И в бессмысленности можно уловить скрытый смысл, – Игнатьев же и Гнедов пишут бессмысленно только затем, чтобы поиздеваться над старыми формами, но они не дают новых, их работа в сущности только разрушительная, они опрокидывают литературу вверх ногами, они изобретают фразы и слова, и бросают их в одну нарочно взбаламученную кучу, затем всё опять перемешивается и взбалтывается до тех пор, пока не получится винегрет, потерявший все формы и всяческую связь – и в таком виде все это преподносится читателю с весьма характерной просьбой: «бей, но выслушай!»…[39]39
  Творчество Игнатьева не столько безумно, сколько глубоко трагично по существу. Хотя он и взывает к алогизму («Растай в алеющей химере костлявый полоскатель суеверий – мой ум!»), но пожар безумия не коснулся его души. И это потому, что душа его была холодна и в ней царил тот же самый ужас пустоты, который свойственен русскому творчеству вообще. Он призывал к бунтарству, находясь в футуристической маске («В пропасть у кратера прыгайте! Вздрогнет Время – ремесленник, бешеный забьётся Двигатель!»), но его футуристическая бодрость была только маской, он трагически копировал западный жизненный огонь, сам же, в душе был настоящий русский пессимист – беспочвенник. Разве не служат доказательством этого следующие его слова:
«Почему не желая живу?Почему умираю, живя?Почему оживая умру?Почему я – лишь я?Почему я мое – вечный гид,Вечный гид без лица?Почему бесконечность страшить,Безначальность конца?».(«Эшафот»)  (прим. А. Закржевского).


[Закрыть]

Для того, чтобы усилить впечатление и так сказать выразить невыразимое, Игнатьев украшает свои «опусы» нотами, алгебраическими знаками, «опус» же 45-й «предназначен» по словам самого автора, «исключительно для взирания, а слушать и говорить его нельзя». Бессилие творчества у Игнатьева дошло до того, что в одной из его книжек появилось сообщение в траурной рамке гласящее: «ввиду технической импотенции opus Игнатьева «Лазоревый Логарифм» не может быть выполнен типо-литографским способом»…

Стремление к цветному звучанию слова, вообще свойственное футуристам – находит себе разработку в статье одного из сотрудников «Петербургского Глашатая» Всеволода Светланова, озаглавленной «Символическая Симфония»[40]40
  «Бей! Но выслушай!», Петербургский глашатай,1913.


[Закрыть]. Здесь лингвистические искания футуристов выливаются в определенный канон. Символическая симфония есть синтез звука и краски. Между гаммой музыки и живописи существует, по мнению Светланова – «давно установленное наукой сходство». Автор преследует идею выражения музыки в красках и предлагает для осуществления этой идеи воспользоваться усовершенствованным кинематографом[41]41
  Подробно эта же мысль была развита Н. Кульбиным (в сборнике «Сту-дия импрессионистов).


[Закрыть]…

Игнатьев и его сотрудники также стремятся придать слову звук, краску, и (даже вкус), для этой силы они вводят ноты в текст своих произведений. Все это лишний раз указывает, в какой зависимости находятся футуристы от символистов и их лингвистических исканий. Ведь ясно, что и «лазоревые логарифмы» Игнатьева, и символические симфонии, и все эти опусы, где слова расположены с особенными ухищрениями типографского искусства – всё это не что иное, как дальнейшее развитие той «магии и алхимии» слов, которую начали Малларме и Рембо и закончил, доведя до абсурда, Рене Гиль…[42]42
  Рене Гиль (1862–1925) – французский поэт-инструменталист конца XIX – начала XX века из школы декадентов. Автор теории соответствия между музыкальными инструментами и красками. Поэзия Гиля представляет собой оригинальное соединение философии с поэтическим творчеством, попытку создать чисто научную поэзию, предложить вниманию читателей «биологический, исторический и философский синтез судьбы человечества с древнейшей эпохи».


