Текст книги "Фата-моргана"

ФАТА-МОРГАНА

В потемках

Если вы встречаете женщину, в которую влюбляетесь с первого взгляда или внезапно понимаете, что это именно ваша женщина (что в общем-то почти одно и то же), а она между тем – с другим мужчиной, то дело плохо. Хотя, впрочем, для кого-то, не исключено, и хорошо – ревность только распаляет чувства, а чувство в его высшем развитии и напряжении и есть не что иное, как страсть, а страсть – не что иное, как полнота жизни. Пусть даже толкает на всякие непредвиденные поступки, на какие в другое время человек, казалось, вовсе и не способен.

Правда, тут и до драмы не далеко (если не до трагедии), что, собственно, и понятно: женщина – ваша, однако – с другим. Нечто несообразное, неправильное, мучительное, несправедливое и обидное до глухого, со стоном в недрах души страдания.

Именно так, между прочим, и случилось с нашим героем.

Роковая, если так можно выразиться, встреча произошла на даче приятеля, куда Саня с еще одним другом приехали в прекрасный позднемайский вечер – в воздухе ароматы цветущих яблонь, еще каких-то цветов, дым от углей разведенного прямо на участке костерка и жарящегося шашлыка. Кто когда-то обонял сей великолепный коктейль запахов, никогда его не забудет – столько в нем всего сразу для размягченной весенней свежестью души.

Там, у костерка, они (хозяин и гости, в числе коих и Саня) тихо сидели – попивали красное вино, закусывали медленно дозревающим шашлыком, покуривали, беседуя вполголоса, – словом, вкушали весеннюю предночную благость. И вдруг из тьмы за забором – негромкие голоса, а затем две фигуры, парня и девушки, парень высокий, с длинными, чуть завивающимися у концов темными волосами (Саня, впрочем, в него и не вглядывался), а вот девушка…

Тут-то сразу, еще она даже не вышла толком на свет, так что и разглядеть пока было трудновато, а он, не поверите, затрепетал мгновенно, всматриваясь в облекавшую ее полутьму, – и разглядел: стройная легкая фигурка, ржаные короткие волосы, носик небольшой, приятная открытая улыбка – вся разом и высветилась.

Парень оказался старым знакомым приятеля, вроде как художник, вдруг решивший наведаться со своей девушкой в гости к Павлу (имя приятеля). Девушка же, впрочем, как позже выяснилось, была вовсе и не его, а сама по себе, но именно в ту ночь она оказалась с ним (значит, все-таки его). Так тоже бывает – его и не его, но для Сани-то – все равно испытание. Еще какое!..

С того самого мгновения Саня краем глаза не выпускал девушку (Наташа) из поля зрения – как она сидит на бревне, чуть наклонившись, отчего ее лицо то озаряется внезапно прорвавшимся из-под углей язычком пламени, то вновь темнеет, как она ладошки зябко тянет к теплу или снимает осторожно зубами сочащееся соком мясо с шампура, как улыбается чьей-нибудь шутке или смотрит задумчиво куда-то перед собой, длинные ресницы изредка вздрагивают…

Порой его взгляд перехватывал ее (или случайно пересекался), и тогда внутри все обмирало, сердце словно проваливалось, а потом начинало бешено колотиться, и он, не отрываясь, смотрел, смотрел или, наоборот, отводил глаза, потому что девушка – чужая, а смотреть так на чужую девушку – неприлично. Но иной раз ему не удавалось оторваться, и тогда в глазах девушки (пока еще неопределенного цвета) появлялось что-то вроде вопроса, она его явно выделила (чувствовал) и потом время от времени на Саню мельком, словно случайно, поглядывала – с любопытством.

Короче, контакт есть контакт – чуть ли не с самого начала. Саню это волновало, даже говорить совсем перестал и так, молча, словно затаившись, сидел. Будто парализовало его. Только вино пил в большем количестве, чем прежде, отчего в голове некоторое кружение и покачивание. Меж тем, что-то и еще происходило в нем – вроде как предчувствие судьбы. Непоправимость надвигающегося.

