Текст книги "Тень. Голый король."

Чтобы таких мрачных людей рассмешить – тут надо было быть Шварцем!

Несколько лет устный рассказчик и записной остряк-самоучка из Майкопа был всего лишь украшением литературного процесса, протекавшего в Петрограде, но, в конце концов, ему это надоело, и он стал необходимой частью этого самого процесса.

Не переставая – говорить, начал – писать.

Писательская биография великого сказочника складывалась без сказочной легкости.

Долгое время он «подходил к литературе на цыпочках».

Печататься Шварц начал в провинциальной прессе. Впервые обзавелся псевдонимом. Но не Лариным, а стал называться Щуром. Щур – это древнеславянское обозначение домового и некоей певчей птицы. Под этой фамилией в журнале «Воробей» в 1924 году появился «Рассказ Старой Балалайки». «Балалайку» заметил Маршак, и похвалил Мандельштам.

Уже приятно.

На следующий год у Шварца вышло сразу несколько детских книжек «Воробей», «Война Петрушки и Степки-растрепки», «Лагерь» и «Шарики», а, кроме того, и первая книжка детских стихов «Рассказ старой скрипки».

«Вот и хорошо, – заметила в своем дневнике известная в те годы писательница Александра Бруштейн. – А то рассказываешь всем: Женя Шварц, Женя Шварц! А на вопрос, а что он собственно сделал в литературе, ответить-то было нечего. А теперь есть чего!»

После этого писатель Щур исчез, а появился – и уже навсегда – писатель Евгений Шварц. Который сначала стал детским драматургом-сказочником,

потом – драматургом-сказочником, но не совсем детским,

а потом – хоть и вроде бы сказочником, но уже совсем, совсем не детским.

Первая пьеса, которая окончательно решила писательскую судьбу Евгения Львовича, введя его в клан «бессмертных», была сказка «Голый король». Великий Акимов попросил автора дать Театру Комедии пьесу на современную тему. Вместо обычной нормальной советской пьесы Шварц создал вроде как бы сказку, как и положено, всякой сказке – в меру наивную и добрую, но при этом – столь изощренно остроумную, печальную и глубокую, что ее тотчас после блистательной премьеры в 1934 году пришлось запретить.

Затем этой чести – быть заживо похороненными – удостоились гениальные «Тень» в 1940 году и «Дракон» в 1943 году.

Но ведь не посадили, утешали друзья. И то хорошо.

Вроде и они правы.

Зато все остальное – было напечатано, поставлено, исполнено. Все, что связано в наше время у современного читателя с именем писателя Шварца, составляет только сотую часть всего, что он написал вообще. Если любимый писатель Шварца Антон Павлович признавался, что «пишу все, кроме стихов и доносов», то любимый наш писатель Евгений Львович Шварц не писал только доносов.

Стихи он писал, и как убедится читатель этой книги – иногда очень хорошие.

Он сочинял фельетоны в стихах для газеты «Всесоюзная кочегарка», стихи, рассказики, сказки, смешные подписи под смешными картинками для замечательных детских журналов «Чиж» и «Еж», сатирические обозрения для Аркадия Райкина и кукольные пьесы для Сергея Образцова, сценарии детских фильмов «Первоклассница» и «Золушка», фильмов-сказок для детского режиссера Роу, а также сценарий фильма «Дон Кихот» для режиссера совсем взрослого Григория Козинцева, а в трудные в материальном отношении минуты, не отказывался и от либретто для балетов и даже от реприз для цирка.

И это только то, что было на поверхности.

После смерти писателя обнаружился огромный том замечательных, беспощадных, точных и пронзительных воспоминаний и мемуаров. А какие письма он писал своей второй жене, Екатерине Ивановне, и друзьям! Шварц никогда не считал себя великим писателем. Мысль о том, что его письма хоть когда-нибудь будут опубликованы, не приходила ему в голову. В отличие от многих своих коллег он писал письма без черновиков. Потому что считал, что «переписывать письма начисто – стыдно, получится не письмо, а литература». Но если вы прочитаете письма Шварца, то увидите, что по своим чисто художественным достоинствам они совсем не уступают эпистолярному наследию даже такого мастера этого жанра, как Чехов.

