Текст книги "Город Солнца. Глаза смерти"

Глава десятая. Мастерская Корноухова

На правый берег Клязьмы Прасковья, бабушка Корноухова, с небольшой группой поселенцев пришла в холодную осень сорок восьмого года. Они добирались пешком из Рязанской области, несли незамысловатые пожитки, гнали корову и готовились к привычной сельской жизни, не слишком разбирая, что там, в скупых лесах Клязьминского лесничества, происходит.

Прасковья шла беременная и родила на второй месяц после прибытия – в фанерном бараке, куда к тому времени заселилось двадцать других семей. Под наспех сделанную люльку она подкладывала прокалённый на огне кирпич, а после родов дважды тяжело болела и даже была при смерти, но умерла лишь полвека спустя, пережив чуть ли не всех соседей.

Тот барак был первым строением в посёлке, впоследствии названном Менделеево, а бабушке Корноухова и другим поселенцам надлежало обжить места, подготовленные для научно-исследовательского института метрологии. Сама Прасковья не смогла бы толком объяснить, чем заняты учёные института, и только знала, что её руками на землях Льяловского колхоза была построена самая настоящая лаборатория времени – место, где до сих пор хранился эталон времени, а заодно и множество других эталонов, необходимых при создании измерительной техники.

Старший сын Прасковьи тридцать восемь лет работал шофёром при институте, а своему сыну, Паше, определил более заметное положение. Корноухов дважды провалил сопромат, по одному разу теорфизику и инженерную графику, но всё же получил диплом зеленоградского МИЭТа и, отслужив в армии, вернулся в родное Менделеево.

Отработал в институте три года инженером-сметчиком, после чего неожиданно для всех разругался с отцом и уехал в Ярославль, где вместе с двумя сослуживцами занялся торговлей советским антиквариатом – преимущественно мебелью тридцатых и пятидесятых годов. Тогда-то Корноухов и познакомился с отцом Максима. Шустов Сергей, окончивший Строгановку, помогал ему в оценке и реставрации наиболее дорогих экземпляров.

В девяносто пятом маму Корноухова парализовало после инсульта. Приехав на следующий год хоронить бабушку Прасковью, Корноухов заодно помог перевезти маму из менделеевского общежития в Клушино, да так там и остался. Правда, в институт возвращаться не захотел. Продолжал заниматься антиквариатом, ухаживал за мамой и вскоре остался с ней наедине – отец, так и не ужившись с сыном, вернулся в Менделеево.

Тогда-то Корноухов купил свой первый токарный станок со сменными насадками и съёмным очистным блоком. Проводил за ним одинокие вечера. Чувствовал, как стрекот силовой установки, шум шкивов и сладковатый запах политуры накрывают его непроницаемым куполом умиротворения.

Похоронив маму, хотел продать дом, но в итоге остался здесь, в Клушино, ради старенького отца, который к тому времени смирился с занятием сына и даже научился ему помогать, подыскивая заказчиков среди знакомых и дальней родни. Заказ от Дома метролога Корноухов получил как раз благодаря отцу.

Максим сейчас стоял возле верстака и понуро, без показного интереса рассматривал начатое, но ещё далёкое от завершения панно – одно из тех, что должны были украсить стены Дома метролога. Каждое панно рассказывало об отдельном периоде менделеевской истории.

– Там и корова будет, – заметил Корноухов.

– Это которая с твоей бабушкой пришла?

– Да. С неё, считай, начиналась хозяйственная жизнь Менделеево.

– Ну да.

Корноухов неторопливо рассказывал историю посёлка и своих родителей. Единственное, что, кажется, действительно заинтересовало Максима, так это эталон времени.

– Как думаешь, какая у него погрешность?

– Не знаю, – пожал плечами Максим.

– Понятно, что не знаешь. Скажи примерно, как думаешь.

Максим не ответил. Корноухов и сам понимал, что затеял глупую игру. В итоге сказал:

– Одна секунда за полмиллиона лет.

Попытался объяснить, как работает эталон и благодаря чему обеспечивается такая точность. Не смог. Сразу увидел, как поскучнел, обесцветился взгляд Максима.

