Текст книги "Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы"

«Непристойно любить небывалое…»

 
Непристойно любить небывалое,
а пристойно и в малом ждать случая
и скрывать до поры это малое
в непрестанной надежде на лучшее.
 
 
Это слабых людей и больных
заповедный души уголок —
там садок на придонье возник
и плывет небольшой осьминог.
 

«Конь озадачен вконец…»

 
Конь озадачен вконец. Ржет от боли
           и каплет пена с кровью под ноги вниз.
День обозначен едва. Только полоска
           зари да над полем туманная взвесь.
Где я увидел такое? В набитых троллейбусах
           или спускаясь в метро или море
           мое мне таким показалось?
Ледяная в стакане вода. Одинокий
           мужик не спеша отпускает узду
           и шумя на меня пустота опустилась.
 
 
Где это было?
Надежда, одежда, денежка, лежбище,
           плечи, лечи – я слова не вспомню! Лети.
Плыл ли ночлег и в пути свисали руки как плети?
Было ли это и что с ковчега упало?
Меж людьми, меж зверьми, меж горами,
           травами, ямами, между ногами просунешь ладонь.
Там задевались, туда закатились конь
           с мужиком, совсем затерялись – достань.
 

«Пришли взыскавшие карьеры офицеры…»

 
Пришли взыскавшие карьеры офицеры
и сели в форменной одежде
вокруг стола. Вверху порхали денежки
и шелестели действуя на нервы.
 
 
Пришли потрепанные юностью подруги
ко всем страдающие аллергией,
а их натруженные руки
ах как о многом говорили.
 
 
Пришли ах как обкаканные дети
ради которых ходят в магазины
и тащат переполненные сетки
и влезли нашей радости на спины.
 
 
Так все пришли и так вот все сидели
как души с высоты сидели и смотрели.
Наброшена на всех была попона
и все просили у меня пардона.
 

«У ворот в золотистом обличьи…»

 
У ворот в золотистом обличьи
день прошедший помедлил с прощаньем.
Неприличное так же привычно,
как душе грохотанье брусчатки.
 
 
На запястье повисла манжета,
на веранде скрипят половицы,
и колючее пламя букета
на матерчатой стенке клубится.
 
 
У актрисы сегодня знакомый.
По чугунке заехал на дачу.
И актриса тепло и знакомо
то смеется, то хочет, то плачет.
 
 
Но об этом они не расскажут,
не напишут и не нарисуют
только пó сердцу жадно проскачут
слабой дробью своих поцелуев.
 

«Когда исчезла Любовь…»

 
Когда исчезла Любовь, вместе с ней
           ушла и Поэзия, и этого было
           достаточно, чтобы Душа уснула.
Когда уснула трава в земле и ушел
           блеск небес, наступила слякоть.
Что исчезло из сердца и куда это
           что-то исчезло и достаточно ли
           осталось сердца, чтобы это что-то
           найти? Грязнуля!
Как ты падаешь в эти слюни земли и
не достаточно ли об этом плакать?
 
 
Кто-то рассказывает со страстью о
           жидомасонах, с треском, с радостью,
           как он открыл их.
Вшивые Шивы в регионе Мазовше
           собирают кукол поющих колядки.
Пристегнув оперенье белых орлов —
           блеск от крыл их,—
           люди как лодки обманутые веслом
           (мастерком) бегут без оглядки.
 
 
Рерих весь в перьях белых орлов
           ест их чавкая, звякая.
Свивается кольцами цепь-не цепь:
           змея, которую не раздавить
           Медному Всаднику.
В год Змеи она распрямляется,
           случается гадость всякая.
Сколько мистических сил обступило
           Россию и не исчезает и это досадно.
 
 
Вянет Душа. Спит и вянет во сне.
Как ей найти Любовь, которой нет во мне?
Как ей вернуть Поэзию в сердце мое?
Вянет Душа и во сне о себе поет.
 

«В прогулке полуночной…»

 
В прогулке полуночной
смерть и отрада
и мы.
Какого нам надо
ключица и луночка
в лоне зимы?
 
 
Колотится жилка
и небо колотит
над нами.
Осталась от плоти
одна лишь полоска
желанья.
 
 
Остались одни на двоих
пережитые, пере —
забытые губы,
как будто бы берег
дешевой любви
безобидно безлюбый.
 
 
Огнем прошибают
нестрашные пасти
подъездов.
Какие напасти
еще ожидают
поэзию?
 
 
И есть ли поэзия
в том, что мы так
безнадежно
на каждый пустяк
собираемся лезть
под одежду.
 
 
В прогулке полуночной
смерть и отрада
и мы.
Какого нам надо
ключица и луночка
в лоне зимы?
 

«Куда собрался человек…»

 
Куда собрался человек
куда забрался,
какою злостью из-под век
в меня бросался!
 
 
А я увертывался, рук
его искал, сопя,
и повторял: – С чего же вдруг
я потерял тебя.
 
 
Веселья песнь в меня вложи
о, Бог – веселый меч,
чтоб я из невеселой лжи
сумел его извлечь.
 
 
Но царь царей его поджег,
стоял он глух и слеп
и тихо плакал в сердце Бог
бессилен и нелеп.
 
 
Высоких смыслов не ищу
когда под облака
в который раз я запущу
недопитый стакан.
 
 
И Бог мой проигравший вновь
мне нанесет визит
напомнить, что, пойми, любовь
когда-то ж победит.
 

«Легких веток, сухих, хрупких…»

 
Легких веток, сухих, хрупких
полным-полно,
тополей несчастных обрубки
вижу в окно.
 
 
Я увидел мир накануне,
свет,
на котором лежал подлунный
снег.
 

«Я ехал в поезде. Кругом…»

 
Я ехал в поезде. Кругом
дома повышенной этажности
напоминали мне о том,
что загород сегодня кажимость.
 
 
– Какая важность? – проворчав,
я вылезал из электрички
и руку жал и руку жав,
подслушивал вполуха птичек.
 
 
«И жить, так много потеряв!» —
проскальзывало в голове.
Бутылка падала стремглав
искрились стеклышки в траве.
 

«Беззубым шамкающим ртом…»

 
Беззубым шамкающим ртом
поэт заводит речь о том,
что вызывает интерес
экономический процесс,
по сути состоящий в том,
что бедность входит в каждый дом
и деньги – чудо из чудес! —
не вызывают интерес,
поскольку отоварить их
трудов не хватит никаких.
 

«…И вдруг королевским движеньем…»

 
…и вдруг королевским движеньем,
направленным вправо и вниз,
он сбросил позор и лишенья
и вышел на шаткий карниз.
 
 
Ему поклонились устало
худой лысоватый поэт
и женщина возле вокзала,
лишенная всяких примет.
 
 
Цвели небеса синевою,
шагала зеленая муть
и в улицу вниз головою
ему оставалось нырнуть,
 
 
а где-то смешной Достоевский,
надумав решать и учить,
впадает в счастливое детство
бессмысленно трезвой души.
 

«Едет толстый жук в трамвае…»

 
Едет толстый жук в трамвае.
Руки, как Наполеон,
на себе сложил и знает,
где, когда он выйдет вон.
 
 
Город горд. На всем пути
горы гордости горят.
Горести в твоей горсти
по груди твоей гремят.
 
 
Вычленяя, сочленяя
это с тем, а то из тех,
дребезжание трамвая
намекает на успех.
 
 
Движется чего-то в ночь.
Утром вырастает день.
Дома подрастает дочь.
Небо же совсем осен —
 
 
нее.
 

«Ну, что там вспоминать…»

 
Ну, что там вспоминать
и что там говорить?
Нам не о чем жалеть
и нечего желать.
 
 
Но возле рыжих кос
и возле черных кос
блестит коса у глаз
слепит коса до слез.
 
 
Не поверни души
ни в ту, ни в эту степь.
Ты очень странный тип.
Те тоже хороши.
 

«Все, что было задумано…»

 
Все, что было задумано
и возлюблено нами,
пудрой, рифмой, туманами
налицо на мирах.
 
 
Мудрый заполночь запорхает
в крошках мыслей и чувств.
Глупый пудрой, рифмой, туманами
будет себя лечить.
 
 
Боже мой! Как я глуп!
И не только глуп – глуха душа моя. Мгла
пудрой, рифмой, туманами
серая из себя за окном стоит.
 

«Не помни зла, но и добра не помни…»

 
Не помни зла, но и добра не помни.
Не помни ста, но и одну забудь.
Бери с собою всех и кроме
того еще, еще кого-нибудь.
 
 
Ищи лишь только то, что под руками.
Займи, если не хватит, но бери
себя, хотя б не целого, кусками
и хоть о чем-нибудь, но что-то говори.
 

«Музыкально шатается осень…»

 
Музыкально шатается осень
желтым пламенем и шуршит.
Это дерево светлополосым
платьем своим не дорожит.
 
 
Я в ручьях иных умывался.
И лес иной – не на ровном месте
           растущий – люблю,
но то, чем я маялся, стушевалось
и сам я – а ля улю.
 
 
Совсем больной.
 

«И зубы заговаривает, и…»

 
И зубы заговаривает, и
немножко от болезней лечит
других, и курточку на плечи,
а мы уже давно твои
 
 
со всеми потрохами. Мы —
а ты еще не знаешь сколько
меня – усеем пол осколками,
засеем немотой умы.
 
 
Куда взмывают боль и близь,
куда слетают даль и холод?
И Божий мир на верх и низ
какою силою расколот?
 

«Лицо не соответствовало сути…»

 
Лицо не соответствовало сути,
как это принято у многих лиц,
но я поддавшись лени и минуте
забыл о прошлом и склонился ниц.
 
 
Потом была знакомая расплата,
бесплодие и душная неволя,
потом опять распределили роли
и все пошло сначала как когда-то.
 
 
Казалось бы добилось своего
лицо, в холодное и злое уходя.
И позавидуешь другим, хотя
и я б убрал его, да поздно, нету сил.
 

«Умерла бесчисленная жизнь…»

 
Умерла бесчисленная жизнь
на зеленых ручках серой лентой.
Жильное безумие зажгись
смутным сном, сыновним аргументом.
 
 
Стол печали застели и пей,
пей и пой, ах! пой себя не помня
произросший яростно репей
на заброшенной сто лет каменоломне.
 
 
То мне чудится, я темнота и ночь,
чей-то сын, а может чья-то дочь,
то мне снится, будто я один.
Солнце. День. И я ничей не сын.
 

«Я тот же, что и был. Моя душа пуста…»

 
Я тот же, что и был. Моя душа пуста.
Пуста как было и пуста как будет.
Моя душа, начавшись от хвоста,
уходит в пятки и живет как люди.
 
 
За пустотой возвышенных небес
живет в тиши какой-то пьяный лес,
разбросанный по стершимся оврагам.
О, если б я когда-нибудь долез
до этого вместилища отваги!
 
 
А там рукой подать – тропарь, венок.
А я внизу слагаю нескладухи
и от меня сбегают со всех ног
и со всех крыл летя плюются духи.
 

Иркутск

1.

 
Башенки-бабёнки,
колобочки-домики, срытый неглубокий чернозем.
Это – лето.
Хруст да грусть да воздух ломкий —
зимины потемки.
Сколько пето-перепето,
как все это шло на слом!
 
 
Вечерний бом!
И вот я слышу тишину
и чувствую как время давит, люди давят,
и некуда, уйдя в мою страну,
прийти, а всё сильна растрава,
 
 
растрава взять подняться, предпринять,
потыкаться туда-сюда, попробовать
еще хоть раз, а время жмет меня,
и морщишься от слов, и тишина коробит.
 

2.

 
Чуть где почувствуешь глубь придыханья,
в стойке собачьей застыв,
ждешь удивленья и ждешь восклицанья,
пустишь хвостатый заливистый стих.
 
 
Но не на заячьей древней охоте
и не на древней любовной тоске
старым козлом в слюдяной позолоте
стать в этом веке на этой реке.
 

3.

 
Молчание огня и темень леса,
соленый мяса кус и холод до кости.
Родные сосны падают с отвеса —
не упадут. Им всё ещё расти.
 
 
На то и жизнь – ходить себе со скукой,
на воду поглядеть, на сосны поглядеть.
На то и смерть, чтоб быть последней мукой,
чтоб быть. На то она и смерть.
 

4.

 
В кинотеатре довоенном,
до той, до первой, мировой
построенном, в Сибири нервно
мать слушала дочерний вой.
 
 
И то, что пленка прерывалась
и люди хлопали дверьми —
все это подразумевалось
само собой, и суть, пойми,
 
 
не в том, что так всё это было,
но и не в том, что мы в слезах
следили за прекрасным пылом,
еще не умершим в творцах.
 
 
Серея нереальный город
нас окружал, когда мы шли,
когда на крыльях разговора
приотрывались от земли.
 
 
Мы шли на площадь, на которой
всё вглядывается в упор
остывший Спас Нерукотворный
в неоготический собор.
 

5.

 
Прищелкивающая жизнь, жизнь, вылупившаяся из яйца,
жизнь птиц, рассеивающая в воздухе помет,
закончилась на время. Гололед.
И холод до весны. На время – без конца.
 
 
О, разбуди меня глазами и губами,
испуганная жизнь без языка,
дрожащая за десять верст рука.
Мы не встречались – нас столкнули лбами.
 

6.

 
Нет и половины октября,
а уже ночами минус, гололед,
и ушли в заслуженный полет
к южным странам стаи крякв.
 
 
Учудило в жизни замереть —
всюду беспокойство и дела.
Месяц раньше Ангара текла
из Байкала и на ней краснела медь
 
 
от садящегося солнца. Между сопок
падало на воду красное на синее
и какая-то чужая не-Россия
заморозила и выхлестала соки.
 
 
Вурдалаки и туристы-чехи
нежились, и, скидываясь, местные
к воскресенью отоваривались честно,
в кассе пробивая чеки.
 
 
Было холодно, а через месяц здесь
тоже стало холодно. Наверное
это так в упор закономерно,
что ни встать, ни лечь, ни сесть.
 

7.

 
Все вынуто и что там может быть
в том самом, в том «внутри»?
Что там ни думай, что ни говори,
доверье умерло и навык позабыт.
 
 
Несуществующего клада
сиянье неживых лучей
не надо, говорит, зачем,
зачем? И никому не надо.
 

8.

 
Погаси, любимый, свет,—
говорили мне когда-то,
а теперь одно «не надо»,
а теперь сплошное «нет».
 
 
Почему же, почему? —
Все устали, я устал,
и не то, чтоб очень стар,
а не надо ни к чему.
 

9.

 
Последствия любви,
последствия свободы
и холод дней твоих
в оставшиеся годы
 
 
соединяют нас,
разъединяют нас
и обещают нам
какую-то напасть.
 
 
Поэт кричит «ура»,
поэт грохочет пылко,
а на столе с утра
уже торчит бутылка.
 
 
Впоследствии не то,
чтоб очень хорошо,
но можно ведь потом
пойти и взять еще.
 

(между 1982 и 1984)

Китайская Афродита или Исэ моногатари белорусского вокзала

1.

 
Все прекрасное – и то, что было,
но и то, чего в помине не водилось,
вдруг переплелось и так застыло,
наклонилось и сдалось на милость.
 
 
Я сидел не шелохнувшись, даже
я не думал ни о чем похожем.
Я болел и за собой ухаживал
и не чувствовал себя ухоженным.
 

2.

 
Ты миф, ты символ, телефон.
Я тыквенного семечка – лица —
китайский знак, съезжая в сон,
увлек с собой, и щебетом птенца
 
 
мне отвечала жизнь. Болели даже звуки.
Наперекрест ложились голоса.
От неизвестности к разлуке
я пробежал за полчаса.
 

3.

 
О чем бормочут несмышленыши,
на черных едучи автомобилях
и плачучи на женах полночью? —
что обошли и отстранили.
 
 
Напрасно в пене Афродита
увитая волною мимо
спешит. Она волной увита —
они в другом неутомимей.
 
 
Я – мост. Я – самый длинный мост
от червяка и до богини.
Ногами и руками врос
в землю и под ветром стынет.
 

4.

 
Подо мною проходят воды
исходящие и входящие
и ушедших времен народы
и живущие настоящие
 
 
их имен не счесть и не вычленить
подо мною вода сплошная
позавидуешь нижним и вышним
посредине жизнь сволочная
 
 
скоро будущее родится
так и так выходит на птицах
то же самое как ни кинь
 
 
из богини исходят воды
то-то будут сухие роды
страшный выблядок вундеркинд
 

5.

 
Китайский знак дала мне Афродита
с улыбкой намекнув: я не оставлен,
и как я должность исполняю,
вообще-то говоря, она довольна.
Дорогу мокрым снегом заметало.
Всё хлюпало. И только
рявкали автобусы «Коль славен».
 
 
Китайский знак держала Афродита.
Я руку протянул поправить
условье, бывшее меж нами.
Знак заносило мокрыми снегами
у Белорусского вокзала.
 

6.

 
Когда произошло
изгнание из рая,
и этот факт про что
нам говорит? – Не знаю.
 
 
И вообще-то как
всё это получилось?
Я может быть дурак,
но не пойму причину.
 
 
Ударил свет в глаза,
забилась электричка,
и я решил сказать
тебе, что ты лишь кличка,
 
 
ты след того, что нет
и не было, того,
что через много лет
оденется тобой
 
 
и теплотою тела
придет ко мне в ночи,
но ты про это дело
пока что помолчи,
 
 
поскольку мы не знаем
ни за что, ни про что
как с этим самым раем
там всё произошло.
 

7.

 
Я измаялся, хоть и не свет не заря
мне вставать. Я ворочался лежа,
потому что я думал, какая пора,
ах какая пора мною прожита.
И вот так до утра.
 
 
Потому что я думал: я не понимал.
Как я жил? Как сухая колода —
а прошедшие годы сводили с ума
и какие прекрасные годы.
 
 
Разноцветное солнце гнало меня ввысь,
как весеннюю пеструю птицу,
и какие мне лица навстречу лились,
потому что им нравилось литься.
 
 
Как со мною носился взволнованный мир
танцевал, удивлялся и нежил,
а я думал, дурак, что возьми я умри
и всё будет как будто и не жил,
 
 
а он жил только мной, он носился со мной,
чтоб я пел. Ну и пел я.
Чистым голосом, чистой-пречистой зимой
обернулось нечистое тело.
 
 
Где моя дорогая степная любовь?
Грива черных волос кобылицы
растворяется в воздухе в сумерках слов,
это солнце напротив садится.
 

8.

 
Взрыв лучей меж облаков —
дар последний
солнца заходящего, любовь
цвета медного,
 
 
и на черном-черном море – ложкой ешь! —
на густом, луной просвеченном
мы с тобою проплываем меж
ночью-вечером,
 
 
а далёко ветер треплет степь ковыль,
ни укрыться, ни сквозь землю провалиться
гладко, жарко, бездорожье, пыль
мне в глаза кидают кобылицы.
 

9.

 
Дочь Турана, принцессу из юрты, норвежскому
                                                                 ярлу отдали —
вышел русский насельник – бродяга, лентяй, табакур —
и как финские крови устали и вдарили,
так прогнали его аж за самую реку Амур.
 
 
Жил он в Харбине, после ютился в Шанхае.
Как, когда притулился на чьей-то земле?
Португальский язык ничего понимая
он живет под Христом на высокой скале.
 
 
Далеко в океане за Копакабаной
ему вовсе не солнце утрами встает —
это в зимней степи проглянувшие сани,
это к ярлу лицо подняла Турандот.
 

10.

 
В московских клетушках
капусту хлебать.
Мы дружка на дружке
как будто в гробах.
 
 
На кухне в халупе
картошки поев,
уже он в тулупе
под землю полез.
 
 
И так до субботы,
зажатый в тиски,
гнилой от работы,
слепой от тоски
 
 
он будет за это
на два выходных
в дюмовской карете
король Людовик.
 

11.

 
Черница юная приходит иногда
меня лечить от нескладухи-жизни
и жалко мне ее труда
и сил и стыдно укоризны.
 
 
На что я есть такой, какой я есть?
Она стесняясь и жалея
мне говорит: – Вы тоже экстрасенс
и родились под знаком Водолея.
 
 
Какая добрая, однако же, душа
насупясь надо мной шаманит
и пальцы стряхивая, – Можете лежать,—
мне повторяет непрестанно.
 
 
Черница юная серьезна и строга,
ее душа легка и молчалива
и делает ее рука
меня спокойным и счастливым.
 

12.

 
Мороз. И сразу пальцы ног
одервенели, непослушны,
сапог колотишь о сапог —
худы и стареньки, и нужно
 
 
купить бы новые, да вот
не то, чтоб не на что, а все-тки
других делов ярмо гнетет,
а дни пустынны и коротки,
 
 
и лепят, лупят холода,
раскалывают, созидая —
на тротуарах изо льда
наварена кора седая.
 
 
В обнимку с ветром и тоской
мой страх и стыд за то, что я
и не живу и жив зимой,
зимой, в которой нет житья.
 

13.

 
Собрались водку пить.
Наговорили мне,
что воздержаться бы
да и причины нет.
 
 
– Когда уймешься ты? —
сказали мне, вздохнув.
От этой хуеты
сижу как полный нуль,
 
 
сижу: глаза висят
и водка не идет,
а не поднимешь зад,
чтоб дать обратный ход.
 
 
Куда же занесло?
Мороз. Сидёж-пиздёж.
И ты тут как назло
сидишь и водку пьешь.
 

14.

 
Спутник жизни
для девочки выбран-не-выбран, а так уж случилось.
Как отчизна.
Остался, уехал, а всё ты оттуда.
Вот такие дела —
ты меня подлечила.
Ни кола,
ни двора. Холода лупят люто.
 
 
Я за щеку хватаюсь.
Эх, мне по такой бы погоде
созвониться, связаться
с перелётною птицей.
Пить вдвоем
и, как ночь на исходе,
на такси и домой,
и домой завалиться.
 
 
Не смотрите на то, что я очень обидчив и злобен.
Не кори нас черница, что так уж случилось у нас,
и прости, что я создан был Богу подобен,
а потом получилась такая напасть.
 

(между 1982 и 1984)

Быстро написанный крик
Стихи 1984–1985 годов

«Карлица в косынке марлевой…»

 
Карлица в косынке марлевой
поднималась Маросейкой
вверх на улицу Покровку,
когда вдруг её обновку
сдернула заплечной сумкой
проходящая еврейка.
 
 
За предательство Иуды
и за всё, что всем известно,
карлица ее, паскуду,
прокляла тепло и честно.
 
 
Серый воздух шел налево,
облака сосали небо,
словно карлицы-ягняшки
возле матери-овечки.
 

«С трудом гляжу…»

 
С трудом гляжу
на роскошное тело
выгнутой ветром березы.
 
 
Удаляется жизнь. Чем заменишь ее?
 
 
Струится по ее плечу
пеплос —
зеленые слезы.
 
 
Струится по щекам счастье мое.
 

«В моей крови замерзла смерть…»

 
В моей крови замерзла смерть
и не живет. Уже не дышит.
Лишь белокурый полонез
неловко бросится на плечи,
заколка стрельнет вниз с волос,
которым видно было б легче
свисать, когда б и я замерз
со смертью вместе и подлец
совсем законченный бы вышел.
В моей крови замерзла смерть,
как мне от жизни б не сгореть.
 
 
От музыки ее прекрасной,
которая со стен сползла
и с потолка свисает вниз
и блеск оконного стекла
гремучею покрыла ряской,
и женщину мою трясет,
еще не верящую в чудо,
ах! эта музыка зануда,
в которой мы отозвались
и с потолка свисаем вниз.
 

«Примирись и улыбнись…»

 
Примирись и улыбнись
хоть тому, хоть этому,
посмотри устало вниз
из окошка летом.
 
 
Где проедет самосвал,
где пройдет прохожий,
я над жизнью повздыхал,
ты вздыхала тоже.
 
 
Это место за углом,
где мы целовались,
битым устлано стеклом,
нашею усталостью.
 
 
Но одни, навек одни,
в небе пролетают
наши губы, наши дни,
остывают, тают.
 
 
Может в этом самый смысл,
что там не скажи,
может даже эта мысль
тоже в чём-то жизнь.
 
 
Из подъезда вышел вон
Николай Иваныч.
И какой тебе резон,
ты же врать не станешь?
 
 
Он заехал не ко мне,
ни к Петру, ни к Павлу.
Но приятно знать во сне,
что тебя листают,
 
 
что тобой оборотясь
призраки являются,
незавязанная связь
будоражит яйца.
 
 
В небо пущена стрелой
неподвижность встречи,
это битое стекло,
это тело всем назло,
мартовские плечи.
 
 
Я смотрю устало вниз.
Как летать легко мне!
Примирись и улыбнись,
улыбнись спокойно.
 

«Пыльный подоконник. Переплеты рамы…»

 
Пыльный подоконник. Переплеты рамы.
Канцелярский стол и полки желтоваты.
В красноте заката
на обоях заплясала
тень от лампы.
 
 
– Как болят колени! – ты сказала.
 
 
Пьяный обернулся к лицам окон,
несочувствующею рукою вверх подался,
на пол медленно сползая.
Пепел на полу. Усталость.
Он садился как-то боком.
 
 
– У меня болят колени, – ты сказала.
 

«Зачем же властвовать и задавать вопросы…»

 
Зачем же властвовать и задавать вопросы?
 
 
Поют скворцы, и пьют вино
у магазина холодным майским утром.
Нам дано
быть мудрыми,
но это мы отбросим.
 
 
Зачем же властвовать и мелкой сытой дробью
свой голос насыщать?
 
 
Пятиэтажная стена на зелень вдовью
глядит как на тщету душа
и ах! как хороша
воздушная листва, наполненная свежей кровью.
 
 
Чуть мы устали, нас уже забыли.
 
 
Сквозь ясное лицо, повернутое вверх,
струится свет,
которого и нет.
Когда хозяйку посещает смерть,
квартира богатеет пылью.
 
 
Зачем же властвовать?
 
 
Воздушная истома
холодною весной ложится на порог,
взлетела ласточка
и серый свой творог
прислюнила под самой крышей дома.