«Мрачные мысли запрещены.

Запрещены навсегда и на всю жизнь».

Это что? Реплика из пьесы? Нет, это строка из сугубо частного письма к жене.

В этих письмах видно, как сказки писателя Шварца и повседневное бытование человека с такой же фамилией как бы переливаются друг в друга.

В книге «Воспоминания о Евгении Шварце», друг великого писателя – врагов, как известно, в такие книги не допускают, – сообщает:

«Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, – жаловался он мне – 25 лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти!»

А другой современник однажды застал Евгения Львовича в момент, когда сказочник смотрел на себя в зеркало. Классик смотрел на себя и ругался:

«Тьфу! Никак не могу привыкнуть к этой старой образине!»

Между тем воспоминания о Шварце можно было бы начать и так:

«Жил на свете постоянно, но не утомительно, веселый, мудрый, все понимающий и, несмотря на это, везучий сказочник Евгений Шварц.

Внешне, – на взгляд той, женской части городского населения Ленинграда, что имела счастье непосредственно лицезреть драматурга Шварца в первой половине прошлого, советского, века, – он был похож на римлянина.

На иной взгляд, для «римлянина» наш русский классик был несколько полноват, но это была как бы компенсация за его сказочную худобу далеких юношеских лет.

Другие непременно добавили бы, что среди многочисленных житейских щедрот великодушная судьба за непонятные заслуги наградила писателя Шварца не только острым умом, имевшим мужество додумывать все до конца, но и редким для русского писателя даром устного рассказчика. Если бы он даже вовсе ничего не писал, он вполне мог бы зарабатывать себе на пропитание, рассказывая всем желающим придуманные им, чудесные и смешные истории. Разумеется, добавляли современники, если бы за это хоть что-нибудь платили.

Имя всякого мало-мальски известного человека всегда окружено сплетнями, или их более цивилизованной разновидностью, легендами.

Есть такие легенды и о Евгении Шварце.

Например, считалось долгое время, что этот «римлянин» из славного донского города Майкопа («Майкоп – родина моей души», вспоминал Шварц) в двадцатые-сороковые годы 20 века, был известен «всему Петрограду-Ленинграду» только как замечательный «устный писатель», блистательный рассказчик-импровизатор.

Он даже угодил в этом качестве в персонажи появившейся в 1931 году повести писательницы Ольги Форш «Сумасшедший корабль» под именем Геня Чорн. Это был «…импровизатор-конферансье, обладавший даром легендарного Крысолова, который, как известно, возымел такую власть над ребятами, что, дудя на легкой дудочке, вывел весь их мелкий народ из немецкого города заодно с крысами. Сейчас он вознес римский свой профиль над сценой…».

Поясним, однако, что немецкий Крысолов увел местный «мелкий народ» в преисподнюю, а наш Крысолов из Майкопа уводил советских детей из мира Беспросветного Ужаса в мир Радости и Добра.

Тем не менее, никто в те годы, даже такой, казалось бы, проницательный критик, как Корней Иванович Чуковский, даже в страшном сне не смог предположить в своем литературном секретаре – а Женя Шварц в голодные времена подвизался у Чуковского в этом качестве, и Корней Иванович виделся со Шварцем почти каждый день – не смог угадать «в этом остряке и балагуре … будущего автора таких замечательных сатир и комедий, как „Обыкновенное чудо“, „Тень“, „Голый король“, „Дракон“. (К. Чуковский. Дневники.)

Кстати, о Чуковском.

Легенда рассказывает, что однажды, помогая Корнею Ивановичу в 1921 году разбираться с тягомотными воспоминаниями Авдотьи Панаевой, гражданской жены поэта Некрасова, молодой Шварц спросил немолодого работодателя своего:

«Корней Иванович, неужели я и в примечания никогда не попаду?»

