Текст книги "Петербургское действо. Том 2"

XXI

Наутро Фленсбург, проведший самый неприятный вечер, какой когда-либо удалось ему провести в жизни, получил от графини записку быть у нее немедленно. Она вышла к нему в черном атласном платье и черном вуале, которые надевала крайне редко. Ей захотелось надеть траур!..

Вести, привезенные Фленсбургом, не оказались дурными, и в тот же вечер Маргарита могла, если того пожелает, быть снова у него.

– Но что ж нам делать с этим сумасшедшим теперь? – спросил Фленсбург.

Маргарита рассмеялась сухим смехом, уже легким отголоском вчерашнего. Та же нота бездушной жестокости звучала в этом смехе, но только слабей.

– Вы смеетесь, а я у вас серьезно спрашиваю. Надо кончить. Что ж нам с ним делать?

– Все! – отозвалась вдруг Маргарита тихо и резко.

– Что?

– Все, говорю я вам.

– Я вас не понимаю.

– Странно. Вы спрашиваете, что с ним делать. Я отвечаю: все. Поняли?

Фленсбург подумал мгновение и выговорил несколько нерешительным голосом:

– Да, то есть не совсем. Я понял так: что бы ни случилось с этим мальчуганом, вы все одобрите?

– Все! – кратко и сухо повторила Маргарита. – Но я сама не могу. А кто пойдет на это «все»?

Фленсбург усмехнулся. Улыбка его говорила:

«Разумеется, ты рассчитываешь на меня. Опять я! И на этот раз я должен даже рисковать собой, а ты только воспользуешься успехом».

– Вот видите ли, – вымолвила Маргарита, – я решилась на все, а помочь мне некому.

Фленсбург пожал плечом:

– Полноте! Зачем мы будем играть. Я понимаю, что вы выбрали меня, иначе вы бы не стали говорить. Ну что ж, я пойду на это «все».

– Но как? Вот вопрос. Что? Каким образом?

– Ну, да нечего играть с вами! – вдруг вымолвил Фленсбург. – Ведь его убить надо?

И он пристально взглянул в лицо Маргариты. Она нетерпеливо дернула плечом и отвернулась.

– Что же? – вымолвил Фленсбург.

– Ах, боже мой! Вам хочется заставить меня произнести то, что вы понимаете. Извольте. Да, его смерть нужна, потому что другого исхода нет. Выслать нельзя. Купить тоже ничем нельзя. Даже оклеветать нельзя…

– И вам будет его не жаль? – уже с любопытством выговорил Фленсбург.

– Как это глупо! – вспыхнула Маргарита.

Наступило мгновенное молчание.

– Странные вы существа – женщины! – задумчиво и добродушно проговорил Фленсбург. – Странные! Вчера решаются на безрассудный поступок, рискуют своим положением, добрым именем, безумствуют как бы от самой сумасшедшей страсти, которая поглотила все существо, способна вести хоть на смерть, а сегодня…

– Да, уж вы бы лучше поступили в проповедники! – прервала его Маргарита, сердито усмехаясь. – Поступайте вот сюда, vis-а-vis[42]42
  Напротив (фр.).


[Закрыть], в церковь нашу, да по воскресеньям с кафедры и проповедуйте об испорченности нравов и о слабостях дочерей праматери Евы.

– Простите! Это явилось поневоле. Но не в том дело, надо подумать! Решиться мало, надо суметь довести дело до успешного конца. Обещаюсь вам подумать.

– Не забудьте, однако, что я вам даю три дня срока.

– О! Это для меня совершенно достаточно. Так до свидания! Будете ли вы сегодня вечером?

Маргарита рассмеялась и выговорила:

– А как вы думаете?

– Но если он опять явится?

– Нет, уж за это я вам отвечаю. Три дня он по уговору будет ждать терпеливо у себя того, что я ему обещала.

– То есть смерть! – громко выговорил Фленсбург. – Глупо, а все-таки скажу: бедный юноша! Зачем он замешался на вашем пути? Знаете ли, мне его жаль!

– Святая Мария! – раздражительно воскликнула Маргарита. – Вы невозможны. И я боюсь даже, что вы колеблетесь, что вы ничего не сделаете. Даете ли вы мне слово?

– Даю, даю, успокойтесь! Это «все», это прелестное женское «все» будет исполнено прежде трех дней.

Маргарита пристально глядела в лицо Фленсбурга, чтобы убедиться окончательно в серьезности его слов. Лицо шлезвигца было спокойно, решительно и холодно. Он не решался в минуту вспышки, а решался просто, бестрепетно, почти равнодушно.

Маргарита поверила ему и почувствовала, что судьба юноши теперь решена ими двоими, бесповоротно и безжалостно. Она тихо опустила глаза с лица Фленсбурга на пол, а затем незаметно, будто под какой-то тяжестью, тихо опустила и голову.

Фленсбург простился, пожал ее слегка похолодевшую руку и вышел.

Маргарита все стояла на том же месте. Наконец она очнулась как бы от сна, подняла голову, увидала себя в зеркале и вздрогнула. Она испугалась своей собственной черной фигуры с матово-бледным лицом. Тихо сделав несколько шагов, она села на диван, и вдруг слезы показались на ее лице.

– Что же делать? Иначе нельзя, – выговорила она шепотом. – Нельзя! Нельзя иначе!

В соседней горнице раздались шаги, и Маргарита быстро отерла слезы.

Гость оказался не простой, а визит его – многозначащим… Генерал-полицмейстер Корф явился засвидетельствовать графине свое почтение. И больше ничего! А прежде он никогда не бывал у красавицы иноземки.

Фленсбург между тем спокойно вернулся домой и не успел еще доехать к себе, как уже решил, что делать. Еще когда-то в маскараде, под наплывом ревности, он решился было вызвать на поединок простого сержанта. Но от этой нелепости отговорил его приятель Будберг. Теперь Шепелев был офицером, они были равны, и он мог не унижаясь драться с ним.

Для Фленсбурга, шлезвигского уроженца, покинувшего родину еще юношей, памятны были постоянные и бесконечные поединки студентов разных университетов, о которых так много и так часто слыхал он. Если бы он сам остался в Германии, то, конечно, теперь уже раз двадцать подрался бы. Для него поединок казался вещью самой простой и естественной. Разница была только в том, что там поединок случался из-за разных пустяков и кончался почти всегда легкими ранами, здесь же приходилось драться насмерть, или, верней сказать, здесь приходилось идти наверняка убивать юношу, едва умевшего держать шпагу.

И теперь роли как-то переменились и перепутались, теперь этому же Фленсбургу жаль было прежнего ненавидимого им соперника. Но и он, как Маргарита, кончил рассуждением: что ж делать! Иначе нельзя!

XXII

Ровно через сутки на Преображенском ротном дворе офицеры и даже солдаты толковали о безобразном случае, который все видели на плацу.

Бывший адъютант ненавидимого Жоржа привязался ни с того ни с сего к недавно произведенному офицеру Шепелеву, которого именно за это в полку недолюбливали как выскочку и голштинца. Но поступок Фленсбурга был настолько несправедлив и груб, что все офицеры невольно были на стороне Шепелева.

Фленсбург после развода заспорил с юношей по поводу его неправильно будто бы сшитого нового мундира и назвал его словом «щенок»!

Юноша вспыхнул, бросился к Фленсбургу, но тут же получил удар в лицо, настолько сильный, что опрокинулся навзничь. Вскочив снова на ноги, он снова бросился на оскорбителя и, несмотря на новый удар в грудь, успел сорвать с Фленсбурга орден и два раза ударить его в лицо. Тогда подоспели офицеры и разняли обоих.

– Ну, через час ты обо мне услышишь! – воскликнул Фленсбург. – Дорого тебе это обойдется!

И эти слова были поняты на ротном дворе совершенно иначе. Все офицеры поняли, что Фленсбург нажалуется Жоржу и государю, а Шепелев будет тотчас разжалован и, во всяком случае, выслан из Петербурга.

Но Фленсбург, произнося эти слова, предполагал совершенно иное и даже решился спешить. Он знал отлично, что если дело успеет дойти до государя, то, конечно, Шепелев не окажется виноват, потому что в действительности он и не был виноват. Но огласка, допрос Шепелева могли повести к его нескромным заявлениям, могли запутать все дело и погубить Маргариту.

После нежданного происшествия Шепелев, едва пришедший в себя от случившегося, сидел в квартире дяди, а Квасов громадными шагами метался по своей маленькой горнице вне себя, чуть не натыкаясь на стены. Лицо его было красно, губы ежеминутно тряслись. Но с самой минуты драки и до сих пор он не вымолвил ни единого слова. Раза два или три Шепелев спросил что-то у дяди, но Квасов вскинул на него только помутившимся взглядом и не отвечал ни слова, только закусывал дрожащие губы и продолжал шагать.

Часа через два в квартире Квасова появился Будберг и, хотя знал обоих офицеров в лицо, однако спросил об имени и отчестве каждого. Квасов остановился молча, сложив руки за спиной, и глядел на Будберга теми же мутными глазами. И Шепелеву, назвавшему себя, пришлось отвечать и за дядю.

– Да, это Аким Акимович Квасов.

Будберг в коротких словах объяснил, что оскорбленный Шепелевым его приятель Фленсбург присылает его секундантом для вызова Шепелева.

В первую минуту ни юноша, ни лейб-кампанец не поняли слов голштинца и оба глядели на него почти разинув рты.

Будберг объяснился как бы с двумя детьми, передав им подробно и обстоятельно, в чем дело. Шепелев вдруг радостно вскочил со своего места, будто луч света ярко блеснул для него среди полной тьмы. Действительно, за минуту назад он сидел, не зная, как выйти из своего положения, а здесь ему сразу показали, что делать, и он радостно ухватился за это предложение. Он слыхал о поединках когда-то и не понимал их, считал безумством, грехом, заморской выдумкой, теперь же ухватился за предложение Будберга как утопающий за соломинку.

Квасов также понял, наконец, что надумал немец.

– Да, – протянул Аким Акимович. – Тэк. Тэк!

И это были первые звуки его голоса после двухчасового молчания.

– Так. Теперь понятно! – заговорил он будто сам себе. – Совсем понятно! Это, стало быть, по-законному, по-заморскому. Невзлюбил человека, убил на дороге, из-за угла или хоть при всей честной компании. Виноват! В Сибирь! А это по-законному! Невзлюбил, отдул, сам же обиделся и зову: дай, мол, себя убить. Ай да немцы! У вас всякая мерзость и та так отглажена, что просто золотом блестит. Слыхал я всегда, что вы, немцы…

И Квасов прибавил такое слово, от которого Будберг покраснел невольно до ушей.

– Ну а теперь сам буду знать, что вы… – И Квасов снова повторил то же слово.

– Послушайте, господин Квасов, – заговорил спокойно Будберг. – Я не затем пришел, чтобы слушать от вас оскорбительные выражения. Ругаться нетрудно, и всякий пьяный мужик сумеет это сделать. Я знаю, что нам будет очень мудрено втолковать вам все правила поединков так, как они спокон века совершались и совершаются в Европе. Я знал заранее и говорил Фленсбургу, что, прежде чем вы поймете и согласитесь, надо будет, как говорится, выпить целое море.

– Пей, голубчик, что хочешь! Хоть море, хоть другое что, вот тут у меня, осуши до дна! А вот что я тебе скажу. Поезжайте к Фленсбургу и скажите ему, что дядя с племянником на все согласны. Скажите ему, что нет человека, которого бы я так любил и уважал, как господина Фленсбурга, и, кстати, припомните ему про колбасу, которую я ему в кобуру вложил тому месяца два или три будет.

– Так вы согласны? – прервал его Будберг.

– Согласны, согласны! – в один голос отвечали Квасов и Шепелев.

– Где же и когда мы должны встретиться?

– Где прикажете, – говорил Квасов, заслоняя племянника, как если бы дело шло о нем самом.

– По дороге в Метеловку, самое лучшее. Там глухо всегда.

– Самое настоящее разбойничье место, – отозвался Квасов. – Там и будем друг дружку по-заморскому и законному резать.

– Так завтра в шесть часов утра мы будем там с Фленсбургом.

– И мы будем.

– И я надеюсь, – прибавил Будберг, – что до тех пор никто, кроме нас, об этом знать не будет. Иначе, как вы, вероятно, понимаете, начальство прикажет не допустить поединка, – вразумительно говорил Будберг Квасову.

– Стало быть, вы предполагаете, – отозвался Аким Акимович, – что мы, так сказать, сбегаем сейчас к тетеньке пожаловаться на вас. Не бойтесь, в шесть часов будем там.

Будберг вышел совершенно довольный, не ожидавший такого быстрого успеха. Он полагал, что ему придется часа три поучать русских офицеров и чуть не упрашивать и умасливать идти на поединок, а вместо этого юноша видимо обрадовался предложению, а Квасов тоже если не обрадовался, то со злобой поневоле согласился.

После ухода Будберга дядя и племянник остались глаз на глаз.

Шепелев сел на кровать дяди, понурился и задумался. Квасов стоял перед ним среди горницы, не двигаясь, не шевелясь, как истукан, и наступило мертвое молчание во всей квартире.

Наконец Квасов шагнул к юноше, положил ему руки на плечи. Шепелев пришел в себя, поднял голову.

Лицо Квасова было в слезах. Едва только глаза их встретились, лейб-кампанец вдруг зарыдал, как ребенок, шлепнулся на постель около юноши и, обхватив его сильной рукой, навалился на него, всхлипывая.

– Дядюшка! Дядюшка! – повторял Шепелев. Голос его дрожал и рвался от наплыва различных чувств. И горе, и стыд, и боязнь – все спуталось в нем и будто застлало ясное сознание того, что будет завтра.

XXIII

На другое утро чуть свет извозчичьи большие дрожки тащились шагом по скверной дороге из Петербурга в Метеловку.

Это был десяток изб на крайнем конце Фонтанки, и место это было разбойничьим гнездом. Никакие полицейские меры не могли прекратить разбоев, и шайка, здесь жившая, была, казалось, неуловима.

Шепелев сидел слегка бледный. Красивые глаза его блестели ярче, отчасти лихорадочным блеском, но выражение бледного лица было не тревожно, а бесконечно грустно. Он знал наверное, что едет на смерть.

Он понимал, что оскорбление Фленсбурга было умышленное, чтобы вызвать его, а вызов понадобился ему затем, чтобы убить.

Была ли тут замешана Маргарита, он подозревал, но просто боялся думать об этом.

«Лучше умереть, не зная этой мерзости!» – думалось ему.

Ему будто не хотелось уносить на тот свет с собой не светлый и не чистый облик предмета первой любви своей. Разумеется, Квасов уверял его, да и сердце подсказывало, что Маргарита не чужда всему происшествию, но о том, насколько замешана она в нем, он усиленно старался не думать.

Об исходе поединка он, конечно, сомневаться не мог. Фленсбург, как иностранец, как адъютант принца, ежедневно учившийся у Котцау, владел шпагой если не безукоризненно ловко, то, конечно, гораздо лучше Шепелева, который успел только взять несколько уроков, когда заставал своего дядю усиленно трудившегося и ломавшего себя на все лады, чтобы отомстить публично Котцау.

Квасов, наоборот, сидел бодрый, чуть не веселый, шутил с извозчиком, подшучивал даже над двумя хромоногими клячами, которые их тащили.

Шепелев грустно поглядывал на дядю и недоумевал, каким образом может этот самый Аким Акимович, вчера рыдавший над ним, сегодня относиться так безучастно к его судьбе.

А Квасов был просто бесконечно доволен собой. Еще накануне вечером он обежал чуть не всех офицеров своей роты, съездил к какому-то еще французу в городе и собрал всевозможные сведения о всевозможных дуэлях и поединках.

Вернулся он домой ночью, вполне обученный, узнавший и понявший до тонкостей все многоразличные правила заморских поединков. Вдобавок теперь у Квасова в руках была пара новеньких шпаг одинакового размера. Этим он готовился удивить самих немцев. Квасову объяснили, что если у Фленсбурга шпага будет хоть на вершок длинней шпаги Шепелева, то дело плохо. И Аким Акимович вечером съездил к оружейнику на Невском и купил пару новых шпаг, лихо отточенных и блестящих, как серебро.

Наконец, после часа езды по рытвинам и лужам они достигли поворота, за которым открылись пустыри. Вдали виднелась деревня, а ближе, саженях в восьмидесяти, стояла щегольская коляска и около нее два офицера.

Противники и секунданты раскланялись.

Шепелев при виде врага как бы встрепенулся. Лицо его оживилось, но стало еще бледнее.

– Против этого ничего не имеете? – вымолвил Квасов насмешливо, достав и показывая шпаги.

– Ничего… Все равно! – отозвался Фленсбург, косо глядя на оружие.

– Отпустите извозчика, – заметил Будберг, обращаясь к Квасову. – Нельзя же при нем. Он перепугается, начнет кричать, пожалуй, прибежит народ из деревни.

Квасов приказал извозчику вернуться назад, стать за углом и дожидаться.

Извозчик, будто подозревая что-то, охотно погнал своих кляч обратно и вскоре скрылся за поворотом.

– Ну-с, – вымолвил Квасов, – мы, помощники, станем тоже каждый около своего, на всякий случай!

– Конечно, конечно, – холодно выговорил Фленсбург, но вдруг пристально взглянул в лицо Квасова странным взглядом, как будто удивился этим словам, которых он не ожидал от лейб-кампанца.

Фленсбург знал, что Квасов за последнее время удивительно обучился фехтованию и что если бы ему пришлось драться с лейб-кампанцем, то, пожалуй бы, дело окончилось скверно. Будберг отлично помнил, как Квасов на смотру у государя в одну минуту вышиб у него шпагу из рук.

Выбрав удобное место, противники сняли сюртуки и камзолы и получили от Квасова по шпаге. Фленсбург оглядел свою, блестящую и славно отточенную, и ухмыльнулся. Шепелев перекрестился три раза на сиявший где-то вдали золотой крест церковный. Противники стали друг против друга и скрестили шпаги.

Лицо Шепелева покрылось ярким, но неестественным румянцем, а губы сжались в судорожную и горькую улыбку. Лицо его будто говорило:

«Я знаю и понимаю всю эту подстроенную западню. Ну и пускай! Убивайте!..»

Прошло несколько мгновений, и ни один из противников не тронул другого.

Шепелев напрягал все силы разума, всю силу руки. Ему самому казалось, что он будто бы ввиду опасности гораздо ловчее, искуснее держит шпагу.

Фленсбург, со своей стороны, будто наоборот, зная, что все в его руках, что когда захочет он, тогда и нанесет смертельный удар, выжидал и не спешил. Но, кроме этого, было и нечто неожиданное!.. Странно изменившееся лицо лейб-кампанца, стоявшего за его противником, тоже с обнаженной шпагой, мешало ему действовать, смущало его. Это лицо стало совершенно другим. Черты лица Квасова страшно изменились в одно мгновение, и он не смотрел на Будберга, стоявшего тоже с обнаженной шпагой. Едва только шпаги засверкали на солнце, как Квасов с помутившимися от злобы глазами, похожий на какого-то голодного волка, водил ими за всеми движениями не Будберга, а его, Фленсбурга, и следил за кончиком его шпаги в позе, которая говорила, что каждое мгновение он готов ринуться, даже вопреки правилам, на помощь племяннику. Эта фигура Квасова, и это лицо с судорожно изменившимися чертами, и эти злобой налитые глаза, упорно впивавшиеся в Фленсбурга, мешали ему, и он чувствовал, что нечто очень похожее на робость начинает вкрадываться в его сердце. Сжав зубы, он крикнул что-то по-немецки Будбергу. Квасов был до такой степени начеку, что даже вздрогнул от непонятного немецкого слова. Шепелев тоже не понял. В его положении, полусознательном, было не до того. Он заметил только, что секундант противника более приблизился, более надвинулся вперед и не спускает уже глаз с Квасова. Если бы Шепелев в эту минуту более владел собой, то он увидел бы, что не только Фленсбург смущен, но и Будберг бледнеет все более и более и, надвигаясь вперед позади приятеля, держит шпагу в слегка дрожащей руке.

Наконец шпага Фленсбурга зазвенела, как-то свистнула, блеснула сбоку. Шепелев вскрикнул, отступил, и кровь фонтаном брызнула у него из плеча… Но Фленсбург налезал… И Шепелев, не видя уже ничего перед собой, ожидал другой, и последний, удар!! И в тот же миг какое-то страшное, адское ощущение холода в груди заставило его дико вскрикнуть и опрокинуться навзничь… Фленсбург новым ударом поразил его недалеко от первой раны, но уже в грудь.

В то мгновение, когда Шепелев упал, Фленсбург бросился на него с опущенной шпагой, чтобы поразить еще раз уже лежачего на земле. Шпага его, верно направленная в сердце, вдруг уперлась в образа на груди юноши, согнулась, скользнула, царапнула грудь и вонзилась в землю около головы.

Но в это мгновение кто-то заревел:

– Мерзавец! Лежачего!

И Фленсбург увидел перед собою другую шпагу, а за ней не человека, а разъяренное животное с глазами, налитыми кровью. Ему надо было защищаться! Этот зверь налезал на него, грозя пронзить ежеминутно.

– Будберг! Будберг! – вскрикнул он отчаянно, поняв сразу, что может произойти.

Будберг бросился мгновенно на Квасова с поднятой шпагой и что-то кричал ему.

Квасов ловко отскочил влево, но в то же время со стороны снова напал на одного Фленсбурга, и снова тотчас явились перед ним обе шпаги. Но в одно мгновение одна из них зазвенела и полетела под ноги Фленсбурга. Обезоруженный Будберг ахнул… Он не мог даже поднять своей шпаги, так как отчаянно защищающийся приятель наступил на нее ногой.

– Я устал! Это нечестно! Нельзя! – кричал Фленсбург, парируя быстрые и сильные удары противника.

Но лейб-кампанец давно лишился, казалось, всех чувств и жил только глазами и только рукой. Шпаги так взвизгивали, сверкая на солнце, что у потерявшегося Будберга при виде их рябило в глазах.

Но вдруг раздался дикий и ужасный вопль. Шпага Квасова была в груди Фленсбурга и вышла насквозь за спиной. Мгновенно он вырвал ее и, казалось, собирался снова вонзить. Но Фленсбург, обливаясь потоками крови, тяжело и грузно грянулся о землю. Ужасные стоны его огласили пустырь.

Квасов вдруг онемел, застыл на месте, не спуская глаз с упавшего противника, рука его, державшая шпагу, с которой текла кровь, дрожала… Он тяжело дышал и прошептал:

– Царица Небесная! Прости и помилуй!

Будберг бросился к товарищу, стал подымать его, повторяя отчаянно какие-то немецкие слова. Но Фленсбург отвечал только страшными стонами.

В нескольких шагах от него пришедший в себя Шепелев приподнялся и сидел на земле. И, кроме полного изумления, ничего не было на лице его. Наконец он будто понял вдруг все совершившееся, поднял руку, чтобы перекреститься, но от боли рука только тронула лоб и упала.

Фленсбург, мотая головой из стороны в сторону, прижимая обе руки к груди, судорожно дергался на земле и стонал. Вдруг он повернул лицо к Будбергу, будто хотел что-то выговорить, но кровь хлынула горлом… Он задохнулся, захрипел и, как-то потянувшись, замер недвижно… Будберг подложил ладонь под голову товарища и, стоя около него на коленях, шептал что-то по-немецки, как будто молитву.

Квасов, наконец придя в себя, обернулся к племяннику, увидел его сидящим и перекрестился.

– Ну, вот он, Господь, на небеси! Недаром я поучился фридриховским артикулам. Можешь, порося, встать? Будешь жив? Как сдается?

– Не знаю, – шепнул чуть слышно Шепелев. – Что он?.. – и юноша показал глазами на недвижно протянувшегося на земле Фленсбурга.

– Там ничего, порося, там готово! Царство небесное, коли, по грехам, пустят!

В это мгновение Фленсбурга сильно передернуло всего. Ноги, судорожно протянутые, задрожали… Но это было последнее движение, и на земле замер уже не человек, а труп…