Текст книги "Фата-моргана"

Слава Богу, что есть люди, которые тебя понимают. Маша дядюшку всегда ценила (и любила), а теперь еще больше. С родителями так не получается. Для них ее проблема – всего лишь обычный каприз. Тыща долларов (или сколько?) на какую-то ерунду! Тут и на действительно-то необходимые вещи, гораздо менее затратные, десять раз подумаешь, прежде чем раскошелиться, а уж на такие игры, нет уж, увольте! Они ее любят, но к таким расходам не готовы. Даже и одолжить. Мать вон уже одно пальто сколько лет носит, а отец никак коронку поставить не может. Нет-нет, даже в педагогическом смысле было бы неправильно – поощрять эгоистические настроения. Сначала это, потом еще что-нибудь. Затягивает…

И весь разговор.

Маша, сцепив резинкой на затылке роскошные вороные волосы, устраивает рейд по самым укромным местам в квартире – роется в бельевом шкафу, среди простынь, пододеяльников и полотенец, в серванте среди всяких коробочек и посуды, в кухонных шкафах, сердито гремя кастрюлями, вообще везде, куда могут быть захованы на случай непрошенного вторжения родительские скудные капиталы. Где-то же должна лежать их скопленная за последние годы заначка!

Ну что толку, что лежит она, заботливо укутанная в целлофан или еще во что-нибудь, и будет лежать и год, и два, и больше, едва прирастая жалкой случайной копейкой? Родители и не тронут ее – для них это даже не столько деньги, сколько некий символ, свет в окошке, мираж безбедного будущего. И не убедить их, что к тому времени эти несчастные замусоленные «зеленые», приобретенные в обменных пунктах, станут уже не такими, как теперь (инфляция, девальвация), а то и вовсе их отменят, или еще что-нибудь произойдет, что на самом деле и будет для них черным днем, от которого они пытаются так наивно застраховаться.

Лучше уж сейчас эти крохи вложить – да хоть бы в ту же красоту дочери. Или Бог с ней с этой мнимой красотой (неведомо что такое) – в ее самоощущение. Чтобы наконец сладилось в сомневающейся душе, сцепились колесики, завертелось-закрутилось веретено настоящей, полноценной жизни. Чтобы радовалась она миру, а мир благоволил к ней.

Не прошибить!

Она и не будет, гордая. Не хотят и не надо! Однажды всплакнула, потом не могла себе простить.

Характер!

Пусть бы они и думали, что у них есть, а Маша бы взяла на время, а потом бы непременно вернула, благодарно положила на место, обретя то, к чему так стремилась. Подправив недоработку природы. Собственно, ведь все проще простого, только вот заначки никак не найти, надо же так запрятать. Потом ведь сами не вспомнят где – не в банк же снесли, что было бы и совсем глупо при нынешней-то нестабильности.

Что делать дальше – непонятно. Хотя что ж, у драмы одни законы. Конфликт поколений (обида на родителей), шаг к бездне и запоздалое раскаяние (возмездие).

Светящиеся пятки прильнувшего к отцовским (материнским) коленям блудного сына (дочери).

Маша листает потрепанную записную книжку в бордовом сафьяновом переплете (подарок дядюшки), перебирает визитки, скопившиеся в косметичке за время ее работы в «Макдональдсе»: Павлы, Игори, Эдики, Сергеи, Тиграны, один даже как будто француз (Жан-Поль), с отчествами и без… Менеджеры, консультанты, референты, коммерсанты, программисты, корреспонденты, тележурналисты, кого только нет…

Кто бы мог (одолжить, ссудить, спонсировать, подарить)?

Визитки попроще и поизысканней, горизонтальные и вертикальные, с вензелями и без, с английской надписью на обороте и без, с мобильными и обычными номерами, с фирменными логотипами или просто какой-нибудь картинкой…

Легкое веяние хорошего мужского одеколона и макдональдсовских котлет.

Маша все понимает: то, что она собирается предпринять, не совсем согласуется с принципами честной бедности. Одолжить денег у малознакомого человека – значит поставить себя в зависимость. Но разве не означает это – не доверять человеку? Больше того, не верить в доброе начало мироустройства и победительную силу красоты, а также смягчающее нравы воздействие милоты?