А что, собственно, надвигалось?

Ночь надвигалась, верней, это они погружались в ночь – все глубже и глубже, в ночные весенние ароматы и шорохи, в мерцание звезд и всякую прочую лирику, костерок догорал, угольки алели, лица, чуть подсвеченные багрово, все больше уплывали во тьму, голоса расплывались, а они все сидели… И вдруг… Саня обнаруживает, что рядом – никого, он один сидит, уткнувшись носом в дотлевающие угли, а все куда-то подевались.

Но главное – исчезла и девушка, вместе с тем парнем, с которым приехала, настолько исчезла, что ему аж нехорошо стало – не трудно ведь догадаться, почему исчезла. Саня вспомнил, что приятель повел их (ее и того самого парня) в дом – устраивать, как он сказал (ага!), на ночлег. Какую-то комнатку им выделил гостеприимный приятель, совершив тем самым чуть ли не предательство по отношению к Сане: потому Саня, может, и остался у костра, хотя им с другом тоже полагалась комнатка – в мансарде, куда его, между прочим, тоже хотели проводить. Только Саня, упрямый, уперся и никуда идти не хотел, обидевшись (с пьяными бывает) на приятеля за вероломство, а заодно и вообще на весь мир. Нет, в самом деле, его ведь эта девушка была, точно, а ушла (о подлость!) с тем самым парнем, которого Саня знать не знал и знать не хотел.

Итак, угольки дотлевали, звездная сонная одурь царила над миром, да и сыровато стало, так что Саня вынужден был подняться и, размяв затекшие члены, двинуться слегка пошатываясь к темнеющему в глубине сада дому. Впрочем, и еще что-то такое, невнятное (мысль не мысль), двигало им, отчего, приблизившись к бревенчатому срубу, начал он перемещаться как-то украдчиво, словно таясь, и не пошел почему-то внутрь, а свернул в сторону и стал медленно, стараясь не производить никаких звуков, обходить дом.

Окна, метра два от земли (так просто не заглянешь), были темны – в глубокий сладкий сон, казалось, погружен дом, лишь Саня аки тать в нощи крался куда-то и неведомо зачем в чуть подсвеченных фонарем с улицы потемках. В том и беда – не верилось ему в сон, напротив, мерещилось что-то за окнами (за одним из них), может, даже звуки, не исключено, стоны, вроде как ужасное – насилие не насилие, но все равно жутковатое, а главное, непоправимое – там, в темной глубине заоконного пространства, его девушка с другим…

Не ужас разве?

Так он бродил вокруг дома, ноги давно промокли от росы и озябли, хотя ночь была сравнительно теплая. И весь он продрог, даже зубы полязгивали. Однажды почудилось ему: белое мелькнуло в окне, которое выходило в сторону улицы, нежное, немужское.

Впрочем, мало ли что почудится в лунном серебристом свечении, да еще при некотором кружении головы и сердца? Девушка стоит у окна, по ту сторону стекла, волосы распущены, как у русалки, в потемках – как в мерцающей глубине озера, вглядывается в весенний сад, а сад – тихий такой, весь в изумрудно-серебристой дымке и яблоневом аромате. Вроде как одна стоит, будто ждет кого, будто подозревает, что этот кто-то (Саня), очарованный, бродит вокруг, мучимый то ли желанием, то ли любовной тоской, то ли несправедливостью мироустройства, где роковые несовпадения метят в самое сердце.

Только, видно, и в самом деле пригрезилось – ни звуков, ни шевеления, замерло все в предутренней дреме, а его (вот терзание-то!) все не оставляло – вроде как скрип кровати, ритмичный такой, скрип-скрип, будто кто в ней качается, как на качелях, или другого качает, или вместе с другим, и скрип этот (Саня сторожко прислушивается) его то в жар, то в холод швыряет.