Он редко бывал здесь, в мастерской, и сейчас осматривал развешенные на крюках инструменты. Ухватившись за длинную, лоснящуюся от многолетнего использования рукоять топора «Хадсон Бэй», сделал пару неловких взмахов и едва не задел циркулярную пилу. Корноухов сжал губы.

Максим был неплохим парнем. Уравновешенным, рассудительным. Не любил пустых разговоров и всегда искренне отвечал на прямой вопрос. Замечания выслушивал молча. Почти никогда им не следовал, зато не пытался юлить или оправдываться.

Своих детей у Корноухова не было, и своего сына он вполне мог представить именно таким. Только чуть менее упрямым. Однако Максим был сыном Шустова. В отличие от Кати, носил его фамилию. И внешне с каждым годом всё больше напоминал отца. Те же вечно растрёпанные каштановые волосы, подвижное лицо и неизменный прищур, с которым он выслушивал любые советы Корноухова, когда тот пытался хоть как-то повлиять на его поведение.

Максим посмотрел на электронные часы, висевшие над токарным станком. Зелёные светодиодные цифры показывали половину третьего дня. Прошло двадцать две минуты с того мгновения, как Максим принёс сюда бутерброды с чаем. Катя нарочно попросила сына об этом. Пыталась свести их, надеялась, что сын с отчимом найдут общий язык. Максим хотел угодить матери – не уходил, слушал и, быть может, в самом деле старался проявить хоть какой-то интерес к работе отчима.

Поднос по-прежнему стоял на верстаке. Корноухов к еде не притронулся. Зато вспомнил об «Особняке». Прокля́тая картина. Он-то сразу понял, откуда она взялась. Мгновенно уловил далёкую, почти забытую вонь. В первые два-три года, когда они с Катей только поженились, был настороже – знал, что её прошлая жизнь напомнит о себе. Но сейчас, спустя шесть лет, это казалось невероятным. И кредиты тут были плохим оправданием.

– Ты ведь теперь почти не работаешь? – Максим остановился возле массивного, подготовленного к обработке берёзового сувеля.

Корноухов спилил его своими руками ещё прошлой весной. Найти такой в здешних лесах было трудно.

– А что такое? – с сомнением и, пожалуй, чересчур резко уточнил он и тут же примирительно добавил: – Теперь особо не поработаешь.

– Но всё равно приходишь сюда в семь утра. Живёшь по обычному графику.

– Так проще.

– Чем?

– Не знаю. Привык. Привычка вообще хорошая вещь.

– Что в ней хорошего?

Затянувшийся разговор стал утомлять. Но Корноухов ответил:

– Мне нравится, когда я вижу, как пролетают дни. Один за другим, в строго отмеренном порядке. Есть в этом какое-то… удовлетворение. А главное, никогда не испытываешь разочарования, как это бывает, когда ложишься спать и не знаешь, всё ли успел. Ёрзаешь в кровати, никак не можешь устроиться, потому что тебя не оставляет сомнение, будто ты чего-то недополучил или вообще забыл. А я засыпаю спокойно. Знаю, что отработал свои часы по графику, значит, успел всё, что мог успеть. И другого спроса с меня нет.

– И тебе не кажется, что из-за такого однообразия вся жизнь пролетает как-то уж слишком быстро?

– Не кажется. Всё идёт своим чередом. Наоборот, появляется чувство какой-то направленности и, не знаю, прозрачности, что ли. Начинаешь просто жить. Признаёшься себе, что дни пролетят быстро, но это не пугает, а наоборот, успокаивает.

– Почему?

– Потому что тебе не надо ничего выдумывать, обманывать себя какими-то ложными вершинами. Ты становишься собой.

– И всё это благодаря постоянному графику?

Корноухов на мгновение поверил, что Максим его действительно слушает, а теперь ему показалось, что тот над ним издевается.

К счастью, в мастерскую зашла Катя. Заметила, что бутерброды с чаем остались нетронутыми, и, конечно, неправильно это истолковала – подумала, что, увлёкшись беседой, он забыл перекусить. Корноухов не хотел разубеждать Катю и при её появлении чуть громче обычного сказал, будто заканчивая не вовремя прерванную мысль:

– В любом случае организованность помогает. Со временем сам поймёшь. Главное, не забывать сверяться с графиком.

