Текст книги "Антоха и Анимоха"

Мысли анимохи в заключении

«В конечном счете, и математика небескорыстна, – думал Анимоха, находясь в заключении. – Какие наши черты запомнятся и сохранятся, а какие бесследно исчезнут, судить не нам. Мы сейчас понятия об этом не имеем».

Анимоха сидит один в камере, в кромешной тьме, и про себя разговаривает с самим собой. Время от времени несколько фраз он произносит вслух. Такова его давняя привычка. Так устроен его организм.

Анимохе бесконечно сильно хочется говорить, и в то же время ему до ужаса совестно! Его заточили в государственную темницу. Как до этого дошло, он и сам не понимает. Что за бред, как такое вообще возможно?

«Может быть, он хочет узнать мою национальность? Впрочем, какая ему разница. Да и мое желание сообщить ему информацию о своей национальной принадлежности он может понять по-своему. Это так для него характерно. Эта его непредсказуемость, это нежелание действовать понятным для окружающим образом. Непонятно поступает тот, кто заходит издалека. А если человек обратился к тебе с одной лишь целью – потребовать у тебя денег? Как ты на это посмотришь?»

Последние слова он произнес вслух. Он знал, что его подслушивают, но скрывал от себя понимание этого немаловажного факта. Если знать, что все, что ты скажешь… а почему не решить, что тот кто молчит перед смертью, тоже умирает В УЖАСЕ! Он не осмеливается сказать!

– Я это понимаю, – закричал Анимоха из своего заключения. Я отчасти понимаю, какой неописуемый ужас – заключение. Лишение свободы и бешеный ужас, который ни с чем не сравнить. Что-то типа тотального одиночества. Только тот, кто силен, может быть, и не чувствует среди друзей неописуемого одиночества. А друзья реально скрашивают мое одиночество…

Анимоха на некоторое время замолк.

«Пожалуй, это он подхалимничает, подлец, – подумал Падишах. Понимает, оказывается, что я подслушиваю. Или проверяет меня. Отпустить? Ни за что! Какое там отпустить! Краткие, но неописуемые мгновения. Некоторые вещи подолгу понимать невозможно, как не могут долго существовать некоторые элементы. Кто раздумывает о том, сколько времени можно понимать что-то? Долго ли может осознавать человек, что летит в пропасть?

– Я в полной темноте лечу в этой одиночке в пустоту будущего. В полной темноте (какой пафос, усмехнулся он горько) мне приходится цепляться за невидимый отсюда мир смысла словами. Я обманываю себя в этой темноте, изображаю, что будто что-то вижу. О проклятье. Кто там заговорил в ответ? Я не должен был предполагать Падишаха! Это бы полностью опошлило всю картину. Ужас! Так и оказалось: в этой ужасной тишине я не сошел с ума. Я думал, ко мне спустился дух или маг и попытался со мной заговорить.

– Не пытайся выдать себя за сумасшедшего, – сказал в темноте Падишах, – я знаю, что ты опять изображаешь дурака. Ох, как ты мне надоел со своим пафосом всеобщей абсолютной обусловленности. Что ты там делаешь? Неужели я не ошибаюсь, неужели мои уши…

…а претендуют ли издатели на то, что понимают смысл издаваемых у них книг? Помнишь, мы говорили об угрозе уничтожения автором литературного произведения?

– Так и делай впредь, – говорит Падишах: поддерживай мысль своего господина! Не смей самоуправствовать. Даже здесь, в этой тьме и одиночестве ты остаешься в итоге моим подданным.

– Вот какие трагедии были в душах тогдашних узников. Кто из них зауважал государственный закон? Такие власти, как наши, я не намерен уважать. И я не намерен действовать только в рамках закона!

– Что, – сказал Падишах, – ты там еще выдумал? Не боишься? О боже, как летит время, с какой бешеной скоростью. Прошло больше минуты, а мы еще ничего стоящего друг другу не сказали.

– Что, теперь по закону жанра выясняем отношения? Как паршивые политиканы? Я не должен интересоваться подобными вещами, это вне сферы моей компетентности.

Понимал ли Анимоху Падищшах

– Может быть, ты на самом деле лишен личной гордости в моем понимании, – сказал Падишах. Вообще не понимаю, куда нас с тобой занесло. Какой-то хаос, трудно сориентироваться.

– Вспомни свое детство, теперь посмотри на себя сейчас, – сказал Анимоха. – Я действительно не поменялся: поменялся ты. Но не надейся, что я скажу, будто бы ты вырос в моих глазах. Ты очень сильно опустился. В детстве я бы не подумал, что ты на такое способен. Какой это в огромном списке…

– Что какой?