[Закрыть] Рембо, еще в то время, когда во Франции господствовал натурализм, доказывал, что гласные имеют определенный цвет (а имеет черный цвет, о – синий, у – зеленый, и т. д.) Рене Гиль вводит, подобно немецким романтикам, в сочетания гласных с согласными оркестровые инструменты… Таким образом, и в этом отношении «новизна» футуристических реформ внушает подозрения… Впрочем, преемственного отношения к символистам эгофутуристы не отрицают, по словам того же Игнатьева… Особенно в начинаниях этого рода над футуристами царит Малларме. To, что футуристами считается новшествами, как напр. знаменитая страница с одним только словом «погой», стихотворения Гнедова, Бурлюка, Маяковского, Кручёных, совершенно лишённые смысла и содержания, отсутствие знаков препинания, заботливые типографские фокусы и тому подобное – всё это давным давно проделывалось Малларме к ужасу критики и симулированному удивлению друзей… Всем известно, что Малларме, так же, как и современные футуристы, в своих стихотворениях, особенно последнего периода, отказался от всякого содержания и смысла, заменил последнее утонченной логикой словорасположения, в этих стихах мысль и идея совершенно отсутствуют, но зато грамматика и синтаксис достигают апогея совершенства, чего между прочим нет и у футуристов… И у Малларме также попадались не только страницы с одним, ничего не выражающим словом, но и страницы совершенно пустые, и у него отсутствовали знаки препинания, и им были использованы всевозможные ассонансы, «анаколуфы, ломающие фразу, эпитеты, согласованные не с тем словом, к которому относятся грамматически, все метафорические ухищрения и тому подобное»[43]43
  См. статью Рене Гиля о Малларме («Весы» 1908 г. книга 12).


[Закрыть]. Таким образом, и в чисто внешней технике своих произведений эгофутуристы, желающие во что бы то ни стало считаться незаконнорожденными, должны признать в Малларме своего родного отца, который такой же их несомненный родитель, как в области духа Ницше и Достоевский… К чему приведет их эта алхимия слов, покажет будущее, пока же они недалеко ушли от образца…

* * *

Принадлежащий к эгофутуристам поэт Константин Олимпов, член их первой ассоциации – в своих стихотворениях идет по стопам Северянина. Его оригинальность выражается в попытках создать «аэропланные поэзы» с треугольником в центре, внутри которого красуется магическое слово Ego, а по сторонам разбросаны какие-то каббалистические надписи… В нём по временам чувствуются электрические токи той одержимой устремлённости ввысь, которая у И. Северянина слишком пахнет литературой, а у Олимпова приобретает металлический звук реальности. Его алогичность и уединенность иногда приобретает лихорадочный оттенок, и тогда он не скрывает своей влюблённости в то, что нормальные люди зовут болезнью. В следующих стихах Олимпова замечается уклон в область пророчественного безумия:

 
Я хочу быть душевнобольным,
Чадной грезой у жизни облечься,
Не сгорая гореть неземным,
Жить и плакать душою младенца
Навсегда, навсегда, навсегда!
Надоела стоустая ложь,
Утомили страдания душ, —
Я хочу быть душевнобольным.
Над землей, словно сволочный проч,
В суету улыбается Дьявол,
Давит в людях духовную мочь,
Но меня в смрадный ад не раздавит
Никогда, никогда, никогда!
Я стихийным эдемом гремуч,
Ослепляю людское злосчастье.
Я на небе, как молния, зряч,
На земле – в облаках – без поместья,
Для толпы навсегда, навсегда
Я хочу быть душевнобольным![44]44
  Олимпов К. «Аэропланные поэзы. Нервник 1. Кровь первая». Ego,1913.


[Закрыть]
 

У Олимпова попадаются недурные стихи, как напр.:

 
Тепло в Июне, воздух чудный,
Под вечер грезит коростель
И пеленою изумрудной
Травы ослезена постель.
Вдали плывёт над плоскогорьем
Завечерелый cepп луны.
В слезах долина, точно в горе,
Полна небесной тишины.
Селенье спит, душе не спится,
И чуда ждёт – и мнится в тишь:
Вот-вот примчится колесница,
В эдемы рая улетишь.
 

Пока об этом поэт определенного ничего нельзя сказать, он находится еще в процессе роста…

Более определенно выражен Димитрий Крючков. Но у него заметное влияние Блока, проявившиеся в молитвенном обожании женственности, (снова в пику анти-феминистским тенденциям футуризма, но нужно заметить, что в этом отношении грешат все футуристы, за исключением Игнатьева и отчасти Кручёных)… У Крючкова впервые встречаем религиозные мотивы в творчестве, и это опять говорит в пользу жизненности футуризма, ведь еще Новалис сказал, что «настоящая анархия есть именно тот элемент, из которого возникает религия». Истинный индивидуализм без религии невозможен, и в этом смысле путь футуристов есть путь Достоевского, этого вечного двигателя мировой мысли и всех новых направлений. У Крючкова «ко кресту, к полевому кресту, торопливо бегут все тропинки, – и лучи ранних звёзд невидимкой, посылают моления Христу». Примитивизм Блока и Жамма переплетается у Крючкова со всеми религиозными устремлениями современности, и этот поэт, спевшийся душой с полями и лесами русской природы – повинуясь всё тому же знакомому мистическому зову – уходит в келью, в затвор, в уединение, полное ладана и цветущей тишины, чтобы сладко слезами кропить и кропить

 
Лик Пресвятой и Божественной Девы,
Вьющей златую, блестящую нить.
 