– И смотреть на точные часы с погрешностью одна секунда в полмиллиона лет, – Максим подыграл ему, и всё это прозвучало до того фальшиво, вымученно, что Корноухов не сдержал улыбку.

Катя выглядела довольной. Если она и почувствовала наигранность в отношениях мужа и сына, то никак этого не показала. Вот такая получалась странная игра. Самое смешное, что, привыкнув к своим ролям, они в самом деле могли бы стать нормальной семьёй – в конце концов поверить в те чувства, которые изображали друг перед другом.

– Пойдём. У меня кое-что интересное, – позвала Катя, больше обращаясь к сыну.

Корноухов понадеялся, что его оставят в покое и он вернётся к «Преступлению Сильвестра Бонара», но из Катиных слов узнал, что через десять минут ей должен позвонить Погосян – заведующий отделом технологических исследований Русского музея. У него были новости по «Особняку» Берга.

– Ты сам просил держать тебя в курсе, – Катя ободряюще улыбнулась, будто речь шла о каком-то пустяке.

Кажется, она не совсем понимала серьёзность их положения. В любом случае, нужно было послушать, что скажет её питерский знакомый, а потом заставить Катю скорее избавиться от картины. Исчезновение Абрамцева лишь подтверждало, что тот занимался не самым честным бизнесом. Корноухов не хотел, чтобы его жена оказалась замешана в чём-то подобном. Ему хватило разбитой головы и разгромленного дома.

Корноухов ненадолго задержался во дворе. Прошёлся до калитки. Открыл её и выглянул на улицу. Посмотрел вперёд по дороге – туда, где утром, возвращаясь с перевязки, увидел серебристый «мерседес». В этой части Клушино такие машины появлялись редко, если только искали объезд или сбились с пути. И, конечно, не парковались у мусорных контейнеров, куда разве что сосед из девятого дома иногда ставил свою красную «шестёрку». Возле «мерседеса» тогда стоял чернобородый мужчина. В его облике угадывалось что-то неприятное, жестокое, если не сказать – звериное.

Сейчас дорога пустовала. Ни машины, ни странного чужака. Ещё раз взглянув в сторону мусорных контейнеров, Корноухов наконец закрыл калитку и вернулся во двор.

В Катиной комнате привычно пахло ополаскивателем для белья. После погрома здесь стало меньше мебели, однако порядок сохранился неизменный. На подоконнике до сих пор стояла пластиковая ваза с сухими ветками ольхи. Катя принесла их в начале апреля, думала, что это верба. Через два дня шишки распустились, и Катя поняла, что ошиблась, однако выбрасывать ветки не стала.

Корноухов постарался сесть так, чтобы не попадать в камеру и при этом видеть изображение на мониторе. Максим последовал его примеру и, сдвинув вазу с ольхой, устроился на подоконнике.

Погосян позвонил на шесть минут позже обещанного.

Глава одиннадцатая. Странный город

Катя растянула окно видеосвязи на весь экран, и Корноухов увидел, что она говорит с сухоньким мужчиной лет шестидесяти, во многом утратившим былую красоту, но продолжавшим восполнять её довольно пёстрой и наверняка дорогой одеждой. Катя описывала его иначе. И дело не в дурацком вороте фиолетовой рубашки, расстёгнутой на две верхние пуговицы, и даже не в замысловатом покрое жилетки, из которой Погосян доставал цепочные часы, словно куда-то торопился или в нетерпении чего-то ждал. Катя говорила о нём как о степенном человеке, а Корноухов увидел, как тот суетится перед камерой, принимается стучать пальцами по столешнице, вдруг вскакивает из-за стола, куда-то пропадает и резко появляется. Погосян оказался нервным и порывистым.

– Максим, поздоровайся, – позвала Катя.

Максим нехотя встал с подоконника и зашёл маме за спину. Так же нехотя поздоровался.

– А, юный Шустов. Здравствуйте, да, – Погосян отвечал рассеянно и, судя по движению глаз, смотрел вовсе не в скайп, а в один из открытых у него на компьютере файлов. – Как ваши успехи?