– Да номер.

– А.

– Может, перейдем на немецкий?

– А толку-то…

Мы, похоже, пропустили мимо ушей часть диалога: кто знает, куда делось все это время. Очевидно, раз эта речь уже утратила для нас свой смысл, обсуждались несколько тем. А о чем они могли говорить? А вот неизвестно: круг их общих интересов был необыкновенно разнообразен. Если взять даже пределы одной беседы, то нет уверенности, что в один час они не затрагивали меньше двадцати открыто названных тем. И при этом эти они совершенно друг друга не понимали. Падишах запрещал кому-то записывать свои с Анимохой беседы, когда же беседы все-таки записывались, приказывал уничтожить носители или, по крайней мере, не давать читать или слушать детям. Все-таки, тексты бесед всегда попадали в прессу. Это что за отношению к приказу главы государства, ворчал Падишах, но в тайне радовался. То, что он не терялся, как все в стране, уже после одной-двух фраз беседы с Анимохой, было предметом его гордости. При всем своем страхе показаться Анимохе необразованным (он как-то понимал, что Анимоха все-таки не осмелится его выдать) он все-таки продолжал беседу. Наверно, ни в один из моментов беседы ни тот ни другой НЕ БЫЛИ НИ СЕКУНДЫ НА 100% УБЕЖДЕНЫ, ЧТО СОВЕРШЕННО ДРУГ ДРУГА НЕ ПОНИМАЮТ! И ВСЕ-ТАКИ, ОНИ СОВЕРШЕННО НЕ ПОНИМАЛИ ДРУГ ДРУГА: ОДИН НАИВНО ВЕРЯ В ПРОСТОТУ ОКРУЖАЮЩИХ, ПРОДОЛЖАЛ ТЩЕТНО НАЩУПЫВАТЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩУЮ НИТЬ АССОЦИАЦИЙ УЧЕНОГО СОБЕСЕДНИКА, ДРУГОЙ ЖЕ ОБАЛДЕВАЛ ОТ ОДНОВРЕМЕННО УЖАСА И СМЕХА: КАК ТЕБЕ НЕ СТРАШНО, ВЕДЬ СЕЙЧАС ТЕБЯ РАЗОБЛАЧАТ! НО ЕСЛИ ВМЕСТЕ С ТОБОЙ РАЗОБЛАЧАТ И МЕНЯ? А ВДРУГ МНЕ ПОРУЧАТ ТВОЮ РАБОТУ? ТЫ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, ЧТО НАМ ОБОИМ ПРИДЕТСЯ В таком случае перенести? Нет, ты хоть отдаленно это понимаешь?

Раньше у него была привычка: не работать одновременно над двумя мыслями, только над двумя одинаковыми делами. Но две мысли у него не были никогда, только одна после другой. Если в его голове две мысли, противоположные, то только одна после другой, и правильность остается за первой. Эту особенность Падишах называет «законом первенства Анимохи». Анимоха вообще был против демонстрации неверных примеров. Он считал, что хотя любая деятельность безнравственна, но любое публичное действие сакрально, так как может служить примером.

Все-таки, чтобы ничего не делать, и при этом не тронуться умом, в основном Анимоха спал. Врач однажды зафиксировал продолжительность сна в 150 часов; думали, что безумец впал в кому. Ему снился дворик его собственной школы. Это чертово местечко частенько тревожило его сон. Проклятие, не воспоминания толкали его сюда! В мире он не ведал места, где ему хорошо было бы! Это ложь, что он на природе себя хорошо чувствовал! Ничего подобного! Стыдно так себя обманывать! Он ненавидел свои сны едва ли не больше, чем реальность.

Уже известно, что он презирал чувство страха, высшее из чувств, и только смех еще пользовался у него каким-то уважением. Так что, понятное дело, в основном ему приходилось спать. Реальность вселяла в него безумный ужас и смех, то же и со снами. Не могу определиться, – говорил он, где хуже – там или тут! Сложно сказать, и там и там тот еще содом, – и заваливался на боковую.

Сентиментальных людей он терпеть не мог, наивных втайне побаивался.

Что же ему снилось? Ужасные картины собственного детства! Он считал, что детство – самое худшее время жизни.

– Несмотря на участившиеся приступы паники и провалы в памяти, в целом с годами мне становится как-то легче. Хуже детства нет ничего. Я не шучу и не пытаюсь никого шокировать: детство мое было черным; и ответственность за мое детство несу я сам. Все знают мое пристрастие к романам воспитания. Это пришло из юности: если бы не романы воспитания, которые я читал с 17 по 35 лет периодически, черт знает, продолжал бы я еще тут общаться с вами, или уже присоединился бы к тем, кто на данный момент числятся как мертвые.

