Текст книги "Превенция"

Превенция
Евгений Шорстов

© Евгений Шорстов, 2022

ISBN 978-5-0053-2475-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I. Волонтёры

Глава 1. Паралич пробуждения

По имеющимся у нас сведениям, тёплым летним вечером 18 августа 2006 года журналист Арсений Смольников заключил выгодный договор с разоряющейся типографией. Его книга «Паралич пробуждения», которую он написал за шесть месяцев и сам же отредактировал, была полностью готова. Роман состоял из пятнадцати больших глав, по крайней мере, в первоначальном виде. Главному герою автор дал своё же имя.

В книге всё начиналось с того, что единственная дочь Аркадия и Эльвиры – Анастасия Сомова, переживающая затяжную депрессию, – скончалась в своей кровати ранним зимним утром. Убитые горем родители не находили себе места, отдавали последние деньги на пышные похороны, просили финансово помочь родственников и друзей покойной; они залезли в долги, но всё-таки набрали нужную сумму.

Роскошный, если данная характеристика вообще применима к подобному предмету, шестигранный лакированный гроб с четырьмя ручками стоял на двух деревянных табуретках посреди гостиной. В морге поработали на славу: Анастасия лежала словно живая. Каждый сосед, родственник, друг или просто знакомый, пришедший попрощаться, сразу отмечал, что её лицо совсем не было мертвенно-бледным, как это присуще умершим. Покойная будто просто спала крепким обеденным сном.

Аркадий был занят организацией похорон, поэтому временно отсутствовал в квартире, а Эльвира сидела на кухне, измученная телефонными звонками соболезнующих родственников. Что интересно, ни один из произносивших самые громкие слова сочувствия не пожертвовал ни копейки в столь трудное для семьи время. Почти незнакомые соседи приносили по сто, пятьсот, а то и по тысяче рублей, оставаясь немногословными, в то время как мнимые близкие родственники лишь разбрасывались пустыми словами, заканчивая свои душные монологи классической фразой «держитесь там». Как писал Смольников: «Самое меньшее, чего хочется после этой фразы, это действительно держаться. Под гнётом мрачной обстановки она словно молния поражает тебя в самое сердце, и ты вновь проигрываешь в памяти всё произошедшее, окончательно разбиваясь на мелкие кусочки».

В этой суете мать не заметила, как тело дочери бесследно исчезло из гроба. Крик ужаса пронёсся по пустому подъезду. Дрожащими от страха руками безутешная мать держала трубку телефона, не зная, куда ей звонить. На крик сбежались соседи: пожилая Клавдия – соседка по площадке, мужчина средних лет, чьё имя не упоминалось, а также сам Арсений; далее повествование велось от его лица. Клавдия упала в обморок, увидев пустующий гроб со свисающим из него белым саваном, и золотую иконку, что ранее лежала на животе покойницы, а сейчас валялась на полу вниз образом. Второй сосед подхватил старушку под плечи, а Арсений, выпучив глаза и закрыв рот рукой, отпрянул от лакированного ящика и попятился прочь из гостиной.

Пока Эльвира, захлёбываясь слезами, приводила старушку в чувства, а безымянный мужчина стучал по пластмассовым кнопкам телефона, набирая номер милиции, писатель набрался мужества и шагнул в сторону пустого гроба. Никаких следов рядом с ним не было. Арсений размышлял так: если она сама встала и выбралась, то гроб наверняка должен был изменить своё положение, если вообще не опрокинуться с табуретов, значит, её оттуда вытащили, но кто осмелится на такое, а самое главное – зачем?

