Текст книги "Убей-городок"

Глава тринадцатая
Вечные истины

Бух-бух…

Сосед ломился в дверь, кричал, что он мне принес газету «Футбол-Хоккей», которую брал почитать тридцать лет назад.

Я попытался объяснить, что отродясь не выписывал таких газет, да и к футболу у меня отношение прохладное, но он все равно не унимался. Обещал вызвать полицию. Решил, что стоит все-таки открыть, сказать пару ласковых, а не то он разбудит внучку, оставленную младшим сыном. Меня-то разбудил – ладно, а вот ребенка! И только тут осознал, что я не в своей уютной квартире с видом на Шексну, а в общежитии. Да какое, к лешему, общежитие, если у меня давным-давно отдельная квартира?

Продирая глаза, в чем был, в трусах и майке, открыл дверь. А на пороге оказалась симпатичная женщина.

– Прошу прощения, – застеснялся я.

– Алексей Николаевич, вам из прокуратуры звонят! Следователь Кожевников хочет с вами поговорить.

Я был еще в состоянии сна, но почему-то вначале обратил внимание, что незнакомка сказала правильно – звоня т, а не зво нят, а уже потом на то, что звонят из прокуратуры.

Какая прокуратура в восемь утра? Но это я не вслух сказал, а про себя. И стало доходить, что на пороге не молодая женщина, а наша вахтерша, сменщица тети Кати Инна Ивановна. И она уже в зрелом возрасте – лет сорок, не меньше.

И резко накатило узнавание. Инна Ивановна родом из Ленинграда, у нас оказалась из-за мужа, распределенного на строительство химзавода. Супруга лет двадцать мечтала о возвращении в Северную Пальмиру, постоянно подчеркивая свое ленинградское происхождение. А еще всегда говорила «что» вместо «што», а хлебный магазин на углу именовала «булочная». Дамочка, надо сказать, очень стервозная. С ней не забалуешь! Не назовешь тетей Инной, а только по имени-отчеству. Но и она со всеми жильцами строга и официальна. Пошла бы она звать к телефону постояльца, если бы звонок не был из прокуратуры? Как же! Но тоже правильно. Если всех жильцов звать, бегать по этажам замучаешься.

Кивнул:

– Сейчас бегу. Только в штаны запрыгну.

– Так можно и без штанов, если срочно, – флегматично сказала вахтерша. – Кого вы семейными трусами тут удивите?

Ну да. Народ в нашей общаге чем-то удивить трудно. Всякое видели. И без штанов иной раз бегают, а как-то один крендель и без трусов скакал. «Белочку» человек поймал, бывает. Мне же его пришлось и успокаивать, и в комнате придержать, пока скорая ехала.

Но я до такого еще не дошел (надеюсь, что никогда не дойду, тьфу-тьфу), поэтому натянул треники (на моих коленки еще не вытерлись и не отвисли), накинул рубашку и поскакал вниз, насколько позволял бок. Пока шел на первый этаж, слегка удивился своему восприятию вахтерши. Сорок лет – зрелый возраст, если официально, но мне-то, в мои шестьдесят пять, она могла показаться молодой. И показалась такой вначале. И что теперь? Я уже начинаю мыслить категориями юного милиционера, а не пожилого полковника? Дела.

Конечно же, на том конце провода уже рычал от нетерпения следователь прокуратуры. Я даже представил, как он притопывает ногой. Вчера Митрофанов на допросе присутствовал, а сегодня следователю невтерпеж с потерпевшим пообщаться. Понимаю.

Договорившись, что через час мне будет удобно, метнулся обратно. Наскоро умывшись, почистил зубы. Оделся – удостоверение бы не забыть! – спустился в буфет. До прокуратуры по прямой идти минут тридцать, а если повезет и удастся запрыгнуть в автобус, то прибуду туда через десять минут. Но в любом случае у меня есть еще время, чтобы перекусить.

Можно бы и потерпеть, пока и проголодаться не успел, но есть одно но. Знаю я этих прокурорских работников. Я-то приду вовремя, а меня промурыжат с час в коридоре, а могут и дольше (срочное совещание, следователя вызвали к прокурору или еще что-то такое), потом еще час допрашивать станут, а за это время кишки бунтовать начнут. И вот здесь кроется опасность: начну торопиться, чтобы заскочить в ближайшую столовую, соглашусь со всем, что мне скажут, лишь бы отстали и отпустили, а мне это не нужно. Лучше я немного подстрахую и свое брюхо, и собственную совесть.

Заплатив пятнадцать копеек, заполучил вареное яйцо, сметану, налитушку и стакан кофейного напитка. Кофе в этом стакане даже не ночевало, но деваться-то все равно некуда. Про сметану же говорили, что ее кефиром разводили в советское время. А тут вроде и ничего. Не хуже той, что производят в будущем.

На дорогу ушло как раз тридцать минут, прибыл с запасом, но меня, на удивление, приняли вовремя.

Следователь прокуратуры в светлой рубашке с короткими рукавами. Зато мундир с петлицами (один просвет и четыре звездочки, означающие, что хозяин – юрист первого класса) висит на плечиках рядом.

Кожевников Петр Семенович был очень мной недоволен.

– Алексей Николаевич, я вас неоднократно просил, чтобы вы, в случае если что-нибудь вспомните, немедленно сообщили мне. И что вы мне на это скажете?

О своей линии поведения я вчера немного поразмышлял, но беда в том, что так и не пришел к чему-то определенному. Самому себе я могу объяснить, что просто решил использовать элемент внезапности, а вот как это пояснить следователю?

– Видите ли, – старательно изобразил я смущение, – я не был уверен в личности того, кто совершил на меня покушение. Поэтому, прежде чем делать какие-то заявления следователю прокуратуры, решил сам проверить.

– А зачем вам самому проверять? – вскинул брови следователь. – Вы должны были либо позвонить мне и сообщить о своих подозрениях, либо доложить своему непосредственному начальнику. На крайний случай сообщить в уголовный розыск. Вы не инспектор уголовного розыска, чтобы расследовать преступления. Тем более если преступление совершено в отношении вас.

– А если бы гражданин оказался невиновным? – пожал я плечами. – Предположим, я сообщаю о своих подозрениях вам, вы вызываете его на допрос…

– Я бы не стал вызывать его на допрос, – перебил меня Кожевников. Покровительственно улыбнувшись, сказал: – Я бы отдал распоряжение уголовному розыску, и они бы проверили гражданина Бурмагина на причастность к данному преступлению.

Ага, а мне потом с уголовным розыском работать. Представляю, как бы отреагировал тот же Джексон, если бы ему позвонили из прокуратуры и сказали: мол, тут ваш потерпевший звонил, который участковый, есть у него подозреваемый, надо инфу проверить. Да Митрофанов бы потом со мной год не здоровался.

– А что это меняет? – хмыкнул я. – Я сообщаю вам, уголовный розыск проверяет подозреваемого, а Бурмагин оказывается не при делах? Допустим, он в этот день вообще уезжал в Шексну или на охоту ходил. Я бы тогда и человека безвинного подставил, и время ваше просто так отнял. Предположим, мое подозрение оказалось фейком, а вы Бурмагина на допрос вызвали. Петр Семенович, вы бы мне за такое сказали спасибо?

– Чем подозрение оказалось? – вытаращился следак.

Ну вот, опять прокол! Привык, понимаете ли, что это слово в моем времени используют где надо и не надо. А время бы у прокуратуры я не отнял. Если бы Джексону не удалось расколоть Бурмагина, то какой смысл тягать его к следаку? А Джексону, при всем его таланте, скорее всего, и не удалось бы.

– Виноват, – быстренько покаялся я, а потом соврал: – Я ведь собираюсь в юридический поступать, а с английским беда. Вчера вечером учебник листал, заработался малость. А «фейк» по-английски – «недостоверная информация».

Следователь удивленно посмотрел на меня, похлопал глазами. Видимо, пытался вспомнить: какие он сам сдавал экзамены при поступлении? Интересно, а Кожевников что заканчивал? Гражданский вуз или наш, вроде Высшей школы милиции?

– Хорошо, примем вашу версию, – махнул рукой следователь.

Это он о чем? О том, что я вчера учил английский и малость переучился, или о том, что я не хотел возводить напраслину на невинного человека?

Но следователь уже вкладывал в пишущую машинку бланк протокола допроса свидетеля. Сразу же перебив слово «свидетеля» буквой «х», впечатал сверху «потерпевшего». А в прошлый раз он записывал мои показания авторучкой. С чего бы вдруг? И пишмашкой товарищ следак мастерски владеет. Это же навык нужен, чтобы попасть в отпечатанные в типографии строчки.

Быстренько впечатав мои анкетные данные, Петр Семенович принялся задавать мне вопросы, с ловкостью опытной секретарши, вроде моей Аллочки (ну, теперь-то уже бывшей моей), фиксируя в протоколе ответы.

– По существу заданных мне вопросов могу сообщить следующее, – вежливо подсказал я прокурорскому работнику, – вчера, то есть семнадцатого июля, я пришел к выводу, что единственным человеком, который хотел бы причинить мне телесные повреждения или убить, мог быть только гражданин Бурмагин…

А дальше я высказал свои «подозрения», которые сумел сформулировать. Главное, не ляпнуть что-то такое, странное – например, про информацию, полученную мной в восемьдесят восьмом году. Но я был предельно краток, изложив лишь историю изъятия ружья, а также мои соображения о недовольстве гражданина Бурмагина.

– Во время изъятия ружья гражданин Бурмагин вам угрожал? – поинтересовался прокурор. – В какой форме это было? В словесной? Что конкретно говорил Бурмагин? Угрожал ли он убийством?

То, что Бурмагин мог выражать угрозы только в словесной форме, понятно. А в какой же еще? Ну, жестами мог показывать свое недовольство, кулак продемонстрировать. Но где же мне вспомнить, угрожал ли Бурмагин, нет ли? Я ведь даже не помню, а изымал ли я ружье в присутствии самого хозяина или там находилась его жена. Да и то, как я ездил забирать ружье, тоже не помню. Судя по выписке из разрешительной системы, ружье я изъял двадцатого мая, когда Бурмагин уже вышел из КПЗ. Но не помню я ни хозяина оружия, ни его лысины. Где уж за сорок-то с лишним лет запомнить каждую угрозу, что пришлось выслушать?

Соврать, что ли? Но врать не стану. Не в моих привычках так мелко врать, да и смысла нет. Так следователю и сказал: не помню.

– Значит, так и запишем, – констатировал Петр Семенович и принялся стучать по клавишам, проговаривая вслух: – Я не уверен, что подозреваемый Бурмагин мне угрожал.

Следователь кивал, а я рассказывал, как вчера пришел на квартиру к гражданину Бурмагину и принялся расспрашивать его о совершенном преступлении. А вот после того, как я убедился, что мои подозрения подтвердились, посоветовал ему отправиться в отдел милиции и написать явку с повинной.

Кое о чем я умолчал. Например, что на лестничной площадке был еще и мой коллега – участковый инспектор Барыкин. Только зачем это говорить? Санька как свидетель ничего не знает, но если я его упомяну, то следак обязательно потащит моего друга на допрос. Ни к чему доставлять приятелю лишние хлопоты.

– И это все? – скептически хмыкнул Кожевников, когда я закончил рассказ.

– За исключением того, что я поведал гражданину Бурмагину о неотвратимости наказания за совершенное преступление. И что если он виновен в совершении тяжкого преступления, то его рано или поздно отыщут и привлекут к уголовной ответственности. Поэтому, я посоветовал подозреваемому сделать добровольное признание.

– То есть вы не угрожали подозреваемому смертью и не грозились, что его найдут и убьют?

– Нет, убийством подозреваемому я точно не угрожал, – покачал я головой.

А вот про мою фразу, что Бурмагина чрез два года ждет смерть, я умолчал. Скажу, так точно следователь посчитает ее за угрозу.

– Ну, может быть, вы пригрозили Бурмагину сгоряча? Все-таки вы встретили человека, который вас едва не убил. Вас вполне можно понять. Ну, Алексей Николаевич?

Петр Семенович, юрист первого класса, смотрел на меня отеческим взглядом. А глазенки у него были такие добрые-добрые, ласковые-ласковые. Вот не захочешь признаваться, а придется. Мне даже и неудобно стало, что признаваться не в чем.

– Еще раз могу повторить, что карами или убийством я подозреваемому не угрожал, но о том, что его найдут, говорил. Но речь шла опять-таки о неотвратимости наказания, потому что если Бурмагин сбежит, то его объявят во всесоюзный розыск и все равно отыщут. Кстати, могу привести пример из собственной практики, – слегка оживился я и принялся рассказывать: – К нам в отделение поступила ориентировка из Ялты на ранее судимого Гаврикова. Якобы он может скрываться у родственников на улице Металлистов. Я прошелся по домам, показал ориентировку, мне сообщили, что есть такой гражданин, скрывается. В результате Гавриков был задержан и этапирован в Крым. Так что Бурмагина отыскали бы хоть в тундре, хоть в Грузии.

Здесь, правда, я слегка покривил душой. По домам я не ходил, это ко мне на опорный пришел гражданин, сообщивший, что в соседней квартире уже неделю живет некий гражданин Гавриков, да еще и без прописки. Фамилия показалась знакомой, поднял ориентировки, показал бдительному жильцу. А ведь и точно, живет ранее судимый, объявленный в розыск. А связаться с уголовным розыском и задержать Гаврикова – это дело пары часов. Ну да суть-то не в этом, а в том, что коли подали в розыск, то обязательно отыщут. Может, не сразу, а через месяц, через год. Вот если в тайгу податься или за границу сбежать, то тут уж да, не найдут.

Следователь прокуратуры слегка поскучнел. Не знаю, чего он хотел от меня добиться. Признания, что я угрожал подозреваемому? Спрашивается: а зачем? Чтобы помимо уголовного дела по статье 108 УК, направленного в суд, отправить на имя начальника горотдела «телегу» о нарушении социалистической законности? В принципе, вполне возможно. Да не вполне, а так оно и есть. У нас своя работа, у прокуратуры своя. Если имеется нарушение законности, то это нужно пресечь. И я Кожевникова в том не виню.

– Петр Семенович, – сказал я, – если вы примете решение о проведении очной ставки между мной и гражданином Бурмагиным, то я с огромным удовольствием его прошу: о какой такой смерти я ему говорил? Угрожал ли я ему убийством? Вот вы тогда и проверите, шла ли речь о банальной мести или же я предлагал ему явиться с повинной.

Я ожидал фразы, дескать, «я сам решаю, какие процессуальные действия мне проводить», потому что следователи прокуратуры не любят, если их учат, тем более такая мелкая сошка, как младший лейтенант милиции, но не дождался. Да и не учил я юриста первого класса, а только высказал предположение.

Кожевников просто вытащил протокол из машинки и придвинул мне:

– Прочитайте и распишитесь. Если есть какие-то вопросы, скажите.

Разумеется, я все прочитаю. А вот когда стану уверен, что мои слова вписаны правильно, что никакой отсебятины следователь прокуратуры не внес (да-да, я ему верю, но читать буду внимательно), тогда и распишусь. И напишу, что с моих слов записано верно, мною прочитано. И между текстом и своей подписью поставлю «зет» с поперечиной. Тоже, разумеется, верю, что в пустое пространство следователь ничего не впечатает, но порядок – он порядок и есть. А если Петр Семенович соберется провести очную ставку, то что ж, я готов. Еще разочек посмотрю в глаза гражданина Бурмагина, а по поводу своих прежних слов о его скорой смерти только вздохну и скажу, что человек смертен, но это полбеды: плохо, что он иногда внезапно смертен.

И это не я сказал, а Мастер устами Воланда. А если Бурмагин не читал Михаила Афанасьевича, так это не моя печаль, а его горе.

Глава четырнадцатая
Участковый на службе

Находиться на больничном, ходить на перевязки уже порядком осточертело. Врачи решили, что на медкомиссию в Вологду ехать не нужно, потому что все и так зажило. Может, если бы я сильно просился, то отправили бы, но я помнил, что в той жизни меня признали «годным к несению службы». Так чего ерундой маяться и тратить время? В прошлый раз целый день по врачам ходил, ну его на фиг.

Да, а почему в прошлый раз я ездил на ОВВК (областную военно-врачебную комиссию), а сейчас нет? Точно помню, что сам не просился. Вот очередная неувязка этой реальности и той.

Съездить в гости к родителям я так и не отважился. Как бы бок еще не в порядке, да и вообще… Написал им письмо, излагая, что «у меня все хорошо, служба идет нормально, погода хорошая, а металлургический завод как дымил, так и дымит». Съезжу потом, когда отпуск дадут. Еще, надеюсь, попрошу у начальника отделения дня три в августе (потом отработаю), помогу родителям картошку копать. Если, конечно, к тому времени окончательно оклемаюсь. Нет, это я сам себе пути отхода ищу, а ведь до сих пор боюсь встречи с родителями, которых для меня уже нет. И непременно подарки нужно купить, а не только какие-нибудь городские лакомства вроде сгущенного молока, пошехонского сыра и конфет «Птичье молоко». А что купить-то? Тут еще думать нужно. Ладно, подумаю.

А вообще скучно. И допрос в прокуратуре так себе развлечение. Поэтому, когда пришло время выходить на службу, я даже с радостью обрядился в свои «доспехи» и отправился в отделение. Своего графика работы я не знал, скорей всего, он и не был составлен на этот месяц. Значит, лучше выйти в вечер, все равно большинство смен вечерние.

В пятнадцать ноль-ноль я был в отделении, всем своим видом показывая, что готов к труду и обороне. Коллеги мое появление восприняли с нескрываемой радостью. Не знаю, за меня они радовались или тому факту, что материалы с моего участка снова будут поступать «хозяину», а не раскидываться между всеми прочими. А наш начальник, Николай Васильевич Златин, отругал меня за разгильдяйство, в результате которого я получил травму и доставил всем кучу хлопот, а потом похвалил за смекалку и поставил меня в пример другим: не часто у нас злоумышленники после встречи с участковым сами сдаваться приходят. И видно было, что, несмотря на всю напускную строгость, никакого зла он на меня не держит. И то хорошо.

Еще начальник «порадовал» меня пачкой бумаг, которые ожидали, чтобы я принял по ним решение. Криминальная обстановка в городе, как оно водится, продолжала оставаться сложной. Целых две кражи, одна хулиганка и десять человек, попавших в медвытрезвитель. Был еще грабеж, раскрытый «по горячим следам», и одно ДТП с участием пьяного велосипедиста.

Я сидел на разводе, слушал нашего Николая Васильевича и внутренне усмехался. Кто бы мне в девяностые сказал, что две кражи – это «сложная» обстановка? А сто восьмая не раз в полгода, а еженедельно? А двадцать четыре квартирные только по одному району не хотите? А по четыре грабежа, что потенциально могут стать разбойными нападениями? И в довесок хулиганка.

Потом, когда все уже разошлись, меня заманил к себе дознаватель Петька Щеглов под невинным предлогом «перекурить это дело». Сильно удивился, что я, оказывается, не курю, но не расстроился и открыл истинную причину своего приглашения: тут у него горит отдельное поручение по одному дельцу – свидетеля допросить. Так, полный пустяк. Но никого под рукой нет, а ты после перерыва в работе еще ничем не нагруженный, так сделай одолжение, допроси тетку. Что скажет, то и запиши. Это формальность пустая, чтобы прокуратура при утверждении обвинительного не цеплялась.

Я согласился помочь страдающему товарищу по оружию. Петька сам был недавним участковым, и процессуальная работа без нарушения установленных законом сроков у него пока получалась плоховато. Но вот насчет моей «незагруженности» он сильно погорячился. Секретарь отделения Тамара Гавриловна, к которой я заглянул следующим делом, вручила мне кипу всяких запросов, только успевай расписываться.

Сегодня я получил задание проверить претендента на работу в милицию, за ним следовал будущий охотник, желающий иметь ружье, предстояло раскрыть кражу придверного половичка у одной старушки и еще много разнообразных и не менее захватывающих дел.

А еще три заявления от граждан. Одно было обычное (я пробежал его глазами по диагонали) – сосед по коммуналке жизни не дает. А вот второе…

Второе заявление было адресовано «Самому главному милиционеру на улицу Бульварную». Уже одно это обещало неслабую интригу. А когда я увидел регистрационный номер Р-36, в душу закралось нехорошее предчувствие. Взглянул на прикрепленный к заявлению конверт – так и есть, от Романова Семена Семеновича. Я мысленно застонал.

Заявление было старательно оформлено мелким почерком на четырех двойных тетрадных листах. В нем до сведения «самого главного милиционера» доводилось, что марсиане, пребывая в злодейском сговоре с сатрапами из КГБ, тайным магнитом просвечивают его мозги в намерении выведать государственные секреты. На последнем листе размещалась красочно оформленная схема, из которой следовало, что осиное гнездо злоумышленников располагается где-то между переулком Ухтомского и Альфой Центавра.

Семен Семенович Романов был старичком совершенно безобидным. Только вот после недавней смерти жены оказался совсем одиноким и немного заблудился в этом своем одиночестве. Жаль его, конечно, но и себя тоже. Ответ на это волнующее заявление я мог бы тут же состряпать, как говорится, левой задней ногой без использования мозга. Но! Любое заявление не будет считаться надлежаще рассмотренным, если в материале не окажется объяснения заявителя. Это значит, что мне придется отправляться к Семену Семеновичу в гости. А он так просто своих то ли гостей, то ли жертв не отпускает, пока во всех подробностях не поведает о новых обстоятельствах ранее изложенных им сведений. А если пренебречь гостеприимством и позорно бежать, то следующее обращение к «самому главному милиционеру» будет уже о тебе, болезном.

Я взглянул на разнокалиберные косые резолюции в верхнем левом углу заявления. Они все предписывали нижестоящим инстанциям тщательно разобраться и принять исчерпывающие меры. Мне отписывать это заявление было некому. Получалось, что «самый главный милиционер» теперь я. Вот ведь, все всё понимают, думал я. А подписать на заявлении: «Списать в дело без рассмотрения» – кишка тонка. Ибо вдруг приедет какое-нибудь начальство или прокуратура нагрянет с проверкой соцзаконности, и даже если ничего крамольного не найдет, то на примере одного этого заявления вполне может сделать вывод о бездушном отношении к гражданам, в то время как оно должно быть исключительно вежливым и внимательным. И начальнику накрутят хвоста. Вот начальник и думает: пусть лучше хвоста накрутят участковому. Я сам и накручу.

А третье заявление нам переслали из редакции газеты «Коммунист». Та-а-ак, что там? Ага, опять от гражданина Виноградова. Бумага, как и в предыдущем случае, изобиловала резолюциями начальства: сначала начальника горотдела, потом отделения и, наконец, Златина. И всё на одного меня, бедного.

Вообще запросы из органов печати стояли на особом контроле и требовали недельного рассмотрения. И не дай тебе бог этот срок нарушить. Да и начальство не позволит: среди ночи поднимут, если не выполнил ко времени. Но тут все ясно, и можно отвечать, не выходя из кабинета. Гражданин Виноградов сигнализировал, что его сосед Петров – прожженный тунеядец и подлежит уголовной ответственности в соответствии со статьей 209, часть первая, Уголовного кодекса РСФСР, а милиция попустительствует и покрывает этого антиобщественного элемента.

В редакции долго не задумывались: раз тунеядец, значит, бумагу в милицию. При этом все прекрасно знали (и в редакции, кстати, тоже), что тунеядец Петров является инвалидом, имеет пенсию и уголовной ответственности не подлежит. Его беда заключалась лишь в том, что он собирал бутылки, чтобы хоть чуть-чуть прибавить деньжат к своей ничтожной пенсии, и это обстоятельство, по мнению автора обращения, оскорбляло высокое звание советского человека. Знали все и сутяжное нутро гражданина Виноградова, а посему предпочитали найти крайнего, которому и придется принять все ядовитые стрелы пасквилянта на себя. Этим крайним был я.

Тамара Гавриловна сочувственно посмотрела на меня, когда я расписывался за получение этого «шедевра». Может быть, она тоже думала, как я.

Тощая планшетка разбухла от бумаг и уже звала в дорогу, а именно – на участок. Но для начала я отправился в наш уголок – иначе назвать кабинет участковых в отделении было просто невозможно. Сложный пространственный объем, соответствующий примерно неправильной пятигранной призме, два стола и шкаф с ячейками – вот и все. А на робкие замечания участковых, что тесно здесь, привычный ответ: а твое место на участке и на опорном, так что не бузи.

В кабинете никого не было, даже старшего профилакта Валентина Гусева. Он со своими делами на поднадзорных и тунеядцев привык считать кабинет своим, а приходящих участковых – досадной помехой. Мне вспомнилось, что вот где-то в это время своей первой жизни я тайно мечтал занять эту должность. Чтобы не по улицам бегать, а иметь оседлость и важность, а также, что греха таить, и некоторую власть над участковыми. Ну чистый дурак, ей-богу! Став со временем поумнее, я понял, что должность эта тупиковая и шагнуть с нее можно разве что опять в участковые. Кстати, с Валентином Гусевым именно так и произошло. Ну совсем неинтересная жизнь – несколько раз повторять одно и то же.

И тут мне подумалось: а тебе-то, дружок, сейчас не это ли предстоит? Только в более захватывающем и фантастическом варианте. Вот-вот, не смейся над другими!

Заглянув в шкаф, я в своей ячейке кроме разных не очень важных бумаг обнаружил записку Гусева о том, что надо приготовить для проверки тетради поквартирного обхода. Вот это да! Меня-то за что? Участковым давно известно: если начальство соберется на тебя накатить, а наглядного повода нет, проще всего ему потребовать эти тетради. Там всегда найдется к чему придраться.

Поквартирный, а в деревянном секторе города подомовой обход – нудная обязанность каждого участкового инспектора. Амбарные книги, или общие тетради, в которых фиксируется эта работа, бережно передаются от одного поколения участковых к следующему, от предшественников к последователям. По идеальному замыслу изобретателя этой формы работы, участковый должен побывать в каждой квартире, в каждом частном доме на своем участке и оставить в соответствующем журнале исчерпывающую запись о тех, кто там живет: чем занимается, как характеризуется и прочая, и прочая, и прочая.

Да, подумал я, вот время какое было! Жильцы без боязни открывали дверь милиции, а не кричали изнутри: «Валите отсюда, менты поганые, мы вас не вызывали». На просьбу назвать фамилию называли ее, а не кривили губы: «В чем вы меня обвиняете?» А иногда и чаем угощали. И участковый между делом узнавал много полезного, да и сам становился знакомым людям. Иной раз можно было и большую драку унять, даже будучи «по гражданке», если тебя опознали как участкового.

Однако почему я думаю об этом с грустью и в прошедшем времени? Опять перепутал времена? Вот же именно сейчас тебе предоставлены все возможности. Отдайся с любовью поквартирному обходу – и будь счастлив.

Но как же противоречив человек! Я же знаю, что вместо этого я возьму пару тетрадей, расчерченных под квартиры, и отправлюсь… в домоуправление. Попрошу девушек выдать мне картотеки на парочку «моих» домов, посижу пару часиков за перенесением сведений из них в свои талмуды. Когда проверка на носу, не время заниматься поквартирным обходом, надо втирать очки, пока не попал под раздачу. Ни за что ни про что, кстати.

Я уже выходил из отделения, намереваясь намылиться на участок и приступить к делам – книги учета! – как меня окликнули:

– Леха, привет.

О, Джексон! Стоит рядом с мусорницей. И отчего-то грустный, что, в общем-то, не в его стиле.

Подошел к Евгению, поздоровался с опером за руку:

– Привет. Ты чего тут?

– Леха, дай сигаретку.

Странно. Женька никогда не курил. Я чуть было не полез в карман за сигаретами, но вспомнил, что и сам теперь не курю. В той жизни уже лет десять, если не больше, а здесь месяца два, не меньше.

Пришлось развести руками и чуть виновато улыбнуться:

– Так завязал я с этим делом…

– Щас, подожди, – буркнул Джексон и пошел в здание. Видимо, решил у кого-то стрельнуть.

Митрофанов появился минуты через две, с зажженной «беломориной» в зубах. Неумело затянулся, скривился, потом закашлялся.

– Ты же не куришь вроде? – хмыкнул я.

– Закуришь тут… – сказал Евгений, опять делая попытку набрать дым в легкие. – А ты что, новость не знаешь?

– Какую?

– А такую… Петька Кожевников твоего Бурмагина выпустил. Я-то его собирался еще немножко поколоть: не было ли у него в хате одного субчика (он мне нужен по одному делу)? А мне говорят: мол, трое суток истекло – отпустили. Я следаку звоню: мол, Петр Семенович, что за дела? А он: нет оснований у прокурора санкцию на арест брать. Дескать, доказательной базы не хватает, судебной перспективы у уголовного дела нет, дело приостанавливаю. Обыск на квартире ничего не дал, орудие преступления не обнаружено, а на одних только показаниях подозреваемого обвинение предъявлять нельзя. Ладно если бы Воронцов своего обидчика запомнил, так ведь нет, не помнит. Мол, отыщешь свидетелей, орудие преступления найдется со следами крови, дело и возобновить можно.

М-да, дела. Печаль Джексона понять можно. Вместо раскрытия, обещавшего премию, к нему вернулся полновесный «глухарь», да еще и по тяжкому преступлению. И, что обидно, вот он, преступник-то, раскололся, а чего еще-то надо?

– Я ж это, – продолжил Джексон, – по бабушкам у подъездов прошелся. Думал, может, они что подскажут? Участковый тамошний говорил, что слышал от бабулек, как Бурмагин на мильтона грозился. А они мне одно заладили: «Ннице, милай, не цую», – передразнил Жека череповецкий говорок, в котором вместо «ч» говорили «ц».

Тоже ничего нового. Даже если мой коллега Курганов и напишет рапорт, что слышал от бабулек что-то, то этот рапорт к делу все равно не пришьешь, а даже и пришьешь, так что толку? Для следователя, а уж тем более для суда это не доказательство. Угроза убийством – само по себе доказательство хлипкое. А где гарантия, что участковый инспектор не сам его сочинил? Вызывать таких свидетелей на допрос бесполезно, и подписывать бабули ничего не станут, потому что Бурмагин, как ни крути, их сосед, а на «суседнем деле» ссоры затевать не стоит. А коли мужика не посадят, так что тогда? Им же первым от пьяного дурака и достанется.

Жаль, что мы живем не в сериале «След». Вот там бы обязательно отыскали нож, которым меня порезали, а то, что лезвие тщательно отмыли, – ерунда, частички моей крови все равно бы нашлись. А еще изъяли бы с обуви Бурмагина микрочастицы, совпадающие по составу с микрочастицами асфальта, уложенного на улице Металлургов, где и произошло преступление. Но мы живем не в фантастическом сериале, а в реальном времени. И «раздавленная бабочка» отчего-то не повлияла на ход исторических событий. Бурмагин и в моей реальности сумел избежать наказания, так и в этой ушел от справедливого возмездия.