Надолго ли хватит его собеседника? Да нет, вот он уже уныло бредет прочь.

– Страшно посмотреть в самого себя, – говорит Анимоха где-нибудь на массовом празднике, и горожане мчатся наутек.

– Что это такое с ними, – недоумевает Падишах.

– Как надоела мне эта вечная фальшь, эта пустопорожняя болтовня. Неужели вы до сих пор так глупы? Да этого и быть не может! Люди становятся все тупее и тупее: конечно же, меня это не устраивает. Любой, кто не понимает, сразу старается установить какое-то субъективное отношение – хорошее или плохое, и делает через это вид что понял – позор. Хотя, кто меня спрашивает. Быть может, прогулка пойдет мне на пользу, – говорит Анимоха, и вдруг вспоминает, что находится в темнице: беседует с невидимым во тьме Падишахом.

– Много я тебе наговорил? Льстил, небось? – говорит Анимоха

– А что льстил? У тебя ведь, пока я тут, именно льстивые мысли на уме. Я знаю, какой ты двуличный: даже перед самим собой научился притворяться бунтарем. Эх ты, я-то по крайней мере открытый конформист! Не смеши меня!

– Чего? – взбесился Анимоха. Что угодно, но мой священный цинизм не трогай!

– Вот тебя и задели за живое! Да ты дошел уже до того, что возвел цинизм в ранг ценности! Да, я, конечно, всякое видел, но всему должен быть предел. Где твой вкус? Брат, ты сплоховал.

– Ты думаешь, если разоблачишь меня, я стану неинтересен?

– Ну да, конечно. Ведь все наши тайны и позоры настолько банальны, что кто узнал бы их, тот по-любому потерял бы к ним интерес.

– Да, все-таки, нас может привлекать и познанное. Ну, давай порассуждаем, раз уж пришлось встретиться в такой обстановке! Как притягивает нас непознанное: как тайна и страх, как новое и требующее напряжения. Как притягивает нас познанное: как что-то известное и мирное, безопасное, как покой. При прохождении уже известного приятно вспоминать – это требует определенного умеренного усилия. Только полнейшее однообразие вызывает скуку. А однообразное изменение? Оно, наверно, разовьет тоску по покою.

– Да, я тоже так думаю, – встрепенулся заслушавшийся Падишах, – если вечный странник вдруг устанет, и где-то осядет, до конца жизни ему будет плохо. Или нет?

– Молодой никогда не придет к согласию со стариком. Я не состарился смолоду, и в 75, если здоровье позволит, собираюсь продолжать гнуть ту же линию.

– Почему ты опять переводишь стрелки на себя?

– Потому что единственный образец поведения для меня, а если честно и для всех вас – я сам. Вспомни наш прошлый разговор, что ты мне тогда сообщил?

– Понятья не имею.

Наступила тишина. Мы должны, как можем, помочь друзьям. Чем длиннее, полнее и детальнее наша хронология, тем для них лучше. Наши слова делают наших персонажей все более и более реальными. Анимоха потом подсчитает, кому сколько материала (энергии, времени) посвящено. Мы не пытаемся создать достоверные в логическом смысле картины, отвечающие требованиям так называемого реализма. Мы думаем сегодня о другом. Нам важно создать объемные, хотя и не рельефные, изображения. Рельеф нечто устойчивое, наши модели персонажей подвижны и расплывчаты, потому и более жизненны.

Короче, продолжим.

– Кто в тюрьме отвечает за безопасность заключенных?

– Никто.

– А если я здесь что-нибудь с собой сделаю?

– А вот это уж твое дело.

– А кто из нас ищет поддержки извне?

– Тот, кто живет наудачу.

– А кто ждет поддержки изнутри?

– Тот, кто живет ради счастья.

– Ваше превосходительство, я всегда жил наудачу! Я всегда рисковал – сам не знаю чем! Никогда не мог понять, чего я хочу, никогда ни к чему не стремился, по крайней мере, не стремился к чему-то определенному. Моя жизнь всегда была крайне разнообразна.

На улице Анимоха наконец понял, почему время отняло у него все романтические иллюзии. Даже огонь его больше не завораживал, воду он воспринимал больше как раствор или гигиеническое средство. Может, на самом деле его интересует только запредельное? И поэтому преступное! Да, тот, кто живет наудачу – в наше время всегда преступник! А чего он ждет от жизни? Пора и делом заняться! Ты живешь как преступник, ты продаешь неосязаемое – по крайней мере, ты это утверждаешь: какую же МАТЕРИАЛЬНУЮ ценность имеет такой занимающий много места предмет как книга?

А что тогда означают отгораживающие стенки шкафа, чего стоит их толщина? Толщина стенок мебели должна быть как можно меньше, вообще предметы должны даже толщиной своей занимать как можно меньше пространства. И конечно как можно больше пространства должно быть внутри. Стены должны быть прочными, но тонкими. И вообще, Анимоха был известным ненавистником вещей.

У него дома всех поражал аскетизм. Никакой почти мебели: только стол и кровать. Кровать необычно высокая: «С детства ненавидел спать на полу: чем выше, тем лучше, лишь бы, конечно, не „пальма“. Огромные окна: „Чем больше света, тем лучше“, хотя меня, братцы, даже свет вгоняет в депрессию».

Но не подумайте, что он был вегетарианцем. Чувствую, эта тема не пострадает от недостатка внимания, как это иногда случается с очень важными и интересными мыслями в наше время. Анимоха не особо высоко ставил вегетарианцев. Конечно, он был против убийства животных, но при этом:

– Прежде чем перейти на растительный рацион, попробуйте перейти на первобытный или хотя бы охотничий образ жизни, – говорил он. – Черт подери, да какая собственно разница. Погибают звери? Они так и так будут погибать. Даже экология, если подумать, в конечном счете, ерунда. Не хочу прослыть мракобесом, но мне порой даже кажется, что, по крайней мере, сегодняшняя экология – ерунда. Она поставлена на научную почву, что ее, я думаю, и подводит. Экология должна стать частью воспитания, а не отвлеченными разговорами. Черт его знает, некоторые вещи в школе действительно объясняют неправильно.

Мало что Анимоха ненавидел так сильно, как школу. Школа, после рождения, пожалуй, втрое внешнее зло в жизни, иногда ему так кажется. Хотя ему ещё повезло с родителями – как же живет тот, кто прячется от родителей в школе? Это конечно ненормально, но за то, что происходит в школах ему стыдно.

– Черт побери, а сколько среди нас малограмотных?

Проклятие, добродушная чушь меня вообще выводит из себя. Я неспособен умиляться даже над живым котенком, чего это я буду умиляться над изображением младенца? Какими родителями вы будете своим детям? Ужасно, никакой наивности, один лед в моем сердце. Мне действительно уже впору стать циником и злым шутом. Проклятье, никакой любви. Разве я имею право себя так вести? О, как ужасно жить без этих иллюзий. С меня словно кожу сняли!

Несчастный Анимоха продолжает свои завывания, мы же полными ужаса глазами снова заглянем в книгу его жизни. Мы смеем надеяться, что не сильно испугали читателя своими замечаниями. Ему-то и в правду…

Разоблачения Анимохи

– Кто? Где мы находимся? О, черт, неужели так оно и есть, неужели и вы знаете эти чувства? Я не могу говорить с вами всерьез. Мне все время то тошно, то смешно, то страшно. Да не будь мне так дурно, разве я спал бы так много? О, конечно же, нет! Я должен рассказать вам о тех, чьими именами вы прикрываетесь, очень многое! Я вижу их как людей, и это меня пугает. Я вижу, что управляет этими словами, именами. Некий невидимый общий смысл, так это назвать, что ли? Как мал диапазон наших чувств и ощущений! Как этого недостаточно. Мой организм искал новый выход; нашел же его в безумии. Можете сказать, что это наказание. Смотря, на чей вкус, что, по-вашему, хуже, безумие или смерть? Я не хочу предоставлять никому те чувства, которых у меня нет. Хуже всего то, что современный человек, пожалуй, не имеет и сентиментальных чувств – мне придется предположить, что он их только симулирует. Или нет? Ответить трудно. Да, все, на что я способен – это сентиментальность. Никого я не презираю как самого себя, и именно за эту сентиментальность. Не знаю уж, что мне мешает презирать и окружающих, причем больше самого себя, да, не знаю, что это мне мешает. Да, видимо, и не мешает, раз я об этом заговорил.

Да, мы рискуем оскорбить общественность! Мы понимаем, что Анимоха выражается очень неполитично. Тот, кто показывает всегда торжество зла, тот сам, в итоге, скорее всего за зло.

– Желать зла – вот это я еще понимаю. Всегда болеешь в тайне за плохих. А как могут показывать плохого, как не в виде автомата? Это в комедии нет хороших и плохих. А смерть не должна сопровождаться смехом.

– Опять ты ломаешь комедию, злосчастный! Где твоя совесть?

Расскажем еще немного про Анимоху. Что именно вас может заинтересовать? Не делая предположений, заявим сразу, что юридически особой властью он не обладал. Однако фактически его прорицания действовали на народ завораживающе: почище любой рекламы. С ним и держались как с оракулом.

Он жил в уединении и имел очень узкий круг общения. По городу он боялся передвигаться: все места казались ему напоминаниями о каких-то детских травмах. Он боялся своего детства и снов. Детские воспоминания мучили его всю жизнь. Он записывал собственные сны и тут же сжигал написанное, если не терял. Записям он не придавал никакого значения. Так говорили все – это была его черта.

Работать руками он ненавидел, но иногда ни с того ни с сего брался за тяжелую и грубую работу и работал с остервенелым удовольствием. Но, получив деньги, быстро терял к работе интерес. Вообще-то, у него был какой-то достаток, иногда у него вдруг появлялось помногу, и он тратил, не глядя.

Но невозможно было бы представить Анимоху за рулем автомобиля. История о попытке устроиться водителем – ошибка или заведомая инсинуация. Он и на велосипеде-то ездить побаивался. Стоять в очереди ненавидел, заходить в магазины – тоже.

Сегодня он не мог обсуждать некоторые вопросы всерьез. Чего обсуждать, когда нужно действовать. Хотя молчание и бездействие выше всего. Действие, связанное со словом, если оно не сакрально, является безнравственным. Тот, кто говорит сам с собой – лицемер, кто на людях – негодяй; тот, кто говорит сам с собой, но внешне делает вид, что говорит с собеседником, то есть, отвечает на свои же вопросы – преступник и подлежит заключению под стражу.

Ты накапливаешь стаж безделья; кстати, пожалуй, не разбогатев, но, не спившись и не уработавшись, ты сохранишь свежесть восприятия и остроту глаза до старости. Это было бы здорово, доживем ли вот только мы до старости?

Мы бы не стали задавать подобные вопросы Анимохе.

В это время на площади происходил разговор между Падишахом и Анимохой. Мы не можем сказать, о чем они беседовали, но разошлись необычайно довольные. Возможно, они что-то замышляют. Мы знаем нрав Падишаха: этот любит преступление больше Анимохи раз в сто. Причем именно уголовное, а не политическое. Анимоха же всегда с любопытством следил за его проделками,

Анимоха терпеть не мог холод. Жару еще как-то, а холод – когда-то. Трудно понять, что человеку, если он задумается, скажет предыдущая фраза.

АНИМОХА: НЕПРЕДВИДЕННЫЕ СЛОЖНОСТИ

Ни одну вещь Анимоха никогда не назвал бы родной. Даже любимые книги казались ему чужими. Но самая чуждая в его жизни вещь была – собственное тело.

– Только не телесная умеренность, – говорил Анимоха, – и не потворство собственному телу. С телами окружающих я обязан вести себя по-джентльменски, но вот мое собственное тело я жалеть не намерен. Что мне с тобой делать, презренный раб природы? Не убоишься ли ты тех бесчисленных испытаний, которым я намерен тебя подвергнуть? Нет? А зря. Я бы на твоем месте уже трепетал – трепещи же!

– Иногда мне кажется, – продолжал Анимоха вслух, – что все мои проблемы – из-за памяти. Вся моя жизнь в моей голове как на ладони! О, черт подери. Как это мучительно! Даруйте же мне забвение! Или нет, нет, только не забвение!

Все-таки я вынужден согласиться с тем, что ненавижу тьму больше света. Свет только выбивает меня из колеи, тьма же на самом деле пугает. Один пройти по темной улице я не способен; мне приходится спать при свете.

Короче, дело в том, что Анимоха отказался давать показания. Нет, ничего подобного. Сей, как говорится, доблестный муж, находясь в камере, сказал стражнику, которого уполномочили командовать допросом: «я показаний давать не намерен».

Как, по-вашему, какие показания собирались выуживать у Анимохи? Да, не следует сомневаться, что никакие показания не испортили бы его репутацию. Ему не сложно было наговорить о себе что угодно. Все отлично знали, какие байки он о себе рассказывает, и поддерживали эти мифы. В результате, было бы сложно отделить, как говорится, правду ото лжи. То, что у него финансовые затруднения, и так все знали. Но еще больше его пугала возможность утраты компетенции. Я, говорил он, должен быть в авангарде всех ведущихся исследований. Иначе – зачем же мне жить? Во всех исследованиях меня привлекает только самое ненужное и бессмысленное – только такое имеет в моих глазах какую-то ценность. То есть то, что остальные отвергли.