Текст книги "Петербургское действо. Том 2"

XXXVII

Шепелев отомкнул звонкий замок, приотворил слегка дверь и глянул. Кто-то шел мимо. Он подождал, потом выглянул снова. Прохожая горница и коридор были пусты, только издали доносился гул голосов и шум толпы. Он быстро вышел и еще быстрее направился к зале.

Идя через гостиную бодрыми шагами, он вдруг почувствовал, будто слегка шатается, а в глазах как-то потемнело и зарябило.

Против него оказалось зеркало. Он взглянул на себя и улыбнулся. Он сам себя не узнал: настолько было бледно, но оживленно лицо его и настолько сверкали глаза.

– Да! Счастье то же, что и хворость!.. Но господи! Думалось ли мне, что сегодня… Вдруг! Среди маскарада. И как она заранее все обдумала! Да, дерзко, а как просто!.. Она говорит: безопасно, потому что если кто и увидит, то глазам не поверит! Вот уж дьявольский расчет! Но никто не видал… Да! Счастливее меня теперь в столице никого нет! Господи! Авось я с ума не сошел. Авось все это было! Было! Не сон же это? Нет, сон! Ей-богу, сон! – восторженно воскликнул он.

Шепелев двинулся было от зеркала, но сильный гром колес на улице заставил его выглянуть в окно, и он увидел среди плошек быстро, вскачь удаляющуюся карету.

«Разъезд! Должно быть, уж поздно», – подумал он.

И он двинулся в приемную. Она была полна гостей, толпившихся в ней и на лестнице. Он озирался смущенно и потуплял глаза каждый раз, когда кто-нибудь случайно взглядывал на него. Во всяком взгляде ему казался допрос. Он чувствовал, что на лице его написано нечто, что может сейчас всякий прочесть, узнать и ахнуть!

Он стал близ дверей лестницы, но, оглядевшись, вдруг пошатнулся, как пораженный громом, и, схватясь за сердце, едва не вскрикнул. У окна, на стульях, сидел старик граф Скабронский, а около него… кармелитка. Она что-то тихо рассказывала ему и смеялась. Он тоже громко смеялся, покачиваясь на стуле.

– Не может быть… Другая! Другая! – шептал Шепелев почти громко, застыв от ужаса и отчаяния.

Он двинулся ближе к ним, и его почти безумный сверкающий взор приковался к белой маске кармелитки. Она вдруг увидела Шепелева, будто вздрогнула и перестала смеяться и говорить.

«Подойду!» – решил он и сделал через силу еще два шага.

Кармелитка, глядевшая пристально на него, быстро встала, взяла руку Скабронского и, видимо, сильно потянула его за собой, увлекая в толпу.

– Ах ты, вьюн! Смотри, пожалуй! под ручку!! – захохотал увлекаемый старик.

Но Шепелев этого не слыхал. Он двинулся к окну и ухватился за что-то рукой, чтобы не упасть от той бури, которая забушевала у него на душе.

– Мальчишка! Дурак! Дурак! – шептал он. – Вообразил, поверил! Но голос… Голос ее!.. Да! Ее голос. Я с ума схожу!..

Долго ли пробыл юноша в состоянии оцепенения, застыв от отчаяния, он сам не знал. Он бессознательно видел только, что всюду поднялась какая-то сумятица. Все будто встревожены. Гольц стоит окруженный разными сановниками. Откуда он пришел? С лестницы, кажется. Около него Панин, фельдмаршал Трубецкой, Бретейль и целая кучка важных, ему незнакомых сановников. Вот и в зале тоже стихло… Музыка играет, но никто не танцует. Вся молодежь – двигаются, сходятся вместе, шепчутся… а все будто оробели.

– Арестован! – слышит Шепелев несколько раз.