Пусть даже в зависимость, но ведь хороший (порядочный, добрый) человек не станет этим пользоваться.

И потом – красота выше любой зависимости!!!

Обретенная, освобождает и раскрепощает она. Возносит в такие выси, из которых прочее кажется сущей безделицей.

Слегка подрагивающим изящным пальчиком с чистым розоватым ногтем Маша крутит телефонный диск: Павлы, Игори, Эдики, Сергеи, Тиграны, один даже как будто француз (Жан-Поль)…

Не гений ли красоты не дает ей покоя, подталкивает, подстегивает?..

И вся, собственно, история.

Прочее же (неинтересное) читатель может восполнить сам, в меру своего воображения, а нам лишь остается с некоторой грустью добавить, что без красоты (милоты) мир и в самом деле бы несравнимо оскудел. Потому-то и следует, несмотря ни на что, пестовать ее и лелеять, лелеять и пестовать!

Лазик и Паша-Король

Раньше или позже должно было разразиться. Времени почти не оставалось, ни на что не оставалось, еще два дня – и разъезжаться. Лазик давно уже кипел, но еще как-то сдерживался. А тут внезапно взорвался. «Паша-Король, Паша-Король! Осточертело! – кричал он, бегая по комнате и ударяясь о всякие предметы. – Покажите мне его наконец, я хочу видеть этого монстра… И вообще плевать я на него хотел! Надоело все!..»

И дверью с размаху – бац!

Лыжи забыты в углу, на сером потертом линолеуме, у самого их основания уже не скапливается темная лужица от стаявшего снега, зато портвешок льется все обильнее. За окном – снежное царство, пышные шапки на елях, слепящее солнце, чириканье воробьев, бьющихся из-за высыпанных кем-то хлебных крошек, что-то странно весеннее в морозном воздухе, чувство пустоты и покинутости: ну да, нас вот-вот бросят, уже почти бросили, у нас уводят девушек, с которыми только что завязалось (и возникло), похоже, нечто большее, чем просто знакомство и даже дружба.

Но ведь нам было известно, что у них есть парни, и не просто парни, а самые что ни на есть крутые, которые держат под собой целый район, самые настоящие бандиты (это не произносилось). Ну да, Пашу-Короля все боятся, стоит ему словечко молвить или даже пальцем пошевелить…

Знали или нет?

Познакомились мы на лыжне, хотя раза два уже пересеклись на этаже в корпусе и в столовой.

Симпатичные девушки, почему не познакомиться? Одна (Ирина) почти совсем не умела кататься на лыжах, все время падала и так лежала, в снегу, хихикая и не спеша подниматься… Хотите научим?

Потом оказалось, что падала вовсе не оттого, что не умела кататься, просто выпили перед тем шампанского, да, захотелось, имеют они право выпить шампанского?.. Паша же,Король недолго учился с Ириной (блондинка, ямочки на щеках и глаза серые) в одной школе, правда, класса на три старше, и с той поры (и позже, уже став Королем) считал ее своей девушкой.

Теперь же она училась на последнем курсе педагогического (и Марина тоже), у них тоже были каникулы…

Соседки по этажу (веселые голоса и звонкий смех за стеной).

Марина держалась скромней (субординация), чувствовалось, что в их дружбе верховодит Ирина, в дружбе всегда кто-то оказывается главным, но потом мы догадались, что главенство еще и из-за Паши-Короля…

Шут его знает, когда он всплыл, этот Паша. Имя всплыло. Скорей всего, когда Лазик в первый раз попытался поцеловать Ирину, а она отстранилась и сказала, что это бы не понравилось кое-кому (не ей)… Да-да, кое-кому… С эдакой многозначительностью, даже торжественностью в голосе: дескать, не хотелось бы подвергать вас (она не сказала про Лазика конкретно, а именно – вас, то есть его и меня) опасности.

Этот кое-кто и был, как выяснилось чуть позже, Паша-Король, известный человек в их районе (не нам), все его побаивались, в том числе и местная братва.

Так что Паша этот Лазику все испортил или, верней, мог испортить – все зависело от Ирины. Она же словно испытывала Лазика – как тот отреагирует. Смотрела на него с усмешкой и даже с сочувствием. Симпатичный парень, но…

В этом, что ни говори, крылась интрига. Ирина (и Марина) – и какие-то гангстеры. Вполне виртуальные, поскольку никто из нас их не видел. Любопытно, однако, кто он, этот загадочный Паша-Король, в их иерархии – то ли обычный уркаган или даже (почему нет?) «вор в законе», то ли рангом повыше – вроде местного «крестного отца», которому не только всякая мелочь пузатая кланяется, но и народ посерьезней?

Вот только с девушками нашими как-то не слишком увязывалось. Такие вполне вроде бы интеллигентные барышни, будущие учительницы (или кто?). И вообще, если этот Паша-Король такой крутой, почему Ирина (о Марине – разговор особый) – в этом занюханном доме отдыха с обшарпанными желтыми стенами и вытертым кое-где до белизны линолеумом (не говоря о прочем), а не, к примеру, на Багамских островах, не на каком-нибудь сафари, не в пятизвездочном отеле где-нибудь на Ривьере?

Если честно, не очень верилось – казалось, девушки просто набивают себе цену (нашли чем).

Конечно, поначалу Лазик взъерошился: что за некто? Надо еще выяснить, кто тут самый крутой… Однако быстро сник, видя Ирину жалостливую усмешку, стушевался: а если и впрямь? Ирина же словно забавлялась его смущением – ей, похоже, даже нравилось дразнить парня. Всем он вроде ей мил, но что же делать, если за ее спиной – этот-самый-некто, от кого она хочет оберечь Лазика, а потому и сама не может ничего, разве только так, мимоходом чмокнуть играючи в щеку или прильнуть плечом.

Улыбается Ирина: Паша-то есть, хотя у нее с ним ничего не было.

Эх, Лазик, Лазик…

В общем, ерунда какая-то… Вроде девушки с нами и в тоже время – не наши, а мы так, сбоку припеку, развлекаем их как шестерки, пока тех, других (главных), нет здесь. Но даже и просто развлекая, все равно рискуем нарваться на неприятности, когда кто-нибудь из тех, других, здесь появится.

Если узнают…

Лазик совсем загрустил. Понурый просыпается и весь день ходит мрачный. То ли всерьез запал на эту Ирину, то ли уязвляло его, что есть кто-то, кого он знать не знает и видеть не видел, не просто мешающий его отношениям с приглянувшейся девушкой, но как бы опускающий его. Снисходит: ладно уж, мол, общайся (раз Ирина хочет), но ничего больше в голове не держи… Высоко сижу, далеко гляжу… Ну и так далее.

«А вдруг все это обыкновенная лажа? И нет никакого Паши-Короля, а?» – мучается Лазик.

После лыж – приятная усталость, за стеной – переливчатый девичий смех. Словно нарочно.

Лазик мрачно откупоривает портвейн, разливает по стаканам.

«Да плевал я на этого Пашу, тоже мне! – постепенно разъяряется он.– Почему я должен его бояться?»

Действительно, почему?

Ни он, ни я не понимаем, что делать. Девушки с нами уже накоротке, разговоры, то-се, едва ли не обнимаемся, не только в столовую, но и на дискотеку вместе, и там они в основном только с нами, у других почти никаких шансов. Что-что, а отказать они умеют, никто даже не посягает – ни местные, из соседнего поселка, ни приезжие вроде нас.

Ну а дальше?

А дальше – все тот же Паша-Король. Тень отца Гамлета.

Однажды на той же дискотеке к нашим (гм!) девушкам подвалила местная шарага – двое в черных кожанках со змеящимися серебристыми молниями на карманах, в синей паутине татуировок волосатые руки, выше их (и нас) на голову: что, потанцуем? Охота вам с мелюзгой? – это про нас.

Лазик закипел: кто мелюзга? А они пренебрежительно так отмахиваются – дескать, не возникай, даже связываться с вами не будем.

Приятель между тем завелся: чего надо? Совсем от чувств крыша поехала: куда нам с ними тягаться? А он не унимается: нет, давайте поговорим, чего уж там? – и грудью вперед, такой петушок. То ли вспомнил, как в третьем классе боксом занимался, то ли вообразил себя каким-то киношным суперменом. Ну, один из парней и двинул его слегка по скуле, не слишком сильно, отчего Лазик сразу улетел метра на два (потом сине-желтое пятно). Уравновесившись, однако, снова: ну, давай еще! Давай!

Неуемный.

Но тут Ирина, которую тот парень, двинувший Лазика, все норовил схватить за руку, что-то ему такое сказала негромко, но твердо, отчего он лапы свои мгновенно убрал и сам весь как-то сразу сократился, растерянно на нее уставившись. Только губами шевелил, будто что-то произнести пытался.

Душещипательная сцена: Лазик в кресле, Ирина, пристроившись на узком деревянном подлокотнике, прикладывает бедному пострадавшему ватку с чем-то лечебным, а тот гордо отстраняет (как бы) ее руку, хотя видно – приятно ему.

«Не надо, не надо, – ворчливо бубнит Лазик. – Вдруг Паша-Король увидит, всем нам тогда хана».

Ирина сердится, что он ей мешает, пусть хоть минуту посидит спокойно, не вертится, от компресса быстрей пройдет. Неужели охота ходить с фингалом?

А ему плевать: фингал так фингал, ничего страшного…

Конечно, ничего страшного, но без фингала все-таки лучше, пусть не валяет дурака…

И словно приобнимает, когда тянется ваткой, грудью его, туго обтянутой рыжим свитерком (к лицу ей), слегка касается – млеет Лазик. Млеет и мрачнеет все больше. А Паше-Королю она тоже компрессы делает? Или, может, массаж?..

Пусть лучше помолчит, дурак, а то сейчас второй синяк схлопочет. И ладошкой звонко так по щеке – бемс! Ласково.

Причем тут Паша-Король?

«Джип» у центрального входа, дверцы распахнуты, оттуда музыка, Ирина и Марина – возле. С сумками. Это за ними приехали.

Паша-Король явился за Ириной, кто-то амбалистый из его свиты похохатывает с Мариной, а мы смотрим на них в окно и словно совершенно не при чем.

Паша коренастенький, крепенький (боровичок), в черном длиннополом пальто, концы белого, как снег, шарфа свешиваются до колен, ковбойская шляпа с широкой тульей – Король.

«Джип» – черный конь-огонь, взмахнет огненным хвостом и унесет девушек в неведомые райские кущи.

Сон – Лазику.

А если и впрямь?

«Все, – бросает Лазик, – больше не могу. Есть этот Паша, нет его, к чертям собачьим!»

Он сгребает, швыряет вещи в широко раскрытую сумку. Вот так – вдруг, внезапно, как на пожаре. Я еле успеваю за ним, хотя мне вовсе не хочется уезжать раньше времени (еще день). За окном не поздний вечер, только что зажглись фонари, серебрится снег, в форточку задувает чистый морозный воздух.

В дверь стучат.

«Мальчики, вы дома?» – вкрадчивый голосок Ирины.

«Тссс…» – Лазик прикладывает палец к губам.

Стук повторяется, но мы замерли, мы притаились, нас нет…

Шаги удаляются.

По скрипучему снегу, как тати в нощи, крадемся мы за ворота дома отдыха. На территории пусто. Только свет в окнах да густые тени от разлапистых запорошенных елей.

Успеть бы на электричку!..

Воспитание
по доктору Шпеерту

Только теперь, когда его нет, я понимаю, что все было ошибкой. Его заблуждением. Моим. Нашим. Одним из тех, за которые приходится платить слишком дорого.

Его нет, а мне тяжело, очень тяжело, несмотря на то, что все должно было пройти незаметно и его уход никак не должен был особенно сказаться на моем самочувствии. Он сам сделал для этого все, что мог. Или не все? Невольно я оказываюсь под влиянием этой его странной идеи, которую он где-то вычитал (доктор Шпеерт), и сам начинаю домысливать, что бы еще надо было предпринять для углубления и без того немаленькой пропасти между нами.

А ведь я любил его и готов был любить еще больше (одно из самых ранних впечатлений – он держит меня на руках, высоко подняв в воздух, весело захватывает дух, но страха нет – отцовские руки большие и сильные, ощущение, что все тело умещается в его ладонях). Отец есть отец, не надо ничего объяснять, но что-то мешало…

Он словно сам сопротивлялся, словно не хотел.

Если б знать…

Он сжимался, стоило к нему прикоснуться. Плечи приподнимал или передергивал ими – резко, словно дернуло током. Словно ему было противно прикосновение, физический контакт, кожа воспаленная, отсутствие кожи… Отклонялся – резко, как если бы больно.

Странно: вроде и отношения нормальные, не чтоб очень близкие, но вполне. Все-таки отец и сын. Лучше, однако, не дотрагиваться. А ведь хотелось. Тепло отцовского тела – защитное, доброе, успокаивающее. Разбежаться и – взлететь на сильных руках, прижаться, как бы укрываясь от неведомого.

Иногда, заставая его сидящим, инстинктивно протягивал руку – погладить. Просто провести ладонью – по седеющим уже волосам, по плечу, по чуть сутулой спине, ощутить тепло тела, родство тела, может, даже наклониться, чтобы запах уловить. Родной.

Впрочем, может, и не запах, а флюиды, аура – все-таки отец.

Он же – отклонялся, – будто опасаясь удара.

Дергался.

Сколько раз незаметно приникал к его кожаной куртке. Запах (чуть-чуть табака) – отцовский. Теплый, но с каким-то еще оттенком – прохладноватым – подъезда, улицы, удаляющихся (приближающихся, затихающих) шагов, а также прочих безвестных мест, куда тот уходил по работе, совмещение теплого и холодного, родного и чужого, дома и… неведомо чего – распахнутого, просквоженного пространства. Или еще чего-то, далекого и огромного.

Теплое, однако, перебивало, пересиливало, как бы проводило грань, отделяя от холодного, далекого, тревожного.

Щемящее.

С нетерпением, переходящим в панику, я ждал его возвращения с работы, радостно выбегал навстречу, едва стоило щелкнуть ключу в замке. А он словно не видел меня, верней, просто не смотрел в мою сторону – молча раздевался, затем, присев на корточки, устало развязывал шнурки на ботинках, и я видел его склоненную чуть седоватую голову, профиль – спокойный, сосредоточенный, отчужденный.

«Ну что, как дела?» – почти формальный, привычный вопрос, на который даже не обязательно отвечать, он как бы и не ждал ответа, а проходил прямиком к себе в комнату, разве слегка потрепав меня по волосам, и то, если у него было особое настроение, а так рука, бывало, мягко, но настойчиво отстраняла меня («Не стой на дороге!»)… Мне-то хотелось тут же, сию минуту, с ним поделиться какой-нибудь сногсшибательной новостью (найденной зажигалкой, новой серией марок, поселившейся на лестнице возле чердака кошкой с котятами, да мало ли…).

Конечно, он уставал, по лицу видно, и мать часто осаживала меня, когда я ближе к ночи слишком уж разыгрывался или громко включал телевизор. «Дай отдохнуть, – говорила она.– Не видишь, отец пришел уставший». Она заботилась о нем, а сам он молчал.

Он молчал и в тех случаях, когда я совершал какой-нибудь проступок. Не ругал, не отчитывал, не доставал нотациями, а просто замолкал, причем надолго, словно я вообще переставал для него существовать. Надо признаться – наказание тягостнейшее. Молчание как… трудно даже сказать, как что. Ну как отсутствие воздуха (нечем дышать). Как пустота. Рука в темноте ищет опоры, а встречает… ничего не встречает.

А ведь он не был молчаливым человеком. Он умел быть веселым и часто шутил, особенно когда приходили его друзья и они выпивали на кухне. Мне не возбранялось присутствовать (праздник), но и тогда отец не обращал на меня никакого внимания.

Любимое его слово по отношению ко мне было «сам». Нет, он не отказывался помочь, если я просил его о чем-то – починить велосипед, вынуть занозу или еще что-то, он подзывал меня и говорил: «Смотри…» И второй раз уже можно было его не просить.

«Сам!»

Это, впрочем, ладно, нет и нет, сам и сам. Наверно, даже правильно. Я учился делать все своими руками, и это шло только на пользу. Что-что, а в жизни всегда пригодится. Отец вообще считал, что надо уметь делать все самому, тогда не будешь ни от кого зависеть. Кран в ванной или бачок в туалете, ремонт комнаты или электрическая проводка, давай-ка попробуй, видишь, можешь же, главное, не лениться.

«Ты сам все можешь», – одобрительно. Отстраняюще. Из какого-то своего далека. Мол, он тут вовсе не при чем, как бы я сам все знал и умел. И вовсе не благодаря ему.

Так и стало привычным: «я сам».

Он мог быть и заботливым. Однажды, когда мне было лет шесть, мы с ним ездили на Черное море, в Анапу, и мне в столовой, куда ходили обедать, упал на ногу металлический поднос. Краем на ноготь большого пальца. Боль адская. Ноготь посинел. В травмопункте врач поначалу напугал, что надо его сдирать (о, ужас!), но потом почему-то раздумал.

Ночью боль особенно разыгралась. Отец по совету доктора делал мне ванночки для ноги – наливал в таз горячую воду и сидел рядом. Что-то он еще говорил, кажется, про умение терпеть боль, дескать, в жизни всякое случается, и надо быть готовым ко всему, надо быть мужчиной… Как ни странно, на меня это действовало, я скрипел зубами, но старался не хныкать, хотя слезы сами выкатывались из глаз и я их украдкой смахивал. К утру боль приутихла, и мы оба крепко уснули.

А потом он снова был как бы сам по себе, отдельно, предоставляя мне полную свободу и только поглядывая изредка, где я и что. Впрочем, тогда это нисколько не удивляло – он был взрослым, намного старше меня (уже тогда ему было под пятьдесят) – и что ему было со мной? Да мне и не было это особенно нужно. «Я сам» работало беспроигрышно. Тем более море, песок, солнце, с шумом накатывающая на берег и щекочущая ноги белоснежная пена, разноцветные камушки, медузы и прочие радости благодатного Юга.

Отец учил меня нырять. Плавать я уже умел, а нырять глубоко не решался. Только чуть-чуть уходил с головой в воду, проплывал метра два под водой и тут же выныривал. «Ерунда, – сказал отец. – Это не называется нырять. Это называется “мочить голову”».

Однажды он позвал меня проплыть с ним подальше, за красно-белый буй, где начиналась настоящая глубина. Можно сказать, в открытое море, туда, где оно почти сливалось с горизонтом, где ослепительно сияло большое желтое солнце.

Море было спокойно, почти без волн, но я все равно подустал. Мысль о том, что где-то подо мной совсем далеко дно и что я при всем желании не смог бы опереться о него ногами, вселяла в меня не просто тревогу, но даже легкую панику. Отец наконец перестал взмахивать руками, вытянулся на воде и сказал: «Ну что, нырнем?» – и, кувыркнувшись, стрелой ушел в глубину, только пятки мелькнули.

Это было так неожиданно, что я даже и не подумал последовать за ним. Я видел (или мне казалось) его тело где-то внизу, потом оно вдруг исчезло. Время остановилось. Я лихорадочно вертел головой, надеясь увидеть его где-то неподалеку, но покрытая легкой рябью поверхность моря была пустынна. В животе – тошнотворный холодок, берег отдалился на бесконечность, только что весело синевшее море внезапно приобрело какой-то тяжелый свинцовый отлив.

Отца не было, я был один, и только тяжко шевелящаяся масса соленой воды вокруг. От неожиданно парализующего страха я даже забыл двигать руками, хлебнул и закашлялся.

А вдруг?..

Но тут он с громким фырканьем вынырнул у меня за спиной и как ни в чем не бывало скомандовал: «Теперь ты…»

А что мне оставалось делать?

В его голосе была та непререкаемая твердость, которой трудно было противостоять. Не мог же я признаться в собственной трусости, если он только что сам все продемонстрировал? Он ведь не был каким-то там суперменом – отец и отец, невысокий, немолодой.

Я нырнул – скорее даже чтобы скрыть испуг на лице, чем чтобы показать ему свое «сам». Нырнул – и тут же вынырнул, не набрав толком воздуха и не сгруппировавшись. «Давай спокойней, – сказал отец. – Вдохни как следует, подпрыгни чуть-чуть, сложись и – вперед!.. С открытыми глазами. Ты должен постараться достать дно, тут оно близко».

Зачем бы ему?

Он заставлял меня нырять снова и снова, подправляя и показывая, как правильно. Довольно жестоко с его стороны – сил почти не оставалось, в ушах шумело, глаза покраснели, а он настаивал. Ну и ладно, ну и утону, пусть знает, проносилось обреченно и зло в голове, пока я отчаянно расталкивая руками воду, устремляясь вниз или обратно к поверхности.

Дна я, правда, так и не достиг, хотя и видел его, казалось, совсем близко, темные пятнышки раковин и камешков на словно дымящемся желто-сером песке. Но откуда-то неожиданно взялась легкость, даже азарт появился: я уже почему-то не боялся утонуть, не боялся глубины – не такая уж она была и страшная, хотя ничего, в сущности, не изменилось – опереться мне по-прежнему было не о что, разве что только ухватиться за отца.

Ну да, конечно, в случае чего он не дал бы мне утонуть, это точно! Как бы ни было, а уверенность в этом не оставляла меня. Раз отец рядом, значит, ничего не может произойти, значит, все будет в порядке.

Я нырял и нырял, пока окончательно не выбился из сил. В ушах звон, сердце колотилось как сумасшедшее, во рту солоно и горько. Я перевернулся на спину и так лежал, глядя воспалившимися глазами на жарящее вовсю солнце и чуть шевеля руками и ногами. Отдышавшись, я оглянулся вокруг, и только тут заметил, что отца снова нет. Взгляд, впрочем, тут же уловил темнеющую довольно далеко на пути к берегу темную точку.

Нет, испуга на этот раз не было. Скорее недоумение и даже обида: выходит, он вот так запросто бросил меня, словно со мной заведомо ничего не могло случиться. А если бы я и в самом деле стал тонуть, если бы мне стало вдруг плохо или свело ногу (нередко случалось)?

Легкость исчезла, а с ней испарилась и уверенность – до берега было далеко, к тому же поднялся ветерок и по морю заходили небольшие, но тем не менее волны. Штиль кончился. Нужно было выбираться.

Странная манера – исчезать. Не только тогда на море, вообще… Даже просто на прогулке, в лесу или в парке. Отвлечешься на минуту, засмотришься на что-нибудь – фюить, его нет. Причем серьезно нет, а не так чтоб он где-то прятался (хотя и это бывало). Но случалось и так, что мне приходилось возвращаться одному – самому вспоминать дорогу, спрашивать прохожих и так далее.

Мать спрашивала: «Ты почему один? А где отец?» Я разводил руками, а иногда даже пускал слезу: потерялся. Он же появлялся вскоре вслед за мной, удивлялся, как это мы могли друг друга потерять, и все становилось на свои места.

Так и оставалось неизвестным, кто кого потерял.

Постепенно я привык к такого рода отцовским внезапным исчезновениям и тоже стал «сам». Исчез и исчез, в конце концов найдется. Я уже не волновался, не нервничал, не пугался, что меня будут искать. Нет и нет, и ладно, сам сориентируюсь, не маленький. Голова есть, а язык до Киева доведет. Так что не только в Москве, но и в чужом городе (однажды ездили на экскурсию в Одессу). Помню, именно там мы крупно повздорили – я начал ныть, что не хочу больше бродить по городу (сильно натер ногу), отец сначала что-то ворчал, а потом вдруг разъярился: ну и пожалуйста, как знаешь, – сказал и пошел, оставив меня одного возле знаменитого памятника Ришелье.

Признаться честно, иногда мне казалось, что он исчезает не по-настоящему, не совсем. То и дело мерещилась за спиной его фигура, я оглядывался, но всякий раз оказывалось, что это ошибка, а его действительно нет – я один, как перст. И все равно не верилось. Все равно я чувствовал себя словно под его опекой. Где-то он был неподалеку, видел меня и, если что, не дал бы пропасть или даже чему-то случиться. Было же однажды так, что в подъезде ко мне привязались двое переростков, то ли денег хотели, то ли просто поиздеваться, сунули, обжигая губы, бычок в рот: на, покури, и тут внезапно – отец (словно чувствовал)…

Может, случайность. Но я даже не удивился – казалось, так и должно быть, не мог отец дать меня в обиду…

«Телячьи нежности…» – говорил он на всякие мои попытки приласкаться. «Ну что ты как девчонка…» – в ответ на мои неумеренные восторги по какому-нибудь пустяшному поводу. И вообще всячески проводил разграничительную линию.

Особенно его почему-то выводили из себя мои попытки попользоваться чем-нибудь из его одежды, той же кожанкой или пиджаком. «У тебя что, своего нет?» – строго спрашивал, и я понимал, что лучше не трогать.

Конечно, у меня было свое, но разве все это шло хоть в какое-то сравнение с его вещами? Да и кто не знает, как нестерпимо манит, как притягивает все отцовское, – кажется, что в обычной повседневной одежде, электрической бритве «Харьков», записной книжке в обложке из шершавой зеленой крокодиловой кожи или даже китайской чернильной авторучке сосредоточено нечто особое, чуть ли не магическое. Словно надев ту же куртку, в которой я утопал из-за ее размера, сразу становился взрослым или кем-то другим, может, даже отцом.

Но главное, наверно, даже не это. Его вещи источали какую-то тайную энергию, скрытое тепло исходило из них, отчего даже просто взять отцовскую записную книжку было удивительно приятно: записи телефонов, крошечные, слегка наклоненные буковки фамилий и цифры телефонов – это был код мироустройства, специальный шифр, а не заурядные записи. А уж одеть куртку, так и вовсе!

Как удержаться?

Но отец бывал непреклонен: не трогать! И можно сколько угодно сердиться или обижаться (что, собственно, такого?) – ничего это не меняло.

Чем непреклонней он, тем сильней желание взять в руки эти вещи, хотя бы тайно, без спроса, а еще больше – присвоить их. Доходило до того, что обладание такой, как у отца курткой, начинало казаться чуть ли не главным условием существования. Без нее жизнь не в жизнь, радость не в радость. Ничего удивительного: чем запретней, тем жарче огонь желания.

Как ни странно, но вещи отца заслоняли его самого. Чудилось, нет большего счастья обладать ими. И холодноватый запах чужого пространства – улицы и прочих неведомых мест, людей и всего, уже не был бы столь тревожным и щемящим. Ты входил бы в это пространство уже вполне своим, уверенно и без опаски.

Иногда он вдруг менялся. Вместо суровой молчаливой отстраненности и чуждости – постоянные подкалывания и насмешки. Все, что бы я ни делал, вызывало у него иронию. Если я падал с велосипеда, он не только не сочувствовал, но, напротив, обязательно как-нибудь старался поддеть: ну как, твердая земля? да, на велосипеде ездить – это почти цирковое искусство, надо много лет учиться, а ты всего год и катаешься.

Если я не понимал какой-то задачи и шел к нему за помощью, он, мельком вглянув на условия, открещивался: нет, парень, давай-ка сам, ты, понятно, не Эйнштейн и даже не Лобачевский, однако ж попробуй…

Поначалу я не обращал внимания на его иронию: вероятно, я заслуживал ее, но с какой-то минуты это начало доставать меня. Он как будто не принимал меня всерьез, суровость плюс насмешки – разве это не свидетельствовало о неприятии, словно я был лишней подробностью в окружающем пейзаже, я был лишним.

Наши отношения становились все более отчужденными. Из меня лезли колючки. Если я не нужен ему, то и он не нужен мне. Если он суров и насмешлив, то я груб и невнимателен.

Чужие люди.

Если бы меня спросили, что в моей жизни отец, то я бы, наверно, ответил: ничего… И это бы не было правдой, но не было бы и ложью. Просто мы были каждый сам по себе.