На что Корней Иванович, со своей обычной, странной и недоброй улыбкой успокоил начинающего литератора:

«Не беспокойтесь, попадете!»

И ведь попал Женя Шварц.

Да не в примечания мелким петитом, как были уверены все современники.

А прямиком в классики мировой литературы.

После смерти Шварца строгий Корней Иванович заметил в своем «Дневнике», в те годы, люди, к счастью для нас, еще писали письма и вели дневники:

«Больно думать, что Евгений Львович так и не увидел своего „Дракона“ в печати. Он был не просто талантливый драматург, он был – для меня – гениален.

Право же это не фраза, это я ощущаю всем своим многоопытным сердцем».

Вот оно как со сказочниками в реальной жизни бывает.

Потому им так все другие литераторы, если верить легендам, и завидуют.

Дескать, этот хлопец укрылся в тихой гавани придуманной не от хорошей жизни «волшебной сказки» и пережил, отсиделся в ней, в самые страшные времена.

При этом Шварц ничего не писал в стол.

Все свои тексты писатель на самом чистом, что называется, голубом глазу открыто предъявлял миру и обществу, и цензуре, которой официально в стране никогда не было, в том числе и «Дракона», и «Голого короля», и «Тень», и вот он уцелел.

А другие, еще только подумали о чем-то похожем, и тут же исчезали.

Нет уж, что ни говори, а без волшебства тут не обходилось.

Неслучайно даже кот у Шварца был не такой как у нормальных писателей-соцреалистов. В конце сороковых, утверждает легенда, у Евгения Львовича проживал кот, который по своим неотложным делам ходил в туалет на унитаз, и не просто исполнял свой долг перед природой, как положено всем котам, но еще и спускал за собой воду. Как утверждали многие очевидцы, в те времена не все члены тогдашнего Союза Писателей, особенно поэты, могли похвастаться подобными подвигами. Ну, чтобы спускать за собой… Один критик даже явился домой к Шварцу, чтобы лично удостовериться, что этого не может быть никогда. А когда убедился, что вопреки марксизму-ленинизму такие коты все-таки бывают, тут же от страха, на всякий случай хлопнулся в обморок.

А как очухался, незамедлительно написал заявление на буржуазного сказочника и его невозможного кота в компетентные органы.

И что?

И ничего!

Легенда утверждает, что один критик, на котором клейма ставить было негде, только начал сочинять донос на аморальный облик Шварца, и у него, у критика, отнялась рука. Левая. А он как раз левшой и был.

А одна дама – из разведенных драматургесс, вечных комсомолок с тысячелетним стажем дореволюционной партийной работы, – уже совсем было собралась написать заявление, чтобы вернуть Шварца в свою семью, а тут у нее чернила кончились. А потом она передумала.

А еще был случай:

отправили коллективный донос двое детских писателей, а их письмо потеряли на почте при сортировке, и теперь эти писатели проходят по всем книгам воспоминаний о Шварце по графе «лучшие друзья писателя Шварца».

Или вот совсем запредельная история:

письмо одного очень бдительного читателя-гражданина уже дошло куда надо, уже лежало на столе у кого надо, но хозяин того важного стола накануне поссорился с женой, завтрак сам себе готовил и на работу опоздал, а уборщица Клавдия Моисеевна после вчерашней пьянки по случаю Дня Красной Армии смахнула этот донос в корзину для мусора.

Как показывает жизнь, легенды обычно не врут.

Да, они не говорят всей правды, но они на это обычно и не подписываются.

И потому, легенды, как им и положено, просты.

Жизнь – сложна.

Потому что в жизни, особенно в жизни такого удивительного персонажа, как Евгений Львович Шварц, как обычно, «все замечательно и великолепно перепутано».

А теперь на прощанье снова вернемся на пятый этаж питерского Дома Книги, где в трех комнатах размещались редакции двух детских журналов.