С лестницы появился гетман, бледный, встревоженный, и прямо подошел к Гольцу… Шепелев стал было прислушиваться к взволнованному голосу гетмана, который клялся, божился и умолял посланника. Горе, отчаяние слышалось в его голосе… Но едва стал юноша понимать, что дело идет о каком-то арестованном, как внимание его было снова отвлечено… Граф Скабронский прошел в гостиную с кармелиткой и повел ее туда… Туда, где он был!.. Где думал, что нашел свое счастье, а был глупо и грубо обманут какой-то развратной женщиной, кидающейся в объятия первого встречного. И он ощутил вдруг на сердце страшное чувство. Сердце будто упрекало его, что он осквернил то, что жило в нем и еще недавно было чисто и свято для него, а теперь попрано и поругано.

– Да нет, нет! Я же с ума сошел! – шептал он. – Два голоса не могут так быть схожи!..

Скабронский вернулся один и присоединился к кучке, слушавшей горячую речь гетмана. Шепелев тоже глядел на всех и тоже будто внимательно слушал, а сам прислушивался к тому, что шептало ему страдающее и упрекающее сердце.

И вдруг он двинулся и, теперь еще более бледный, с дикой, полубезумной решимостью в глазах, почти побежал через гостиную…

– Нескромность! Дерзость! Бог весть, что выйдет! Может быть, сестра ее… – шептал он на ходу. – Ах, все равно! Все равно! Мне хоть умирать! Мне надо знать!!

Он был уже у двери уборной и, задыхаясь, взялся за ручку… Дверь была заперта…

– Кто там? – раздался тревожный голос, но он узнал его сразу… Это голос обеих… Голос «Ночи» и голос кармелитки.

– Мне надо… – начал Шепелев, но губы его дрожали, язык не повиновался, голос рвался на части.

– Кто тут? – повторила она, приблизясь к самой двери.

– Я… Шепелев… – через силу громче говорил он.

Замок щелкнул, дверь отворилась, и на пороге в полусумраке явилась кармелитка Маргарита, без маски на лице.

Шепелев схватил себя за голову и отступил…

– Что вам угодно? – холодно, строго, почти гневно вымолвила Маргарита.

– Ах, графиня… Я не знаю!.. – со страданием в голосе прошептал он.

– Вы не знаете?! – воскликнула она, выдвигаясь еще немного из дверей. – Так я знаю!.. Вы хотите преследовать и срамить женщину за один неосторожный поступок! – прошептала она. – За один шуточный поцелуй!.. Что ты говоришь? – обернулась она вдруг назад в комнату за растворенную дверь. – Кто это? А это тот дежурный, который по твоей милости офицер и который неизвестно по какому праву считает возможным лезть в нашу уборную.

В ответ на это сдержанный смех послышался в углу горницы.

– Ну-с, я прощаю вас. Я сама виновата! Но это уж в последний раз! – несколько мягче вымолвила Маргарита.

Дверь снова затворилась, снова щелкнул звонко замок.

Шепелев, едва двигаясь, тихо двинулся от дверей. Он уже ни о чем и думать не мог. Мысли рвались, путались. То отчаяние овладевало им, то вдруг сердце, встрепенувшись радостно, говорило ему, будто вскрикивал в нем самом другой человек: неправда! это она!.. она! Сердце знает, видит и чует лучше разума, лучше глаз и ушей.

Вернувшись в залу, Шепелев заметил опустевшие комнаты. Гостей оставалось не более полсотни человек, и то все больше иностранцы. Русские вельможи и сановники все сразу разъехались, будто их разогнала гроза.

На устах у всех теперь было имя Теплова.

Гольц тихо говорил по-немецки в углу с датским посланником Гактгаузеном, и Шепелев, стоявший недалеко от них, расслышал фразу:

– А главное, он наперсник и друг обоих графов. Да, русской партии конец. Их всех теперь развезут по захолустьям их пространного отечества!

Граф Скабронский разговаривал с Фленсбургом, и адъютант изредка взглядывал на Шепелева. Казалось, он один прочел что-то на лице юноши и, раз взглянув на него, теперь постоянно снова переводил глаза на его бледное лицо… и снова читал!..