Петербургский эгофутуризм, как мы видим, в корне эготичен и теософичен, в созидании ритма и слова идет по следам символизма, с уклонами в безумие и первобытность (Игнатьев, Гнедов), творческая работа его направлена к возрождению заветов декадентства и к интуитивизму в литературе и критике…

VII

В то время, как петербургские эгофутуристы не отрицают своей зависимости от символистов, – Александр Кручёных в своих критических статьях и «манифестах» объявил открытую войну символизму. В своей статье: «Новые пути слова», он заявляет: «прежде были жалкие попытки рабской мысли воссоздать свой быт, философию и психологию (что называлось романами, повестями, поэмами и пр.), были стишки для всякого домашнего и семейного употребления, но искусства слова не было». Кручёных громогласно заявляет, что «слово шире смысла». Его война имеет целью отринуть в художественном произведении не только смысл, но даже всякий намёк на него, по его мнению, литература до сих пор занималась праздным делом, всякими не относящимися к чистому искусству проблемами, больше думали о разных вопросах духа, чем о стилистике и рифмотворчестве, и это привело к тому, что «Пушкин ниже Третьяковского, как поэт, Лермонтов обезобразил русскую поэзию, внесши в неё этого смрадного покойника и щеголя в лазури, а Достоевский в своём дерзании посягнул лишь на запятую и мягкий знак… Взвесив все эти соображения, Кручёных снова повторяет, что остается только одно: «сбросить Пушкина, Толстого, Достоевского и проч. с парохода современности, чтобы не отравляли воздух!..» Нужно сжечь всю русскую литературу, кроме былин и «Слова о полку Игореве» и начинать создавать новый язык, слова и грамматические правила. Нужно жить словом как таковым, вне слова нет жизни!.. Кручёных не заставляет долго ждать, он вместе с разрушительной работой занимается созиданием, он уже написал несколько стихотворений на своём собственном языке. Одно из них, по словам самого автора, более национально и гениально, чем вся поэзия Пушкина и звучит так:

 
Дыр бул щил
убещур
скум
вы со бу
р л эз…
 

Во всех этих замечательных стихотворениях нет ни капли смысла, но это именно входит в задачу Кручёных, так как обыкновенный, логический смысл ему совершенно не нужен. Он открыл новую истину, что «неправильное построение предложений (со стороны мысли и гранесловия) даёт движение и новое восприятие мира, и обратно – движение и изменение психики рождают странные, «бессмысленные сочетания слов и букв».

«Поэтому – продолжает Кручёных – мы расшатали грамматику и синтаксис, мы узнали, что для изображения головокружительной современной жизни и еще более стремительной будущей – надо по новому сочетать слова, и чем больше беспорядка мы внесем в построение предложений, тем лучше».