Максим, поморщившись, вздохнул.

– Ну что ж, – продолжил Погосян, так и не дождавшись ответа, – перейдём к делу.

– Давай, – Катя кивнула.

Погосян не спросил о здоровье Корноухова. Видимо, ничего не знал. Катя ему не рассказала, да и сама вела себя так, будто ничего важного не произошло.

– Значит, вот… – Погосян активно щёлкал мышкой. При этом сузил глаза, пытаясь что-то рассмотреть у себя на экране. – Я буду высылать файлы. Ты их сразу открывай. Так будет проще.

В колонках послышался сдвоенный гудок – пришло первое сообщение. Катя, уменьшив изображение Погосяна и отведя его в верхний правый угол, открыла полученные снимки.

– Начнём с хорошей новости, – Погосян не прекращал щёлкать мышкой.

– А есть и плохие? – скорее в шутку, чем с опасением спросила Катя.

– Плохие новости есть всегда. Иначе было бы скучно.

– Плохие новости – лишь благодатная почва для появления хороших, – изменив голос, будто пародируя кого-то, сказала Катя.

– Ты помнишь! – Погосян повеселел и ненадолго оставил мышку в покое.

– Конечно, Андрей. Я многое помню.

– Прошло столько лет. Что ещё?

– Ещё ты говорил, что труд на древнерусском означает страдание и скорбь. А после паузы добавлял, что ты человек жизнерадостный, поэтому хочешь полежать на диване с книгой.

– Да…

Погосян затих. Суета и подвижность отступили. Это была долгая, молчаливая и по-своему скорбная пауза.

– Так вот, – Погосян вновь оживился. – Хорошая новость. Берг у нас с тобой, Катенька, один на двоих.

– Точно?

– Обижаешь. Я такими словами не бросаюсь.

– Прости.

– Не извиняйся. Открыла картинки?

Вновь булькнул сдвоенный гудок. Потом ещё раз.

– Да. Смотрю.

Корноухов, подавшись вперёд, разглядел на мониторе несколько чёрно-белых изображений. Это были фрагменты картин, будто выхваченные из тумана и потому едва различимые – со множеством чёрных пятен и засвеченных участков.

– Ну, во-первых, – продолжал Погосян, – по химическому составу грунты совпали полностью. Охра с добавлением силикатного песка и свинцовых масляных белил. Все три холста тонкие, полотняного плетения из волокон льна. Двадцать четыре на двадцать восемь нитей на квадратный сантиметр. Тут всё понятно.

– Это ещё ни о чём не говорит.

– Это говорит о многом. Но для нас это мелочь. Потому что, двигаемся дальше, совпадает сама живописная манера. А её подделать невозможно. И тут никаких случайностей. Даже если бы кто-то, например, полностью скопировал картину – сохранил все внешние приёмы, добился максимального сходства…

– …то всё равно не смог бы учесть начальные стадии работы. Они видны только на рентгенограммах, которых ни в восемнадцатом, ни в девятнадцатом веках не было.

– Браво! И скажи мне ещё раз, почему ты больше не преподаёшь?

– Потому что я провожу детские фестивали, – без улыбки ответила Катя.

– Ах, ну да. Звучит… логично.

– Так что с рентгенограммами?

– Приёмы и последовательность в наложении красок совпадают. Посмотри первые четыре снимка. Там хорошо виден начальный этап работы. Берг начинал с довольно смелых, я бы сказал, размашистых мазков. Работал плоскими жёсткими кистями.

– Намечал общие контуры.

– Именно так. Затем… Секундочку.

Ещё несколько раз булькнул гудок.

– Затем брал мягкие круглые кисти и уже аккуратно следовал намеченной форме. Краска становилась более жидкой, мазки – более аккуратными. Видишь?

– Да, – с лёгким оттенком неуверенности ответила Катя. Нависнув над клавиатурой, приблизилась к монитору.

– Далее. Берг довольно однообразно работал над переходом от света к тени. Всегда использовал прямые мазки и тут же – волнистые. Иногда добавлял лёгкие веерообразные мазки. Их видно не так хорошо, но общая форма угадывается. Далее. Траву и прочую растительность Берг наносил стремительно. Тут никакой бережливости, но движения отточенные. У всех мазков узнаваемое копьевидное окончание. Видишь?