Однажды приходит в редакцию Корней Чуковский и говорит, вот я оставляю свой адрес для детей, вы его напечатайте в журнале, пусть дети напишут отзывы на мои книжки.

Ушел Корней Иванович по своим многочисленным делам, а писатель Евгений Шварц, изнывая от безделия, смешил, как всегда, друзей и приятелей, для чего взял и под видом детского отзыва написал такое стихотворение своему бывшему работодателю:

 
Залетела в наши тихие леса
Полосатая, ужасная оса,
Укусила бегемотицу в живот.
Бегемотица в инфаркте. Вот умрет.
А оса уже в редакции крутится
Маршаку всадила жало в ягодицу.
И Олейников от ужаса орет,
Убежать на Невский Шварцу не дает.
Искусала бы оса всех не жалея —
Если б не было здесь автора Корнея.
Он ногами застучал,
На осу он накричал:
«Улетай-ка вон отсюда ты, оса,
Убирайся в свои дикие леса».
А бегемотица лижет живот,
Он скоро, он скоро пройдет.
 

– Ну вот, – сказали друзья Шварцу, – без утешительного финала ты даже в пародии обойтись не можешь.

– Не могу – сокрушенно признался писатель – Не получается. Себя не переделаешь!

Николай Чуковский
Высокое слово – писатель

На одном писательском собрании в Ленинграде, в середине тридцатых годов, выступил Евгений Львович Шварц и между прочим сказал:

«Конечно, никому не возбраняется втайне, в глубине души надеяться, что он недурен собой и что кто-нибудь, может быть, считает его красивым. Но утверждать публично: я – красивый – непристойно. Так и пишущий может в глубине души надеяться, что он писатель. Но говорить вслух: я – писатель – нельзя. Вслух можно сказать: я – член Союза писателей, потому что это есть факт, удостоверяемый членским билетом, подписью и печатью. А писатель – слишком высокое слово…».

Он так действительно думал и никогда не называл себя писателем. В советской литературе проработал он лет тридцать пять, но только к концу этого периода стали понимать, как значительно, важно, своеобразно и неповторимо все, что он делает. Сначала это понимали только несколько человек, да и то не в полную меру. Потом это стали понимать довольно многие. И с каждым годом становится все яснее, что он был одним из замечательнейших писателей России.

Мне трудно рассказывать о нем, потому что я знал его слишком близко и слишком долго. Я познакомился и подружился с ним сразу после его приезда в Петроград, в 1922 году, и был у него в последний раз за месяц до его смерти, в 1958 году. Я столько пережил с ним вместе, столько разговаривал с ним, наши согласия и разногласия носили такой устойчивый, привычный, застарелый характер, что и относился к нему скорее как к брату, чем как к другу. А никому еще не удавалось написать хороших воспоминаний о собственном брате.

Он родился в 1896 году в Казани и, следовательно, был старше меня на восемь лет. <...>

Жизни в Казани Евгений Львович не помнил совсем – двухлетним ребенком родители перевезли его на Северный Кавказ, в город Майкоп. <...>

Годы гражданской войны Женя Шварц прожил в Ростове-на-Дону. Там он начал писать стихи – по большей части шуточные. Там он служил в продотряде. Там он стал актером. Там он женился.

Первая жена его была актриса Гаянэ Халаджиева, по сцене Холодова, в просторечии – Ганя, маленькая женщина, шумная, экспансивная, очень славная. Она долго противилась ухаживаниям Шварца, долго не соглашалась выйти за него. Однажды, в конце ноября, поздно вечером, шли они в Ростове по берегу Дона, и он уверял ее, что по первому слову выполнит любое ее желание.

– А если я скажу: прыгни в Дон? – спросила она.

Он немедленно перескочил через парапет и прыгнул с набережной в Дон, как был – в пальто, в шапке, в калошах. Она подняла крик, и его вытащили. Этот прыжок убедил ее – она вышла за него замуж.