Творчество должно видеть мир с конца, должно научиться постигать объект интуитивно, насквозь, и достигать его не тремя измерениями, а четырьмя, шестью и более, нужно, уничтожить бывшие до сих пор в употреблении слова и выдумывать новые, чисто русские, например, вместо слова университет – «всеучебище», вместо слова морг – «трупарня», и т. д. Хотя Кручёных и критикует итальянских футуристов, упрекая их в шарлатанстве и пустозвонстве, а о себе и о своих товарищах говорит: – «мы торжественны», это только наивное игнорирование своей собственной несерьёзности. Именно в нём много неприятной игривости и школьничества, больше, чем у других футуристов, а его стихи производят впечатление какого-то бесцеремонного вздора… Кроме того, нужно заметить, что и сам Кручёных так же, как его противники – эгофутуристы – воспринял относительно культа слова, как такового метод все того же Малларме, у которого также слово постепенно изгнало из его стихов чувство, идею, логику и синтаксис. Но Малларме был талантлив, и в его заумном творчестве был вкус, была красота, было уважение к чуду словотворчества, а у Кручёных, Хлебникова и Маяковского кроме самоуверенности и желания поиздеваться над читателем ничего нет. В своем отношении к символизму Кручёных напоминает акмеистов. Мотивы отрицания символизма и у Кручёных и у акмеистов одни и те же, но акмеисты, если станут последовательными, должны прийти к самому обнаженному и мертвому реализму, путь же Кручёных и Маяковского приведет их к нарциссическому парнассизму и бессмысленному жонглерству словами. Кручёных и его сотрудники – самое радикальное направление в футуризме, это гасители духа в творчестве, это крайние анархисты в искусстве. Впрочем даже товарищи Кручёных по сборникам неотделимы от духа символизма, так Лившиц говорит, что сущность футуризма «не ограничивается словотворчеством, что это лишь средство преходящего сегодня» («Дохлая луна»), а у Хлебникова представление о числах чисто символического характера, напоминающее Метерлинка (там же)[45]45
  В Петербурге возник ещё один лагерь футуристов, отчасти родственный кубофутуристам, под названием «Чемпионат поэтов». Радикализм этой группы безудержен. «Пушкин – говорят они – золото, символизм – серебро, современность – тускломедная Всёдурь, пугливая выявлением Духа и жизни». Они также признают, что человечество у мертвой точки, что мир кончился, но стремления «Чемпионата» противоположны кубофутуризму. В то время, как последний заявляет, что важно лишь слово, как таковое (Кручёных), «Чемпионат» идет против слова «поэтическим боксом», утверждая, что «слово сгнило в слюнявой жевательнице Разума», и что язык в поэзии=0. Они признают лишь механичность, движение, энергетику, последняя – для них вдохновение. «Всёдурь» по их мнению должна окончательно утонуть в энергетике. Во многом они приближаются к акмеистам, на самом же деле идут в совершенно противоположную сторону, называя акмеизм «простодушием бараньего стада». К слову и к книге «Чемпионисты» относятся презрительно. «Использованная книга и колбасная кожура выметаются» – говорят они. «Чемпионисты» замечательны тем, что в то время, как все футуристы, в стихах подражая звериным голосам – критики в критике почему-то объясняются общедоступной человеческой речью, – «чемпионисты» и в «манифестах» своих верны пресловутому «заумному» методу, который местами изобличает в них обыкновенную безграмотность, так что из всей их речи можно лишь понять, что «в настоящее время они распылительно популярят бокс» и что следствием этого явится на символической могиле Брюсова «поэтическая потаскунка!»– Примеч. автора


[Закрыть]

Кручёных является выразителем группы так называемых кубофутуристов или «гилейцем» (издательство «Гилея»). К ней примыкают: Бурлюки, Хлебников, Маяковский, Кандинский, Лившиц. Это направление преследует задачи собственно западного футуризма и усердно повторяет возгласы Маринетти и его друзей. Это они заявили о необходимости сбросить с парохода современности Толстого, Достоевского и Пушкина. Они же приглашают бойкотировать «парфюмерный блуд Бальмонта», «бумажные латы воина Брюсова», «грязную слизь книг Леонида Андреева», это в их словаре вы найдёте такие эпитеты: «Пушкин – прославленный пошляк», «Чайковский – любимец писарей и кухарок»… Но они идут ещё дальше: они ненавидят не только стариков, но также и своих соратников, они называют эгофутуристов «эгоблудистами», a московских «мезонинистов» – птюшистами, вообще проявляют крайнюю нетерпимость к своему же направлению. Они заявляют: «только мы – лицо нашего времени». Они унаследовали от западных футуристов ненависть к женщине, а также к мировым гениям в искусстве. «Не посещайте музеев, – взывают они – ибо это испортит ваш вкус». «Отвергнем вчерашний день, его не было!» – говорят кубофутуристы. Особенно усердствует в этом отношении тот же Кручёных. Он является самым геростратным из геростратствующих. Антифеминизм его беспощаден. «Из неумолимого презрения к женщине и к детям» – говорит он – «в нашем языке будет только мужской род». Но он сам же себе противоречит, так как некоторые собственные его стихи воспевают безумную любовь к женщине. Как например:

 
Как трусишка, раб, колодник,
Ей будь преданнейший сводник
И не лай!
 
 
Схорони надежды рано,
Чтоб забыла сердца раны,
Помогай!
 
 
Позволяй ей издеваться,
Видом гада забавляться,
Не пугай!
 
 
И тогда в года отрады
Жди от ней лакей награды,
Выжидай!
 