– Да, – более уверенно кивнула Катя.

– Я потом отправлю тебе подробный отчёт. Нужно ещё сделать несколько снимков, но уже сейчас могу определённо сказать, что все четыре картины написаны одним художником.

– Четыре?

– Включая первый слой «Особняка». Так вот, грунт, химический состав красок, живописная манера, моделировка формы, подбор кистей совпадают – всё совпадает. Добавь сюда градации полутеней и рефлексов, широкую заливку при изображении стен, сливающиеся, почти неразличимые мазки при работе над небом. Да, чуть не забыл, наличие подмалёвков тоже совпадает.

– Ты уверен, что это подмалёвок? – Катя с сомнением вгляделась в очередное изображение.

– Уверен. Почти. Этот слой живописи довольно плотный. Свинца здесь куда больше, чем в грунте. Но тут мы ещё будем работать. Сама знаешь, подмалёвок трудно уловить…

– …потому что в нём не прописывается форма и он может полностью сливаться с грунтом.

– Всё верно.

– Да уж, – Катя отстранилась от компьютера. – Что по авторскому лаку?

– Сохранился только на внутренней картине. На всех других давно заменён. И не всегда успешно.

– Понятно. Значит, это ничего не даст.

– Этого и не требуется. Думаю, остальных данных предостаточно.

– А что с внутренней картиной?

– О!

Даже на крохотном прямоугольнике видеоизображения было заметно, как оживился Погосян. Он достал из футляра очки, стал суетливо перекладывать какие-то папки. Высыпáл на стол подшивки однообразных листков, торопливо перебирал их, причитал и раздражался из-за собственной неуклюжести. Нашёл нужный листок и замер, как водолаз, наконец получивший спасительный баллон с кислородом и теперь наслаждавшийся каждым новым вдохом. Смотрел через линзы очков, при этом дужки не надевал – сложенные, они отчасти перекрывали ему глаза, и Погосян выглядел довольно неуклюже.

– Что там? – спросила Катя.

Она ничем не выдавала беспокойства. Покорно ждала, когда Погосян начнёт говорить. И только Корноухов заметил, как побелели её пальцы, которыми она вцепилась в столешницу. Массив дуба. Прочнее берёзы и лиственницы. Красивая выраженная текстура. Удобное подстолье на два выдвижных ящика и глубокое отделение с резной дверкой. Корноухов сделал всё сам. Это был его первый подарок Кате, когда они переехали в Клушино. Стол, пожалуй, получился крепче самогó дома.

– Твой сын, как и прежде, не оставляет надежды приобщиться к славному семейству тутовых? – тихо спросил Погосян, не отрываясь от найденного документа.

Максим, сидевший на подоконнике, отчего-то усмехнулся.

– Максим… – с лёгким укором произнесла Катя.

– Ничего, – прошептал Погосян. – Серёжа, если помнишь, тоже любил сидеть на подоконниках. Однажды вообще заснул у меня за…

– Андрей.

– Прости.

Максиму такое сравнение явно не понравилось. Он перестал улыбаться и даже выпрямился, будто ему вдруг стало неудобно сидеть.

– Что там у тебя? – не выдержала Катя.

– Твой краевед проделал хорошую работу, – ответил Погосян, отложив очки и распечатку. – Он, случаем, не продвинулся в своих изысканиях?

– Обещал ответить на выходных.

– Хорошо. Постарайся сразу переслать. Любопытно, что он там ещё откопает.

– Так что на начальном слое?

– Вот, посмотри. Это общий вид.

Сдвоенный гудок скайпа булькнул три раза подряд.

– Тут пока плохо видно. Мы ещё сделаем изображения получше.

– Тут вообще ничего не видно, – с досадой ответила Катя, вновь приблизившись к монитору, на котором было открыто совсем тёмное, затянутое молочным дымом изображение.

– Это ты напрасно. Кое-что всё-таки видно. Понятно, что это город. Площадь в окружении одно– и двухэтажных зданий. Какой-то помост, на нём люди. Фоном – горы, покрытые лесом. Ну, или холмы, если не горы. Вот тут как раз начинается самое интересное.

– Что? – Катя открыла следующее изображение, оказавшееся чуть более светлым.

Корноухов, к своему неудовольствию, понял, что загадка картины увлекла его, заставила ненадолго позабыть связанные с «Особняком» тревоги.

– Я показал эти здания знакомому архитектору. Конечно, нужно подождать более чётких снимков, однако уже сейчас угадывается испанский колониальный стиль.

– Испанский?!

– Пока не буду ничего утверждать, но похоже на то. Оштукатуренные дома с внутренним двориком. Двухскатные черепичные крыши с лёгким свесом. Арочные галереи вдоль первого этажа двухэтажных домов. Церквушка, построенная, скажем так, в несколько искажённом мавританском стиле.

– Мавританском?

– Знаю, звучит странно. В те годы, считай, Альгамбра, как и всё мавританское, ещё была в забвении, а тут…

– То есть Берг при том, что никогда не покидал Петербург, успел поработать… И ладно ещё в Испании, это можно представить. Но в колониях!

– Ну, чтобы написать все эти домики, совсем не обязательно куда-то ездить. Можно ведь и фантазию подключить, и чужие зарисовки.

– Это да. – Катя отстранилась от монитора.

– Тут мы ещё разберёмся. А пока предположим самый интересный вариант, согласна? И если так, значит, как и в случае с Москвой, отъезд Берга просто нигде не зафиксирован. Но тогда непонятно, почему он в России продолжал использовать те же краски, те же грунты и холсты. Ведь это странно! Сама понимаешь, сырьё везде разное. Даже холсты отличались. Другой характер кручения нити, другое чередование нитей уткá с нитями основы.

– Тогда…

– И ведь всё, что использовал Берг, было характерно именно для России конца восемнадцатого века. То есть он всюду таскал один большой набор материалов? Зачем? Всё это можно было без проблем купить на месте.

– Значит, он всё-таки никуда не ездил… Сидел в Петербурге. И просто подключал фантазию.

– Не торопись. Тут не всё так однозначно.

– Что ещё? – устало, без прежнего воодушевления спросила Катя.

– Во-первых, растительность. Опять же, тут плохо видно, но я показал снимки знакомому ботанику. Так вот, он почти уверен в изображении по крайней мере двух растений. Редкие виды филодéндрона и бромелии.

– Что это?

– Я же говорю, редкие растения. У нас такие можно встретить только в ботаническом саду. Им нужен влажный климат. Очень влажный.

– Они растут в Испании?

– Опять же, в ботаническом саду. Все эти бромелии, которые изобразил Берг, в таком виде растут только в Южной Америке.

– Южной Америке?

– Да. Перу, Бразилия, Боливия, ещё несколько стран. Дальше – больше.

Максим тихонько слез с подоконника. Подошёл к столу, будто хотел заглянуть в монитор, но в последний момент передумал и сел на кровать.

– Посмотри на шестнадцатый снимок. Это увеличенный фрагмент. Видишь?

– Дерево?

– Смотри ближе к кроне. Что там на ветке?

– Похоже на… какое-то животное.

– Всё верно. Это ленивец.

– Ленивец?

– Да. Довольно неплохое изображение, причём ни разу не исправленное. Берг его написал с ходу.

– Ты хочешь сказать, с натуры?

– Может быть. Надо поискать, когда первых ленивцев вообще привезли в Европу.

– Думаешь, он увидел его в каком-нибудь зоопарке?

– Допускаю. Например, в частном. Тогда любителей экзотики было не меньше, чем сейчас. Ну да ладно. С ленивцем мы разберёмся. А теперь самое интересное.

Погосян замолчал. Ненадолго отвлёкся. Судя по всему, кто-то зашёл к нему в кабинет. Погосян отвечал кратко и довольно грубо – сделал всё, чтобы его оставили в покое.

Максим теперь сдвинулся на край кровати и весь подался к столу, к колонкам, будто опасался упустить следующие слова.

– Так вот, – Погосян вновь щёлкал мышкой. – Подпись на внутренней картине совпадает с обычной подписью Берга. И там же стоит дата.

Громко, напористо ударил гудок скайпа. Звук отдался пульсацией в ране на голове, и Корноухов понял, что Катя увеличила громкость колонок.

– Тысяча семьсот девяносто третий, – с придыханием произнесла она.

– Какой? – не сдержался Максим и поднялся с кровати.

– Девяносто третий, мой мальчик, – чётко повторил Погосян. – Любопытно, правда? Внутренняя картина, если верить датировке, написана через шестнадцать лет после смерти Берга и через девятнадцать лет после того, как был создан внешний живописный слой, то есть сам «Особняк на Пречистенке».

– Тогда я ничего не понимаю. – Катя откинулась на обитую шениллом спинку.

Массив лиственницы. С декорированной царгой и усиленной проножкой. Стул для Кати тоже сделал Корноухов. И если бы не постоянное желание Перса разодрать сидение, стул до сих пор смотрелся бы как новенький.

– Ну почему же? – В голосе Погосяна чувствовалась неизменная напряжённость. – Всё не так запутано, просто очень и очень любопытно. Если верить твоему краеведу…

– Ему можно верить.

– А документам, которые он нашёл?

– Он всё брал из актовых книг, из дел московской городской управы, из архива научно-технической документации и… в общем, он знает своё дело. Конечно, там могут быть неточности, но вряд ли.

– Хорошо. Значит, история получается такая. Александр Берг родился в Петербурге в семье архитекторов. С детства обучался искусствам и уже в молодости, к семидесятым годам, успел прославиться достаточно, чтобы получать неплохие заказы от обеспеченных людей. А в семьдесят седьмом он, по официальной версии, погиб в пожаре на Выборгской стороне. Какая утрата. Однако на самом деле Берг сбежал.

– Сбежал?

– Ну или просто уехал. Этого мы не знаем. Но по какой-то причине он не возражал против того, чтобы его считали мёртвым и даже похоронили. Далее он отправляется в Европу. Оттуда, возможно, перебирается в Южную Америку, в одну из испанских колоний. Вполне допустимое предположение. Туда уехало немало художников, скульпторов, архитекторов. Там Берг задержался почти на двадцать лет. Написал эту необычную картину с ленивцем и филодéндроном и другие, нам неизвестные картины. Затем в девяностые вернулся в Россию, уже в Москву, где по заказу тогдашнего владельца особняка на Пречистенке написал поверх старой картины новую. Правда, по неизвестной причине датировал её семьдесят четвёртым годом. Тут я пока даже предположить не могу, почему он так поступил. Но в целом – как тебе моя теория? Ведь это объясняет появление флигелей на картине!

Катя прикрыла глаза. Обдумывала услышанное и не торопилась отвечать. Погосян, увидев это, вновь зарылся в разбросанные по столу бумаги.

– А нельзя по краске и… – Максим прошёлся вдоль комнаты, – всему остальному – нельзя установить точную дату создания картины?

– Нет, – коротко ответил Погосян, даже не взглянув в компьютер. Затем рассеянно добавил: – Слишком много нюансов. Всё зависит от того, в каких условиях бытовала картина. Так что нет, точный год установить нельзя. Хотя это, конечно, облегчило бы нашу задачу.

– Не получается, – кивнула Катя.

– Вот и я о том же.

– Нет. Я про то, что ты сказал.

– Почему? – Погосян отложил бумаги и, прикрыв лицо руками, стал неспешно массировать веки.

– Потому что в девяносто третьем, когда наш Берг ещё занимался ленивцами, хозяином особняка на Пречистенке уже был генерал-майор Бибиков. Точнее, его жена, дочь промышленника Твёрдышева. Она выкупила особняк у Архарова за двадцать две тысячи рублей.

– Большие деньги. Но что в этом такого?

– Бибиковы и дальше неплохо вкладывались в особняк. Обустраивали, облагораживали его.

– Ты хочешь сказать…

– Да, Андрей. Не сходится. К девяностому году Бибиковы растесали окна и дверные проёмы во флигелях, они стали значительно больше.

– На картине этого можно не заметить.

– А главное, они полностью изменили двор. Поставили гранитные скамейки – так, чтобы возводить на них временную дощатую сцену.

– Сцену?

– У Бибиковых был свой крепостной театр.

– Это твой краевед написал? Я не видел такого в его записях.

– Я не стала отправлять всю историю особняка.

– Напрасно.

– Прости.

Погосян вздохнул. По-прежнему массировал веки и чуть покачивался на стуле.

– Да уж, тогда всё действительно запутано. То у нас получалось, что Берг не мог написать особняк так рано, теперь – что не мог написать так поздно. Ну что ж, – Погосян неожиданно взбодрился. Отняв от лица ладони, посмотрел в камеру слепым уставшим взглядом, но при этом улыбнулся. – Тем интереснее. Мы ведь только в начале нашего расследования, не так ли?

– Просто твоя теория прозвучала немножко…

– Притянутой за уши? Возможно, не спорю. Я только хотел, чтобы у нас была рабочая версия.

– В итоге у нас её нет. Мы даже не уверены, что речь именно о Южной Америке. Мало ли что там придумал Берг.

– Наберись терпения, Екатерина. Нам ещё со многим нужно разобраться. Я ведь до сих пор ничего не узнал по оттиску сургучной печати на подрамнике. Там какой-то скорпион или обезьяна. Сохранность плохая. А если это герб, он помог бы нам, сама понимаешь. И нужно выяснить, что происходит в центре картины, на помосте. Эх, знать бы вообще, что это за город такой странный изобразил наш Берг… Сам его видел? Или воссоздал по чужим описаниям? Может, придумал? А ведь город, судя по всему, получился куда интереснее особняка. Неужели не нашлось другого холста? И зачем вносить такую путаницу с датами?

– Не позаботился об исследователях.

– И не говори. А с помостом в центре города, к сожалению, всё совсем печально, ничего толком не видно. На внешней картине поверх площади – краска со свинцовыми белилами.

– Да, вижу.

– Ну и напоследок взгляни на этот фрагмент внутренней картины.

Вновь раздражающе громко просигналил скайп.

– Надеюсь, этот символ подскажет, что именно изображал Берг.

Получив новое изображение, Катя поначалу, как и раньше, приблизилась к монитору, будто могла заглянуть за его кромки и увидеть там нечто важное. Потом вздохнула. Чересчур громко. Вздох прозвучал почти как стон.

– Этот символ изображён на втором домике слева, – спокойно объяснил Погосян. – Причём нарисован во всю высоту стены. Как видишь, начинается от крыши и опускается до деревянной пристройки. И что-то мне подсказывает, что он может стать ключом. Знаешь почему?

– Нет…

– Вот ещё одно изображение.

Прокля́тый гудок своим надоевшим сдвоенным звоном возвестил получение нового снимка. Корноухов придавил шрам рукой, словно мог перекрыть брешь, через которую так неумолимо проникала головная боль.

– И ещё.

«Хватит! Выключи звук!»

– Этот же символ, судя по всему, встречается ещё два раза. В отдалении, у скалы, стоит что-то вроде тотема. Похоже, правда? И на стене шестого домика справа, там почти ничего не разобрать, но сама композиция кажется вполне узнаваемой. Везде один и тот же символ. Ты с таким прежде не сталкивалась?

Ещё как сталкивалась! И Корноухов это отлично знал. Все три изображения были скверные. Будто выцветший, изъеденный грибком дагеротип, на котором, сколько ни вглядывайся, не различишь ни лица, ни одежды сфотографированного человека. Только общий контур. Однако сейчас этого контура было вполне достаточно, чтобы узнать человекоподобную фигуру с распростёртыми руками и полукружием взошедшего солнца над головой. Путаный узор из перевитых линий и не то змеиных, не то черепашьих голов на груди. Скрытое под маской лицо и примитивно угловатые руки.

– Нет, – слабым голосом ответила Катя. – Тут… плохо видно. Не могу сказать.

– Жаль, – кивнул Погосян, словно другого ответа и не ждал. – Ну ничего. Как получим изображение получше, покажу кому-нибудь из знакомых. Думаю, разберёмся.