Терзаемый смутными мыслями, Арсений вышел в коридор, заглянул из-за угла на кухню, где уже очнувшаяся Клавдия припала к груди рыдающей хозяйки квартиры и громко плакала, а безымянный сосед ещё громче диктовал адрес дома в телефон; писатель постоял так несколько секунд, потом поглядел на длинный коридор ещё раз и нахмурился. Он прошёлся по нему, с подозрением рассматривая каждый угол потолка и скользя взглядом по плинтусу, дошёл до конца, заглянул в уборную, в ванную, еле слышно приоткрыл дверь второй комнаты, где и скончалась Анастасия, засунул голову в образовавшуюся щель, а затем распахнул дверь полностью. Одна мысль не давала писателю покоя: что если она всё ещё в квартире? Осматривая комнату, он чуть было не вскрикнул от неожиданности: в большом зеркале, что располагалось в двери двухметрового деревянного шкафа и отражало кровать, писатель увидел лежащую покойную в тех же одеждах, что были на ней, когда она лежала утром в гробу. Арсений обернулся, и с облегчением выдохнул – кровать была пуста. Подсознание сыграло с ним злую шутку, плюсом ко всему послужила гнетущая атмосфера, подкрепляемая всхлипываниями Эльвиры и старческими завываниями Клавдии, доносящимися с кухни.

Писатель стоял посреди комнаты, почёсывая правый висок и сверля взглядом кровать. Из раздумий его вырвал громкий голос вернувшегося Аркадия. Арсений в темпе покинул комнату, аккуратно закрыл за собой дверь и, удостоверившись в том, что не оставил следов, поспешил в гостиную.

Отец покойной сидел на полу, сжимая в одной руке икону, а во второй кусочек савана, что уже окончательно выпал из гроба. Эльвира вбежала в комнату и упала рядом с мужем, уткнувшись носом ему в плечо. Старая Клавдия сцепила руки на груди; охая, она качала головой и причитала: «Господи, господи!» Сосед стоял около неё и безумными от страха глазами поглядывал на Арсения. Последний тяжело дышал, прикрыв рот кулаком. В его глазах темнело, начала болеть голова, в ней эхом и болью отзывалось каждое слово бубнящей Клавдии, которая никак не могла успокоиться.

В дверях тамбура показались двое мужчин в форме: один – высокий и крепкий брюнет, а второй – низкий лысый усач с усталым взглядом и с белой неухоженной щёткой под носом. Кивнув соседям, они прошли в гостиную и на миг замерли в ступоре. Лысый положил руку на плечо Аркадия и постучал по нему пальцами, тот поднял на стража порядка мокрые от слёз глаза, лицо его напоминало измятую тряпку: всё покрытое морщинами и красное, словно он прорыдал в подушку целую ночь. Брюнет помог супружеской паре подняться, проводил их на кухню, а затем, по приказу усатого начальника, выпроводил соседей из квартиры и захлопнул за ними дверь. Правда, соседи покинули место преступления ненадолго: для составления протокола потребовались понятые, благо никто не собирался далеко уходить, даже наоборот. Клавдия успела растрепать о случившемся другим соседям, а те в свою очередь разнесли слухи по этажам. Поэтому спустя несколько минут у дверей квартиры скопилось около двадцати жильцов. Тихонько перешёптываясь между собой, они глазели на Арсения и безымянного соседа, а те стыдливо опускали глаза, чувствуя за собой иррациональную вину. Дверь открылась, брюнет вызвал троицу в квартиру, а когда те зашли, с грохотом эту дверь захлопнул, настолько сильно, что две молодые женщины, стоявшие ближе других, громко охнули и язвительно прокомментировали сие действие.

Дверь, как и полагается, весь день была открыта для всех желающих, но никто не мог и подумать о возможности подобного инцидента. Усач с подозрением смотрел на Эльвиру, поражаясь её невнимательности, но та лишь разводила руками, утирая слёзы. Было предположено, что кража произошла в тот момент, когда мать, глядя в окно, выслушивала очередное сочувствие по телефону, а отец находился вне дома. Преступник, или преступники беспрепятственно проникли в квартиру через открытую дверь, предусмотрительно во второй половине дня, когда основная масса желающих уже простилась с покойной, таким образом, максимально снизив риски обзавестись случайным свидетелем. Выход из злополучного подъезда был обращён к лесопосадке, поэтому зеваки, наблюдавшие из окон соседних домов, не смогли бы увидеть выходящих; осталась единственная надежда на жителей подъезда Сомовых. Брюнет прошёлся по этажам, пригласив каждого посетить добровольную беседу со следователем в квартире покойницы. С позволения Аркадия и Эльвиры лысый опрашивал жильцов прямо на кухне, попивая хозяйский чай и записывая показания в толстом блокноте. К десяти вечера следственные мероприятия закончились. Результаты были неутешительные: никто не видел и не слышал ничего подозрительного. Арсений, набравшись храбрости, предположил, что тело может всё ещё находиться в доме, и преподнёс эту мысль усачу, уже натягивающему китель. Тот посмотрел на писателя своими усталыми глазами и еле слышно заявил:

– Мне что, каждую квартиру обыскивать?

– А как иначе? – удивился писатель.

– Ну ладно ты – такой сердобольный – без вопросов дашь осмотреть свои хоромы, но что делать с каким-нибудь психованным мужиком, который права качать начнёт? Знавали мы такие случаи, и не раз. Без постановления к обыску даже не притронусь, да и не даст его никто, между нами говоря. На одну квартиру ещё можно выбить, если мотив найти… да даже и без этого рискнуть, но на весь подъезд… бесполезно это, в общем.

– И что же теперь будет? – непонимающе спросил Арсений. – Где её искать?

– А какая разница, – сказал усатый и вновь поднял на писателя усталые глаза, – скажи мне, какая разница, где тело, если оно уже мертво?

– Как это какая разница? – воскликнул писатель, но сразу сбавил тон и продолжил: – Вы же ищете тела убитых, картину преступления восстанавливаете, или как вы там работаете? Что же за бездействие такое?

– Когда убили, побили, утопили и так далее – ищем, – монотонно с неохотой проговаривал лысый, шагая в сторону лифта, – а тут её уже закапывать собирались. Надругательство пришьют, наверное, может быть…

Арсений уже не слушал, лишь бездумно кивал и думал о своём. Милиционеры зашли в лифт, брюнет нажал кнопку первого этажа, двери закрылись, и служители закона поехали вниз. Писатель обернулся, уставился взглядом на лакированную крышку гроба, стоявшую вне квартиры на площадке, потом перевёл взгляд на деревянный крест с металлической табличкой с датами, немного постоял в раздумьях, а затем сделал несколько коротких выдохов через губы и медленно пошёл вверх по лестнице к себе на этаж.

То была первая глава ужасного «Паралича». Далее, со второй по тринадцатую включительно описывался длительный, затянувшийся на полгода процесс поиска преступников, иногда разбавляемый описанием быта семьи Сомовых и подробностями всех переживаний несчастных родителей. Смольников был ужасным демагогом и жутким графоманом, несколько десятков страниц он потратил на описание своей логической цепочки, которую любой малоопытный писатель сократит в три раза, сохранив при этом и основные тезисы и всё из них вытекающее, ничего толком не потеряв. В тринадцатой главе Арсений вместе с безымянным соседом, так и не получившим имя за тринадцать глав, – что очень странно, ведь он принимал непосредственное участие во всех основных моментах расследования, – узнают, что затяжная депрессия Анастасии была связана с переживаемой ею травлей от двух лучших друзей. В милиции предположили, что девушка была связана с некой сектой, куда входили и её друзья, но эта гипотеза разбилась сразу же, как и появилась. Двух молодых людей вызвали на допрос, где один из них, что был повыше и с крысиным лицом, под давлением неоспоримых фактов и доказательств, чудом собранных писателем, сознался, что принимал участие в краже тела. Второй – смуглый и низкий – раскололся два дня спустя. Как оказалось, они действительно прокрались в квартиру во второй половине дня, вытащили тело Анастасии, спрятали его в подвале дома, а ночью унесли в гараж, где до самого рассвета творили ужасные вещи.

При жизни девушка общалась с ними довольно долгое время, но они не ценили это общение от слова совсем, постоянно находя в ней козла отпущения. Неудачи в учёбе и личной жизни сильно били по Анастасии, а друзья, на поддержку которых она рассчитывала, при любом удобном случае превращались в гонителей, что, пусть с улыбкой на лице, и как бы шутя, но издевались над ней, задевая за живое. Она прекратила общение, но бывшие друзья даже не думали уходить из её жизни. Теперь это были уже не обидные шутки, а самые настоящие оскорбления вперемешку с унижениями и переходом на личности. Эти люди припоминали ей всё, что когда-то было в прошлом, делая её виновницей во всех былых разногласиях и обидах. Что говорить, даже новость о кончине бывшей подруги рассмешила их. Да, они знали, что не стоит глумиться над этим, но запретный плод был слишком сладок. В пьяном угаре одним из них была выдвинута гипотеза, будто бы девушка подстроила свою смерть, изобразив, придуманный им же, так называемый «паралич пробуждения». В отличие от сонного паралича, когда человек спит, но его глаза открываются, проецируя сновидения в реальность, паралич пробуждения работал наоборот: глаза закрыты, тело мертво, но человек всё слышит, чувствует и даже может пошевелиться. Тогда они приняли решение выкрасть тело и разбудить наглую лгунью, что посмела так нелепо разыграть двух матёрых интеллектуалов. Тринадцатая глава заканчивается, когда один из преступников собирается рассказать о жутких вещах, что происходили в ту роковую ночь за закрытыми дверями гаража.

Тираж был небольшой, издание обанкротилось окончательно и не выполнило заказ, а отпечатанные экземпляры в количестве пятидесяти были отданы лично Арсению на руки. Точно неизвестно, кому он продавал книги, но одну из них я сейчас вижу лежащей перед собой. Твёрдая тёмно-зелёная обложка с контуром шестигранного гроба посередине, над ним ужасным шрифтом красуется надпись «Паралич пробуждения», а сверху широкими буквами отпечатаны имя и фамилия автора. На обратной стороне пусто: ни биографии писателя, ни описания произведения. Пролистав книгу несколько раз, я заметил несколько необъяснимых странностей, так, например, у неё отсутствовало библиографическое описание, оглавление, что уж говорить о международном стандартном номере.

Но была у этой книги ещё одна странность, куда более интересная и пугающая, нежели предыдущие. Четырнадцатая глава полностью отсутствовала. Сразу после тринадцатой шла пятнадцатая – самая короткая и неинтересная. Герои собрались на квартире покойной, где обсуждали всё произошедшее за последние полгода. Никто не разглагольствовал о показаниях молодого человека, касательно происходящего в гараже, но все с ужасом вспоминали его слова, говоря одними загадками и туманными отсылками. Одно было понятно точно – с телом творились поистине безумные и поражающие своей жестокостью вещи, осуществляя которые, эти монстры винили во всём происходящем бездыханную физическую оболочку жертвы, но никак не себя. Что особенно интересно, герои стали величать преступников «животными», искренне стараясь забыть их настоящие имена. В конце романа в комнате остаются лишь родители Анастасии и сам писатель. Эльвира поднимает глаза на Арсения и, качая головой, как будто до сих пор не осознав всего до конца, спрашивает:

– Где же она теперь?

Эта реплика даёт нам понять, что тело несчастной так и не было найдено.

– А какое это имеет значение? – отвечает ей писатель.

На этом вопросе без ответа роман заканчивается.

Последний раз данное творение всплывало в наших кругах больше десяти лет назад, и вряд ли бы всплыло ещё раз, если бы случайно не попало в руки к моему другу Серёге, которому однажды уже довелось столкнуться с подобной литературной махинацией в виде намеренно извлечённой кем-то главы.

Глава 2. Серёжка

Прежде чем отправиться дальше, ответьте для себя, что есть для вас самый страшный страх?

Ещё несколько месяцев назад на вопрос о том, чего я больше всего боюсь, я с гордостью отвечал: испугаться.

Но говоря о самом страшном страхе, я не беру в расчет человеческие фобии, такие как боязнь насекомых или высоты, опускаю основной человеческий страх – страх смерти, не рассматриваю боязнь потери близких или страх войны, и ухожу от фобофобии – боязни самого страха. Я толкую о том страхе, один из признаков которого – гнетущее чувство неведения – описал Мопассан11
  Ги де Мопасса́н (1850 – 1893) – крупнейший французский новеллист, мастер рассказа с неожиданной концовкой. В данный момент речь идёт о его произведении «Страх» (1882). – Здесь и далее прим. автора


[Закрыть]. И сейчас я копну ещё глубже.

К примеру, классическая страшная история полная клише: молодая девушка принесла домой диковинную старинную штуку, купленную за сущие копейки на базаре у жутковатой старухи с мёртвенно-бледным лицом и костлявыми руками. Всю ночь девушка лежит в своей кровати, пока силы зла в лице черноглазых демонов, что обитали в старой вещице, вырываются наружу и тихонько стучат в дверь её спальни; или группа подростков отправляется ночевать в заброшенный подвал, где их непременно настигает маньяк с длинным острым ножом, – все эти истории объединяет то, что мы знаем непосредственного злодея, будь то древний демон или маньяк. Настоящий же страх (в чём состоит его безусловная прелесть) не имеет никакого объекта. Стоит лишь заменить маньяка с ножом на тихий смех из темноты, как клишированная история тут же заиграет новыми красками, а фантазия читателя сама дорисует антагониста на свой вкус. Но самое главное – во всех историях, приведённых выше, протагонисты сами загоняли себя в ловушку, потревожив то, чего не следовало бы тревожить, иными словами, всем им было присуще своего рода виктимное поведение22
  Виктимное поведение (виктимность) – склонность стать жертвой.


[Закрыть]. С подобными людьми, только не в историях, а в действительности, работают те, кого называют чёрные волонтёры.

Самые же жуткие истории, на мой скромный взгляд, строятся вокруг обычного, ничем не примечательного человека. Именно такие люди и становятся объектом нашего наблюдения: он не покупает старинные артефакты и не тащит их домой, не проводит леденящие кровь обряды в заброшенных домах, не читает запрещённую эзотерическую литературу или рукописи сумасшедших. Человек живёт обычной жизнью, пока его собственное жильё, его родные стены – такие знакомые и успокаивающие – не предают его, бросая на произвол судьбы. Панельный дом, ужасная звукоизоляция, каждый шаг старого деда сверху раздаётся эхом в квартире простого человека, он привык и уже не вздрагивает по ночам от каждого шороха, в полной уверенности, что это очередной полуночный поход его соседа. А теперь он лежит в своей постели и дрожит от удушающего его ярма страха, ведь человек услышал шаги в соседней комнате, и это не может быть ошибкой, там действительно кто-то есть. Закалённый мистическими произведениями и целой горой просмотренных фильмов ужасов, он не боится загадочных безглазых монстров с длинными когтями и тонкими зубами-иглами; но не боится исключительно из-за того, что они имеют конкретный физический облик – являются объектом, ведь его мозг прекрасно понимает, что ничего подобного не существует. Но есть ли этот физический облик у шагов, что он слышит за дверью? И именно эта мысль заставляет его трястись от ужаса.

Некоторые говорят о том, что подобный страх можно победить следующим образом: когда в следующий раз тебе послышится, что в соседней комнате – к примеру, на кухне – что-то «присутствует», то нужно сжать руки в кулаки и рвануть туда с твёрдым намерением принять бой и выбить из неведомого существа всю дурь. В этот момент тебя обуяет немыслимый ужас, а всё нутро будет клокотать от страха настолько, что станет трудно дышать. И вот ты преисполненный храбрости забегаешь на кухню со слегка дрожащими кулаками, заведомо понимая, что никого там не встретишь… но что если огромная чёрная тень вдруг набросится на тебя с потолка, обхватит длинными лапами, и мёртвенно-бледное лицо старухи появится из пустоты, раскроет широкую пасть и рядом острых зубов вопьётся тебе прямо в горло? Лишь одна мысль о том, что на кухне есть кто-то или что-то, что пошатнёт твой мир, заставляет дрожать сильнее, чем самый неожиданный испуг; крохотная мысль – и вот ты уже не такой храбрец, каким был в начале. Всем известный факт: ты не боишься быть один в темноте, ты боишься быть не один в темноте.

