Текст книги "Триумф красных бабочек"

– Бедная моя, – вздыхал он, поднимаясь по лестнице в номер, жалея свою жену, себя, погубленную свою молодость.

Спать ему не хотелось. И он еще долго стоял в конце коридора у окна, глядя на огни ночного города, прежде чем зашел в номер, где спали мужики, сотрясая стены храпом.

Утром, едва рассвело, он распахнул окно. В комнату ударил свежий ветер. Внизу, под промытым дождем небом, лежал незнакомый и в то же время, узнаваемый город. Он быстро оделся, вышел из гостиницы и почти побежал к мосту, соединяющему новый район со Старым городом. Перейдя мост, он пошел наугад, как вдруг в перспективе одной из улиц – будто во сне наяву! – он увидел белый костел, главенствующий над крышами домов. Теперь он знал, где его дом!

Вот и главная площадь, костел Петра и Павла в стиле ренессанса. Сквер с каменным фонтаном и дорожками, посыпанными кирпичной крошкой. Сюда, в этот сквер, он приходил с мамой кормить голубей. Заморосил дождь, тучей поднялись в небо галки. Жанов остановился. С растущей в груди тревогой, он смотрел на старые липы с черными гнездами в голых ветвях, на костел, куда тянулись под дождем люди. Там, за костелом, лежал его отец. Один на чужбине. Но к дому!

Ноги несли его сами, и к дому он вышел безошибочно – со стороны парка. Как и сто лет назад, там бежал из болотца ручей, где он любил играть в детстве. Только парк заматерел, и дом, – реальный, настоящий дом – просвечивал сквозь стволы старых деревьев с сомкнутыми вверху кронами.

– «Здесь я бегал ребенком…», – повторял он, ступая по мягкому ковру из прошлогодних листьев.

Окно в их бывшей квартире на втором этаже было распахнуто, и ветер трепал вырвавшуюся наружу белую занавеску. Жанов ослабел, спиной привалился к дереву, глядя на дом, на гладкие без пулевых выбоин стены, на окно, в котором уже никогда не появится, не помашет ему рукой мама… Дом был обычный, ничем не примечательный…

– Худо быть одному, – вспомнилась ему фраза из библии, которую часто повторяла бабка Дуся далекими зимними вечерами. И Жанову хотелось влиться, врасти в дерево и, наконец, обрести вечный покой.

Долго с чувством печали стоял он в парке. Сколько воспоминаний! Внутренних слез, исторгнутых его душой. Но шумел в ветвях весенний ветер, и шум этот сливался с голосами птиц, радующихся весне. И мало-помалу боль его стала постепенно облегчаться. Будто лопнули ржавые оковы, сперва сдавившие сердце. И тихое утешение сменило глубокую печаль. Холодно, сосредоточенно, смотрел он на дом. А сердце его уже рвалось в родной, грязный райцентр. Где ждали его леса, вольный воздух полей, и неспокойное достоинство художника, которое уже никто не отнимет у него.

С твердым намерением жить осмысленно, никогда не киснуть и не прозябать, но нести свой крест достойно, до конца, уходил он прочь. Заметил, что держит в руке шляпу, новенькую шляпу, к поношенному пальто. И размахнувшись, запустил ее в небо.

Моросил, о чем-то шептался с палой листвой весенний дождь.

Приезд на родину

Я встретил Дэна в баре «Катастрофа», где я проводил одинокие вечера, вернувшись на родину.

– Сколько лет, сколько зим! – обрадовался он. – Выглядишь, как иностранец! Извини… Кха! Возьму чего-нибудь. Мне всю ночь работать…

И Дэн направился к стойке. В бушлате, заляпанном известкой, в скуфейке, надвинутой до бровей, и с деревянной стружкой, застрявшей в его длинных до плеч волосах, он был похож на монаха-плотника, забредшего сюда из средних веков. И было трудно узнать в этом побитом жизнью человеке ловкого и сильного Данилова десятилетней давности, того Дэна, как мы, пацаны, его называли, – мечтавшем пересечь океан на яхте, достать со дна клад и построить новый город на месте бараков рабочей окраины.

– Как же я рад, старик, что ты снова здесь! – вернулся Дэн с мантами, с бутылкой водки в кармане робы. – И очень не рад, что ты живешь за бугром, – после первых ста пятидесяти смотрел он мне в лицо слезящимися в паутине красных прожилок глазами, все еще голубыми.