 
Поцелуй поймаешь жаркий,
Поцелуй единый, жалкий
И рыдай!
 
 
Ты от большего сгоришь,
Пусть же будут вздох и тишь,
Не мешай![46]46
  Хлебников В. и Крученых А. «Старинная любовь». Бух лесиный. СПб.: Изд. ЕУЫ, 1914.


[Закрыть]
 

Вместо выставок картин, кубофутуристы рекомендуют «открыть музей народных вывесок и лубков», чувствуется также презрение к труду в искусстве, Кручёных советует поэтам писать на своих книгах: «прочитав, разорви!»… Сочинения Кручёных и его сподвижников без комментариев необъяснимы. Их творчество всецело и вполне «заумно». «Наша будетлянская книга (“Трое”)[47]47
  Хлебников В., Крученых А., Гуро Е. «Трое». СПб.: Книгоиздательство «Журавль», 1913.


[Закрыть] имеет несколько кож, как трудно будет грызть нас!» – радуется Кручёных. Блестящую, хотя и не лишенную иронии, характеристику кубофутуристов дал К. Чуковский. Его теория, что «гилейцы», или кубофутуристы являются наследниками русского нигилизма – вполне разделяется мной. Их бунт, бунт литераторов против литературы – мне очень близок, по моему мнению, – в этом бунте даже есть что-то надрывное, но опять повторяю – та заметная примесь гаерства, которая наблюдается у некоторых кубофутуристов, – пачкает дух их бунтарского творчества, и последний не рвётся к небу, как подобает футуризму, а бессильно опускается в болото… Бесспорно, между ними наиболее смел и искренен всё тот же Алекс. Кручёных[48]48
  Удивительно хороша и тонко-ядовита его брошюрка «Чорт и речетворцы»… Здесь он подложил мину под всю русскую литературу, начиная с Гоголя и кончая Сологубом. Это больше, чем сатира, и никто кажется (кроме разве В. В. Розанова) на нечто подобное не отважился бы!.. Тут все наши «неприкосновенные» авторитеты и старцы осмеяны, и осмеяны зло, с бешенством вызова, с огнём и злобой. Никого не пощадил бесстрашный будетлянин!.. Особенно пострадал Л. Толстой, Достоевский и Сологуб!.. Читая эту замечателЬную книжку, я простил А. Крученых все его «бухи лесиные» и «Взорвали!»… Ведь это же именно то, что, так нужно в наше рабски-бездарное и бездушное время!.. Ведь это же та самая пощечина, в которой так нуждается наша заплесневевшая «литературщина!» Нет, я вижу, что и Кручёных нужен! – Примеч. автора


[Закрыть], он идет напролом настоящим «боксом», но его бунт лишён духовного благородства, которое присуще и Маринетти. Влияние последнего на А. Кручёных не подлежит сомнению. Грамоты Крученых («Слово, как таковое», «Декларация слова» и др.), являются только слабой копией манифестов Маринетти. (Последний за год до «декларации» Кручёных требовал в своём замечательном манифесте упразднения психологии в литературе и призывал уничтожить синтаксис и знаки препинания)… Из поэтов «Гилейцев» меня поразил Давид Бурлюк. Кроме несомненного таланта, в нём есть нечто, что слишком много говорит моим личным настроениям и симпатиям, вот почему не могу не отметить этого оригинального поэта – мыслителя в футуризме… Какая тяжелая, огрубевшая в тупом проклятии – усталость дышит в этих стихах и как много в них отвращения к жизни и тюремности!.. Как тускло, как безотрадно и горько воспринимается им мир и какая каменная скорбь в этом понятии – «жить!» Солнце у него – каторжник, небо – труп, а звезды – «черви, пьяные туманом»![49]49
  Бурлюк Д. «Паук» «Дохлая луна», 1913.


[Закрыть] И он не может написать, ни одного стихотворения без какого-нибудь тяжелого ругательства, или тупо-скверного эпитета, больною бодростью хочет оправдать кличку «футурист», но даже его подбадривания дышат отравой («будем лопать пустоту!»[50]50
  И. А. Р. – из Артюра Рембо. Текст представляет собой вольный перевод или, скорее, интерпретацию стихотворения «Праздник голода» («Fetes de la faim», 1873), принадлежащего перу французского поэта-символиста Жана-Артюра Рембо (1854–1891). Сб. Дохлая луна, 1913.