И это не тот страх Лавкрафта33
  Го́вард Фи́ллипс Ла́вкрафт (1890 – 1937) – американский писатель и журналист, работавший в жанрах ужасов, мистики, фэнтези и научной фантастики, совмещая их в оригинальном стиле. Его творчество уникально настолько, что произведения Лавкрафта выделяются в отдельный поджанр – лавкрафтовские ужасы, в которых чаще всего используется психологический ужас неизведанного.


[Закрыть] перед неведомым, как может показаться на первый взгляд, это нечто большее – высшая степень страха, его идея, порождающее основание, самое начало пути. Когда в три часа ночи мы открываем окно, чтобы проветрить, и слышим детский смех или женский вскрик на улице, то волей-неволей начинаем рассуждать: а точно ли это ребёнок или женщина, а не то, что прикидывается ими, провоцируя нас высунуться в форточку с головой. Но кто кричит под окнами в ночи? Кто прячется под твоей кроватью и стаскивает с тебя одеяло во сне? Кто смотрит на тебя, освещенного экраном компьютера, из темноты? А есть ли этот кто-то вообще?

Иногда те, кого мы называем существами или нелюдями, действительно могут до смерти перепугать тебя описанными выше способами, но даже тот страх, который ты испытаешь, столкнувшись лицом к лицу с ними – не есть основание. Храбрец не испугается неведомого монстра, что улыбнётся ему в окне или во мраке под кроватью, но испугается посмотреть в это окно или под эту кровать. Боязнь повернуть голову и заглянуть во мрак – вот истинный страх.

Почему ты боишься пройтись ночью по городскому кладбищу? Рационалисты по праву заметят, что самой большой опасностью здесь является столкновение с маргинальными слоями общества, которые способны причинить вред вашему здоровью – это правда. Те, кто верит во всякого рода мистику, сразу упомянут ужасных вурдалаков, восставших из могил зомби и привидений, что в вечных муках летают между надгробий в поисках покоя, и, спешу заметить, что данные заявления тоже весьма справедливы ведь, будем честны, все эти будоражащие кровь истории не могли появиться из ничего. Безусловно, может быть верна теория о том, что подсознание человека прошлого, лишённого тех раздражителей, что окружают нас сейчас, будь то телевизор или телефон с непрекращающимся потоком информации, начинало жестоко играть с человеческим разумом, заставляя несчастного видеть страшные фигуры и силуэты давно умерших людей, скрывающиеся во мраке. Я вполне допускаю, что существование и вурдалаков, и зомби, и призраков в будущем будет возможно объяснить научным путём, быть может, не в том понимании феномена загробной жизни, о котором мы говорим сейчас, но крайне приближённого к нему. Также спешу заметить, что с какими-то физическими воплощениями именно умерших людей наша организация ещё не сталкивалась, и я очень надеюсь, что не по своей воле никогда не столкнётся.

Итак, ты идёшь ночью по кладбищу и вдруг замечаешь какую-то сущность из вышеперечисленных образцов. Тебе страшно, разумеется, но ты уже упустил первооснову страха! Она обвивала тебя, когда ты шёл один вдоль длинных рядов могил, смотрел себе под ноги, боясь даже на пару секунд поднять глаза.

«Скорее всего, я ничего не увижу», – думал ты, но семя сомнения, прорастающее в твоём мозгу, никак не давало полного покоя.

Боязнь поднять глаза, чтобы посмотреть на сущность – вот он, истинный страх. Ты боишься увидеть то, что заставит тебя уверовать и принять тот факт, что все эти детские страшилки про монстров и призраков – не вымысел. Въевшаяся в корку мозга мысль «как жить дальше после столкновения с тем, что упрямые скептики называют сказками?» прикуёт твой обеспокоенный взгляд в чёрноту земли под ногами. Осмелишься ли ты поднять глаза? Я бы не осмелился, но мне их подняли.

Боязнь перейти черту – это чистейшая идея страха, его основание, а сам испуг – это и есть своеобразный переход этой черты, за которой тебя может ждать что угодно: от безумия до… чувства ответственности, которое развилось у меня после всего произошедшего.

Но лучше рассказать постепенно.

С раннего детства я, как и все остальные дети, пугался своей тени, страшился засыпать один и уж тем более не пошёл бы на кладбище поздней ночью.

Первый шаг к своему переходу черты я сделал в день знакомства с маленьким Серёжкой.

Это случилось восемь лет назад.

Мы с родителями переехали в этот район, когда мне было одиннадцать. Отец с матерью подыскивали приличную квартиру, а на время поисков решили остановиться у нашей дальней родственницы – тёти Лены. Тётка была довольно крупной, с тяжёлыми веками и большущими руками, но несмотря на свой устрашающий внешний вид, в душе она была вполне себе доброй и сердобольной, по крайней мере, маленькому мне казалось именно так.

Мы приехали в девять утра, когда тихий двор был совсем пуст, лишь отдалённые песни кукушки разгоняли унылую тишину. До мелочей я запомнил её подъезд: внутри весь исписанный маркерами, перепачканный в белых пятнах побелки и источающий невыносимое зловоние от мерзкой сырости и прогнивших деревянных лестниц. Сам дом был кирпичный, двухэтажный, с двумя подъездами, и располагался рядом с тремя такими же домиками. Квартира тётки находилась на втором этаже, справа от лестницы: двухкомнатная и довольно просторная, правда, тёмная и совсем неуютная. После смерти мужа тётя Лена резко состарилась, перестала следить за собой и за своим жильём, а также всё чаще и чаще начала прикладываться к стакану. Родители прекрасно об этом знали, но из-за недостатка средств на временное существование вне квартиры, в силу того, что отец экономил и не решался тратить лишние деньги на отель или временное съёмное жильё, выбора у нас не было.

Тётка жила в большой комнате, спала на обшарпанном продавленном диване, по полночи смотрела телевизор и курила прямо в помещении. Нас она поселила в комнатушке поменьше, одна из стен которой разделяла подъезды. За нею располагалась другая квартира, там-то и жил Серёга.

В один из дней, во время своей очередной прогулки вокруг этой двухэтажной кирпичной гробницы, я заметил на лавочке возле соседнего подъезда мальчишку, что-то усердно записывающего в зелёной тетрадочке. Дружба завязалась мгновенно, вопрос за вопросом, слово за слово, и вот мы уже увлечённо обсуждаем его секретные записи. Серёга рассказал мне о том, что каждый вечер видит в окно таинственную парочку: парень с девушкой уже несколько недель приходят к соседнему дому и вглядываются в окна второго этажа; о странных звуках на чердаке, что длятся ровно с часу до двух тридцати ночи, и о маленькой деревянной шкатулке, которую он однажды разглядел в руках у какого-то незнакомого мальчика в автобусе. Я слушал этого черноволосого зеленоглазого мальчишку с замиранием сердца, восхищаясь его стилем повествования; он так ловко подбирал слова, нагнетая атмосферу, что мой интерес не пропадал ни на мгновение. Когда Серёжа закончил, я пару раз переспросил интересующие меня моменты и попросился помочь ему в его «расследованиях», он не отказал.

С тех пор началась одна из лучших и одновременно пугающих недель моего детства, переполненная событиями, которые даже сейчас – особенно сейчас, с высоты моего опыта – заставляют меня вздрогнуть при одном только лишь воспоминании.

Вычислив расположение наших кроватей в обеих комнатах, мы незамедлительно разработали для себя систему шифров-перестукиваний, чтобы, несмотря на разделяющую нас стену, всегда быть на связи; один стук, пауза, два стука – означало предложение выйти на улицу, два стука, пауза, три стука – и мы оба выглядываем в окна через форточку, перебрасываясь парой слов; одиночный стук – согласие, два стука – отрицание – служили ответами на первые шифры.

В понедельник утром мы встретились сбоку дома под окнами квартиры старого деда. Тот, видимо, заслышав наш разговор, высунулся в окно и, заметив двух юных искателей приключений, поморщился, бросил что-то вроде: «опять ошиваетесь здесь?» и, так и не получив ответа, скрылся в темноте квартиры. Серёга сказал мне не обращать внимания на подобные выходки и предложил заняться исследованием чердака. К слову, выход на чердак был только в подъезде моего друга и представлял собой люк в потолке. Серёжа вооружил меня фонариком, а сам схватил в руки свою зелёную тетрадку и длинную сухую палку, что нашёл за деревянной подъездной дверью. В тайне ото всех мы приподняли люк и ступили в неизведанные ранее места: чердак был довольно большим, тянулся над всем домом и источал сырое зловоние в совокупности с запахом мёртвых птиц, что покоились небольшой кучкой в дальнем углу. Я не стал подходить к этому ужасному зрелищу, а лишь издали посветил туда жёлтым лучом фонарика. Серёга же наоборот поспешил разглядеть всё своими глазами и сделать пару заметок в тетради. Он ходил по чердаку с умным видом, бормотал что-то себе под нос, скрипел полом, стучал по стенам, искренне пытаясь найти причину таинственного ночного стука, пока я стоял около люка, слегка пошатываясь от нарастающей головной боли. Спустя пару минут Серёжке надоел чердак и он, разворотив палкой кучку пернатых трупиков, недовольно хмыкнул и полез вниз по лестнице, я поспешил за ним.

Дед, что ругал нас из окна, сидел около подъезда в протёртых штанах, дырявом сером свитере, старых чёрных сандалиях и с дымящейся сигаретой в зубах. Я заметил его издалека и уже приготовился к очередной старческой нотации, но случившееся далее меня крайне удивило. Серёга приблизился к нему, сел рядом и, уставившись на соседа грустными глазами, спросил:

– Дед Гена, а ты по ночам хорошо спишь? – Спешу заметить, что данный вопрос заставил меня в какой-то степени похолодеть от страха, уж очень странно он звучал от одиннадцатилетнего мальчишки.

– Хорошо сплю, – по-доброму усмехнулся дед. – А почему бы мне не спать?

– А я вот плохо сплю, дед Гена, – проигнорировав вопрос старика, произнёс Серёжа. Скрестив руки, он прижимал свою тетрадку к груди и слегка постукивал пальцами по зелёной обложке. – Ты вот живёшь у себя внизу и не слышишь того, чего слышу я.

– Чего это?

– А вот, – Серёга раскрыл тетрадь где-то на середине и ткнул пальцем в одну из недавних записей, – сам посмотри, у меня всё записано. Я ложусь спать поздно, поэтому всё слышу, что ночью происходит. Уже ровно… – он пролистал вперёд несколько листов и продолжил: – Ровно девятнадцать дней я слышу, как кто-то стучит на чердаке!

– А ты больше телевизор смотри, там и чертей по углам видеть начнёшь, чудак! – Дед, улыбаясь во все жёлтые от многолетнего курения зубы, потрепал собеседника по волосам.

– Ничего смешного! – обиделся Серёжка. – Стучат-то по часам! Как начнут в час ночи стучать, так и продолжают до двух тридцати, каждый раз по-разному: то минуту не останавливаются, то по полчаса тишина, а потом опять начинают. И стучат в разных местах, но шагов не слышно, просто тук-тук, – он постучал кулачком по лавке рядом с собой.

– А друг твой, – сказал дед, – тоже слышит? – и, не дождавшись ответа, продолжил, обращаясь уже ко мне: – тебя как зовут то?

– Витя, – тихо ответил я.

То ли его неопрятный внешний вид, то ли манера общения отталкивали меня – не знаю, уж очень страшным мне казался этот добродушный старик.

– А я Гена! – он улыбнулся и протянул руку.

Я поморщился, но руку пожал. Геннадий сказал: «садись!», слегка похлопав ладонью по лавочке. Мне пришлось бы выдумывать какой-нибудь нелепый повод отказаться, если бы в разговор вдруг не вмешался Серёга: