Текст книги "Убей-городок"

Я смахнул со стола лишнее вместе с любопытным тараканом и положил перед утирающим слезы Бурмагиным лист бумаги и ручку.

– Пиши, о чем только что рассказал. Самую суть: где, когда, кого, чем, где нож и все такое.

Только старался я зря. У мужика так плясали руки, что мне стало его жалко. Поставь сейчас перед ним стакан водки – до рта не донесет. Где уж тут писать чего-то. Вот ведь надо было выпросить у соседа по общаге портативный магнитофон. Видел я у него такой, катушечный еще, «Весна-3» называется. Но на нет и суда нет, чего теперь горевать. Да и не факт, что магнитофонная запись будет признана за доказательство.

Я быстренько прикинул, что мы имеем.

Можно, конечно, записать показания самому (Саньку я по некоторым резонам в происходящее посвящать не хотел), дать этому кренделю расписаться, но он, пожалуй, и этого сделать не сможет. И потом, почему-то сам потерпевший милиционер, а не следователь записывает показания своего обидчика. Какая цена будет такому «доказательству»? А как только Босой окажется в КПЗ, сокамерники его быстро научат идти в отказ. Дескать, били, унижали, угрожали, вот и оговорил себя с испугу.

Я прислушался к своим ощущениям: а хочу ли я его «посадки»? И честно ответил себе: нет. Кого у нас в колонии из сволочи человеком сделали? Не помню такого. Вот авторитет криминальный заработать – это пожалуйста! Как же, милиционера на перо посадил. Наколет себе на костяшках «СЛОН»[6]6
  СЛОН – аббревиатура «С ранних лет одни несчастья».


[Закрыть] и будет ходить героем. К тому же в той ветке событий, которые достались мне в будущем, Босой наказания не понес. Может, и здесь как-то вывернется? Может быть, сколько бабочек ни дави, основные события являются незыблемыми? Вот черт, и спросить не у кого. Но возмездие должно наступить. И я понял какое.

– Слушай сюда, Бурмагин! – начал я металлическим голосом. – Жить тебе осталось два года.

Бурмагин заполошно посмотрел на меня.

– И не я тебя замочу. Руки еще о тебя марать. Можешь жить здесь, можешь сбежать куда угодно – хоть на БАМ, хоть на целину, хоть в тайгу какую-нибудь, – исход один будет. Крышка тебе, Бурмагин, от судьбы не уйти, и это ясно, как бином Ньютона.

Откуда этот бином Ньютона в моей голове всплыл?

Произнося свой приговор, я старался, чтобы и физиономия моя выглядела соответствующе. И, судя по выражению лица Бурмагина, это мне удалось. Потому что Бурмагин потихоньку зеленел. Нет, все-таки не был он закоренелым злодеем. Окажись на его месте какой-нибудь «полосатик» с кучей ходок, он бы и бровью не повел на мои страшилки. А этот что-то уж больно плох. Я забеспокоился, как бы ему скорую вызывать не пришлось. В мои планы это никак не входило. Надо слегка отработать назад.

– Объявляю тебе устную подписку о невыезде. – Господи, послушал бы кто меня! – Живи и бойся. Будешь плохо себя вести – и двух лет не проживешь. Ты меня понял?

Я наклонился над Бурмагиным, стараясь прожечь его взглядом. Это, пожалуй, было лишним. Мой обидчик находился в прострации. То, что в милицию его сейчас не потянут, он уже заподозрил, но вместо облегчения струхнул еще больше. Это что же такое с ним будет, если даже после признанки в таком преступлении его не собираются арестовывать, а угрожают лишением жизни?

Пора было ставить точку. Тема исчерпана. Дальше не может быть ничего интересного.

– Бурмагин, помни, что я сказал. Всегда помни.

С этими словами я вышел на лестничную площадку.

– Пошли скорей на улицу, а то тут не продохнуть от твоего табачища.

А Саньке не терпелось узнать результат моей секретной операции.

– Ну как, успешно? – спросил он, стараясь, чтобы любопытство не сильно торчало в его словах.

Я не ответил, еще раз проматывая в голове недавние события и в очередной раз задавая себе вопрос: а правильно ли я поступил? Кто я такой, чтобы казнить и миловать по своему усмотрению? Притащил бы злодея в милицию, и пусть бы с ним разбирались те, кому положено. Заодно можно заявить: вот, мол, преступление раскрыл, можно из «глухарей» вычеркивать.

Дальнейшие мои душевные терзания прекратил Санька:

– Я тебя в сотый раз спрашиваю. Ты что, не слышишь? Все нормально?

Вместо ответа я озадачил друга еще больше:

– Как ты думаешь, если человеку сказать, что он скоро умрет, он поверит?

Друг посмотрел на меня как-то странно:

– Ты это про что?

– Ну, помнишь, когда Коровьев открыл буфетчику, что тот скоро умрет, с ним какая истерика случилась? – Я произнес это и понял, откуда у меня этот бином Ньютона в голову залез. – Это же из Булгакова, из «Мастера и Маргариты»! Не читал, что ли?

Санька посмотрел на меня еще более странно:

– Вот не пойму я тебя, Лешка! Ты в больнице около месяца был, а как будто десять лет отсутствовал. То не помнишь ничего, то слова какие-то непонятные из тебя лезут.

Упс! Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Ведь, пожалуй, «Мастера» вот так запросто в эти времена и не найти было. Вылез тоже, понимаешь, со сравнением. Опять пришлось врать, что в больницу книгу знакомые приносили почитать, чтобы не скучал. А вот что друг заметил мои странности, это плохо. Значит, и другие могли заметить, только помалкивают до срока.

Я приобнял товарища за плечи:

– Санек, я порой и сам замечаю, что изменился после больницы. – Вот, не соврал, но и правды не сказал. – А амнезия – это от наркоза, скорей всего. Но ты мне на вопрос не ответил.

– Какой?

– Тоже амнезия? – поддел его я.

– А-а-а, про смерть? Так я думаю, у кого как. Кто-то и накатить может за такие слова. А кто-то тут же забудет.

Это плохо, если забудет, подумал я.

Но действительность затмила все ожидания.

Глава двенадцатая
Трудотерапия

Санька от сигарет отказываться не стал, хотя и слегка удивился, что я ему решил сделать подарок. А ведь это у меня уже из моего будущего времени. Раньше-то бы и в голову не пришло, что друга стоит как-то вознаградить за потраченное на меня время. Да и Саня бы без зазрения совести меня на что-нибудь припахал, причем задарма. А что хорошо, что он не стал задавать никаких вопросов.

Разговор с Бурмагиным радости не доставил. Более того, настроение испортилось напрочь. Так бывало, если на работе происходила какая-то крупная пакость. Открою тайну, что пока я не был начальником, а до этого – пока не был женат, то лечил плохое настроение «трудотерапией». Будь я в деревне, дровец бы поколол или грядку-другую вскопал. Ну, еще бы что-нибудь сделал, в деревне работы хватает во все сезоны. В городе с этим посложнее, но все равно выход отыскать можно. Самый оптимальный – привести в порядок комнату или устроить глобальную стирку. Получалась двойная польза: нервы в порядок приводишь, а заодно и пользу для хозяйства принесешь.

Вот и теперь, не мудрствуя лукаво, устроил в комнате генеральную уборку. Правда, мыть полы было еще трудновато, но швабра мне в помощь. Так что справился за час, хотя раньше на мои «хоромы» хватало и двадцати минут.

Ну, как бы и настроение поправил, и полы помыл. Стирать не стал, да и стирать-то у меня нечего. В этом, кстати, большой плюс маленького гардероба: чем меньше у тебя одежды, тем меньше стирки.

Вечером, часиков в десять, я, немного уставший, раздумывал: не то еще раз – который уже за сегодня? – попить чайку, не то просто дослушать радиопередачу и лечь спать пораньше. По радио как раз передавали оперетту Кальмана «Сильва», и я невольно заслушался. Подумал опять, что нужно во всем искать положительные стороны. Вон я эту оперетту как-то давным-давно смотрел по телевизору, а с тех пор и не вспоминал. Может, коли я здесь, заняться чтением классической литературы? Давно собираюсь, но так и не собрался. Или английский язык изучать?

И тут в дверь постучали. Не дождавшись ответа, в комнату ввалился Джексон.

– Лех, привет! – радостно заявил Митрофанов.

Судя по Женькиному довольному виду, инспектор УГРО был доволен как слон. Чего это он на ночь глядя? И трезвый вроде бы.

– А ты чего не дома? – удивился я.

Джексон с женой и маленьким сыном недавно получили квартиру. И не за какие-то там заслуги, не по очереди. Просто деревяшка, где они жили, пошла под снос, а семье дали двушку в Заречье. Туда добираться не ближний свет, а трамвая еще нет, поэтому на дорогу приходится тратить часа полтора. Джексон уже всерьез задумывался, а не перейти ли ему в отделение, что в Заречье, но пока не собрался. Супруга у него работала учительницей иностранного языка в шестой школе, на Металлургов, и она тоже подумывала: не перейти ли ей в девятую школу, которая неподалеку от их дома? Но одно дело подумывать, и совсем другое – взять и поменять место работы, пусть и на равноценное. Это и новый коллектив, и новое начальство.