В какое-то мгновение он не выдерживает и, как альпинист, начинает карабкаться по стене, чтобы в одно из окон, то самое, что в сторону улицы (фонарь), все-таки попытаться заглянуть – его не смущает неблаговидность этого действия, он просто не думает об этом, поглощенный видением: девушку его там, в потемках, держит в объятиях (в плену) некто. И некто этот кажется ему чуть ли не демоном, вороньи крыла над ней распластавшим. Ну да, девушку спасать надо – любой ценой! – вот какой идеей одержим Саня.

Карабкаться-то он карабкается, но неловко – ноги то и дело соскальзывают с влажных от ночной росы бревен, никак не дотянуться ему, а когда все-таки дотягивается, держась за выступающий наличник – настолько, что уже, кажется, можно заглянуть (и заглядывает, правда, ничего так и не углядев – не успев), тут-то наличник с оглушительным хрустом отделяется от стены, а Саня неуклюже скатывается на землю. Далее следует стремительный рывок в глубь сада, заячье петляние по грядкам, забор, какие-то ветки в лицо, тьма, тьма и тьма.... В ужасе мерещится ему, что хлопает отворяемое окно и топот, топот – будто кто ломится вслед , догоняя, сопя и тоже треща ветками.

Что же это за ночь такая, чертыхается Саня, весь взмокший. В такие вот чарующие головокружительные ночи и совершаются всякие ужасы, о которых потом пишут романы и снимают фильмы. Сердцебиение все не унимается, а страх разоблачения леденит душу.

Девушка эта вовсе не к добру тут появилась, и ржаные ее волосы, и поворот головы, и смуглая нежная кожа, и все остальное, при мысли о чем у Сани вдоль позвоночника пробегает мелкая дрожь, а кровь бросается в голову – всего этого, ему принадлежащего, теперь уже точно не видать, как собственных ушей.

А что, собственно, он там, за стеклом, хотел увидеть? В чем удостовериться? Что девушка эта блаженствует под ласками другого, то есть изменяет ему? Так сказать, de facto, устроенная на ночлег его же приятелем. Жутко, жутко!.. Он вот тут, на росистой траве, сам мокрый, всего в нескольких метрах, а там, там…

И вновь мерещится Сане за темным стеклом что-то белеющее, смуглеющее, Господи, так же и с ума сойти недолго…

Ну и кто виноват? А никто!..

Даже этот высокий парень, похожий на демона, с длинными, чуть завивающимися у концов темными волосами, он тоже не при чем. Так уж случилось, что Наташа эта вышла откуда-то из недр Саниного существа (там она, похоже, и жила), а тот, другой, этого просто не знал, не мог знать. И что теперь Сане делать, если девушка, воплотившись, тут же оказалась в чужих руках?

Нет, правда, за что ж это его (ее) так? И что теперь?

Хоть бы кто подсказал!

От костра уже почти ничего не осталось, только узенькая струйка сизоватого дымка все еще сочится из-под почти потухших углей. Дом по-прежнему мирно спит, и девушка эта, вероятно, спит, согреваемая чуждым теплом покоящегося рядом мужского тела.

Один Саня все сидит на бревнышке, засунув руки в карманы куртки и чувствуя себя совершенно потерянным – только какие-то видения время от времени прокатываются волнами в мутной и тяжелой с недосыпа (с перепоя) голове.

Рассвет уж занимается, легким туманом окутывая деревья, время тянется бесконечно, и нет у Сани иного выхода, кроме как встать и побрести прочь, по тропинке вдоль улицы – к станции, к электричке…

На этом бы и кончить эту печальную историю, однако еще несколько слов напоследок.

Нет, не тот Саня человек, чтобы вот так исчезнуть, оставив принадлежащее ему по праву, в коем у него нет никаких сомнений.

С девушкой той, Наташей, имеется в виду, все у них в итоге сладится – уже несколько лет они вместе и, надо признать, вполне благополучно, только вот временами Сане не спится ночью, он встает в потемках, пьет воду из-под крана или просто бродит, как привидение, по квартире, а потом вдруг задает разбуженной им и потому недовольной Наташе странный вопрос:

– Таишься?

– Что-что?..

– Таишься? – спрашиваю.

– Почему это? Просто сплю.

– Просто сплю – это не интересно.

– А таиться интересно?

– Конечно, вроде как ждешь чего-то необычного. Вроде как в засаде. Вроде как опасность.

– Не хочу никакой засады и никакой опасности! Спать хочу…

– На самом деле ты именно в опасности. Наступление ночи всегда связано с опасностью. Темнота, неизвестность, крадущиеся шаги…

– Ну ты и придумаешь.

– А тут и придумывать нечего. Даже сны – в них тоже опасность, ты же не знаешь, что с тобой происходит, когда видишь сны. Может, ты соединяешься посредством их с другой реальностью, может, через них в твою жизнь, в твое подсознание проникают духи или какие-то неведомые силы. Может, ты просыпаешься уже не совсем такой, как прежде, а?

– Ну и причем здесь «таишься»?

– Ну вроде как ты спряталась, притихла, не засекли… Я иду и тебя как будто не вижу. Одеяло натянуто до носа, только глаза блестят.

– А ты и шел крадучись.

– Ну да, опасался засады. Мало ли с чем можно столкнуться в темноте?

– Что ты болтаешь, ты же лампу включил.

– А что лампа, лампа всю комнату не освещает, только часть. Ну да, я боялся тебя разбудить, а потом вижу, что ты не спишь, глаза поблескивают в полумраке, как у кошки. Притаилась.

– Глупости, даже и не думала, просто лежу и все. Пытаюсь заснуть.

– А засыпание – это все равно что притаиться. Притихнуть, замереть, замаскироваться – вроде как спишь.

– Странные фантазии!

– Ты притаилась и ждешь, что я буду делать.

– Я и так знаю, что ты будешь делать.

– Это тебе кажется, что ты знаешь, а на самом деле даже мне самому неведомо.

– ???

– Заросли вкрадчивой мглы, колючки впиваются в тело, скользко во мраке и шатка земля, сыростью тянет и прелью… Если прислушаться, стоны можно услышать, душ неприкаянных ропот…

– Слушай, ложись-ка спать, хватит нести околесицу! И выключи наконец лампу!

Такой вот между ними происходит ночной разговор, ну и точка, пожалуй.

Омут

Если с человеком случается что-то из ряда вон, всегда ли он в этом сам виноват?

Это, конечно, вопрос, потому что никогда не знаешь, где поскользнешься, а знал бы, то непременно соломку подстелил, точно. Но бывает так, что непонятно сам или не сам и вообще кто. Впрочем, тебе непонятно, а другим очень даже понятно, потому что люди всегда знают, кто прав и кто виноват, если не с ними самими. А если не знают, то предполагают – вполне достаточно. Можно и не знать, а чувствовать, я так чувствую, серьезный аргумент, потому что чувству надо доверять. Разум, лукавый, может обмануть, а чувство – оно связано с чем-то более глубинным и важным. И еще аргумент, не менее существенный: мы так чувствуем… То есть все, то есть большинство, а это говорит о некоей норме, наследующей многовековому опыту, традиции и прочему. Мы так чувствуем – это весомо. Это – как трамвай, случайно на вас наехавший.

Эдика уже недели две как не узнать, ходит как побитый. Обычно импозантный такой, статный, уверенный в себе и в благоволении к нему жизни, а тут словно подменили человека – сгорбился, лица не видно (темное пятно), лет на десять постарел, если не больше. То стайкой вокруг дивы из разных отделов – Эдик то, Эдик се… Бывает, что мужчина пользуется женским расположением (незаинтересованно, а даже если и заинтересованно, то что?), не всякому выпадает, между прочим.

И вдруг – один-одинехонек, никого рядом, а если кто и подойдет, то на минутку, почему-то глаза опустив или глядя в сторону, словно Эдика не видя. Исключительно по делу, да и то как бы мимоходом, вскользь, мимолетно. Вроде не к нему вовсе. И в комнате, где сидит он вместе со своими отдельскими, изменилось – тише, что ли, то есть, понятно, люди переговариваются, как и прежде, но скомканно, скованно, а главное – опять же мимо Эдика, будто нет его. В его углу – как бы особая зона, даже свет иначе распределяется: сумрачно там.

А что, собственно? Если просто улыбаются, флиртуют, кокетничают, то и ничего, а если всерьез, то уже плохо. Эдик-то чем виноват, если женщины к нему тянутся? И не просто тянутся, а увлекаются. Это ведь даже не от статности (хотя и от нее) и прочих физических данных зависит, но и от иного чего-то. Может, им по душе томный долгий взгляд, чуть ли не гипнотический, может, некая метафизическая, романтическая грусть в глазах, может, легкая, чуть насмешливая улыбка, красиво изгибающая тонкие чувственные губы.

Женщины ведь как мотыльки – тянутся на пламя.

Теперь вот стало известно: один мотылек сгорел. Та девушка (очень милая – видели их пару раз вместе), с которой Эдик вроде в последнее время был близок, ее, короче, уже нет, в полном смысле (в живых). Эта девушка, как это не страшно сказать, умерла, да, наглоталась снотворных таблеток, ее и не смогли откачать, опоздали.

А причиной, выяснилось, не кто иной, ну да, Эдик, – влюблена она была в него. Сравнительно недавнее знакомство – и вот…

Все теперь в курсе: она из-за Эдика над собой учинила, а значит, сильно ее зацепило, раз не захотела больше жить, когда узнала, что у Эдика еще кто-то есть, тоже недавнее (или давнее, какая разница?) знакомство. Молоденькая она была и, вероятно, верила во что-то возвышенное и романтическое, в любовь эдакую-разэдакую, какой давно уже нет, а есть – связи и отношения, и могут они быть всякими, с разными женщинами и мужчинами, причем одновременно. Она, видимо, другого была воспитания, старомодного, и первое же серьезное несхождение идеала с реальностью застало ее врасплох. Сокрушило, можно сказать…

Так вот, нет девушки – трагедия, катастрофа и вообще. Хорошо родители интеллигентные, понимают, что любовь слепа, другой бы папаня, не долго раздумывая, достал пушку (нынче просто) – и слез бы тогда пролилось несравнимо больше, причем не только по ушедшей безвременно влюбленной…

Извечный вопрос: кто виноват?

Вопрос, впрочем, риторический, поскольку ответ на него известен (его и не искали). Для читателя это тоже, вероятно, не загадка: если кто и виноват, то, конечно, Эдик (общее умозаключение). Любовь, понятно, дело серьезное, но надо же и совесть знать. Надо хоть капельку от-вет-ствен-нос-ти (соз-на-тель-ности). Хотя Эдик, не исключено, ничего и не обещал той несчастной девушке, а просто поддался чувственному порыву (при не только полной, но и, как оказалось, роковой взаимности). Если б он мог даже предположить такое (должен был, между прочим!), то наверняка бы его как ветром сдуло, только и видели.

Но что случилось, то случилось – не поправить.

Вокруг – молчание…Словно он сам лично, причем чуть ли не насильно заставил ту девушку принять роковые таблетки.

Взгляды косые. Шепотки. Осуждение, короче.

Виноват не виноват, кого это интересует? Есть жертва, пусть даже невольная, значит, есть и виновный. Он-то, между прочим, жив-здоров (может, даже и не очень угрызаемый совестью), а другого человека (девушки) – нет!

В это «нет» все, собственно, и упиралось. Магически оно на всех действовало, как если бы вдруг в Эдике проявилось что-то демоническое. Что-то криминальное, только разве не подпадающее ни под какую статью уголовного кодекса. Но все равно близкое. Не случись трагедии, никто бы и не обвинил ни в чем: кончились те времена, когда на работу, чуть что, слали телегу: SOS, муж загулял – примите срочно меры по партийной линии. Или по профсоюзной. Или еще по какой. Под руки – и в семью, где после такого принудительного возвращения еще хуже.

Нынче человек сам решает, как жить, и что с того, что у мужика любовей – одна, пятая, десятая, даже если и одновременно. Есть ведь натуры особенно одаренные и в этом тоже. Только бы посмеивались – кто с иронией, кто откровенно одобрительно, а кто и с завистью.

Ан нате вам, вместо этого – полная обструкция, хоть с работы беги, где Эдик, между прочим, всегда считался ценным кадром (талантливый). И всё без какого-то начальственного окрика или внушения, само собой, – не сговариваясь, взяли коллеги да отвернулись. Кто просто с осуждением, а кто и с презрением. Руку перестали протягивать. Лед и отчуждение.

Ведь из-за чего все? Ясное дело: безнравственность.

Нравственный человек, он бы так, знамо дело, не поступил (то есть не стал бы встречаться одновременно с двумя), нет разве? Значит, и не было бы таких ужасных последствий. Логика элементарная.

Только можно и без логики: девушку жалко, негодяя же Эдика нет.

А вот каково самому Эдику, об этом мало кто, похоже, задумался. Если и задумывались, то совсем в другой модальности. Если ему плохо (совесть уедает), то и хорошо – в следующий раз неповадно будет. Если же не очень страдает (где у человека совесть?), то пусть будет плохо – посредством общественного мнения. Попал человек в переделку по собственной, как ни крути, безответственности (а значит, и вине), то что ж, пусть расплачивается. В любом случае это все равно не сравнимо с тем, что человека нет.

Должно же быть хоть какое-то возмездие…

Не все, правда, так считали, были и исключения: Марина, например.

Тоже, между прочим, заметная женщина, которая до этого с Эдиком нельзя даже сказать, чтобы особенно дружна была или тесно общалась. Коллеги и коллеги, ничего больше.

Так вот, эта Марина (замужем во втором браке) по неизвестным мотивам и наперекор всем с Эдиком продолжала общаться, как будто ничего не случилось. И даже с некоторой демонстративностью и вызовом. Заходит он в комнату, а она ему рукой приветливо машет, или на общем собрании, привстав, указывает на стоящий рядом пустой стул – давай, мол, греби сюда… Или даже под руку его возьмет, когда вместе идут по коридору, чего, опять же между прочим, прежде никогда не делала. И когда он домой собирался, приплюснутый весь от всеобщей неприязненности (каково!), она его громко так: «Эдик, подожди, я тоже иду» – вроде как по пути им.

Они много разговаривали, покуривая на лестнице. Можно даже догадаться, о чем.

Эдик ей про ту девушку рассказывал. Про себя и про нее. Не хотел же сближения (как чувствовал), тем более что тянулся еще старый роман, вообще, если честно, ничего не хотел, но бывает так, что не хочешь, а все равно идешь навстречу – из жалости или из-за чего-то другого, даже для себя не совсем понятного. Но только вовсе не для того, чтобы сорвать цветок. Напротив, чтобы дать ему расцвести, жизнью наполнить. Ничего он той девушке не обещал, совершенно ничего. Просто у нее это вообще было, такое настроение.

Его, то есть Эдика, сразу пробило на жалость, едва только познакомились. Ну да, милая, но какая-то несчастная. Непонятно, кстати, почему – все ведь вроде у нее благополучно в жизни. И однако… Как-то очень она болезненно все воспринимала, без определенной к тому причины. Трагически. И смотрела на него так, что не по себе делалось (глаза темные, как угольки, несчастные), словно их знакомство и еще никакие в общем отношения к чему-то его обязывали.

Чужое неблагополучие, оно ведь как омут: только попади – враз утянет.

В общем, все не так, как про него думали. Добрый он на самом деле был, Эдик-то. Большой, сильный и добрый.

Та девушка это сразу в нем разгадала, несмотря на всю его кажущуюся ловеласность. И Марина, как оказалось, тоже. Никто же не знал, что у нее, у Марины, тоже проблемы, в смысле нелады с мужем (или они потом у нее возникли, уже после того, как с Эдиком, верней, с той девушкой случилось?), что душа ее резонирует на чужое страдание особенно чутко…

Иногда так бывает: совпадут две души в своих, казалось бы, совершенно чуждых любовному чувству вибрациях – и потянутся друг к другу неудержимо.

У Эдика тоже глаза были ой-ей-ей…А когда у большого и сильного такие глаза, то…

Короче, отозвалась в Марине некая струна, приоткрылся душевный, если можно так выразиться, ресурс, ранее в ее вроде бы гладкой жизни не востребованный. Есть ведь люди, которые не могут пройти спокойно мимо униженных и оскорбленных, без вины виноватых и страждущих…

Надо сказать, Эдика это сильно поддержало. Он, как видел Марину, так сразу радостно вспыхивал. Распрямлялся сразу, словно забывал про несчастье. Словно луч света его пронизывал. И не то что бы он к ней, замужней, льнул (еще бы не хватало!) – не по-мужски это было, а как-то по-детски, с простодушием и лаской, как бывает у детей при виде кого-то очень милого для них (мамы, например, пришедшей забрать из детского садика, или любимой собачки). Улыбался ей смущенно, вздрагивая тонкими губами, как бы преодолевая что-то в себе (плач?).

Трогательный.

Так и продолжалось довольно долго. Марина его привечала, и он к Марине нежно, чуть ли не заискивающе. Цветы ей приносил. Придет она, а у нее на столе роза обалденная, будто не настоящая. Кто подарил? Все плечами пожимают (никто не видел), но все догадываются.

Ох уж!

Впрочем, розы розами, а девушки-то все равно нет, все равно нет, и сколько ни повтори это «все равно нет» – и будет «нет», а что это такое – никто не ведает. Стоит же взглянуть на Эдика, как это самое «нет» будто клеймом на нем проступает. Тайной печатью. Любая смерть ложится на человека тенью, а такая тем более.

Лучше бы, конечно, Эдику куда-нибудь перебраться в другое место, где бы не знали ничего. Скрыться, замести следы, начать новую жизнь. Может, даже в Америку уехать или Австралию. Только на самом деле куда спрячешься? Клеймо – оно и в Африке клеймо, не вытравишь (разве с кожей). А главное, от себя-то самого (тень, она и есть тень) все равно не убежишь.

Собственно, так и произошло. Уволился Эдик. Уехать не уехал, но нашел другую контору, в другом конце города (все равно что в Америку), куда ему добираться гораздо дольше, но зато и меньше вероятность встретиться с прежними сослуживцами.

С прошлым.

Новая не новая, однако ж чуть-чуть другая и все более – со временем, которое, известно, все лечит, – жизнь.

А что же Марина?

Марина же по-прежнему в старой конторе, только и в ее жизни кое-что поменялось. Тот самый душевный ресурс, о котором уже говорилось, оказался таким сильным, что начала рушиться вся ее прежняя семейная жизнь. Никак не могла она избавиться от тоскующих глаз Эдика, которые ее словно преследовали. Непременно нужно ей было их видеть – к ней обращенные, словно протянутые руки утопающего. Человеку ведь важно знать, что он нужен. Одно дело, когда просто нужен, и совсем особое дело – когда…

Омут, одним словом.

Наш сюжет подходит к концу. Так как-то само собой получилось, что маршруты Эдика и Марины в иные дни и часы пересекаются, Марина берет его под руку, и они вместе идут куда-то, в кафе или в парк, в театр или к Эдику в его однокомнатную холостяцкую квартиру, которая теперь как бы и не очень – благодаря Марине – холостяцкая.

В общем, души их по-прежнему откликаются друг другу и, смотришь, все в конечном счете образуется. Потому что жизнь есть жизнь, она тоже как омут…