Текст книги "Остров Корфу – последний бастион Византии"

Своеобразной данью древнегреческой мифологии стал дворец Ахиллион, выстроенный на острове в 1889–1891 гг. австро-венгерской императрицей Елизаветой (1837–1898 гг.), более известной, как Сисси. Само название говорит о том, что дворец посвящен любимому герою романтической супруги Франца Иосифа (1830–1916 гг., правил с 1848 г.) – Ахиллу, в трагической преждевременной смерти которого Сисси видела отражение такой же кончины своего единственного сына, кронпринца Рудольфа (1858–1889 гг., найден мертвым в охотничьем домике близ Вены вместе со своей любовницей венгерской дворянкой Марией Ветцерой), чей прах она перевезла в Ахиллион. Небольшое трехэтажное здание, построенное по проекту итальянских архитекторов Рафаэля Карито и Антонио Лади, причудливо сочетает венскую дворцовую архитектуру и классические греческие ордера. Также и отделка включала в себя многочисленные античные мотивы. Несмотря на то, что позднее дворец был фактически разграблен, кое-что уцелело – статуи античных богов Зевса и Геры при входе на лестницу, элементы отделки и отдельные предметы интерьера, часовня с богослужебными предметами, подаренными Сисси Папой Пием IX (1792–1878 гг., на кафедре с 1846), бюсты античных философов и писателей, статуи муз и Граций, ряд статуй снаружи, картина с Одиссеем и Навсикаей и, конечно же, шедевры, связанные с Ахиллом – картина «Триумф Ахилла» (или «Торжествующий Ахилл», 1892 г.) и статуя умирающего Ахилла в саду (1884 г., изначально находилась в Вене). «Одиссей и Навсикая» принадлежит кисти баварского художника Людвига Фирса и отображает следующие строки Гомера: разбуженный игрой Навсикаи и ее служанок, «…из чащи кустов Одиссей осторожно // Выполз; потом жиловатой рукою покрытых листами // Свежих ветвей наломал, чтоб одеть обнаженное тело. // Вышел он – так, на горах обитающий, силою гордый, // В ветер и дождь на добычу выходит, сверкая глазами, // Лев; на быков и овец он бросается в поле, хватает // Диких оленей в лесу и нередко, тревожимый гладом, // Мелкий скот похищать подбегает к пастушьим заградам. // Так Одиссей вознамерился к девам прекраснокудрявым // Наг подойти, приневолен к тому непреклонной нуждою. // Был он ужасен, покрытый морскою засохшею тиной; // В трепете все разбежалися врозь по высокому брегу. // Но Алкиноева дочь не покинула места. Афина // Бодрость вселила ей в сердце и в нем уничтожила робость. // Стала она перед ним…»

На картине австрийского художника Франца Маца запечатлен эпизод, когда Ахилл объезжает стены Трои на колеснице, к которой привязан труп поверженного им в поединке величайшего троянского героя Гектора. Художник практически «дословно» следовал Гомеру: «…на Гектора он недостойное дело замыслил: // Сам на обеих ногах проколол ему жилы сухие // Сзади от пят и до глезн и, продевши ремни, к колеснице // Тело его привязал, а главу волочиться оставил; // Стал в колесницу и, пышный доспех напоказ подымая, // Коней бичом поразил; полетели послушные кони. // Прах от влекомого вьется столпом; по земле, растрепавшись, // Черные кудри крутятся; глава Приамида по праху // Бьется, прекрасная прежде; а ныне врагам Олимпиец // Дал опозорить ее на родимой земле илионской! // Вся голова почернела под перстию. Мать увидала, // Рвет седые власы, дорогое с себя покрывало // Мечет далеко и горестный вопль подымает о сыне. // Горько рыдал и отец престарелый; кругом же граждане // Подняли плач; раздавалися вопли по целому граду. // Было подобно, как будто, от края до края, высокий // Весь Илион от своих оснований в огне рассыпался!» Скульптура, изваянная немцем Эрнстом Густавом Хертером, изображает момент, когда смертельно раненный Ахилл, уже полулежа, пытается извлечь из пятки (единственного его уязвимого места) поразившую его отравленную стрелу троянского царевича Париса. В «Илиаде» это уже не описано, но было известно всей античной Греции – см. у Еврипида (ок. 480–406 гг. до н. э.) в «Гекубе»: «Отведите // К Ахиллову костру меня, колоть // Гекубу нет запрета вам. Не ею ль // Парис зачат, чья горькая стрела // Рожденного Фетидой уложила?», или, позднее, у Овидия в «Метаморфозах» (конец книги 12); прямо или опосредованно, с гибелью Ахилла был связан Аполлон, который либо умело направил стрелу Париса, либо сам убил греческого героя, приняв облик троянского царевича (см. у Софокла (ок. 496–406 гг. до н. э.) в «Филоктете»: «Ужели смерть познал Пелеев сын? – Да, он убит – не человека дланью: // Его сам Феб стрелою поразил»).

10 сентября 1898 г. Сисси была заколота в Женеве итальянским анархистом Луиджи Лукени; овдовевший Франц Иосиф перевез останки сына Рудольфа с Корфу в Вену, а у Ахиллиона появился новый хозяин – германский кайзер Вильгельм II (1859–1941 гг., правил в 1888–1918). В соответствии со своим бурлящим немецким духом он переместил умирающего Ахилла с глаз подальше и воздвиг бронзового 5,5‐метрового Ахилла-победителя работы немца Иоганна Гётца с надписью на пьедестале по-древнегречески: «Этого Ахилла, сына Пелея, установил повелитель великих немцев Вильгельм, для того, чтобы его помнили потомки» (в Первую мировую войну надпись сбили). Интересно было обнаружить данные, связавшие этот дворец с плаванием новейшего русского броненосного крейсера «Адмирал Макаров» в 1910 г., в написанной и изданной в 1912 г. в Кронштадте его офицерами книге о своем корабле. В разделе «Плавание крейсера «Адмирал Макаров» за 1908–1910 гг.» лейтенант фон Эссен записал: «20 апреля (1910 г. – Е.С.) крейсер снялся с якора (с Фалерского рейда. – Е.С.) и вышел на Корфу, где пребывала любимый Шеф, Королева Греции (Ольга Константиновна. – Е.С.). 21 апреля под вечер крейсер отдал якорь на рейде цветущего острова, против дворца, на балконе которого Ее Величество встречала своего гостя. Пять суток, проведенных в Корфу, промелькнули мгновенно. Ее Величество изволила так милостиво и сердечно встретить свой корабль, что воспоминания об этих днях никогда не исчезнут из сердец личного состава «Адмирала Макарова». Ее Величество изволила неоднократно бывать на крейсере, присутствовала на воскресном богослужении, завтракала, совершила с командиром и офицерами экскурсии в роскошный парк дворца и во дворец Императора Вильгельма Ахиллеиона, приглашала во дворец и на торжественное богослужение во дворцовую церковь, где офицерам были отведены почетные места по правую сторону трона. 26 апреля Ее Величество перешла на яхту «Амфитрита», которая в 11 ч вечера снялась с якоря. «Адмирал Макаров» снялся одновременно и до рассвета конвоировал яхту. 28 апреля в 5 ч утра крейсер вошел в Судскую бухту на острове Крит». Крейсер зашел на Корфу и на обратном пути – «14 августа пришло приказание из России вступить в состав судов Балтийского отряда, находившегося в Средиземном море. Того же числа телеграфное предписание начальника бригады требовало выхода крейсера на Корфу для ожидания дальнейших распоряжений. Во исполнение этого предписания «Адмирал Макаров» вышел на следующий день. 19 августа, ночью, в назначенном рандеву у острова Кацца в Адриатическом море состоялась встреча с отрядом. Головным шел линейный корабль «Цесаревич» под брейд– вымпелом Великого Князя Николая Николаевича, затем «Рюрик», «Богатырь» и концевым «Адмирал Макаров». Отряд шел в Антивари в Черногории на 50‐летний юбилей Короля Черногории Николая I». Скоро, впрочем, стало не до парадных визитов, с началом Первой мировой войны «Адмирал Макаров» воевал на Балтике. Эта же война привела дворец кайзера на Корфу в упадок и разорение – в здании располагался госпиталь, предоставленный греческим правительством французским и интернированным на острове сербским солдатам, и морг; после войны – сиротский приют для армянских беженцев из Турции, во Вторую мировую – вновь госпиталь, уже итало-немецкий, и вместе с тем штаб стран оси, потом казино, наконец, музей, созданный стараниями немецкого барона Рихтхофена… Многое было утрачено, официально распродано и разворовано, но кое-что и осталось, да и барон очень активно осуществил поиски и выкуп покинувших было Ахиллион экспонатов, включая некоторые личные вещи императрицы и кайзера; нельзя не упомянуть о солдафонском быте Вильгельма, который даже стул себе приказал сделать в форме седла. Так в относительно недавнее время древняя мифология переплелась с историей. К последней и настало самое время обратиться.

Глава 2
Заря керкирской истории, первые схватки с Коринфом и нейтралитет при походе Ксеркса на Элладу

Как пишет современный греческий историк Алкестис Специэри-Хорэми в своей книге «Ancient Kerkyra», Керкира была заселена уже в период палеолита (30 000—7000 гг. до н. э.), чему имеются археологические подтверждения, особенно в юго-западной части острова. Старейшее поселение Керкиры – Сидари – расположено на севере острова и датируется 6000 г. до н. э. Оно продолжало существовать в бронзовый век (3000–1000 гг. до н. э.), вместе с тем в то же время возникли поселения на северо-западной части острова – Кефали, Афиона и Эрмонэс. Оставя в стороне полулегендарных феаков, зададимся вопросом, каким же было автохтонное население Керкиры до периода греческой колонизации? Вопрос непростой, учитывая расположение острова на своеобразном перекрестке греко-италийско-иллирийских культур. Однако кое-что по этому поводу прояснить можно. Отсутствие микенских поселений позволяет Специэри-Хорэми утверждать, что «…люди, жившие на Керкире в доисторический период, породили собственную оригинальную культуру, сходную с апулийской в Южной Италии и совершено четко различающуюся от современной ей культуры Южной и Восточной Греции. Первыми обитателями [Керкиры], согласно древнему географу Страбону, были либурны, знаменитые моряки, возможно, иллирийского происхождения (пер. – Е.С.)». Действительно, Страбон пишет в связи с основанием Сиракуз в Сицилии: «Сиракузы основал Архий, который отплыл из Коринфа около того времени, когда были основаны поселения в Наксосе и Мегаре. Одновременно с Мискеллом прибыл в Дельфы, как передают, и Архий, а когда они вопросили оракул, бог отвечал им вопросом: что они выбирают – богатство или здоровье? Архий избрал богатство, а Мискелл – здоровье. Таким образом, первому бог предоставил основать Сиракузы, а последнему – Кротон. И, действительно, случилось так, что кротонцы поселились в весьма здоровом городе… а Сиракузы достигли такого благосостояния, что имя жителей города вошло в поговорку о людях весьма состоятельных, гласящую: «Им не хватит и десятой доли достояния сиракузян». Когда Архий затем отплыл в Сицилию, он оставил Херсикрата из рода Гераклидов с частью своих людей помочь заселить современную Керкиру, прежде называвшуюся Схерией. Однако Херсикрат изгнал занимавших остров либурнов, сам заселил его, а Архий высадился в Зефирии. Там он нашел каких-то дорян, прибывших из Сицилии и отставших от тех, кто основал Мегару. Архий принял их к себе и вместе с ними основал Сиракузы».

Итак, есть основания утверждать, что исконными жителями Керкиры были либурны, отважные моряки и пираты – Секст Юлий Фронтин (ок. 30—103 гг. н. э.) в своем трактате о военных хитростях «Стратегемы» описывает такую проделку либурнов: «Либурны, занимая мелководье, выставили из воды только головы, внушив таким образом неприятелю представление, что там – глубокое место; преследовавшая их трирема села на мель и была захвачена»; в римском флоте был тип легкого боевого корабля под названием либурна, изобретение которого приписывалось этому народу. Страбон не совсем точен, «сменяя» их напрямую коринфянами. Была историческая эпоха – весьма непродолжительная, может, ее лучше даже назвать историческим моментом, в VIII в. до н. э. – когда Керкиру колонизировали жители города Эритры, что на острове Эвбея (греческий историк Катерина Канда-Кицу датирует эвбейскую колонизацию 775–750 гг. до н. э.). Единственный дошедший до нас античный источник, подтверждающий этот факт – работа Плутарха (ок. 46 – ок. 127 гг. н. э.) под названием «Греческие вопросы», где сказано: «11. Кто такие «испращенные»? Эретрийцы колонизовали остров Керкиру, а когда Харикрат приплыл с войском из Коринфа и победил их в бою, они взошли на корабли и отправились на родину. Однако соотечественники, прослышав о случившемся, не пустили их в Эретрию и не давали сойти на берег, бросая из пращи камни. Не имея возможности ни убедить, ни осилить многочисленных и неумолимых сограждан, они отплыли во Фракию и заняли там место, где раньше будто бы жил Мефон, предок Орфея, и город свой назвали Мефона. А соседи прозвали переселенцев «испращенными». Частично это подтверждает тот же Страбон, упоминая, что на Керкире была местность под названием Эвбея. Свое поселение первые колонисты основали близ бывшей гавани Хилеан Старой Керкиры (ныне – озерцо-лагуна Халикиопулос близ аэропорта; вторая гавань античного города Керкира, названная в честь полумифического царя Алкиноя, ныне обратилась в сушу).

Описанное Страбоном поселение коринфян на Керкире относится к 734 г. до н. э. Изгнав эвбейцев, они обосновались на месте их поселения, впоследствии расширив его на современный полуостров Канони. Благоприятное географическое положение, о котором уже не раз был упомянуто ранее, не только привело к быстрому обогащению керкирян через торговлю, но и рождению мощного флота, что вполне логично. В довольно скором времени Керкира сама начала осваивать эпирское побережье, обустраивая колонии. Такой экономический подъем, с одной стороны, подстегивал в Коринфе алчную страсть поживиться за счет столь внезапно разбогатевшей «дочки», но у той в свою очередь оказался весьма строптивый нрав, и корыстолюбивая назойливая опека «матери» была ей вовсе не нужна. «Отец истории» Геродот (ок. 484 – ок. 425 гг. до н. э.) прямо пишет: «С тех пор как коринфяне основали поселение на острове Керкире, они, несмотря на племенное родство, жили в постоянной вражде с керкирянами». 660 или 680 годом до н. э. датируется Фукидидом (ок. 460 – ок. 400 гг. до н. э.) первое военное столкновение флотов Керкиры и Коринфа, примечательное тем, что это была первая «классическая» морская битва греческого междоусобия: «Древнейшая морская битва, как нам известно, произошла у коринфян с керкирянами (а от этой битвы до того же времени (т. е. Пелопоннесской войны 431–404 гг. до н. э. – Е.С.) прошло около двухсот шестидесяти лет)». Геродот предлагает нам следующий рассказ об одном из первых конфликтов Керкиры с Коринфом, связанных с именем коринфского тирана Периандра (ум. в 527 г. до н. э., правил с 627 г. до н. э.); для связности рассказа фрагменты повествования Геродота будут расставлены в иной последовательности, нежели у достопочтенного древнего автора.

«Когда Периандр убил свою супругу Мелиссу, то, кроме этой беды, поразила его еще и другая. Было у него от Мелиссы двое сыновей семнадцати и восемнадцати лет. Дед их по матери Прокл, тиран Эпидавра, вызвал юношей к себе и обласкал их (как это и естественно, ведь они были детьми его дочери). При расставании, провожая их, дед сказал: «Знаете ли вы, дети, кто умертвил вашу мать?» Старший юноша вовсе не обратил внимания на эти слова, а младший, по имени Ликофрон, принял их так близко к сердцу, что, возвратившись в Коринф, не здоровался с отцом, как с убийцей матери, не говорил с ним и не отвечал на его вопросы. В конце концов Периандр распалился на сына страшным гневом и изгнал его из дома. А, изгнав [младшего] сына, Периандр стал расспрашивать старшего, о чем с ними говорил дед. Тот рассказал отцу, как ласково с ними обошелся дед, а о словах Прокла при расставании не упомянул, так как не понял их смысла. Периандр же возразил на это: невозможно, чтобы дед не намекнул им на что‐нибудь, и продолжал настойчиво расспрашивать сына. Наконец юноша вспомнил и передал ему слова деда. Периандр же понял смысл и пожелал в полной мере показать сыну строгость. Он послал вестника в дом, где жил изгнанный сын, и запретил [хозяевам] принимать юношу. Теперь, куда бы ни приходил Ликофрон, отовсюду его прогоняли, так как Периандр грозил [карой] людям, приютившим сына, и приказывал изгонять его. Так вот, постоянно гонимый, он, наконец, пришел в дом друзей, которые хотя и со страхом, но все же дали ему приют, как сыну Периандра. В конце концов Периандр повелел объявить через глашатая: всякий, кто примет [в дом] его сына или будет говорить с ним, должен уплатить священную пеню (определенную сумму денег) в святилище Аполлона. Поэтому‐то никто не желал больше говорить с изгнанником или давать ему приют в своем доме. Да и сам Ликофрон уже не пытался больше склонить кого‐нибудь к нарушению отцовского приказа, но терпеливо выносил свою участь, скитаясь под портиками Коринфа. На четвертый день [после этого] Периандр увидел сына, немытого и голодного, и сжалился над ним. Подавив свой гнев, тиран подошел к Ликофрону и сказал: «Сын мой! Что тебе милее: твое нынешнее положение или власть и богатства, которые теперь мои, но будут твоими, если ты подчинишься отцовской воле? Ты, сын мой, наследственный владыка «блаженного» Коринфа, избрал, однако, жалкую жизнь нищего, восстав в гневе на того, кто менее всего должен вызывать твой гнев. Если, действительно, случилась у нас беда, из‐за чего ты питаешь подозрение, то это также и моя беда: меня она касается ближе всего, потому что я ее виновник. Но теперь, когда ты изведал, насколько лучше возбуждать зависть, чем сожаление, и что такое распалиться гневом на родителей и на владык, то вернись в отчий дом!» А Ликофрон только ответил отцу: отец должен уплатить священную пеню богу [Аполлону] за то, что разговаривал с ним. Тогда Периандр понял, как неисправимо зло и как неодолимо оно в его сыне, и отослал Ликофрона на корабле с глаз своих в Керкиру, которая тогда также была ему подвластна. А, отправив сына, Периандр пошел войной на своего тестя Прокла, главного виновника его несчастий. Он завоевал Эпидавр и самого Прокла захватил в плен живым. Когда со временем, достигнув преклонного возраста, Периандр убедился, что не в силах больше управлять городом, он послал на Керкиру за Ликофроном, чтобы передать ему власть. Ведь своего старшего сына Периандр считал неспособным [к управлению] из‐за его слабоумия. Ликофрон, однако, даже не удостоил ответом отцовского посланца. Периандр же, искренне полюбивший юношу, вторично послал за ним свою дочь, сестру юноши, думая, что тот хоть ее‐то послушает. А та приехала и сказала: «Брат! Неужели ты предпочитаешь отдать власть в чужие руки и позволишь расхитить отцовское добро, вместо того чтобы возвратиться и самому владеть всем? Вернись домой, перестань терзать себя. [Ложная] гордость – это плохое качество. Не исправляй беду бедою. Многие ведь отдают предпочтение [гуманному] духу закона перед его буквой, но многие также, добиваясь материнской доли [наследства], теряют отцовскую. Царская власть таит в себе опасности; ведь многие жаждут ее, а отец уже дряхлый старик. Не отдавай своего достояния чужим!». Так сестра приводила ему по отцовскому внушению самые веские доводы. А брат отвечал, что не приедет в Коринф, пока знает, что отец жив. Когда она передала такой ответ Ликофрона, Периандр в третий раз послал вестника объявить, что сам готов жить на Керкире, Ликофрон же должен приехать в Коринф и наследовать царскую власть. Сын согласился на это. Тогда Периандр стал готовиться к отплытию на Керкиру, а сын его – в Коринф. Однако керкиряне, услышав об этих замыслах, умертвили юношу, для того чтобы Периандр не приезжал на их остров. За это‐то Периандр и хотел отомстить керкирянам».

«Периандр, сын Кипсела, отправил 300 сыновей знатных людей с острова Керкиры в Сарды к Алиатту для оскопления. Когда же коринфяне с этими мальчиками на борту пристали к Самосу, то самосцы, узнав, зачем их везут в Сарды, сначала научили детей искать убежища в святилище Артемиды, а затем не позволили насильно вытащить «умоляющих о защите» из святилища. А когда коринфяне не хотели давать детям пищи, то самосцы устроили праздник, который справляют еще и поныне. Каждый вечер, пока дети оставались в святилище как умоляющие о защите, самосцы водили хороводы и пляски девушек и юношей и во время плясок ввели в обычай приносить лепешки из сесама с медом, чтобы дети керкирян могли уносить их и есть. Это продолжалось до тех пор, пока коринфские стражи не уехали с острова, оставив детей. Затем самосцы отвезли детей назад на Керкиру». Историк философии Диоген Лаэртский (2–3 вв. н. э.) в биографии Периандра (как-никак, коринфский тиран входил в семерку тех самых знаменитых древнегреческих мудрецов вместе с Фалесом Милетским, Солоном Афинским, Биантом Приенским и др. (список варьировался) кратко пересказывает противостояние тирана с керкирцами (так что нет нужды его здесь приводить), добавляя только одну новую деталь – что после того, как дети керкирцев были спасены самосцами, тиран «скончался от огорчения».

Интересно, что Периандр был не одинок среди тиранов, которых причисляли к легендарным семерым; в списках порой значились афинский тиран Писистрат и родосский тиран Клеобул. Причислялись они, конечно, не за тиранство, но за мудрые слова и мудрые дела – что отнюдь не означает, что все их слова и дела были мудрыми: ведь в одной из сентенций Периандр учил других сдерживать гнев, а сам? Так вот, Э.Д. Фролов пишет: «Тираны архаической поры, как правило, были выдающимися личностями… (Они осуществляли некоторые важные преобразования), постольку, конечно, поскольку этим обеспечивалась популярность их правления (отдельные административные реформы, меры по благоустройству городов, оборудование гаваней, координация колонизационного движения и проч.). При этом и государственная политика тиранов, и их личное поведение не были лишены – и в этом надо видеть знамение времени – известного, так сказать, частного рационализма. Недаром и их тоже, а не одних только законодателей и реформаторов, традиция изображает как людей, исполненных не только страсти и воли, но и выдающегося ума. Периандр и Писистрат по совокупности своей деятельности относились – по крайней мере некоторыми авторами – к числу семи мудрецов… (Правда), позитивный вклад тиранов в строение полисного государства, за немногими исключениями вроде Периандра, практически был ничтожен». Разумеется, причислять тиранов к мудрецам – практика порочная, и одним из первых против этого восстал велемудрый Платон (ок. 428–347 гг. до н. э.), выведя Периандра из собственного списка семерых древних мудрецов (в диалоге «Протагор») «…из-за своей ненависти к тиранам и тирании», по словам историка философии А.Н.Чанышева: явно Платон имел на то причины, безуспешно пытаясь построить из тирании сиракузских Дионисиев благодатное царство философов, за что Дионисий Старший продал надоевшего ему философа в рабство. С другой стороны, Платон «оставил» Клеобула… Но довольно об этом; к сожалению, древняя история Керкиры, насколько известно, весьма мало связана с историей античной философии, поэтому автор, воспользовавшись инцидентом с Периандром, немного злоупотребил вниманием благосклонного читателя, уклонившись в свои излюбленные дебри Философии. Вернемся к предметам куда более низким.

О постыдном промысле кастрации мальчиков свидетельствует тот же Геродот, рассказывая о мести педасийца Гермотима. Это случилось во время похода Ксеркса (519–465 гг. до н. э.) на Грецию (480 г. до н. э.). «Похвалив Артемисию, Ксеркс отослал своих сыновей с ней в Эфес. Ведь несколько его внебрачных сыновей было с ним в походе. Вместе с этими сыновьями царь отправил и их воспитателя Гермотима родом из Педас, самого главного из царских евнухов… Он отомстил за нанесенную ему обиду самой страшной местью, которую только я знаю. Гермотим был взят в плен врагами и выставлен на продажу в рабство. Купил его хиосец Панионий, который зарабатывал себе на жизнь постыднейшим ремеслом: он покупал красивых мальчиков, оскоплял их, приводил в Сарды или в Эфес на рынок и там перепродавал за большие деньги. У варваров же евнухи ценятся дороже, чем неоскопленные люди, из‐за их полной надежности во всех делах. Панионий оскопил уже много других мальчиков, так как этим ремеслом он жил, и, между прочим, и этого Гермотима. Впрочем, Гермотим не во всем был несчастлив: из Сард вместе с прочими дарами он прибыл к царю и спустя некоторое время достиг у Ксеркса наивысшего почета среди всех евнухов. Когда царь с персидским войском выступил в поход на Афины и находился в Сардах, Гермотим по какому‐то делу отправился на побережье в Мисию, в местность под названием Атарней, где живут хиосцы. Там он встретил Паниония. Гермотим узнал Паниония и долго ласково беседовал с ним, перечислив сначала все блага, которыми ему обязан. Затем он обещал Панионию сделать в благодарность много добра, если тот переселится с семьей в Атарней. Панионий с радостью согласился на предложение Гермотима и привез жену и детей к нему. Когда же Гермотим захватил в свои руки Паниония со всей семьей, то сказал ему вот что: «О ты, добывающий себе пропитание самым позорным ремеслом на свете! Какое зло я или кто‐нибудь из моих предков причинили тебе и твоим? За что ты превратил меня из мужчины в ничтожество? Ты думаешь, конечно, что твое преступление осталось тогда сокрытым от богов? Но боги по закону справедливости предали тебя за твои нечестивые деяния в мои руки. Поэтому не упрекай меня за кару, которую я тебе уготовлю». После этой злобной речи Гермотим велел привести четверых сыновей Паниония и заставил его отрезать у них детородные члены. Панионий был вынужден это исполнить. А после этого Гермотим принудил сыновей оскопить своего отца. Так постигло Паниония мщение Гермотима».

Так, благодаря этому рассказу Геродота, мы подошли к 480 г. до н. э. За прошедшее с тирании Периандра время Керкира освободилась от ига коринфян и продолжала торговать и богатеть; к 580 г. до н. э. город Керкира украсился великим дорическим храмом Артемиды, руины которого находятся около византийской церкви святых Феодоров (именно так, Тирона и Стратилата) близ поместья Мон Репо. Центр города располагался на прежнем месте, в районе Палеополиса (Мон Репо) и Анэмомилоса (у гавани Алкиноя); жилые дома концентрировались на западной части полуострова Канони, а в восточной (опять же, все на месте нынешнего Мон Репо), на возвышенностях – стояли святилища Геры (одно из древнейших на острове, датируется 620–600 гг. до н. э.), Аполлона и иных божеств (например, неизвестно, кому был посвящен дорический так называемый «храм в Кардаки», возведенный около 510 г. до н. э. – вероятно, лучший по сохранности среди античных храмов Керкиры). Кладбище разрасталось и вышло за пределы города в современный район Гарица. В это же время был возведен храм Аполлона в Роде, на севере острова. Чуть позже город «опоясался» мощными стенами – северная отделяла полуостров Канони от основного массива острова, южная разделяла Канони на две неравные части, оставляя треть полуострова на мысу за своими пределами (линия южных стен проходила сразу за святилищем Диониса, оставляя за своими пределами малое святилище Артемиды); от северных укреплений остались нижняя часть так называемой Восточной башни в храме св. Афанасия (предположительно охраняла вход в гавань Алкиноя) и у Св. Феодоров высится руина башни Нэрандзиха (в византийское время тоже перестроенная в храм Богоматери). Отношения с бывшей метрополией были в основном нехороши, однако случалось, что керкиряне и коринфяне сражались не только меж собой, но и плечом к плечу – например, ок. 492 г. до н. э., когда спасли родственных им сиракузян от притязаний тирана сицилийского города Гелы Гиппократа (правил в 498–491 гг. до н. э.); да и позже, в 344 г. до н. э., когда коринфский полководец Тимолеонт (ок. 411 – ок. 337 гг. до н. э.) отправился бить на Сицилию местных тиранов и карфагенян, из 10 находившихся в его распоряжении кораблей два предоставили керкиряне. Назревающий же греко-персидский конфликт заставил керкирян призадуматься, как быть и что делать. Афиняне, собирая антиперсидскую коалицию, послали послов и на Керкиру, как свидетельствует Геродот. Там решили соблюсти нейтралитет и все возможные приличия, чем, конечно, мало кого провели: «Керкиряне… дали послам один ответ, а поступили вот как… Керкиряне тотчас же обещали им прислать помощь и объяснили, что не допустят гибели Эллады. Ведь если Эллада будет разгромлена, то их также ждет рабство в первый же день. Их долг поэтому всеми силами помочь Элладе. Таков был внешне благопристойный ответ керкирян. Когда же пришло время выступить на помощь, они изменили свое намерение. Правда, они снарядили 60 кораблей и, едва выйдя в море, подошли к Пелопоннесу и бросили якорь у Пилоса и Тенара в Лакедемонской области в ожидании, как и Гелон, исхода войны. Керкиряне не рассчитывали на победу эллинов, а, напротив, были убеждены, что персидский царь решительно одержит верх и станет владыкой всей Эллады. Поступили они так преднамеренно, чтобы потом сказать персидскому царю: «Царь! Хотя эллины и пытались склонить нас к этой войне (наша военная сила и флот весьма велики, и мы можем выставить больше всего кораблей, по крайней мере после афинян), однако мы не пожелали сражаться против тебя и не проявили к тебе враждебности». Такой речью керкиряне надеялись выиграть больше других, что, как я думаю, пожалуй, им и удалось. Для эллинов же они сумели найти оправдание, которым и воспользовались. И действительно, в ответ на упреки эллинов, что они не оказали помощи, керкиряне отвечали: они снарядили‐де 60 триер, но из‐за этесийских ветров не смогли обогнуть Малею. Поэтому‐то они и не прибыли к Саламину и вовсе не из трусости не участвовали в этой битве. Так керкиряне старались обмануть эллинов». В итоге «…из эллинов, живущих на той стороне [Ионийского моря], только одни кротонцы (из Италии. – Е.С.) пришли с одним кораблем на помощь Элладе в опасности. Начальником этого корабля был Фаилл, трижды победитель на пифийских состязаниях». При этом, правда, нельзя не учитывать один момент: налицо всего лишь одно мнение, и оно не то что может быть сознательно предвзятым, но, однако, надо твердо помнить, что галикарнасец Геродот вообще-то любил Афины и восхищался Периклом и его деятельностью, так что его «проафинская» позиция в описании этого инцидента весьма явно может проглядывать. Были даже какие-то советские стихи: «Если слепо верить Геродоту…» Поэтому мы и Геродоту верим, но и жить исключительно чужим умом тоже не собираемся.

В общем, картина получилась такова, что, к сожалению, для керкирцев в такой ответственнейший исторический момент своя рубашка оказалась ближе к телу, и остров стал лишь молчаливым свидетелем того, как герой Саламина Фемистокл (ок. 524–459 гг. до н. э.) из-за интриг завистников бежал через него во враждебное Персидское царство, как свидетельствует Плутарх в его жизнеописании – из Аргоса Фемистокл «…переправился в Керкиру; этому городу он когда-то оказал услугу. У них с коринфянами был спор. Фемистокла они выбрали в судьи, и он примирил враждовавших, решив дело так, чтобы коринфяне уплатили двадцать талантов, а Левкадой чтобы обе стороны владели сообща, как их общей колонией. Оттуда Фемистокл бежал в Эпир (как добавляет Фукидид, «керкиряне… объявили, что не могут оставить его у себя из боязни навлечь на себя вражду лакедемонян и афинян, и переправили его на близлежащий материк». – Е.С.) – и далее в Малую Азию, где жил в почете какое-то время – но герой не посрамил своей славы, и когда персидский царь хотел заставить его вести войска на предавшую его родину, он, со своей стороны, предпочел испить смертную чашу, нежели отплатить неблагодарной Отчизне тем же. Керкире же, вольно или невольно, вскоре выпала печальная роль втянуть всю Грецию в междоусобие Пелопоннесской войны, повергнувшей Афины в прах, и в которой тысячи греков почти 30 лет губили друг друга на радость персидскому царю».