Они приехали в Петроград в октябре 1921 года. Петроград был давнишней мечтой Шварца, он стремился в него много лет. Шварц был воспитан на русской литературе, любил ее до неистовства, и весь его душевный мир был создан ею. Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Лесков и, главное, Чехов были не только учителями его, но ежедневными спутниками, руководителями в каждом поступке. Ими определялись его вкусы, его мнения, его нравственные требования к себе, к окружающим, к своему времени. От них он унаследовал свой юмор – удивительно русский, конкретный, основанный на очень точном знании быта, на беспощадном снижении всего ложно торжественного, всегда тайно грустный и всегда многозначный, то есть означающий еще что-то, лежащее за прямым значением слов. Русская литература привела его в Петроград, потому что для него, южанина и провинциала, Петроград был городом русской литературы. Он хорошо знал его по книгам, прежде чем увидел собственными глазами, и обожал его заочно, и немного боялся, – боялся его мрачности, бессолнечности.

А между тем Петроград больше всего поразил его своей солнечностью. Он мне не раз говорил об этом впоследствии. Весной 1922 года Петроград, залитый сиянием почти незаходящего солнца, был на редкость пустынен, жителей в нем было вдвое меньше, чем перед революцией. Автобусов и троллейбусов еще не существовало, автомобилей было штук десять на весь город, извозчиков почти не осталось, так как лошадей съели в девятнадцатом году, и только редкие трамваи, дожидаться которых приходилось минут по сорок, гремели на заворотах рельс. Пустынность обнажала несравненную красоту города, превращала его как бы в величавое явление природы, и он, легкий, омываемый зорями, словно плыл куда-то между водой и небом.

Приехал Шварц вместе с труппой маленького ростовского театрика. <...>

Конечно, театрик этот оказался чрезвычайно неустойчивым и скоро распался. Петроград как бы растворил его в себе. <...> Я не раз потом удивлялся близкому знакомству Жени Шварца с каким-нибудь экономистом, юрисконсультом или завклубом, и он объяснял:

– А это бывший актер нашего театра. <...>

А Женя Шварц потянулся к литературе. Он как-то сразу, с первых дней, стал своим во всех тех петроградских литературных кружках, где вертелся и я.

Не могу припомнить, кто меня с ним познакомил, где я его увидел в первый раз. Он сразу появился и у серапионов, и у Наппельбаумов, и в клубе Дома искусств. И у серапионов, и в Доме искусств его быстро признали своим, привыкли к нему так, словно были знакомы с ним сто лет.

В то время он был худощав и костляв, носил гимнастерку, обмотки и красноармейские башмаки. Никакой другой одежды у него не было, а это осталось со времен его службы в продотряде. У него не хватало двух верхних передних зубов, и это тоже была память о службе в продотряде; ночью, в темноте, он споткнулся, и ствол винтовки, которую он нес перед собой в руках, заехал ему в рот.

Шварц стал часто бывать у меня. Жил я тогда еще с родителями, на Кирочной улице.

Родителям моим Женя Шварц понравился, и отец взял его к себе в секретари. И те несколько месяцев, которые Шварц проработал секретарем у отца, сблизили меня с ним еще больше.

Я нередко бывал и у него. Жил он тогда на Невском, недалеко от Литейного, во дворе доходного дома, в маленькой квартиренке с таким низким потолком, что до него можно было достать рукою.

Шварц очень бедствовал и жил в постоянных поисках заработка. Однако в те годы, годы молодости, это его нисколько не угнетало. Все кругом тоже были отчаянно бедны, и поэтому бедностью он не выделялся. Бедны были и все серапионы, с которыми, как я уже говорил, он сблизился сразу после переезда в Петроград. Ему разрешалось присутствовать на их еженедельных собраниях, а это была честь, которой удостаивались немногие. Из серапионов он особенно подружился с Зощенко и Слонимским. И вот в самом начале 1923 года он затеял с Михаилом Слонимским поездку на Донбасс.