– Мне Ляля позвонила. Сказала, что, как вернусь, башку мне оторвет! Мол, приехала, ребенка из садика забрала, а Тобик посередине комнаты кучу наклал. Дескать, ты обещал выгулять, а не приехал.

Тобик? А разве собачонку не Быдликом звали? Помню, что у Джексона был Быдлик – мелкая собачонка неопределенной породы, в которой мой товарищ души не чаял. Просыпался утром пораньше, выгуливал песку, а по вечерам опять-таки с ней гулял. Ага, а Быдлик у него когда был? В девяностые годы. А вот про Тобика я не помню. Да и откуда бы?

– И оторвет, – хмыкнул я.

– Она запросто, – согласился Джексон, слегка гордый за такую жену.

Ляля, то есть Ольга, разрешила мужу завести собаку с тем условием, если он не перекинет на ее плечи заботу о ней. Супруга у Джексона – девушка строгая, но с ее непутевого мужа все как с гуся вода. Впрочем, жена его быстро прощала. Говорила только: мол, приду домой, думаю отдохнуть от школы, от детей, а там у меня опять дети, да еще и двое.

С Ольгой мы немного знакомы. Помню, на каком-то вечере она сказала, что из меня получится хороший муж, так что она как-нибудь познакомит меня с кем-нибудь из коллег. Или она пока этого не говорила, а скажет позже? Но не упомню, чтобы она меня с кем-нибудь знакомила. Или знакомила? Точно, знакомила с какой-то девушкой, учительницей начальных классов. Но мы друг другу сразу не понравились, поэтому продолжения знакомства не было. Она нас уже знакомила или знакомство еще предстоит? М-да… Если предстоит, то лучше сразу и отказаться. К чему время-то тратить?

Вообще, еще раз надо дать самому себе совет: относись к собственным воспоминаниям осторожно. Вспомнишь что-то такое, чего еще не было, – вот и носи за бархат. Самое лучшее – помалкивать и улыбаться.

Так, а Митрофанову-то что нужно? Из-за него пришлось радио выключать.

– Ты чего пришел-то? – поинтересовался я.

Джексон, усевшись на мой единственный стул, вытянул ноги в кедах сорок шестого размера и сказал:

– А ведь я твоего обидчика сегодня закрыл.

– Да ну?! – сказал я, сделав вид, что очень этому рад и чрезвычайно удивлен.

Нет, удивлен, разумеется, но не настолько, чтобы прийти в изумление. Билась о черепную коробку мысль, что Бурмагин все-таки явится сам и сдастся, так сказать, правоохранительным органам. Но не думал, что это произойдет так быстро. По моим прикидкам, он бы должен еще день-другой водки попить, а уж потом и бежать.

– Сам ведь пришел и явку с повинной написал. Я ведь потому на работе и задержался, что твой преступник раскаиваться пришел. Уже на остановку пойти собирался, а из дежурки звонок: мол, Митрофанов, по твою душу человек явился. Я выматерился, а куда деваться? «Глухарь»-то мой! Но как узнал, что и как, так и решил, что судьба! Ради такого дела и на работе задержаться можно. А как вернусь, так Тобика еще разок выгуляю. Преступление раскрыто, завтра тебя прокурор на допрос будет тягать. Этак, может, начальство и на премию расщедрится. Все-таки не рядовое дело раскрыли, а покушение на сотрудника милиции.

Прокурор, а вернее следователь прокуратуры, меня уже «тягал». Пару дней назад допрашивал в качестве потерпевшего. Но в сущности даже и не допрашивал, а только спросил: есть ли что-то новенькое? А все остальное просто переписал из объяснения, которое Джексон брал у меня в больнице.

– Ты хоть ему продиктовал, как правильно явку с повинной написать? – вяло поинтересовался я.

– А то, – радостно хмыкнул Джексон. Потом, убрав усмешку, спросил: – Тока вот ты мне скажи. Чего ты в больнице передо мной дурачка валял? Мол, ничего не слышал, ничего не помню?

– Жень, никого я не валял, – устало сказал я, досадуя, что Бурмагин все-таки рассказал о моем визите. – Я же, пока в палате лежал, на самом деле ничего не помнил. Уже потом, когда вышел, стал думать, сопоставлять. Про ружье вспомнил, сходил в разрешиловку, уточнил. А как адрес установил, так и пошел со злодеем побеседовать.

– А почему ты меня не взял? Тебе что, мало попало? Еще бы разок по башке прилетело, вот и сидел бы сейчас в морге, а я бы из-за тебя еще один «глухарь» получил. У тебя совесть есть?