Шепелев невольно отвернулся и подумал:

«Проклятый немец! Ненавидит меня… И за что? За то, что я когда-то ночью неохотно за слесарем сбегал!»

Через несколько минут Шепелев, стоявший у окна опустя голову, вдруг встрепенулся, будто нечто случилось около него.

Сердце подсказало верно…

Она шла по гостиной и появилась в комнате. Маргарита в том же своем длинном, простом белом костюме, но без маски на лице была еще красивее обыкновенного.

Шепелев пристально и пытливо глядел в ее лицо.

Она увидала Скабронского и подошла к нему.

– Ты, внучка, слышала ли, что тут сейчас было? – сказал старик.

– Теплов арестован! – выговорил Фленсбург.

– Ну, так что ж? – равнодушно отозвалась Маргарита.

И все трое зашептались…

И Фленсбург стал что-то шепотом рассказывать ей, но, послушав без внимания минуту, Маргарита отошла от них к Гольцу и, мимоходом взглянув на Шепелева, сделала невольное движение, будто изумилась.

Она простилась с хозяином и тотчас подошла к юноше.

– Будьте столь любезны, посадите меня в карету.

Шепелев радостно двинулся.

– Позвольте, графиня. Эту честь я никому не уступлю, – выговорил Фленсбург.

– Да я тебя довезу в своей, внучка, – сказал, усмехаясь, Скабронский.

– Ни вас, ни вас тревожить не хочу! – шутливо, но решительно произнесла Маргарита обоим по очереди.

– Это пустяки… – вымолвил угрюмо Фленсбург, подавая ей руку. – Теперь мой черед! – прибавил он, улыбаясь дерзко и как-то двусмысленно.

– Нет. Это очень, очень серьезно! А очереди я не признаю, – отвечала Маргарита холодно, и, обернувшись к Шепелеву, она прибавила: – Господин офицер, вашу руку.

– По крайней мере, не повышайте его в чине… еще! Довольно с него нелепо полученного сержанта! – вспыхнув, сказал Фленсбург.

– Извините, господин Фленсбург. Вы ошибаетесь, – выговорил Шепелев злобно. – Государь сегодня на бале поздравил меня офицером.

Фленсбург отчаянно вытаращил глаза…

Маргарита взяла Шепелева под руку и несколько театрально и насмешливо, глядя на деда и адъютанта, присела низко обоим как бы в менуэте и двинулась весело на лестницу.

– Отчего вы так страшно бледны? – тихо заговорила она, спускаясь быстро по ступеням и невольно прижимаясь к нему, чтобы не оступиться. – Я даже испугалась. Мне стало жаль вас. Оттого я вас и позвала.

– Ах, графиня… Что ж тут спрашивать! Ведь вы сами все знаете!.. – с отчаянием воскликнул он. – Ведь это были вы?.. Вы!

Маргарита не отвечала и, спустившись в швейцарскую, бросила его руку и стала надевать салоп.

Лакеи выбежали на улицу… и кричали ее карету. Маргарита тоже вышла на подъезд. Утренняя свежесть охватила ее.

– Скажите мне, умоляю вас. Умоляю!.. – преследовал ее Шепелев. – Иначе меня завтра к вечеру уже не будет на свете!..

Но Маргарита молчала, только глядела ему в глаза и улыбалась. И лицо ее, обращенное к нему и освещенное теперь ясной зарей, вдруг будто само ответило ему… Теперь только заметил он странное, новое, доселе им не виданное у нее выражение, которое, казалось, легло резкой печатью на все черты ее чудно красивого лица, – выражение восторженного утомления…

– Только то и дорого и хорошо, что «почти невозможно», – с расстановкой и вразумительно выговорила она и быстро прыгнула в поданную карету… Покуда лакеи становились на запятки, она высунулась в окно к юноше и вскрикнула, смеясь звонким и счастливым смехом: – А по небесным светилам ходить – грех!!

XXXVIII

В доме гетмана Разумовского никто не ложился в эту ночь. Все было на ногах, и все лица были смущены и встревожены.

В десять часов утра неспавший гетман поехал к принцу, а от него через час был уже в канцелярии, где Гудович и Нарышкин разбирали дела, перешедшие к ним из уничтоженной Тайной канцелярии. «Слово и дело» не существовало и не повторялось уже три месяца. Теперь доносчик говорил: «Имею за собой важность» – и его вели к ленивому Гудовичу и остряку Нарышкину.

Француз, каменщик Валуа, был уже допрошен и поставлен по просьбе приехавшего гетмана на очную ставку с Тепловым.

И ничто не подтвердилось. Все оказалось выдумкой и клеветой. Подтвердилось только многими свидетелями, что Теплов за три дня перед тем зело шибко побил Валуа за ухаживание и приставание к его, Теплова, возлюбленной, живущей на Васильевском острове.

– Ну, извините, Григорий Николаевич! – сказал, смеясь, Гудович. – Натерпелись страху небось. Что делать! Ну а ты, прохвост, теперь улетишь далеко. Я из-за тебя ночь не спал!

– Если б вы мне вчера сказали имя доносчика, – глухо и озлобленно выговорил Теплов, – то я бы сам догадался, в чем дело.

После полудня Теплов был уже освобожден по приказу государя и поехал домой. Лицо его было чернее ночи.

Через час явился к нему Перфильев и передал от государя записку, собственноручно написанную. В ней было: «Григорий Николаевич. Не сердитесь! Зачту!»

И много народу перебывало у Теплова за весь день. Он не принимал никого и сидел задумавшись в кабинете.

Не более как через часа четыре после Перфильева к нему явился Григорий Орлов.

Теплов был изумлен этим визитом буяна-гвардейца, с которым он не имел ничего общего и который за всю зиму раза три всего был у него в гостях. Он тоже не захотел, конечно, его принимать, но Орлов уперся и насильно, якобы по делу, влез к нему.

Через несколько минут Теплов был озадачен откровенной речью гвардейца. Он считал его трактирным буяном и шалуном, думающим только о попойках, женщинах и картах, а тут перед ним оказался вдруг совсем иной человек.

Но и Орлов в свою очередь был немало удивлен. Он думал, что ему придется разжигать Теплова насмешками и шутками, которые будто бы ходили об нем в городе, что ему придется убеждать Теплова считать себя оскорбленным. А между тем это оказался напрасный труд. Когда Орлов вошел в горницу, то нашел Теплова ходящим быстрыми шагами из угла в угол. Лицо его было сильно взволнованно. После первых же слов Орлова Теплов еще более изменился в лице и губы его затряслись. Он замахал руками, хотел говорить и не мог; затем, передохнув, он заговорил, и Орлов узнал, что этого человека нечего уговаривать и разжигать.

Теплов был действительно вне себя от случившегося с ним позора. Это был человек в высшей степени самолюбивый и даже мелочного самолюбия, сановник из самых свежеиспеченных дворян, да вдобавок еще не из тех гренадеров, которые возвели цесаревну на престол, а из тех, которые справляли еще недавно всякие лакейские домашние услуги.

Орлов увидал ясно, что незачем скрываться от Теплова, что пожилой и умный сановник настолько глубоко оскорблен арестом, что никогда его не простит.

– Нельзя, нельзя, нельзя… – шептал Теплов, ходя из угла в угол. – Так не поступают! Ошиблись? Так не ошибайся, прежде осмотрись!

Дав высказаться Теплову, осыпать все и всех бранью, произнести несколько таких угроз, которые было бы даже опасно так громко произносить при малознакомом ему человеке, – Орлов заговорил в свою очередь искренне и закончил беседу словами;

– Итак, Григорий Николаевич, теперь понимаете, почему я к вам приехал? Нас народу немало, но сидим мы, у моря погоды ждем! Как быть, что делать – не знаем. И покуда только набираем и набираем народ. Я и брат как только заслышим, что кого одолжили, погладили, подарили, вот как вас теперь этим арестом, мы едем, знакомимся и зовем к себе. А там дальше что бог даст! Приезжайте к нам и найдете препорядочную кучку молодцов, которым нынешние порядки невмоготу. Заправилы у нас нет. Коли угодно, можете взять команду! Приказывайте и распоряжайтесь, слушаться и повиноваться будем слепо, если только увидим, что попали в руки настоящего опытного заправилы. Угодно вам или нет?

Теплов, видимо смущенный, пристально глядел в глаза Орлова, как бы колеблясь.

– Григорий Николаевич, – горячо и простодушно воскликнул Орлов, – да вы боитесь, опасаетесь меня! Поймите, вы, умнейший в Питере человек, и не можете отличить правды от кривды. Посудите, могу ли я лгать и притворяться? Разве я хитрю, разве я не наговорил вам сейчас таких слов, за которые вы можете меня через час выдать с головой и меня прикажут схватить и сослать в Пелым? А когда человек отдается так головой в руки, нешто можно ему не верить? Я вам предлагаю быть у нас, перезнакомиться со всеми нашими приятелями. Я иду и на то, что вы завтра можете быть хоть фельдмаршалом. Стоит вам только всех нас назвать и выдать. Только одно прибавлю: тот, кто это сделает, конечно, двух дней головы не сносит. Какой-нибудь из нас да останется, чтобы ему горло перерезать.

Последние слова Орлов произнес таким голосом, по которому видно было, что этот вопрос о предателе давно решен в кружке.

Теплов задумчиво молчал несколько минут, не зная, что ответить. Но вдруг снова вспомнил он, уж в сотый раз, как его в мундире, во всех орденах, выходящего из маскарада посланника садиться в карету, схватили два кирасира… изорвали платье… поволокли на извозчичьи сани. Снова вся кровь хлынула в сердце и ударила в голову, зарумянила лицо самолюбца, и под этим наплывом гнева и горечи он выговорил вслух:

– Нет, нельзя, нельзя! Никогда не прощу! Нет, такого дела не прощают!

– Вестимо, не прощают, – проговорил Орлов.

Теплов протянул ему руку и выговорил твердо и резко:

– Да, я с вами. Лишь бы только вас было больше, да не дураки, да не болтуны. А остальное все само приложится! Недаром я правил при гетмане целой страной, целой Хохландией, чтобы не управить вами. Да, у тебя губа не дура, тезка Григорий Григорьевич, что ты влез ко мне ныне силком. Скажи своим, что вы такого человека теперь залучили к себе, который заставит вас действовать как по писаному и разыгрывать все как по нотам. Когда у вас сходка?

– Да мы всякое утро собираемся, а иногда и вечером. Иногда ночь сидим. Запремся и будто в карты дуемся, а сами толкуем.

– Только толкуете?

– Да.

– Ну завтра же утром я буду у вас. Слов мало, надо и дело! Ну, голубчики! – произнес Теплов, как бы обращаясь к каким-то невидимкам, стоящим перед ним в горнице. – Обзавелись вы теперь благоприятелем в особе Григория Теплова!..

И на другое же утро в квартире Орловых собрались приятели их; но на этот раз комнаты едва вместили новых друзей и товарищей.

Давно ли Пушкин и Бибиков стали бывать здесь? А они были уже свои люди, после них явились уже другие, более новички. За последнюю неделю человек десять новых друзей из разных полков появились у Орловых. Не прошло двух часов беседы, в которой все больше слушали Теплова, чем говорили, как вся компания повеселела и как бы ожила. Теплов задавал им такие вопросы, делал такие возражения, предлагал такие вещи, что молодежь сразу признала в нем не более не менее как своего главнокомандующего. Будто разум вдохнули в тело. Как тройка борзых коней, почуяв сильные искусные руки, подобравшие вожжи, мчится с места бодрее и веселей, так все эти молодые люди воодушевились сразу, почуяв, что у них завелся настоящий искусный и замечательный руководитель.

В сумерки, когда молодежь начала уже расходиться от Орловых, каждый уходил веселый, довольный, как будто бы на другой день предстояло начать общее дело, которое, по убеждению теперь каждого из них, должно кончиться неминуемо полным успехом. Алексей Орлов бодрее и радостнее всех других весело отправился с тайным поручением от Теплова к главе синода, Сеченову.

Когда у Орловых остались самые близкие, самые давнишние друзья, братья Рославлевы, Всеволожские, Ласунский и Пассек, то последний, самый дельный из всех, обратился к Теплову с вопросом:

– Григорий Николаевич, неужели вы, которому молва приписывает такое влияние на Разумовских, не можете поручиться сейчас же, что граф Алексей Григорьевич и граф-гетман тоже присоединятся к нашему делу?

– Нет, Петр Богданович, об этом и думать нечего. Да их государственное положение и не дозволяет того. Случись что, они против нас не пойдут, но чтобы теперь им пристать к компании молодцов-офицеров – это невозможно. Подумайте, мне сорок пять лет, а ведь я самый старший у вас. Между вами, поди, ни одного сорокалетнего не найдется, а по чину самый чиновный, поди, только майор. Нет, вы графам Разумовским не компания, да я и не сунусь к ним с таким предложением. Гетман Кирилл Григорьевич выгонит меня вон, а Алексей Григорьевич и того хуже, поедет да государю и доложит. И уж тогда коли меня стащат, так опять не выпустят. Да они нам и не нужны…

И Теплов, собираясь уезжать, взялся за шапку.

– Помните одно… Осторожнее! – заговорил он снова. – Нам нужна гвардия – это ваше дело! Нам нужны сенаторы, хотя бы десятка два, но самых дельных – и это мое дело… Нам нужно духовенство, синод… Ну, об этом уже, верно, постарался Сеченов и еще постарается сам Петр Федорович!.. Простите покуда… Заходи, тезка, завтра ввечеру на пару слов, – обратился Теплов к Григорию Орлову. – На парочку, братец, самых важных слов, которых всем вам незачем и знать!!

– Ладно. Буду! – отвечал Григорий, весело улыбаясь.

– Только эту парочку слов не я скажу тебе! Я с тебя потребую признания, – сказал Теплов. – Не ради бабьего любопытства, а ради дела. Коли ты подтвердишь мою о тебе догадку, то дело пойдет у нас совсем как по маслу.

В эту минуту в передней раздался удар хлопнутой двери, быстрые шаги, и затем обе половинки дверей в гостиную тоже распахнулись с громом, так что ключ, выскочив из замка, зазвенел по полу.

На пороге появился Алексей Орлов с оживленным лицом и, слегка задохнувшись, крикнул:

– Скорее… Идите! Все!

Офицеры повскакали с мест и бросились к нему.

– Что такое? Что? – был общий вопрос.

– Скорее, говорят, идите. Такое… Такое увидите, чего отроду не видали.

– Да что?

– Слышите – барабан… Рота измайловцев! С караула идет. А кто впереди? А?! За простого капрала шагает. Кто?!

– Ну! Ну!

– Граф-гетман! Сам ваш Кирилл Григорьевич! – обратился Алексей к изумленному Теплову.

Все офицеры бросились врассыпную по горнице хватать свои шляпы, кивера и шпаги.

– Да врет он все… Чего вы его слушаете! – крикнул Пассек. – Балуется!

– Ей-богу же! Ей-богу.

– Полно блажить, Алеша! Тут тебе поручили важное дело, а ты…

– Стану я тебе, чучело, даром божиться да грешить! – крикнул Алексей решительно.

– Да не может статься. Гетман при мне в маскараде был обласкан государем, – сказал Теплов, – а это же ведь хуже плюхи…

– Идите, говорят вам! Жалеть после будете! – крикнул Алексей и побежал вниз.

Офицеры бросились за ним. Теплов последовал тоже.

Между тем барабанный бой приближался, и на глаза высыпавшей на улицу молодежи из-за угла Адмиралтейского проспекта показалась рота Измайловского полка. Впереди двигалась, шагая в такт барабанного боя, в блестящем на солнце мундире, во всех орденах и Андреевской ленте, высокая, всем знакомая фигура графа-гетмана.

Густые брови его слегка сдвинулись, глаза были опущены в землю, и лицо немного бледно.

Он, очевидно, замечал останавливающийся по бокам народ, столпившуюся кучку офицеров, изумленно и молчаливо взиравших на него, но, медленно и гордо шагая перед ротой среди улицы, поравнялся и прошел, не подняв глаз, опущенных в землю. На лицах солдат, равномерно шагавших за гетманом, было заметно что-то особенное, необыденное. Они будто не знали, как им смотреть на прохожих: переглядываться и смеяться чудной оказии или смотреть тоже исподлобья, как гетман.

Рота завернула и скрылась за углом Большой Морской, за ней в нескольких шагах следовала большая красивая берлина, голубая с позолотой, с золотым гербом графов Разумовских на темно-синем бархатном чехле козел. Длинный цуг красивых и выхоленных коней, по два в ряд, выступал лихо, горячась и играя нетерпеливо.

Глаза и лицо старика кучера, когда-то подаренного гетману покойной императрицей, говорили толпе с козел то, чего не могли сказать опущенные глаза его барина. Злоба и остервенение были в них! Пустая берлина, качаясь тихо на ремнях, шагом, будто на похоронах, тихо завернула за угол.

Между тем прохожие по всему пути останавливались и, обернувшись, глазели, разиня рты. Питерцы любили гетмана, и теперь имя Кирилла Григорьевича было на всех устах, и всякий обращался к соседу или вслух сам к себе с вопросом:

– Что за притча?.. Гетман роту ведет?

– Что ж это такое! – вымолвил, наконец, и Григорий Орлов в кучке офицеров.

В эту минуту показался на площади верхом Перфильев и крупной рысью ехал в Морскую.

– Стой! Стой! Степан Васильевич! – закричала вся кучка офицеров, бросаясь к нему навстречу.

Он круто остановил лошадь. Офицеры, а за ними и народ окружили его.

– Что такое? Объясни, братец, виденное сейчас позорище, – сказал Григорий Орлов. – Гетман провел роту измайловцев, и сам пешком!

– Государь приказал… Завтра будет указ всем высшим чинам гвардии, даже фельдмаршалам, быть в строю и бывать на всех экзерцициях и во всех караулах. Всем – от последнего сержанта до генерала.

– Что-о?! – воскликнули все враз.

– Да. Еду вот к Никите Юрьевичу с указом лично привести сейчас на плац преображенцев.

– Старого филина – поделом. А гетмана жаль, – сказал Ласунский.

– Трубецкого? Разумеется, не жаль!

– Да он с тех пор, что генерал-прокурором, шпаги в руки не брал! – воскликнул кто-то.

– Вспомнит небось, как под ружье поставят! – воскликнул, смеясь, Перфильев.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – захохотал Алексей Орлов. – Фельдмаршалов да генерал-прокуроров будут скоро на вести ставить!

– Разумеется, коли укажут! – сказал сухо Перфильев, отъезжая от молодежи.

В кучке офицеров наступило гробовое молчание… Некоторые переглядывались.

– А видели лицо гетмана? Белее скатерти! – тихо сказал Пассек.

– Да, у него теперь на душе кипит.

Алексей Орлов наклонился к брату и шепнул ему на ухо:

– А гетман-то наш теперь! А?!

– Пожалуй, что и так! – отвечал Григорий вслух и, увидя на крыльце своего дома Теплова, подошел с вопросом: – Ну что, Григорий Николаевич, графы теперь поподатливее будут?

– Вестимо! – отвечал весело Теплов. – Это еще лучше моего ареста.