[Закрыть] – сколько горькой немощи в одной этой бескрылой надежде)… А сам изнемог, сам источен всё теми же червями пустоты, проклятия и одиночества, которые непонятны ни Маринетти, ни футуристам (настоящим), в чем не побоялся и откровенно признаться:

 
А я идти устал и все мне надоело,
И тот, кто днем был ал, и то, что
было бы…[51]51
  Д. Бурлюк «Увядшие бур…» «Дохлая луна»,1913.


[Закрыть]
 

VIII

К кубофутуристам принадлежала, ныне уже покойная писательница – Елена Гуро. Об этом этом удивительном даровании трудно сказать в нескольких словах, творчество этой нездешней, безумно-прекрасной души требует отдельной статьи… Мне же приходится только ознакомить читателей с её обликом. В своей книге рассказов: «Шарманка», Гуро находится на грани между мистическим реализмом и тем новым символизмом, к которому она пришла впоследствии и который толкнул её к футуристам. Душа утонченная до последнего надрыва, влюбленная в нездешнее чудо, вся погруженная в свои, никому недоступные, бредовые откровения, постигающая сначала нутром, потом аналогичными усилиями, ту закрытую для нас душу земли, то навеки запечатанное и непостижимое, к чему стремимся лишь в редких расцветах чуда… В этих рассказах Е. Гуро дошла до виртуозности в том слепоущупывающем проникающем насквозь постижением земляной тайны, которое граничит с гениальной интуицией… Она безумно любила свою родную землю – земля цвела, колдовала, баюкала чарами в её рассказах. Умела сливаться с никому не ведомой душой мебели, пустых, старинных комнат, детских и улиц, предметы оживали под её пером, перешёптывались, сквозили тёмной своей жизнью… В своей драме «Осенний Сон»[52]52
  Гуро Е. Осенний сон. Пьеса в четырех картинах. СПб., 1912.


[Закрыть], Гуро воссоздала бледный очерк чародея русской тайны – князя Мышкина, сколько любви и женственной глубины вложено ею в этот образ!.. Только один Вячеслав Иванов в заметке, полной удивительного понимания тайны Гуро, отметил её книжку, эта заметка (журнал «Труды и дни», 1912 год. № 4–5)[53]53
  «Тех, кому очень больно жить в наши дни, она, быть может, утешит. Если их внутреннему взгляду удастся уловить на этих почти разрозненных страничках легкую, светлую тень, – она их утешит. Это будет – как бы в глубине косвенно поставленных глухих зеркал – потерянный профиль истончившегося, бледного юноши – одного из тех иных, чем мы, людей, чей приход на лицо земли возвещал творец “Идиота”. И кто уловит мерцание этого образа, узнает, как свидетельство жизни, что уже родятся дети обетования и – первые вестники новых солнц в поздние стужи – умирают. О! они расцветут в свое время в силе, которую принесут с собою в земное воплощение, – как теперь умирают, потому что в себе жить не могут, и мир их не приемлет. Им нет места в мире отрицательного самоопределения личности, которая все делит на я и не-я, на свое и чужое, и себя самое находит лишь в этом противоположении. Это именно иные люди, не те, что мы теперь, – люди с зачатками иных духовных органов восприятия, с другим чувствованием человеческого Я: люди, как бы вообще лишенные нашего животного Я: через их новое Я, абсолютно проницаемое для света, дышит Христова близость…»


[Закрыть] является ключом к дверям творчества преждевременно угасшей поэтессы; быть может она заставит полюбить чудно-безумную душу тех немногих, которые так же как она печально и больно ищут внежизненного!

Последние произведения Гуро (в сборниках «Садок Судей», «Трое» и др.) это, может быть самое значительное, самое серьезное, что есть в футуризме. Здесь нет кривляний и выпадов кубофутуристов, а есть лишь мучительное желание проникнуть в неизведанные бездны мира…

Здесь символизм дошел до крайней своей черты, и хотя некоторые вещи еще отзываются Метерлинком, – в них бесспорная оригинальность и нечто совсем неожиданное по приемам и по форме…

Совершенно особый характер носит творчество футуристов московских, объединенных вокруг альманахов «Мезонин Поэзии» с поэтом Шершеневичем во главе. В их настроениях царит Игорь Северянин, но они свободны от крайностей футуризма, они как бы составляют его правое крыло. они уже успели возвести северянинские мотивы в догмат, а сами открыто признаются в любви к романтизму, заявляя: «мы романтики более, чем другие, мы романтики от котелка до башмаков». Все они влюблены в Очаровательную Даму и грезят о ней чисто по-блоковски, это – напудренные Пьерро, забавляющиеся своим детским весельем, галантно-улыбчивые и слегка жеманные, весь их футуризм выражается в ассонансах и ново-глаголах по рецепту И. Северянина, они и не думают отказываться от прошлого, наоборот – они даже влюблены в это прошлое со всей нежностью юности. Они переругиваются с Бурлюками и Кручёных, и вопреки последнему, заявляют, что «слово не есть только сочетание звуков, но в нем есть что-то неопределенное»[54]54
  Шершеневич В. Листы имажиниста. Вернисаж. Вып. 1. М.: Мезонин поэзии, 1913.


[Закрыть]. Московские «мезонисты» не столько футуристы, сколько собственно модернизированные романтики, верные Блоку, но влюбленные также и в И. Северянина.

Среди них выделяется даровитый поэт – В. Шершеневич. Это поэт ещё молодой, начавший печататься чуть ли не с прошлого года, но уже многое написавший. В его стихах заметно влияние И. Северянина, и влияние это настолько сильно, что мешает увидеть настоящую физиономию поэта. Но даже несмотря на зависимость от Северянина, в Шершеневиче есть много оригинального и самобытного. Уже в первой книге «Carmina» – он обнаруживает тонкий аристократизм в понимании прекрасного, в любовном и строгом отношении к рифме. В последующих книгах («Романтическая Пудра» и «Экстравагантные флаконы») Шершеневич уже яркий футурист, но в его настроениях меньше северянинской пошловатости, но зато больше восемнадцатого века, утонченной галантности и чисто-женственного кокетства… Словно видишь перед собой, читая его стихи – изнеженное лицо пажа, влюблённого не столько в даму, сколько в самого себя. Паж пресытился утонченностью влюблённости, устал от нежных воздыханий и любовных турниров, глаза его подёрнуты сладостной дымкой истомы и, легко скользя по паркету – он словно тает в галантностях и кошачьих ужимках, но не чужд также легкой иронии и болтливости…

Напудренный и надушенный, поэт любит мистику духов, насыщенные одурью женственности будуары, маленьких, бледных дам, a также – Лафорга[55]55
  Жюль Лафорг (1860–1887) – французский поэт-символист. Входил в литературную группу Гидропаты, дружил с Гюставом Каном.


[Закрыть], которому поклоняются, как идолу… Иногда он любит погаерничать и не прочь даже «спеть» «Miserere» на мотив кэк-уока[56]56
  Кекуок, или кэк-уок (англ. cakewalk, букв. «прогулка с пирогом») – негритянский танец под аккомпанемент банджо, гитары или мандолины с характерными для рэгтайма ритмическими рисунками: синкопированным ритмом и краткими неожиданными паузами на сильных долях такта. Ритм кекуока близок к регтайму, имеет характерные острые синкопы. Музыкальный размер – 2/4, исполняется в темпе быстрого марша. Предшественник рэгтайма и, соответственно, джаза. Был популярен в 1890–1910 гг.


[Закрыть], и ему, как и Д. Бурлюку, ведома пресыщенность пустотой, но он не делает из этого трагедии, a забавляется хандрой, обладая секретом превращать всякое настроение в стих. Для него форма – это всё, и вне формы нет искусства, этой фанатической преданностью форме Шершеневич напоминает французских декадентов, в этом смысле он больше декадент, чем футурист… В следующем стихотворении – абрис В. Шершеневича:

 
Вы воскресили «Oiselaux de Chypre» в Вашем
Наивно-голубом с фонарем будуаре,
И снова в памяти моей пляшут
Духов и ароматов смятые арии.
 
 
Вы пропитаны запахом; в Ваших браслетах
Экстравагантные флаконы парижских благовоний…
Я вспоминаю паруса Клеопатры летом,
Когда она выезжала на rendez-vous с Антонием.
 
 
Аккорды запахов… В правой руке фиалки,
А в левой, как басы, тяжелый мускус…
Маленькая раздетая! Мы ужасно жалкие.
Оглушенные музыкой в будуаре узком.
 
 
Кружатся в глазах потолок и двери…
Огоньки, как котята, прыгают на диванах…
О, кочующий магазин парфюмерии!..
О, Галлия, бальзамированная Марциалом!.[57]57
  Шершеневич В. «Парфюмерная интродукция» // Романтическая пудра,1913 г.


[Закрыть].
 

Шершеневич не только поэт, но также критик и переводчик. Он удачно переводит Рильке, Гейне, Верлена и Лафорга. Он – автор теоретической книжки о футуризме («Футуризм без маски»), в которой с чисто брюсовской намеренной сухостью представлена картина возникновения и развития футуризма. Вообще можно сказать, что В. Шершеневич – живое доказательство того внутреннего противоречия, которое характеризует футуризм: в этом поэте совершенно отсутствует варварское презрение к прошлому и к культуре, которыми так гордятся футуристы, наоборот, Шершеневичу свойственен даже некоторый переизбыток культурности…

* * *

Отчасти примыкающий к этой группе поэт Рюрик Ивнев – резко отличается от всех русских футуристов. В его сборнике стихов «Самосожжение» есть несомненно что-то пророчественное, какой-то безумный экстаз самораспятия, какое то бурное, лихорадочное желание взойти на костер, сжечь себя в огне мук и страданий, преобразиться в огне и в пламени огненном взлететь в вышину безмерную… В его стихах багряные жала огней лижут молитвенно возносящуюся душу. Он вкусил тайну сладостную крестной боли, он знает тихую свою, пламенную истину, что нужно «отряхнуть бремя жизни разом и губами к огню прильнуть», нужно сгореть дотла в страданиях земли, в порывах безмерных, в одиночных скитаниях!.. В серые тусклые дни всеобщего умирания, постылой жизни, увядших душ, как радостно, как блаженно звучит этот голос – и как яро, как пышно огневеет дух в кровавых клубах желанной, близкой, безумной зари:

 
Я верю в твою очистительность
Горящий, Палящий Огонь
В пронзительность верю твою я
молю я, мне душу затронь
И искры не меркнущей Истины
вложи на мгновение в кровь!
И Дух мой да будет очищенный,
и вспыхнет, и встанет любовь
Я верю в твою очистительность
Горящий, Палящий Огонь.
Рассей же безумных сомнительность,
и душу, и сердце затронь!
 

Сквозь огненную боль восторга Рюрик Ивнев, вместе с Крючковым, входит в храм. Его храм одинок и блаженен тоской, его храм на самом краю жизни, там, где кончается разум и кончается крёстная мука, расцветая алою розой любви. И безумно раскрытыми глазами он смотрит в лицо своего невидимого и ненайденного Бога – и ему больно, и ему нежно, и ему страшно и свободно в огне великом, в огне жертвенном и очищающем… И он молится:

 
Тебе, Создатель, я молюсь,
Молюсь, как раб зимой, покорный.
Сегодня я, как тат тлетворный,
Но завтра я преображусь.
 
 
Тебе, Создатель, я молюсь.
Молюсь! Дрожит и ноет тело.
Молитва новая созрела,
И я, как ангел, вознесусь.
 
 
Сгорит, как хлам ненужный тело,
Но дух над миром воспарит.
Пусть плоть и кровь в огне горит:
Душа моя заголубела.
 

И как он понимает страдальческий путь духа, как он любит гвозди креста и алую, алую кровь в безднах надрыва, и молящие, бессильно пьяные поцелуи, в которых душа бездонно отдается Палачу усталому и нежно убийственному!.. Как покорна душа распинающему и изводящему голгофскому чуду, как нежна и восторжена песнь у алтаря жестокого Карателя, имя которого – тайна, милость которого – бич!..

 
Я ненавижу тело бренное,
И сердце злое не люблю.
Пусть жизнь берет меня аренная,
Молчу. Прощения молю.
 
 
И свист бича, как обжигающий,
Как изнуряющий огонь.
Вот я, – больной и умирающий,
Целую белую ладонь.
 
 
Во мне смеется сердце грубое,
Во мне поет шальная кровь.
Картонные целую губы я
И нарисованную бровь.
 
 
Горит, горит свеча недвижная.
Сильна прижатая рука,
Ах нет, не выдуманно-книжная
Моя зажженная тоска!
 
 
Я ненавижу тело сочное,
Изгибы рук, изгибы ног.
И вот сознательно, нарочно я
Свое мучение зажег!..
 

В Рюрике Ивневе зажигается религия футуризма, в нём надрывная и пылающая «осанна!», в нём мост между сегодня и завтра, воздвигнутый над костром страдания и исступленного оргиазма духа!.. Это самый талантливый, потому что самый живой и горящий духом певец футуризма – и если бы у них было больше таких огненных и неистовых поэтов, – они бы зажгли огнем неугасимым и возрождающим нашу гнилую литературу.