– Типа на тебя «глухари» вешать? – невинно поинтересовался я.

– Дурак ты, Воронцов, – обиделся Джексон. – А я ведь тебя за друга считал.

– Женьк, не обижайся. Я не один ходил, а с Саней Барыкиным, он меня на площадке страховал. Ну не уверен я был, что именно этот мужик меня ткнул, понимаешь? Не хотел я напраслину на человека наводить.

– Нет, Леша, не понимаю, – на полном серьезе сказал Джексон. – Ты получаешь информацию о личности, которая подозревается в совершении преступления. И вместо того, чтобы доложить по команде или хотя бы сказать мне, начинаешь устраивать самодеятельность. Мы бы его в отделение вызвали или сами бы взяли, а там бы и поговорили. И на хрена, скажи? А еще скажи: на хрен ты Бурмагину сказал, что он помрет скоро? Он же писается от страха. Говорит, милиционер приходил, которого я подрезал, и сказал: сам не явишься – помрешь скоро.

Ишь, как Митрофанов меня отчитывает! А ведь по сути-то он прав. То, что я сделал, это густопсовая самодеятельность. Но и я не пошел бы к преступнику, если бы не обладал послезнанием. Так что Джексон одновременно и прав, и неправ. Со своих позиций он абсолютно прав, а вот с моих, с попаданческих, не очень.

– Женя, поверь, в отделении он бы тебе ничего не сказал. Ни свидетелей, ни пальчиков – ничего за ним нет. Единственное – мои подозрения да это ружье. Он бы в отказ пошел, и что тогда? А вот после моей с ним беседы он сразу к тебе прибежал. Да, риск был, но ведь и результат налицо. На этом весь расчет и строился. Поэтому давай ты сделаешь вид, что о моем разговоре с Бурмагиным ничего не знаешь, а гражданин явился, потому что ему стало стыдно. Лады? И палка тебе за раскрытие. И впиши Саню Барыкина: мол, с тобой по раскрытию работал.

– А там уже и так целый список тех, кто со мной работал, – усмехнулся Джексон.

Ну, это уж как всегда.

– Только я и тебя вписал, что ты по раскрытию работал, – сообщил Митрофанов.

– А на фига? – всполошился я. – Я же теперь от начальства втык получу. Могут даже выговор влепить: типа почему рапорт не написал?

– А втык ты и так получишь, – жизнерадостно сообщил Джексон. – И поделом тебе. Не занимайся самодеятельностью, ты не в партизанском отряде. Так и там бы потребовали дисциплину блюсти. Но из-за выговора плюнь, не переживай.

Я ждал, что Евгений сейчас скажет: «Выговор не триппер, носить можно», но Митрофанов сказал другое:

– Выговор тебе нельзя давать, потому как ты в этот момент на больничном был. И мой тебе совет: завтра же отправляйся в отделение, пиши рапорт. Но укажи: дескать, хотел сообщить о случившемся, но из-за того, что почувствовал себя плохо, решил отложить написание рапорта. Понял?

Я посмотрел на Митрофанова и с уважением покачал головой:

– Евгений, ты голова!

– А то! – хмыкнул довольный Митрофанов. – Слушай старших. А добрый дядюшка Женя тебе плохого не присоветует.

Ну да, с Джексоном всегда так. С ним не пропадешь, но горя хватишь.

– Скажи-ка, Леха, а чего ты Бурмагину-то сказал? С чего бы ему помирать, да еще через два года?

– Так все мы когда-то умрем, – философски изрек я. – Я Бурмагину так и сказал, что умрет. А он, вишь, все за чистую монету принял. А человек, как известно, верит лишь в то, во что хочет верить.

Теперь настал черед Митрофанову смотреть на меня с уважением.

– Силен, брат, – сказал Женька. Задумчиво почесав затылок, спросил: – А ты к нам, в розыск, не хочешь перейти?

Скажите, а какой участковый не хотел бы работать в УГРО? Нет, дядю Петю я в расчет не беру, ему угрозыск до фонаря. И моему приятелю Саньке Барыкину больше нравится работать участковым инспектором. У Саньки к этой работе, скажем так, свой интерес. Как-нибудь расскажу, если не забуду.

Уголовный розыск – это совсем иной уровень. Если участковый инспектор – рабочая крестьянская лошадь, то инспектор УГРО – это скакун-иноходец. И зарплата повыше, хотя и не чересчур. Ну а еще – чего уж греха таить? – девушки на тебя совсем по-другому смотрят, если ты инспектор уголовного розыска. Участковый – это какой-нибудь Аниськин, старый и добрый дяденька. В крайнем случае – старшина из «Хозяина тайги». Но это все-таки совсем не то. А розыск – это романтика! Для тех, кто не знает, конечно.

Представьте: утренняя оперативка. Дежурный отстрелялся за истекшие сутки, разбор полетов закончен, герои и виновные назначены, все цэу розданы. Команда: все свободны. Но еще не отгрохотали отодвигаемые стулья, как следующий приказ: уголовный розыск – на месте. Вот где начинается таинство, к которому не допущены простые смертные: участковые, дознаватели и даже следователи. Сейчас эти небожители из уголовного розыска будут обсуждать что-то такое, что не для каждых ушей и умов. И ведь ни за что не расскажут потом даже своим закадычным друзьям, а если спросишь, так посмотрят, что станет стыдно. А кто не поймет, так и сказать могут очень убедительно.

Так примерно должен был думать молодой участковый инспектор. А еще о том, что в уголовный розыск не просятся. То есть проситься-то можно, только толку от этого – круглый ноль. В уголовный розыск приглашают, а это надо заслужить своей предыдущей работой. Поэтому вопрос, хочешь ли работать в уголовном розыске, всегда приятен и льстит самолюбию молодых участковых вроде меня, даже с учетом моего последующего опыта.

Допустим, я тоже не против перейти в розыск. Но Джексон не самый большой начальник в УГРО, точнее, пока совсем никакой. Мало ли что может предложить простой инспектор другому инспектору. У меня еще и свое начальство есть, а есть еще и зам начальника отделения по оперработе. Один отпускать не захочет, второй брать не станет.

Но обижать Джексона я, конечно, не буду.

– Ну, мне пока нужно на службу выйти, долечиться, а там как пойдет, – уклончиво ответил я. – Но словечко за меня замолвить можешь.

Это Джексон, конечно, под эйфорией от удачно скинутого «глухаря» расщедрился в мой адрес про уголовный розыск-то. И все-таки мне подумалось, что не только из-за этого он тащился ко мне в общагу, – совсем, кстати, в противоположную сторону от своего нового места обитания. Хотелось видеть в этом шаге поступок настоящего друга. А я ой как нуждался в дружеской поддержке, пребывая в нынешнем своем одиночестве и во времени, пока еще не ощущавшимся как свое родное. Но дело было, видимо, не только в этом.

– Леха, тут такое дело, – как-то неловко заговорил Митрофанов, неуловимо стряхнувший напускную веселость. – Я присутствовал при допросе Бурмагина, когда его прокурорский следак в качестве подозреваемого допрашивал. Так вот, следак записал показания таким образом, что Бурмагин реально опасается какого-то возмездия с твоей стороны. Что ты, дескать, все время твердил про его смерть. Что ты его везде достанешь – и на БАМе, и на целине. Руки, мол, у нас длинные.

– Вот ведь гад! – вырвалось у меня. – Все перевернул с ног на голову.

– Не, Леха, а ты зачем ему про это все наборонил-то? – опять вернулся Митрофанов к непонятной для себя теме.

– Да без этого фокуса не было бы у тебя раскрытия. Хотя бы вот из-за этого.

Ну как, скажите, мне было объяснить все моему другану?

А Джексон продолжил:

– Так что в свете того, что я сказал, и в свете того, что мы с тобой в общем не дураки, чудится мне, что тебе надо ждать двух радостей: приглашения на очную ставку с Бурмагиным и представления прокуратуры на начальника горотдела о том, что советская милиция города Череповца в лице младшего лейтенанта Воронцова А Эн нарушает социалистическую законность и начальник горотдела должен выжечь подобные недопустимые повадки отдельных сотрудников каленым железом. Так-то вот.

Митрофанов сделал паузу, потом продолжил:

– И вот еще что, Алексей свет Николаевич. Что бы ты мне тут ни лепил про ваш разговор с Бурмагиным, я думаю, тебе стоит хорошенько подготовиться к очняку. Я-то ладно, а прокурорский тебя на протокол писать будет. Знаешь ведь небось, как это делается: вопрос – ответ. Так что думай.

И на этой совсем не оптимистической ноте Джексон улетел к своей Ляле и любимому Тобику. А я подумал, что совсем не учел времени, в котором нахожусь, и порядков, ему соответствующих. Как-то я сильно поотвык, чтобы преступники сами сдавались, видя бесперспективность уклонения от правосудия. В моем-то будущем скорей правосудие привыкло робеть перед всякой наглой сволочью.

Но к допросу у прокурорского следователя я подготовлюсь, только подумаю как следует, что говорить, чтобы не попасть впросак.