Уехали они из Петрограда вдвоем, а вернулись втроем. Они привезли с собой своего нового друга Николая Макаровича Олейникова.

Коля Олейников был казак, и притом типичнейший – белокурый, румяный, кудрявый, похожий лицом на Козьму Пруткова, с чубом, созданным богом для того, чтобы торчать из-под фуражки с околышком. Он был сыном богатого казака, державшего в станице кабак, и ненавидел своего отца. Все его взгляды, вкусы, пристрастия выросли в нем из ненависти к окружавшему его в детстве быту. Родня его сочувствовала белым, а он стал яростным большевиком, вступил сначала в комсомол, потом в партию. Одностаничники избили его за это шомполами на площади, – однажды он снял рубаху и показал мне свою крепкую спину, покрытую жутким переплетением заживших рубцов.

Первоначальным увлечением Олейникова была вовсе не литература, а математика. У него были замечательные математические способности, но занимался он математикой самоучкой, покупая учебники на книжных развалах. Особенно интересовала его теория вероятности.

В журнал «Забой» Олейникова прислали из губкома. Это было первое его соприкосновение с редакционной работой, с литературой. В редакции «Забоя» он подружился со Шварцем и Слонимским. Когда Шварц и Слонимский стали собираться в Петроград, он решил поехать с ними.

Он показывал мне официальную справку, с которой приехал в Петроград. Справка эта, выданная его родным сельсоветом, гласила:

«Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый. Дана для поступления в Академию художеств».

Печать и подпись. Олейников вытребовал эту справку в сельсовете, уверив председателя, что в Академию художеств принимают только красивых. Председатель посмотрел на него и выдал справку.

Олейникову свойственна была страсть к мистификации, к затейливой шутке. Самые несуразные и причудливые вещи он говорил с таким серьезным видом, что люди малопроницательные принимали их за чистую монету. Олейникова и Шварца прежде всего сблизил юмор, – и очень разный у каждого, и очень родственный. Они любили смешить и смеяться, они подмечали смешное там, где другим виделось только торжественное и величавое. Юмор у них был то конкретный и бытовой, то пародийный и эксцентрический, вдвоем они поражали неистощимостью своих шуток, с виду очень простых и веселых, но, если посмотреть поглубже, то порой захватывало дух от их печальной многозначительности.

Я уже сказал, что первыми произведениями Шварца были шуточные стихотворения, которые он сочинял с легкостью по всякому поводу и без повода. Они далеко не всегда были удачны, да он и не придавал им никакого значения и щедро плескал ими во все стороны. Еще из Ростова привез он целый цикл стихотворений про некоего князя Звенигородского, напыщенного идиота, рассуждающего самым нелепым и смешным образом обо всем на свете. Одно из стихотворений начиналось так:

 
Звенигородский был красивый.
Однажды он гулял в саду
И ел невызревшие сливы.
Вдруг слышит: быть тебе в аду!..
 

Всем этим своим молниеносным шуточным стихам, основным качеством которых была нелепость, Шварц не придавал никакого значения, и в его творчестве они занимают самое скромное место. Но они оказались как бы зерном, из которого выросла буйная поросль своеобразнейших стихов, расцветших в ленинградской поэзии конца двадцатых и начала тридцатых годов. Кажущаяся нелепость была основным отличительным признаком всей этой поэзии. <...>

Наиболее непосредственное влияние шуточных стихов Шварца испытал на себе Олейников.

Олейников никогда не считал себя поэтом. До переезда в Ленинград он стихов не писал. Но очень любил стихи и очень ими интересовался. В редакции «Забоя» он ведал начинающими поэтами и наиболее причудливые из их стихотворений переписывал себе в особую тетрадку. У него образовалась замечательная коллекция плохих стихов, доставлявшая его насмешливому уму большое удовольствие.

Помню, что одно стихотворение из этой коллекции начиналось так:

 
Когда мне было лет семнадцать,
Любил я девочку одну,
Когда мне стало лет под двадцать,
Я прислонил к себе другу́.
 

В Ленинграде Олейников стал писать стихи, как бы подхватив игру, начатую Шварцем. Стихи его были еще причудливее шварцевых. Расцвету его поэзии чрезвычайно способствовало то, что они оба – и Олейников, и Шварц – стали работать в Детском отделе Госиздата.

Детский отдел Госиздата в Ленинграде в первые годы своего существования был учреждением талантливым и веселым. Возник он примерно в 1924 году. С 1925 года настоящим его руководителем стал Самуил Яковлевич Маршак, вернувшийся с юга в Ленинград.

То была эпоха детства детской литературы, и детство у нее было веселое. Детский отдел помещался на шестом этаже Госиздата, занимавшего дом бывшей компании Зингер, Невский, 28; и весь этот этаж ежедневно в течение всех служебных часов сотрясался от хохота. Некоторые посетители Детского отдела до того ослабевали от смеха, что, кончив свои дела, выходили на лестничную площадку, держась руками за стены, как пьяные. Шутникам нужна подходящая аудитория, а у Шварца и Олейникова аудитория была превосходнейшая. В Детский отдел прислали практикантом молоденького тоненького студентика по имени Ираклий Андроников. Стихов практикант не писал никаких, даже шуточных, но способностью шутить и воспринимать шутки не уступал Шварцу и Олейникову. Ежедневно приходили в Детский отдел поэты – Введенский, Хармс, Заболоцкий – люди молодые, смешливые.

Олейников писал:

 
Я люблю Генриэтту Давыдовну,
А она меня, кажется, нет,
Ею Шварцу квитанция выдана,
Ну а мне и квитанции нет.
 

Генриэтта Давыдовна Левитина была прехорошенькая молодая женщина. Она тоже служила в Детском отделе, и чаще ее называли просто Груней. Шварц и Олейников играли, будто бы влюблены в нее, и сочиняли множество стихов, в которых поносили друг друга от ревности и воспевали свои любовные страдания.

При Детском отделе издавались два журнала – «Чиж» и «Еж». «Чиж» – для совсем маленьких, «Еж» – для детей постарше. Конечно, Маршак, руководивший всем Детским отделом, руководил и этими журналами. Однако до журналов у него руки не всегда доходили, и настоящими хозяевами «Чижа» и «Ежа» оказались Шварц и Олейников. Никогда в России, ни до, ни после, не было таких искренне веселых, истинно литературных, детски озорных детских журналов. Особенно хорош был «Чиж», – каждый номер его блистал превосходными картинками, уморительными рассказами, отточенными, неожиданными, блистательными стихами. В эти годы Шварц пристрастился к раешнику. В каждый номер «Чижа» и «Ежа» давал он новый раешник – веселый, свободный, естественный, без того отпечатка фальшивой простонародности, который обычно лежит на раешниках. Олейников участвовал в этих журналах не как поэт и даже не как прозаик, а, скорее, как персонаж, как герой. Героя этого звали Макар Свирепый. Художник – если память мне не изменяет, Борис Антоновский – изображал его на множестве маленьких квадратных картинок неотличимо похожим на Олейникова – кудри, чуб, несколько сложно построенный нос, хитрые глаза, казацкая лихость в лице. Подписи под этими картинками писал Олейников: они всегда были блестяще забавны и складывались в маленькие повести, очень популярные среди ленинградских детей того времени.

Евгений Львович был писатель, очень поздно «себя нашедший». Первые десять лет его жизни в литературе заполнены проблемами, попытками, мечтами, домашними стишками, редакционной работой. Это была еще не литературная, а прилитературная жизнь, время поисков себя, поисков своего пути в литературу. О том, что путь этот лежит через театр, он долго не догадывался. Он шел ощупью, он искал, почти не пытаясь печататься. Искал он упорно и нервно, скрывая от всех свои поиски. У него была отличная защита своей внутренней жизни от посторонних взглядов – юмор. От всего, по-настоящему его волнующего, он всегда отшучивался. Он казался бодрым шутником, вполне довольным своей долей. А между тем у него была одна мечта – высказать себя в литературе. Ему хотелось передать людям свою радость, свою боль. Он не представлял себе своей жизни вне литературы. Но он слишком уважал и литературу и себя, чтобы превратиться в литературную букашку, в поденщика. Он хотел быть писателем – в том смысле, в каком понимают это слово в России, – то есть и художником, и учителем, и глашатаем правды.