– За Окой, на кладбище, лежит мой батя, – продолжал он, когда я вкратце рассказал ему о своей скитальческой жизни. – Он тебя любил. За твою тягу к гармонии. Ему нравились твои картины. И он часто вспоминал тебя. Давай, Ваня. За отцов!

Мы выпили. Дэн закашлялся.

– Прости, плеврит замучил, – откашлялся он. – Ешь, давай, – пододвинул он мне тарелку. – Так вот, здесь тихо и духовно, и я отсюда – никуда. Тоска, говоришь? Но скучать мне некогда. Я и экспедитор, и грузчик, и строитель… Жуткие нагрузки, командировки. И водка. Чтобы не сойти с ума. Но мне дают кредиты, и я их отдаю. В срок! Потом мне дают кредиты еще. Мы возим нитроэмаль и карнизы. Нас штрафуют менты. Нас трясут бандиты. Но я, наверно, вечный ребенок. И все еще верю в то, что можно что-то изменить своими руками, и головой, конечно! Видимо, это меня и держит на ногах. Кха!

Помолчали.

– Как твои родители? – спросил Дэн, наливая в стаканы водку. – Давно что-то не встречал твоих старичков?

– К ним, собственно, и приехал. Поправил могилки. Помянул…

– Прости, Ванька, – ласково дотронулся он до моего плеча. – Царствие им небесное. Хорошие у тебя были отец и мать. А что дальше-то думаешь делать?

– Не знаю, Дэн, – признался я. – Не знаю. И здесь не могу, и там тоже не могу. Но за бугорком мои картины покупают. А здесь кому я нужен?

– Нужен! – стукнул Дэн кулаком по столу. И милиционер, дежуривший в баре, посмотрел на нас из своего полутемного угла.

– Я видел твою картину в интернете «Прогулка с Христом»… Ты – мастер. И это чудо, что ты сейчас, именно сейчас, здесь! Богомаз ты разэтакий! – обнял он меня, и его голова задергалась, будто его душили рыдания.

– Помнишь Ирину Дьяковскую? – вдруг спросил он.

Я помнил эту красивую девушку из нашей школы, где мы с Дэном учились, странную, ни на кого не похожую, с толстой русой косой, перетянутой черной лентой.

– А что? Как она? – спросил я с холодным и чуть печальным лицом.

Дэн задумался, уставившись в стену, на которой горел рухнувший на землю самолет, намалеванный местным художником. В бар зашел милиционер, окинул сидевших за столиком подозрительным взглядом и принял пост, отпустив своего напарника. Тот подошел к стойке и жадно осушил кружку пива, о которой, видно, мечтал в своем углу, наблюдая за веселым бражничаньем посетителей.

– Помнишь, ты как-то сказал в шутку, – спросил Дэн, – что я, мол, упертый шизофреник? Потому что восемьдесят процентов моих навязчивых идей сбываются. Конечно, все это жуткой ценой. Но главное – результат. Ирине тоже нравились мои мечты. И то, что я стремился воплотить их в жизнь, несмотря на всю их бредовость. Хотя был я не ангел. Верно? – улыбнулся Дэн.

– Да уж, – сказал я.

– Но она мне все простила, когда мы стали мужем и женой.

– Вот как!

– Да, Иван, она была моей женой, – повторил Дэн.

И я с трудом выдержал его взгляд, без слов выражавший одновременно и горькую усмешку над судьбой, и боль.

– Ради своей мечты я тогда занялся треклятым бизнесом. Прогорал, бандиты за мной бегали по всей стране, потом скрывался в Крыму у одного татарина, потеряв все. Наконец, когда страсти вокруг меня поутихли, вернулся домой. Но умер батя. Безысходность и скорбь накрыли меня с головой. И если бы не Ирина, не знаю, что бы со мной было. Я встретил ее на улице. И вдруг понял, что кроме нее у меня никого нет. Я упал на колени, обнял ее ноги. И мы больше не расставались. Чтобы мне помочь снова начать свое дело, она, не раздумывая, продала свою квартиру, которую ей оставила мать. У меня была «двушка» на пятом этаже. И мы стали там жить. Я создал фирму. На этот раз дела пошли на лад. Я продавал всякую дрянь. А в свободное время изучал морское дело, отыскивал информацию о затонувших испанских кораблях – мечта разбогатеть и осчастливить человечество, не оставляла меня. Но в России разразился крах. И я снова попал – лопнул банк, где зависли все деньги фирмы. Их было уже не достать. Снова все надо было начинать с нуля. С утроенных долгов, с нервов. Ирина уговорила меня поехать к морю. Поселились мы в рыбацкой хижине. И стали жить, как Адам и Ева на пустом берегу у совершенно пустого моря. И вот тогда-то выяснилось, что мы одинаково с ней ненавидим мир взрослых… Кха! Давай, выпьем…

– Давай.

– Короче, месяц на морском берегу пролетел, как одна жаркая ночь любви. Вернулись домой. Среди почты – письмо от тещи. Пишет, что болеет. И моя любовь засобиралась к матери. Я проводил ее на вокзал. Поезд тронулся, а я все руку ее держу… Пришел домой. Хватаюсь за фото. Ирина среди волн. Ирина в хижине – манит рукой… Иду на кухню и залпом выпиваю стакан водки. Стою на балконе. И где-то противно кто-то подвывает… Вдруг понимаю, что вою я… Тут – звонок. Поднимаю трубку – Людмила, давнишняя подруга Ирины. Приходи, говорит, раз все равно бездельничаешь. И вскоре я был у нее, в ее «полуторке», которая досталась ей после второго развода. Свечи, коньяк… То, да се. И, понимаешь, мне даже в голову не приходила мысль о двусмысленности ситуации…

Дэн умолк. Испытующе посмотрел на меня.

– Нет, Иван! – отрезал он, хотя я не произнес ни слова. – Ничего не было! Ведь ты об этом подумал, верно? И не могло быть. Но выпили. И она вдруг упала мне на грудь, разрыдалась: «Я люблю тебя Дэн…». И все в таком духе. Я поднял ее на руки и отнес на диван. Гладил по голове, как ребенка. Она успокоилась. А потом я ушел. И до сих пор не могу понять, объяснить себе, отчего на другой день я чувствовал себя предателем. Где же Николай, – взглянул Дэн на часы. – Он должен уже подойти…

– И что было дальше?

– А дальше была катастрофа. Какой-то собачник увидел меня, когда я под утро уходил от Людмилы. Ирина еще с поезда не сошла, как ей должили, что я тут, без нее, погулял. И когда мы с ней встретились, она была чужой. Нет, она улыбалась, но как-то механически. Поцеловала меня холодно. Не смотрела мне в глаза. Черты ее лица стали еще тоньше. И так она была красива, что я едва сдерживал слезы от обиды. Не понимал, отчего у нее такой отчужденный вид. – «Милая, что с тобой?» – «Ничего, я просто устала и хочу спать». Страшная это была ночь. Я лежал один, в другой комнате. Сердце мое больно стучало. В голову лезли разные мысли, о которых я не могу рассказать даже лучшему другу. Мои муки усиливались еще и оттого, что я вдруг понял, что моя душа наполовину состоит из грязи…

– Да уж, история, – вздохнул я и налил нам еще водки.

– Завтракали мы молча. Я не понимал, что же ей нужно и что надо сделать, чтобы она снова почувствовала себя счастливой. «Слушай, Ира, – озарило меня. – А давай слетаем к морю. У тебя – отпуск. Да и я свободный». – «В последнем я уже убедилась!» – сказала она, и я увидел в ее глазах слезы. И до меня дошло. Господи, как же я обрадовался! Но ждали дела! И я полетел в офис, решив не пороть горячку, а сделать ей сюрприз, когда все разъяснится! Я предупредил компаньонов, что уезжаю на пару-тройку дней. Примчался домой. С шампанским, с цветами… Но Ирины уже не было…

Дэн порылся в карманах. И протянул мне вчетверо сложенный, замызганный листок:

– Вот, что она оставила…

«Ты такой же „дяхан“, как и все остальные. Прощай. Я уезжаю навсегда», – прочитал я.

– «Дяхан»! – спрятал Дэн записку в карман. – Смешно, да? Но «дяхан» – это приговор, означающий конец всему, мечтам, надеждам, любви. В ее и в моем понимании. И весь ужас в том, что ей пришлось вынести его мне, кому она верила…

Он замолчал, глядя на бутылку, словно ждал, что этикетка или сама нестандартная форма бутылки объяснит ему что-нибудь.

– Ты нашел ее?

– Минуточку, – усмехнулся Дэн; он поднял руку, а другой поднес ко рту стакан и допил его. Потом, все с той же загадочной улыбкой, хранившей горькие воспоминания, сказал: – Я ее не нашел. Теща, ныне покойная, сказала, что Ирина закрылась в монастыре…

– Не понимаю, – сказал я, превращая зевок во вздох.

– Я тоже не понимал, – сказал он. – Но теща показала мне фото. На нем Ирина в монашеском одеянии. В тот же день я снял со своего счета все деньги и пустился по монастырям. Напрасно! Только в Боголюбове одна монашка, посмотрев на фотографию, сказала мне, что Ирина некоторое время жила в тамошнем монастырском приюте, а потом попросилась в какой-то дальний скит. И я бросил поиски. Ну, а потом… пьянство, работа на стройках, полоса мордобоев в кабаках. И однажды меня избили гопники. Кха!..

Дэн закашлялся и умолк. В его горле что-то клокотало, булькало.

– До сороковника вряд ли дотяну, – показал он мне сгустки крови на своей ладони. И я почувствовал отдающий мертвечиной запах поражения.

– Иван, послушай, – сказал Дэн, облокотившись о стол. Он смотрел на меня в упор и улыбался жесткой юношеской улыбкой, но глаза его не могли спрятать, ни безграничного страха перед смертью, ни такой же неистовой жажды жить: – Ирина хотела, чтобы в нашем городишке был храм. И я его построил. Ну, почти построил. И предлагаю тебе… Кха! Короче, завтра у нас на храме толока, то есть безвозмездная работа всем миром. Будем устанавливать купол на церковь. Приходи на крипичный завод, сам посмотришь на мое детище. Уверен, что ты примешь мое предложение!

– Какое предложение? О чем ты, Дэн?

– Фу ты, ну ты! А я разве не сказал? Короче, надо расписать церковь. И я предлагаю тебе сделать это. В помощь я дам тебе богомазов из Владимира. Ага, вот и Николай! Эй, Коля! – замахал Дэн рукой вошедшему в бар долговязому человеку, одетому, как и он, в рабочую одежду. – Греби сюда!

– Это Иван! – представил меня Николаю Дэн. – Художник из Ирландии, о котором я тебе говорил. И он вернулся!

– Курганов, – протянул мне руку Николай.

Я пожал раскрытую и жесткую ладонь мужчины.

Николай присел за наш столик. Мы поговорили об Ирландии. И вскоре они с Дэном стали обсуждать смету. Я почувствовал себя лишним, попрощался с ними и вышел на воздух. Уже стемнело. Сеялся мелкий дождь. Я закурил сигарету. Мои пальцы дрожали.

– Вот это да! – хмыкал я, стоя в сквере неподалеку от бара. – Храм, значит, расписать! Как граффити… За одну ночь!

Но мне было не до шуток. Ирина, церковь, толока, не выходили из головы. От мысли, что я должен остаться здесь или отказаться от храма, я моментально ослабел и привалился спиной к дереву. Сквозь черные стволы деревьев, наверху размыкавшиеся кругом, взгляду отворялось небо с мерцающими в глубинах вселенной звездами. «Гори, гори, моя звезда…» – вспомнился любимый романс моей матери. И я вдруг почувствовал себя круглым сиротой. Совершенно одиноким в мире. Где никто меня не любил, никто меня не ждал. И это ощущение моего сиротства было настолько внезапным, острым и страшным, что из моего горла вырвался в ночь сдавленный крик…

Потом, помню, я брел во тьму; раздирал руками мертвые кусты, карабкался через мрачные заборы, изранив ладони о колючую проволоку. В жажде подвига бежал, спотыкаясь, по полю, продирался сквозь чащу, пока не преградила мне путь Ока, потерявшая в темноте свои горизонты. Я разделся и вошел в ее ледяные воды…

Час спустя, дрожа от холода, я стоял среди развалин бывшего кирпичного завода на окраине города и смотрел на белую недостроенную церковь, освещенную матовым прожектором. Рядом с храмом, на усыпанной листьями земле, лежал голубой с золотом купол, увенчанный крестом. Щит, вкопанный в землю, гласил: «Здесь возводится церковь в память святой великомученицы Ирины. На личные пожертвования».

Я был не один. Неподалеку в развалинах бывшей заводской теплицы копошился дед. Я подошел к нему. С помощью зубила и молотка дед очищал годные кирпичи от раствора.

– Тебя Данилов прислал? – откинул он капюшон плаща.

– Нет, – сказал я. – Сам пришел.

– Инструмент в бытовке, – обрадовался дед. – Как величать-то?

– Иван.

– Селюгин Василий. Сын Ивана.

Посмеялись.

По приставной лестнице я поднялся в вагончик, где, по словам Селюгина, дневал и ночевал Дэн. Включил электричество. На стене над лежанкой висел в рамке портрет Ирины Дьяковской. Узколикая красавица с удлиненными, как у египетской жрицы глазами, но уже какими-то неземными. Топилась буржуйка. На веревке, протянутой в углу, сохла рабочая одежда. Я подошел к столу. На столе лежала тетрадь. На ее обложке было написано «Рабочий журнал». Я открыл тетрадь на последней записи: «Сегодня очистили от раствора 600 кирпичей, замуровали три лишних окна. Завтра будем поднимать, и устанавливать купол на 23-метровую высоту. Нанял кран «Кото» со стрелой 25 метров. Чтобы построить купол, пришлось продать двухкомнатную квартиру. Но дело того стоит. На освящение купола приедет отец Петр…».

– Пора отмывать кисти от засохшей краски, – подумал я, согреваясь.

Короткий роман

Карелина разбудил шум в коридоре. Он сбросил с себя одеяло, сел, ничего не понимая, в тревоге шаря ногами ботинки. Как вдруг кто-то торопливо пробежал на каблучках, хлопнула дверь соседней нежилой комнаты, и женский голос со смехом позвал кого-то:

– Иди сюда! Тут столы есть!

– А кто здесь живет? – спросил за дверью другой женский голос. И Карелин услышал, как нетерпеливо постучали в его двери: – Эй, есть кто-нибудь? Откройте…

Карелин не шевелился, боясь заскрипеть панцирной сеткой.

– Тут что, общага? – процокали каблучки в соседней комнате.

– Была общага. Теперь гостиница. Стремный отельчик, да? Пошли отсюда.

И Карелин услышал, как вразнобой застучали каблуки, отчего даже в его комнате заколыхался пол. В коридоре стихло. Часы показывали половину восьмого. Взглянув на дату, он вспомнил, что сегодня день его рождения. Сидел на кровати, тревожно прислушиваясь к шуму, доносившемуся с первого этажа. Там скрежетали по полу сдвигаемые столы, раздавались возгласы. Карелин провел ладонью по лицу – щетина была жесткой. Надо побриться, подумал он.

Он встал, натянул джинсы, сунул ноги в ботинки. Горячей воды в номере не было. Но спускаться вниз, где был титан, ему не хотелось. Местные проявляли к нему повышенный интерес, точно на лбу у него было каинова печать. И ему не хотелось встречаться с ними. Не хотелось даже показываться им на глаза. Хотя он не убивал своего брата как Каин. Брата Николая убили бандиты, когда магазин музыкальных инструментов, который брат открыл в столице, прогорел, и нечем было оплатить кредиты. Теперь бандиты бегают за ним. Но в распутицу они вряд ли сунутся сюда. Весь октябрь лили дожди. Местами грязь такая – машина на диффер садится.

Карелин подошел к ржавой раковине с фыркающей струйкой холодной воды. Наполнил водой алюминиевую кружку, поставил ее на плитку. Пока грелась вода, настроил бритвенный прибор. Потом снял с батареи постиранную рубашку. Она высохла, но у него не было утюга, чтобы погладить ее. Вода в кружке потеплела. Он стал бриться, глядя в мутное зеркало, висевшее над раковиной.

В приоткрытое окно заглядывала монастырская колокольня, потемневшая от дожей. Сухие листья, лежавшие на подоконнике, зябко вздрагивали.

 
Обручальное кольцо не простое украшение… —
 

Гремел внизу магнитофон

– «Будет свадьба…», – подумал Карелин. Вспомнилось, как в сентябре, он простудился на стройке, таская под дождем доски. И валялся в этом номере с температурой. Тогда он еще не знал, что по выходным «холл» гостиницы, где он поселился, превращается в банкетный зал. Приехала свадьба. И начался шабаш. Дебильная музыка выносила мозги и сотрясала старые, обсыпавшиеся внутри, стены здания. За его дверью все время кто-то топотал, раздавались неразборчивые голоса мужиков, хриплый кашель, женский смех. А внизу кого-то встречали, радовались, обнимали. Карелин, лежал в жару на узкой койке и остро, как никогда, тосковал по покойным родителям, по брату, и чувствовал себя очень одиноким. С тех пор он никогда не оставался в гостинице по субботам, если намечалась свадьба. Об этом ему сообщал вахтер дядя Коля, живший при гостинице. Карелин уходил в рощу. Или – в библиотеку. Там, в читальном зале, он и познакомился с Таней, когда она выдавала ему книги. Темноволосая девушка невысокого роста была молчалива и серьезна. У нее были красивые ноги. И когда она приподнималась на носках, чтобы достать книгу с полки, он не мог отвести от нее глаз. Таня нравилась ему. Но познакомиться с ней поближе оказалось не так просто. Она была не похожа на местных провинциалок. Однажды они разговорились. И Карелин, неожиданно для себя, рассказал Тане, почему он оказался в этом городишке. Выяснилось, что Таня тоже, как и он, приехала сюда из Москвы, когда ей, молодому специалисту, предложили здесь место заведующей библиотекой. Она тосковала по большому городу, по друзьям, мечтала вырваться из этой дыры. И эта тоска по иной жизни сблизила их.

Но чем больше он узнавал Таню, тем меньше чувствовал, что знает. И оттого она нравилась ему все сильнее, все мучительнее. Мысли о ней согревали его сердце, когда было ему особенно одиноко. Наверно, то же самое, чувствовала и Таня, потому что однажды сказала ему словами маленького принца из сказки Сент-Экзюпери, что слова только мешают людям понимать друг друга. Хотела бы она выйти замуж, однажды спросил он ее. О, да, засмеялась она, хотя в слове «муж» ей слышится что-то уродливое, до зевоты скучное. Вот «незнакомец» – другое дело. И он не мог не согласиться с ней, подумав, что и слово «жена» нагоняет тоску, если женщина, которая живет с тобой, лишена тайны, низведена до вещи, которую можно потрогать, изучить. Но сегодня к черту тайны! Сегодня он скажет Тане напрямую, что любит ее так, как никогда и никого еще не любил. И предложит ей жить вместе. Это нормально. После того, что между ними произошло. Как там у Экклесиаста? Если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?

Побрившись, Карелин смочил лицо водкой из плоской бутылки, стоявшей на полке под зеркалом. Надел чистую рубашку. Застегнул ее на все пуговицы, подошел к зеркалу, причесался. Потом достал из тумбочки бутылку коньяка, купленного для «особого случая». Такой случай наступил! Конечно, он не надеялся, что Таня снова придет к нему, в это убожество. Но возможно, они выпьют по рюмке в библиотеке, как это было в минувшую субботу, когда Таня так неожиданно отдалась ему…

А в ту субботу в гостинице опять собрался народ. Но не на свадьбу, а – на поминки. Карелин отправился в библиотеку. Таня, нарядная, с завитыми волосами, была чем-то взволнована. Вместо свитера и джинсовой юбки, на ней было красное платье и черные чулки со швом, точно она собралась на молодежную тусовку. Ей часто звонили на сотовый, она выбегала из читального зала в служебную комнату, и оттуда доносился ее низкий быстрый смех. В задумчивости возвращалась. С чуть насмешливой и горькой, застывшей улыбкой смотрела на него. Карелин пытался развеселить ее, рассказывал ей что-то смешное. Она смеялась, закидывая назад голову с каштановыми волосами, но в ее глазах стояли слезы. За окнами стемнело.

– Таня, что случилось? – не выдержал он, собираясь уходить.

– Ничего не случилось.

– Но ты плачешь?

– Просто взгрустнулось, – вымученно улыбнулась она. – Слушай, Костя, – переменила она тему. – У тебя какие планы на вечер? Значит, свободен? Отлично. Сегодня у нашей старой работницы, Нины Львовны, юбилей. Пенсионерки, ветераны библиотечного дела, решили собраться здесь, в библиотеке, где прошла их жизнь, и скоро сюда придут. – Таня по-детски шмыгнула носом: – И Люба придет. Ты ее знаешь, она у нас методистом работает… Короче, оставайся, Костя. Будешь моим кавалером. Годится? – залихватски тряхнула она волосами.

– Годится, – сказал Карелин. – Только с одним условием, – добавил он. – Я схожу в магазин за шампанским!

Когда он вернулся из магазина, в библиотеке уже собрались гости: седенькая, высохшая, как мумия, восьмидесятилетняя старушка в «бериевских» очках, Нина Львовна, а с ней еще две пожилых женщины, и Люба. Пенсионерки принесли цветы и домашние вкусности. И когда всю снедь выставили на стол, разложив ее по принесенным из дома тарелкам, от запаха пищи у Карелина закружилась голова. Карелин откупорил шампанское, выстрелив пробкой. И женщины, включая Нину Львовну, лихо опрокинули по бокалу в честь именинницы. Карелин тоже выпил и стал «оттаивать». Он сидел рядом с Таней и думал: «Ну что ж, это все-таки счастье…». Старушки потягивали шампанское, а Таня, он и Люба пили коньяк, купленный Карелиным. Потом, бледный от хмеля, он стал читать свои стихи, жалея что нет гитары – он был в ударе и ему хотелось петь. Женщины хлопали ему. Полнотелая Люба, мать-одиночка, похожая на восточную красавицу с лубочной картинки, откровенно смотрела на него. Таня поставила на проигрыватель пластинку Тухманова «По волне моей памяти». Звучала «Сентиментальная прогулка» на стихи Поля Верлена – все повышаясь, звуча, чем дальше, тем все томительнее, в сладко сжимающей сердце грусти. И музыка любви эхом отдавалась в сердце Карелина.

Ушли старушки и Люба, пару раз наступившая ему под столом на ногу, но без ответной реакции. Карелин помог Тане убрать со стола посуду. Потом они сидели вдвоем, горела только настольная лампа. За окном шумел дождь. Они допивали коньяк и говорили, по обыкновению, о постороннем. Было уютно и спокойно. И когда возникла долгая, но не мучительная пауза, он как-то легко и весело обнял Таню, поцеловал ее в сухие потрескавшиеся губы. Таня выключила свет. И они стали целоваться. Она ничему не противилась, но все время молчала. А когда она почувствовала, что он больше не в силах владеть собой, отстранила его. Попросила включить свет и ушла. Карелин включил лампу. И допил коньяк. Вернулась Таня, уже одетая в пальто. Держалась она спокойно и просто, точно ничего не было перед этим:

– Проводишь меня?

Они шли под дождем вдоль зубчатой монастырской стены, белеющей в осенних сумерках. Он что-то рассказывал. Таня молчала. Автомашины, рассекая пелену дождя, разбрызгивали лужи, освещая фарами изъезженную площадь с полуразрушенной громадой Успенского собора. Они завернули за угол стены. Здесь ветер дул, как в трубу. Таня ежилась. Он погрустнел. Подошли к гостинице. Оба ее этажа были погружены во мрак. С деланной беспечностью он пригласил Таню в гости на чашку чая, пошутив что-то на счет гранд отеля, откуда даже тараканы разбежались от седой русской тоски. И неожиданно для него Таня согласилась. Видно, ей тоже не хотелось идти в свой угол, который она снимала в частном доме у одинокой женщины, болеющей раком.

Карелин налил воды из-под крана в металлическую кружку и поставил ее на плитку, стоявшую на голом щелястом полу. С него было довольно и того, что Таня пришла сюда, и он слышит ее медленный голос, глядит на губы, которые он недавно целовал. А когда он обернулся, Таня, сняв берет, и, закидывая назад волосы голой рукой, оглядывала комнату, где кроме стола, заваленного исписанными листками, да четырех железных коек, стоявших вдоль стен, ничего не было. Не было даже штор на окнах, и в черных стеклах тоскливо отражалась тусклая лампочка, свисавшая с потолка. Вода в кружке не хотела закипать. Карелин взял гитару. Сел на расшатанный стул. И перебирая струны, стал напевать песню Окуджавы:

 
Тьмою здесь все занавешено и тишина как  на дне…
Ваше Величество Женщина, да неужели ко мне?..
 

Начал-то он игриво, но вдруг запел с душой, легонько стуча в пол ботинком. Пока не поднял голову и не увидел, что Таня сидит на его постели и, вытянувшись, как растревоженная птица, готовая улететь, смотрит на его ботинок, подметка которого, как назло, отвалилась от сырости. Стыдясь, он задвинул ногу под стул и, продолжая перебирать струны, допел:

 
Кто вы такая? Откуда вы? Ах, я смешной человек…
Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век…
 

Вода в кружке начала парить. Карелин отложил гитару. Он хотел шутливо извиниться, что кроме чая у него ничего нет, но Таня посмотрела на него потемневшими глазами и сказала глухим голосом: «Иди ко мне…». Это было неожиданнее всего. Он хотел что-то сказать. Но она повелительно перебила его:

– Затвори дверь на ключ и выключи свет.

И встав, через голову стянула с себя платье. Он выключил свет, повернул ключ в двери.

Таня уже лежала в его кровати, натянув одеяло до подбородка. Растерянный, в безумии любви, он дернул одеяло из ее рук, раскрыв всю ее, в одних чулках…

– Согрей меня, – сказала она, постукивая зубами.

Вскоре она ушла. «Считай, что это был алкогольный удар…», – грустно улыбнулась она, прощаясь.

Всю следующую неделю он вкалывал на стройке от рассвета до заката. Ему было досадно, что они так нехорошо простились. Он едва дождался выходных. Ну что ж, теперь он купит цветы и пойдет в библиотеку к Тане.

Карелин надел свой светлый плащ не по сезону; надвинув на лоб кепку, спустился по лестнице вниз и, ни на кого не глядя, вышел из гостиницы

День набирал силу. Воздух был свеж. Сквозь разрывы в тучах выглядывало теплое солнце. Он зашел на базар и купил букет астр. Астры не пахли. Но других цветов у бабушек не было. От счастья, от прозрачности утреннего воздуха чуть кружилась голова. Дома мимо которых он шел были серыми, стены обшарпанными, но зато окна отражали солнечный свет, резко отделяясь своей яркостью от фасадов.

«Я сейчас увижу Таню, – думал Карелин. – Судьба пощадила меня…»

В библиотеке в читальном зале вместо Тани скучала Люба. Она порывисто обернулась на звук его шагов.

– А Таня где? – спросил Карелин, поздоровавшись.

– Таня отпросилась на свадьбу А что? Меня просят – я соглашаюсь, – засмеялась Люба, кокетливо поведя глазами с приклеенными ресницами.

– На свадьбу? – растерялся Карелин.

– А ты не знаешь? Я думала ты…

– Что ты думала?

– Так, ничего… Короче, сегодня вернулся Танькин парень. Он прилетел из Англии на свадьбу своей сестры. В свое время он бросил Таню. Она пыталась его забыть. Он, козел, еще неделю тому прилетел в Москву. Но сюда не стремился. Таньке позвонили знакомые, сказали, что он там таскается по кабакам с бабами. Она была вся на нервах. А сегодня он приехал, на свадьбу. Приперся в библиотеку с цветами, с шампанским. И Танька потеряла голову, стала как безумная, все ему простила. По ходу непостижимая тайна! А ты-то куда принарядился? Прямо жених с цветами!

– День рождения у меня, – сказал Карелин.

– Поздравляю. Брось, Костя. Чего ты? Не парься. Таньке нужен денежный муж, перспективный. Зачем ей нищий поэт со стройки…

Люба продолжала трещать.

– Пойду я, – положил он на ее стол цветы.

– Ой, спасибки. А куда пойдешь-то?

– По лесу прогуляюсь.

– День рождения дома за столом проводят, а не среди берез. Ты ко мне приходи вечером. На новостройку. Дом пять, квартира шестнадцатая. Я плов сделаю. Выпьем за твою днюху…

Он не ответил. Зашагал к выходу.

– Костя, слышишь? – крикнула ему в спину Люба. – Я буду ждать. Приходи!

Он не ответил.

В гостиницу он вернулся затемно, вымокнув под дождем. Свадебный народ уже расходился, разъезжался. Возле конторки вахтера стояло несколько мужиков со стаканами в руках, они умолкли, когда он появился, недружелюбно покосились на него. Вахтер дядя Коля, ветеран войны, мертвецки пьяный, спал на продавленном диване в своей комнатушке лицом к стене. Из уборной в конце коридора вышла невеста в свадебном платье.