Текст книги "Триумф красных бабочек"

– Блин, я платье обмочила! – громко сообщила она своим подружкам, вышедшим из уборной вслед за ней.

Они проводили Карелина любопытными взглядами, и он услышал, как одна из них спросила: «Что за чувак?» – спросила не насмешливо, но с заинтересованностью в голосе, думая, что он не слышит ее. Он поднялся на второй этаж. Открыл ключом свою дверь, вошел в комнату, и хотел было включить электричество, как вдруг за стеной, в соседнем номере, раздался смех Тани, ворчание, испуганный возглас:

– О, Боб! Не здесь…

И он услышал стук тел, с размаху упавших на койку, вскрик Тани, и в следующее мгновение койка ритмично заскрипела, ударяя железной спинкой в хлипкую стену, за которой в дикой тоске замер Карелин. Казалось прошла вечность, пока стук в стену, стоны не прекратились. Соседи заговороили. Мужской голос уговаривал ехать в Дублин, где можно по полной оторваться в Тепмпл Баре. Таня настаивала на Канарских островах. В конце концов, мужчина сказал, что ему плевать – куда они поедут в свадебное путешествие, деньги у него имеются, только бы она, Таня, была с ним. И спинка койки снова застучала в его стену, все сильней, все неистовей, грозясь проломить ее…

Карелин почувствовал, что устал и хочет спать. Он подошел к раковине. Взял с полки, под зеркалом, бутылку с водкой. Глотнул из горлышка. И постояв, с размаху швырнул бутылку в стену. Осколки стекла разлетелись по полу. В соседней комнате стало тихо. Карелин вышел из номера, хлопнув дверью; спустился по лестнице вниз. В холле уборщица, шаркая ногами в разносившихся туфлях без каблуков, собирала в мешок мусор. Дядя Коля лежал на полу возле дивана, измятый, посеревший, из задравшейся брючины торчал, блестя металлом, протез. Карелин приподнял старика, уложил его на диван. «Обручальное кольцо-о, а не простое украшение…», – в беспамятстве прохрипел дядя Коля, продолжая праздновать свадьбу.

– Напоили старика ироды, – проворчала уборщица.

Карелин вышел из гостиницы на воздух. Дождь перестал. На небе, среди звезд, царила тишина. «Есть ли там кто-нибудь…», – подумал он, глядя в черные провалы неба, но так мимоходом.

Несвершение

Ирине, моей жене

Юра Березин, студент-медик, бросил институт на втором курсе, расстроив свои нервы. Приехал к отцу в родной город.

– Здесь, Юра, твой дом, – сказал отец без лишних вопросов.

И Юра едва сдержал слезы, увидев, как постарел отец. Когда-то, в шестидесятых, отец Юры окончил художественное училище, был, несомненно, талантлив. Так о нем говорили его друзья – художники, которых к тридцати годам он всех растерял: кто-то умер, кто-то спился, кто-то подался за бугор. Он уехал в глубинку, в древний русский городок, окруженный лесами. Еще некоторое время писал, бродя с этюдником по лесам. Потом женился. Его жена, мать Юры, работала врачом, приехав в этот городок по распределению. Она ушла от них, когда Юре было семь лет, встретив в Москве на курсах по повышению квалификации своего бывшего сокурсника по мединституту, в которого была влюблена в юности. Отец никогда не осуждал ее. К тому времени он бросил живопись, преподавал рисование в школе.

– Гордыня и трусость – вот что губит художника, – говорил он, подвыпив.

В детстве Юра любил читать книги о художниках из серии «Жизнь замечательных людей». И почти все великие живописцы, о которых он читал, были неудачниками. И Рембрандт, и Гоген, и Пиросмани не имели ни своего угла, ни семьи, ни положения в обществе. Не говоря уже о Винсенте Ван Гоге…

– Как же так, папа? – спрашивал потрясенный Юра.

– Видишь ли, Юра… – мрачнел отец. – Люди, даже близкие им, считали их неудачниками… Но это не так, потому что они свершили. Настоящая неудача… это не утрата богатства, например, славы… Пусть даже чего-то бесценного. Но несвершение. Понимаешь, сынок?..

Теперь отец – сам не свой – суетился на кухне, а Юра лежал в ванне, в теплой воде. Постепенно его мысли об отце, о своем, в сущности, неопределенном положении, сменились видениями, и он чуть было не задремал в ванне, так как не спал почти трое суток, пока улаживал все дела в столице, бегал по кафедрам с обходным листом, прощался с товарищами. Он заставил себя вылезти из расслабляющего тепла ванны и, растираясь грубым полотенцем, увидел в зеркале свое бледное, осунувшееся лицо, совсем не мужественную грудь… «Гадкий утенок!» – подумал он. И вдруг почувствовал небывалый прилив сил. Он будет писать картины! Чего бы это ему не стоило! Да, он знал, чему посвятить свою жизнь. В эпоху всеобщего хаоса и чудовищной попсы он будет творить добро. Он напомнит зрителям, что кроме потребительства, из-за которого люди предают, убивают друг друга, есть высокое небо, золотая листва кленов и тишина погостов с покосившимися крестами…

«Найду работу, куплю краски, кисти, подчиню себя жесткой дисциплине, – клятвенно сказал себе он.

С Бобом Баратовым Юра столкнулся в городе.

– Юрка, ты! – обрадовался бывший его одноклассник. – Каким ветром тебя занесло? Я только что думал о тебе. Представляешь? И ты появился!

И с ходу зачастил, что на днях он заразился гонореей от одной телки.

– Но в больницу мне никак нельзя. Разнесутся сплетни. И если Светка узнает, мне кранты. Да и черт бы с ней, но у меня дочка маленькая. И я не хочу ее потерять. Бланки для рецептов я достал… Выручай, дружбана! – взмолился он.

И Юра стал лечить Боба.

– Друг спас жизнь другу! Спасибо, Юрка! – радовался Боб, натягивая джинсы после очередной инъекции. И убегал в кинотеатр, где он работал киномехаником. Но иной раз он засиживался у Юры в мастерской и, смакуя подробности, рассказывал о своих половых подвигах. На вопросы Боба, были ли там, в Москве, у Юры бабы, Юра отвечал уклончиво: он еще не знал ни одной женщины, а врать не умел.

– Тебе нужна телка! – однажды поставил свой диагноз Боб. – И всем твоим – как их там? – неврастениям – придет конец!

Юра пожал плечами, он думал о том, что мало сделал из намеченного. А Боб уже соображал:

– Есть тут одна… Но цаца еще та, не подступишься. – ухмыльнулся он, обнажив прокуренные зубы. – Начитанная, и художников, кстати, любит! Короче, вы споетесь. Стопудово!

Юра слушал Боба вполуха. Мысленно он делил людей на «духовных» и на «животных». И хотя Боб, в сущности, был парень безобидный, все же попадал в разряд последних, а с ними ему было скучно.

– Я приду с ней в парк, – меж тем разрабатывал план Боб. – Ты жди у старого летнего кинотеатра. Ну, где пионер с трубой… Там есть скамейка в кустах. Место для рандеву клевое. Короче, посидим, поокаем. И я свалю. Жена, мол, дети, корова… Только прошу тебя, старик, брось ты свои интеллигентские заморочки! И все будет чики-пуки, как говорит мой напарник. А я буду со своей разбегаться, – сообщил он. – Дочку жаль! Всади-ка мне, друже, сегодня самую большую иглу…

Вечером Юра сидел в парке на скамейке возле заброшенного кинотеатра, где в зарослях сирени белела скульптура пионера, держащего горн. С деревьев падали пятипалые желто-багряные листья, засыпая черную с втоптанными кружками винных пробок землю. Пахло прелью.

– «Зачем я здесь?» – недовольный собой, думал Юра. Но он дал Бобу слово, что придет сюда, лишь бы тот отвязался. Конечно, он был непрочь познакомиться с красивой девушкой, но дело того не стоило. Дома его ждал «Осенний пейзаж со стаффажем», как он мысленно называл свою незавершенную картину: не получался, никак не хотел не оживать «стаффаж» – идущая по лесной дороге, засыпанной опавшими листьями, юная женщина, с глазами испуганной и настороженной лани. Отец предлагал ему свою помощь, но Юра отказался, надеясь найти тот единственный образ, который ему мерещился, вызывая тоску по несбывшемуся. Он задумался о своем отце… Представил, как отец сидит за столом и при свете настольной лампы читает, наверно, «Опыты» Монтеня или Сенеку. Свои одинокие вечера отец проводил за чтением философских книг. А, может, что-то пишет сам – для «малого бессмертия», как, смущаясь и пряча в стол свои терадки, однажды сказал он Юре. А со стен на него смотрят прекрасные женщины, которыми он окружил свое одиночество. И среди них портрет Юриной матери, где она изображена в гусарском мундире с чужого плеча. Ах, отец, отец…

– Вы не будете против…

Юра вздрогнул. Перед ним стояла, чуть покачиваясь, на высоких каблуках, красивая молодая женщина в черной шляпе и в бордовом пальто, в руках она держала черную сумочку.

– Да, конечно, – вяло сказал он, и его сердце сильно забилось.

Женщина присела. От нее исходил нежный запах духов, чем-то напомнивший Юре детство, может быть, цветы, что собирал отец в лесу для своих натюрмортов, а потом огромные пучки засыхали в пыльных вазах у него в мастерской…

– Вы курите? – вытащила женщина из сумочки сигареты.

– О, нет, – пробормотал Юра, пытаясь сказать что-нибудь еще, но в голову ничего не приходило, и он, нахмурившись, отвернулся, впал в ступор: «А черт с ним, пускай!»

Сидели молча. Она курила торопливо, нервно, глядя в задымленные сумерки. А он никак не мог унять внутреннюю нервную дрожь. Преодолев себя, он украдкой взглянул на ее тонкий профиль, и у него даже сердце заболело и стало нечем дышать. «Да что со мной! – пронеслось в его голове. – Мне лечиться надо…».

В этот момент из зарослей вынырнул Боб.

– А, вот ты где! А я тебя по всему парку ищу! – слегка опешил он, но, бросив взгляд на даму, с ходу вошел в ситуацию: – Боб, – кивнул он ей и, упав на скамейку, вытащил из кармана куртки «Приму».

– А вас, извиняюсь? – обратился он к дамочке, задымив. – А то как на поминках, я гляжу…

– Мария, – просто ответила она.

Голос у нее был грудной.

Вскоре Боб нес какой-то бред про терьеров, изредка толкая локтем онемевшего Юру, с мировой скорбью на лице. Мария уже не курила, но не уходила, и Боб изо всех сил старался «склеить» ее. «А любит ли она рок?» – забрасывал он ее вопросами, забивая паузы. «Просто тащусь…», – в тон ему отвечала она, поведя своими темными в сумерках глазами. Высянилось, что она любит группу Лед Зеппелин. И особенно третий альбом, где есть блюз, разрывающий ее душу на куски…

– С тех пор, как я тебя люблю, – уточнила она, сказав название по-английски.

И Юра опять почувствовал таинственное родство с этой незнакомкой. Этот блюз в исполнении Роберта Планта он врубал в мастерской, когда работал над картиной…

– «Все, это мучительно…», – хотел было встать он, но Боб удержал его. «Сиди и не дергайся…», – тихо процедил он, и вдруг поднялся сам.

– Ну, надо бежать. Жена, дети, корова…

Он постоял, о чем-то соображая.

– Напьюсь! – рубанул он рукой. – Рад был познакомиться, Мария! Давай, Юрка! – бросил он многозначительный взгляд на Юру, с лица которого не сходила мировая скорбь. – Все будет чики-пуки. Любовь спасет мир!

Боб с кожаными заплатами на локтях куртки скрылся в кустах, окружавших скамью.

– Он ваш друг? – тихо спросила Мария, закуривая, и то, что она не ушла, успокаивало Юру, на душе у него стало печально, хорошо.

– Нет, – сказал он. – Знакомый.

В парке включили освещение, но здесь, в зарослях, было темно. И неприютно.

– Вам не холодно? – спросил Юра после паузы, что стоило ему немало труда.

Он спросил искренне, так как было в самом деле зябко, сыро, но вопрос прозвучал как-то двусмысленно, пошло…

– Холодно, – обреченно вздохнула она, повернув к нему свое лицо. Их глаза встретились.

Дальше произошло ужасное. Какая-то неподвластная ему сила повлекла его к ней. Он придвинулся к женщине и вместо того, чтобы по-дружески сказать ей что-нибудь легкое, веселое, прежде чем ее обнять, он как в обмороке, уткнулся в белый ее шарф, пахнущий терпким, но не резким, запахом трав своего детства. Она не закричала, не отпрянула, не вскочила и не побежала, но молча со вздохом прижала его голову к себе, и он чуть не задохнулся от нежности к ней. Что он говорил ей потом? Кажется, рассказал, что он пишет картину. И юная женщина, которую он пытается изобразить в осеннем лесу, мистически похожа на нее…

– Этому есть объяснение. Можно, я буду говорить тебе «ты»? – сказала она свободно и непринужденно. – Много лет назад мы назначили свидание на этот вечер. Верно? И мы оба не могли забыть об этом. И вот мы здесь, как условились…

Лицо ее было близко. Он слышал ее чистое дыхание, слегка затуманенное сигаретным дымом. Не помня себя, в полной уверенности, что это не шутка, и что не нужно никаких объяснений, он обнял ее… Как-то покорно она сразу дала ему свои губы. Потом, целуя ее лицо, податливые губы, он зачем-то расстегивал пуговицы ее пальто. Что-то еще под ним, и она помогала ему. Пока его рука не коснулась ее теплой груди с отвердевшим под его пальцами соском. Казалось, прошла вечность…

– Подожди, – тяжело дыша, проговорила она. – Ах, ты мой сладкий… – и он услышал звук расстегиваемой на юбке «молнии»…

На скамье, под звездным небом, Юра нелепо полулежал на ней в своем светлом плаще, надо было делать что-то, но он не мог, или не хотел этого, – не было ни смелости, ни энергии, – и лишь в отчаянии целовал ее запрокинутое лицо, твердо сжатые губы – все кончилось…

Она отстранила его руку.

– Прости, – сказала она, приводя себя в порядок. – Я сошла с ума…

Юра поднял с земли ее сумочку. Она заглянула в его лицо, взъерошила волосы:

– Ну, что такое?

Юра молчал.

– Не думай, только не думай, что я обманула тебя, – через минуту нежно говорила она. – Я просто спятила, увидев тебя. Мне померещилось, что я попала в прошлое. Что мне снова семнадцать. И ты пришел в тот вечер на свидание. Вернее не ты, а тот, кто тогда не пришел. Правда! А теперь мне надо идти… Муж, корова… Нет, нет, я сама доберусь, не провожай…

Но до аллеи, освещенной фонарями, они шли вдвоем. Она торопилась, вид у нее был озабоченный. Юра знал, как далеко уже была она от него, эта странная женщина с глазами настороженной лани.

– Все, дальше я пойду одна, – она быстро поцеловала его в лоб. – Гуд бай…

Она уходила, дробно стуча каблуками. Ворон Эдгара По черным крылом коснулся его души: «Навсегда!» Он зачем-то вернулся к скамье. Потом куда-то брел, натыкаясь на деревья, точно пьяный. Ему хотелось длить эту неопределенную сосущую муку. Голо, печально шумели на ветру деревья, роняя листву. Слышно было, как на станции лязгали сцепляемые вагоны. И мало-помалу его тоска вдруг сменилась еще неведомой ему печалью, такой высокой, что вырвись она из груди, достигнет других галактик. Он подумал, что отныне у него не будет ни минуты спокойствия, что он обречен – жить с этой печалью, которую он раскроет миру в своих картинах! Он растворит свою боль в лучах осеннего солнца, украсит росой луга, а воздух прозрачностью! И это красота непременно родит добро…

– Господи, спасибо Тебе за то, что у меня есть отец, родина, – пробормотал он, глядя на звезды в ночном небе.

Юра засмеялся. И зашагал домой, твердо зная, что все у него получится. На выходе из парка к нему подошли трое. Один из них, мордастый мужик в кожаной куртке, не говоря ни слова, ударил его кулаком в лицо, и Юра упал как подкошенный. Ошеломленный, он хотел подняться, но его кто-то ударил сзади по голове, и он ткнулся лицом в листья, ставшие теплыми, липкими… Ударом ноги его опрокинули на спину…

– Слышь, ты! – обдало Юру перегаром склонившееся над ним лицо. – Еще раз увижу тебя с ней, и ты труп… Понял? Ты труп…

Собрав все силы, Юра послал удар в это кабанье, – так ему показалось, – рыло, и его голову снова разорвала яркая вспышка. Потом еще одна, и еще… Юра чувствовал, как разбухает болью его голова. «Так вот как убивают!», – рванулся он, взлетев ввысь, выше деревьев, но его опять бросили на землю ударом по голове…

– «Папа, а почему злые всегда побеждают добрых?», – Юра снова был мальчиком, а отец сидел у стола, в пальто, как в тот вечер, когда ушла от них мама и повторял: «Устоять. Прежде всего, Юра, надо устоять…». Настольная лампа мигала, и Юра боялся, что она погаснет, и он потеряет отца из виду…

И лампа погасла…

– Отец, – прохрипел Юра, отрываясь от земли.

– Хватит с него, – сказал кто-то.

Но Юра этого не услышал.

Пять Монахов

1

Новенькую выдавали руки, когда она, комкая воротник плаща, подошла к регистратуре, и Алина подала ей анкету; но юные перепуганные ее пальцы не верили, что все это ей нужно, и ручка раз-другой выпала из ее руки, пока она все там заполнила. Это неверие Пять Монахов почуял нутром.

– Ну и как она? – тихо спросил его доктор Юшкевич, они стояли в холле, наблюдая за прибывшей.

Пять Монахов выронил из рук сумку с письмами. Новенькая оглянулась.

– Добрый день, – кивнула она доктору с чуть надменной улыбкой, которой никто здесь не верил.

– Добрый, – поклонился доктор, косясь из-под очков на ее красивые ноги.

– Ну и что скажешь о ней? – повторил доктор свой вопрос, когда Пять Монахов поднял с пола сумку, подобрав несколько выпавших писем.

– Выздоровеет! – сказал Пять Монахов.

– Ты так полагаешь? – нахмурился доктор.

С тех пор как они затеяли игру в прогнозы и догадки, Пять Монахов ни разу не ошибался. Об этом свидетельствовал «мартиролог». Так называл этот скорбный список из фамилий умерших Юшкевич. Пять Монахов и сам не вполне понимал, как он просчитывает кто из онкологических выздоровеет, а кто – нет. Но он ни разу не проиграл пари.

– Она вылечится! – повторил Пять Монахов.

Однако на этот раз доктор Юшкевич ему не поверил. Он заведомо навел справки о новенькой, и врач-радиолог, работавший в Москве, сообщил ему по телефону, что болезнь побеждает ее. Несмотря на повторную лучевую терапию – метастазы в легких. Но шанс есть. Всегда есть шанс, кричал дежурные фразы его бывший однокурсник. Но они оба понимали, что чудес не бывает.

2

– Где она поселилась? – спросил доктор у Алины, провожая взглядом новенькую, которая с рассеянным видом, далекая от всех, словно знать не знала этого санатория, катила свой чемодан к лифту.

– Она поселилась в гостинице. В номере с видом на море, – сказала Алина.

– Вот как!

– Ну не хочет она жить в палате с соседками. А мне – то что. Пусть живет в гостинице. Раз у нее есть деньги.

– Да, конечно, – согласился доктор.

– Как она? – спросила Алина, взглянув на доктора.

– В каком смысле?

– Ну, что тебе сказал Пять Монахов?

– Он сказал, что она выздоровеет.

– Слава Богу.

– Поживем, увидим, – буркнул доктор, изучая карточку приезжей.

– Пять Монахов не ошибается.

– Знаю, – сказал доктор. – Но тут дело швах.

– По ней не скажешь, – вздохнула Алина. – Яркая женщина, владелица балетной школы…

«Ах, вот оно что…», – подумал доктор о стройных ногах приезжей. И взглянув на часы, висевшие на стене регистратуры, пошел принимать больных.

3

Несмотря на утро, было жарко, но в тени, еще державшейся под обрывом, сыроватый песок холодил ступни. Она положила пляжную сумку на песок и устало присела на выбеленный солнцем и морем трехглавый пень, похожий на дракона с отсеченными головами.

Катило волны море, сверкая гребешками из пены. На валуне, торчащем из воды, сидел баклан, расправив черные крылья. На морском горизонте громоздились розовые облака. Облака были прекрасны. Но все, на что она смотрела, приобретало привкус отчаяния. Лгать себе можно было год назад, когда ей сделали операцию. Но рак продолжал пожирать ее, и вера ее поколебалась, а потом умерла…

– Привет…

Она подняла заплаканное лицо.

– Привет…

Перед ней стоял Пять Монахов, высокий как коломенская верста, в руках он держал сетку из проволоки, прикрепленную к длинному шесту, такой снастью местные жители ловят янтарь. В санатории он был вместо почтальона – переправлял письма санаторским, жившим в домиках на берегу моря. Но почта ему не платила ничего, и он обходился тем, что ему перепадало на кухне главного корпуса. Несколько раз она видела его в холле, он продавал свои безыскусные картинки с парусниками, выложенные из янтаря. Во взглядах, которые он бросал на нее, были почтительность и влюбленность. Но она истребляла всякую попытку к сближению одним взглядом серых глаз. Парень был красив, но зачем ей блаженный?

– Извини, – сказал он, увидев ее слезы. – Тебе надо выплакаться…

– Ничего, – сказала она, сглотнув.

– Это тебе, – вытащил он из кармана линялых шорт крест из янтаря вишневого цвета на кожаном красном шнурке.

– Мне? – взяла она крест.

На верхнем его конце золотилось слово «любовь», на нижнем – «вера».

– Ух ты, – увидела она в красноватом сиянии янтаря застывшего жука. – Спасибо большое…

– Та-а не за что, – осклабился Пять Монахов, обнажив ровные белые зубы. – Это магический крест, – он присел возле нее: – Носи его на груди поближе к шее. В нем сила Солнца и кровь Дракона… Это камень победы! Носи его постоянно. И ты победишь!

– Правда?

Она взглянула через крест на солнце. Голова у нее закружилась…

Очнулась она на песке, чувствуя тошноту: дексаметазон отравлял ее.

– Я, кажется, отключилась… – вымученно улыбнулась она, поправив сползшую на ее красивый лоб косынку.

В ее огромных глазах проглядывало отчаяние.

– Я сейчас! – вскочил Пять Монахов. – Тут в лесу есть бочажок… Живая вода!

Не нужно, хотела сказать она, вода в сумке, но парень уже бежал к обрыву, бросив свой сачок.

Она надела крест на шею. И попыталась подняться, но ноги не держали. Силы вытекли из нее как балтийский песок сквозь пальцы. Он принес ей родниковой воды в глиняном кувшине. Вода, пахнущая хвоей, была действительно холодной и вкусной. Ей стало лучше, когда она сделала несколько глотков.

– Ох, спасибо! – сказала она, отдавая ему кувшин.

– Ты смелая, – сказал он. – Санаторские сюда не ходят по одиночке.

– Ты хочешь спросить, почему я одна? – сказала она.

Пять Монахов потупился.

– Потому что я одна, – призналась она, собираясь с силами. – Продолжим телепатию?

Пять Монахов покосился на ее руку.

– Ах да, кольцо, – перехватила она его взгляд. – Я не живу с мужем. Мы развелись…

– Значит, ты свободна! – радостно воскликнул он. Потом запнулся и деликатно прибавил: – Я хотел сказать, что худо быть одному, но еще хуже жить с человеком чуждым тебе по духу.

«А он не глуп», – подумала она, – и как будто читает мои мысли…»

– Муж изменял мне, я понимала его и прощала. Но потом он влюбился по-настоящему… Мне с мужчинами вообще не везло.

– А я бы отдал жизнь за тебя, – произнес Пять Монахов с нежностью, подспудно в нем копившейся.

– Да ну? – улыбнулась она. – Такие слова мне давно никто не говорил.

– Это не слова.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– А мне тридцать три, – грустно улыбнулась она, хотя было ей только двадцать восемь.

Она всхлипнула

– Я скоро умру, – объяснила она свои слезы.

– Ты не умрешь, – сказал он, в его живых глазах светилась доброта, переполнявшая его. – Ты будешь жить долго!

– И счастливо, – горько усмехнулась она.

– Да, – не заметив иронии, твердо сказал он. – Долго и счастливо!

Он прислушался. Нет, сердце не лгало. Она не умрет! Радостное ощущение победы заполнило его. Не теряя ни секунды, он создал из этого ощущения сияющую звезду, вобравшую в себя добро, энергию и силу, лучезарно исходящую от его правоты. Сосредоточившись на этом сиянии, он страшным усилием воли направил исходящий от нее яркий и мощный луч на женщину. Теперь ее вера будет непоколебима. И поможет ей одолеть болезнь!

– А почему я должна тебе верить? – донеслось до него из посюстороннего мира.

– Надежда сильнее сомнений, – сказал он рвущимся от волнения голосом, представив, как с небес опускается легкое покрывало дуновения Духа и, сливаясь с чистым сиянием звезды, обволакивает женщину: – Только нужно верить. А ты сейчас как деревце, вырванное с корнем из земли. Где питание? И ты подпитываешься тем, что было с тобой до того, как это случилось. Лепишься душой к городу. И почти не придаешь значения тому, ради чего сюда приехала…

«А ведь он прав…» – посмотрела она на него долгим взглядом. И в ней опять шевельнулось животное, которое от страха, гордыни и непокорства заставляло ее бежать по берегу моря куда глаза глядят, только бы отвязаться от санаторских, от всего и вся, что напоминало ей о болезни. Не в этом ли ее проблема?

– Почему тебя зовут Пять Монахов? – спросила она, повеселев от того, что теперь знала своего врага.

– Мне казалось, что я могу помогать людям. И я хотел создать при санатории школу «Пять монахов». Но все решили, что у меня на Тибете снесло башню…

– Ты был на Тибете?

– Да. Но сначала я побывал в аду. Это случилось, когда умерла моя мама и я остался один. Короче, однажды я ширнулся в компании хиппи. И моя душа отлетела… Ад – не выдумка. О, нет. Ад существует! Там чад, как в огромной кухне, и стенания! Я видел, как над кострами, коптятся человеческие головы с выпученными глазами… В ужасе я умолял Бога вернуть меня назад, клялся, что стану другим. Он меня услышал… И когда я очнулся, то понял, что все ничто. Все ничто, кроме души. И тогда начался уже ад наяву. Наркота побеждала меня. И если бы не Тибет, я бы точно погиб. Там меня приютила семья тибетца – отец, его жена и сын. Эти простые люди добывали свой хлеб тяжелым трудом на клочке земли. Зато место, где стояло их жилище, было райским. С площадки, отгороженной от пропасти невысокой стеной, сложенной из камней, открывался вид на горы с заснеженными вершинами. Внизу петляла лента реки, и дух захватывало от этой первозданной природы. Вот на этой площадке семья тибетца утром и вечером проделывала один и тот же ритуал, который они называли «Пять монахов». Первый месяц я был мутен и слаб, но я не хотел обижать добрых людей, и каждый день добросовестно выполнял все пять упражнений вместе с ними. А через неделю или чуть больше в душе моей появилась радость. Чистая радость от того, что я живу, переполняла мое сердце. И мало-помалу до меня стало доходить, что «Пять монахов» это не «зарядка», а способ, помогающий обрести веру. И вся фишка в том, что его просто нужно выполнять. Каждодневно. Я полюбил Тибет, но затосковал по родине и вернулся в Россию. Квартиру, где мы жили с мамой, у меня отобрали за неуплату долгов. И не было места, где бы я мог приткнуть голову. Однажды сгорел домик в лесу, принадлежавший санаторию, и доктор Юшкевич упросил директора санатория отдать мне то, что от него осталось. И я отстроил дом. Он там, – Пять Монахов махнул рукой в сторону лесистого обрыва. – Мне хорошо в лесу. Только бывает очень одиноко. Особенно зимой, когда люди празднуют Рождество…

– Бедный, – сказала она с почти материнским умилением в повлажневших глазах.

И неожиданно даже для самой себя, провела рукой по его голове. Его длинные волосы, собранные в хвост, были шелковистыми, как у девушки.

– Ну, мне пора, – сказала она.

И поднялась, собрав силы.

– Ох, – пошатнулась она, закрываясь тыльной стороной ладони от солнца.

Но парень не дал ей упасть, подхватив ее. Вдруг он поднял ее и понес.

– Держись за шею. Крепче!

Она не закричала, не стала отбиваться, но притихла на его руках, трепетно дыша ему в сильную шею. Его сердце молотило о грудную клетку, но Павел – такое у него было имя – донес ее почти до самого поселка, где находился санаторий.

4

– Ты пришла! – сбежал к ней с обрыва Павел. Его лицо сияло от счастья.

– Привет! – одарила она его беглой улыбкой, пребывая в том настроении, которое охватывает человека, миновавшего смертельную опасность, только что ему грозившую. Она положила сумку на песок, стащила с себя футболку, сняла шорты. И осталась в косынке и в купальнике цвета морской волны. В стремлении жить на полную катушку она была готова на все.

– Ах, какая ты! – вздохнул он.

– Какая?

– Необыкновенная, – сказал он с нежностью.

– Я в море! – воскликнула она.

И решительно бросилась в воду, вспугнув на берегу черного баклана.

Павел взглядом проследил бреющий полет птицы. А когда он перевел взгляд на женщину, она уже сидела на камне, лежавшем в море. Огрызком карандаша он стал быстро рисовать ее на картоне, чтобы потом выложить из янтаря картинку, но не для продажи…

– Я замерзла! – крикнула женщина.

И, соскользнув с камня, поплыла обратно.

Когда она вышла из воды, он уже шел к ней навстречу с ее полотенцем.

– Разотрись, – сказал он, в его взгляде читалось почтительность и… желание.

Странно, но ей это понравилось. Она чувствовала себя гораздо лучше, чем по приезде в санаторий. Нынче она отмахала три километра и совсем не устала. Небо было в тучах. Солнце не пекло голову. Соленый морской ветер вдувал силы. За две недели, проведенные на берегу, она окрепла. У нее даже волосы стали расти на голове. Но косынку она не снимала.

– Ну, я готова. Показывай свой ритуал.

Господи, как же он обрадовался!

– Каждое упражнение нужно делать двадцать один раз. Вот первое… Смотри!

Он выпрямился с вытянутыми в сторону руками.

– Руки на уровне плеч. Пальцы вместе, ладони вниз. Теперь кружимся…

Она стала кружиться, ощущая себя девчонкой, беззаботной и свободной как ветер. У нее хорошие анализы. И завтра она улетает в Москву! Но совсем иной, чем до встречи с Павлом. Жаль его конечно, но у нее своя жизнь. Любимая работа, круг знакомых. От этого никуда не денешься…

– У-у-у…

И ее грустные мысли о том, что завтра эти игры на берегу моря закончатся, подхватил и унес морской ветер…

– Уф! – села она на песок, раскинув точеные ноги. – Голова кружится…

– Теперь нужно лечь на спину, – сказал он, когда она немного отдохнула.

Павел лег на спину и вытянул руки вдоль тела.

– Выдох… А на вдохе поднимаем голову, касаемся подбородком груди и поднимаем ноги… С выдохом плавно опускаем голову и ноги… Вот и все… Поехали!

Это упражнение она сумела выполнить только пять раз.

– Трудно? – посочувствовал Павел.

– О, нет, – солгала она, хотя перед ее глазами плыли багровые пятна, но она поставила перед собой цель: рано или поздно выполнить этот ритуал по полной программе.

– Третий монах.

Ей было приятно смотреть, как он, тонкий, мускулистый, прогибает спину, стоя на коленях. Встав на колени, она стала повторять его движения; со вздохом запрокидывала голову назад, выставляя вперед грудь и прогибая позвоночник… Павел был на седьмом небе от счастья.

– Теперь садимся…

Он сел на песок и вытянул ноги перед собой.

– Ступни на ширине плеч. Пальцы ног тяни на себя. А ладони прижми к песку возле… – он застеснялся.

– Задницы?

– Да. Теперь выпрями спину. Опусти голову, и постарайся коснуться подбородком груди. Выдох. А со вздохом запрокинь голову как можно дальше назад, подними бедра… Вот это гибкость! Молодец… У меня так не получается!

– Я была танцовщицей…

– Ух ты! – изумился он. – В детстве матушка читала мне сказку про стойкого солдатика и его танцовщицу, ради которой он…

– О, это и моя самая любимая сказка Андерсена, – сказала она, вздохнув. – А что нам говорит пятый монах?

– Ах да!

Прогнувшись, он оперся на ладони и пальцы ног. Голова его была поднята и запрокинута назад.

– Запомнила?