Тех, кого он считал писателями, он уважал безмерно.

Помню, как летом 1925 года мы шли с ним вдвоем по Невскому, по солнечной стороне, и вдруг увидели, что навстречу нам идет Андрей Белый. Мы заметили его издали, за целый квартал. Белый шел, опираясь на трость, стремительной своей походкой, склонив седую голову набок и никого не замечая вокруг. Он шел сквозь толпу, как нож сквозь масло, на людном Невском он казался совершенно одиноким. Как метеор пронесся он мимо нас, погруженный в себя и не обратив на нас никакого внимания.

Шварц остановился и остановил меня. Мы долго смотрели Белому вслед – пока его не скрыла от нас толпа, далеко, где-то у Главного штаба.

– Он думает, – сказал Шварц, поучительно вздохнув.

Во второй половине двадцатых годов вышла в свет стихотворная сказка Шварца: «Степка-растрепка и Погремушка». Эта прелестная сказка в стихах для маленьких детей не переиздавалась уже лет тридцать пять, что свидетельствует только о том, как мы не умеем ценить и беречь наши сокровища; она могла бы расходиться каждый год в миллионах экземпляров и весело учить читателей изяществу мысли, телесной и душевной чистоплотности.

Вдруг в литературе возник человеческий голос, мягко, но настойчиво изобличающий грязь, лицемерие, жестокость и говорящий о красоте доброты. Конечно, в «Степке-растрепке» голос этот был еще очень невнятен; прошли годы, прежде чем он окреп и стал голосом «Обыкновенного чуда», «Тени», «Дракона», – голосом, говорящим правду навеки. Шварц как писатель созревал медленно. Как человек он созрел гораздо быстрее, но прошли годы, прежде чем он нашел изобразительные средства, чтобы выразить себя.

В конце двадцатых годов в Ленинграде образовалось новое литературное объединение – обэриуты. Не помню, как расшифровывалось это составное слово. О – это, вероятно, общество, ре – это, вероятно, реалистическое, но что означали остальные составляющие – сейчас установить не могу. Обэриутами стали Хармс, Александр Введенский, Олейников, Николай Заболоцкий, Леонид Савельев и некоторые другие. Не знаю, вступил ли в обэриуты Шварц, – может быть, и не вступил. Насмешливость мешала ему уверовать в какое-нибудь одно литературное знамя. Но, конечно, он был с обэриутами очень близок, чему способствовала его старая дружба с Олейниковым и новая, очень прочная дружба с Заболоцким, – дружба, сохранившаяся до конца жизни.

Олейников по-прежнему писал только домашние шуточные стихи и не делал ни малейших попыток стать профессиональным литератором. Как бы для того, чтобы подчеркнуть шуточность и незначительность своих произведений, он их героями делал обычно не людей, а насекомых. В этом он бессознательно следовал древнейшей традиции мировой сатиры.

Чем ближе подходило дело к середине тридцатых годов, тем печальнее и трагичнее становился юмор Олейникова. Как раз на переломе двух десятилетий написал он стихотворение «Блоха мадам Петрова».

Эта несчастная блоха влюбилась. Чего только она ни делала, чтобы завоевать любовь своего избранника:

 
Юбки новые таскала
Из чистейшего пике,
И стихи она писала
На блошином языке.
Но прославленный милашка
Оказался просто хам,
И в душе его кондрашка,
А в головке тарарам.
 

Разочарованная в своем любимом, блоха мадам Петрова разочаровалась во всей вселенной. Все, что происходит в мире, кажется ей ужасным: