Текст книги "Тайный узел"

– Да, – просто ответила миловидная молодая женщина. – Я смотрела на небо и надеялась увидеть мчащийся в санях на северных оленях наступивший молодой год. А когда бы я его увидела, то непременно загадала бы желание. И оно в новом году обязательно бы сбылось.

– И сколько же вы так ждали… своих коней?

– Получается, что три часа.

Еремин наконец осознал, что над ним откровенно потешаются. Причем беззлобно, и что более обидно – мимоходом и отнюдь не собираясь оскорбить или обидеть.

Милиционер неприязненно посмотрел на Печорскую. Наверное, он бы провел с ней нравоучительную беседу, выпустил бы пар и отпустил на все четыре стороны, так как предъявить гражданке все равно было нечего. А потом, она совсем не походила на злоумышленницу. Но в это время дверь кабинета открылась, и в сопровождении начальника городского отделения майора Мишина и участкового уполномоченного старшего лейтенанта Бабенко в него вошел человек с важной осанкой. Держался он так же прямо, как гренадер на строевом плацу. Звали этого человека Валдис Гриндель…

Глава 4. У майора Щелкунова опять забирают дело

Старший следователь республиканской прокуратуры Валдис Давидович Гриндель, совсем недавно получивший классный чин советника юстиции, негодовал. Он не бил посуду, не рвал густую черную шевелюру и не крутился волчком вокруг собственной оси, пытаясь укусить себя за локоть. Он просто молча выражал крайнее неудовольствие, заметно сказывающееся на его внешнем виде: на сухощавом лице проступали крохотные красные жилочки, а левое веко подергивалось. Ему, столько сделавшему для спокойной жизни города и всей республики в целом (только участие его в деле «банды разведчика» чего стоит), поручают разобраться с жалобой какого-то там работника механической мастерской пишущих машин Инсафа Галиакберова. Наверняка человека очень недалекого и малообразованного, у которого, верно, под ногтями вечная чернота от типографской краски и который плохо изъясняется по-русски, поскольку всего-то лет пять-семь назад покинул деревню, название которой переводится как Горелые Пни.

А жалоба этого человека такова: старший оперуполномоченный капитан Еремин превысил свои служебные полномочия и практически сфабриковал дело на племянника Инсафа Галиакберова – Фатыха Зарипова. А он к делу о хищениях муки из пекарни хлебозавода, производящей формовые сорта хлеба и армейские сухари, никакого отношения не имеет. И вообще, Зарипов – человек честный и законопослушный, ни разу не замеченный в каких-либо противоправных проступках. И он, старший следователь прокуратуры Татарской Автономной Советской Социалистической Республики, с погонами советника юстиции, что практически тождественно званию подполковника, в выходной день вынужден тащиться в одно из городских отделений милиции и разбираться с каким-то там оперуполномоченным, нагородившим несуразное в незначительном уголовном деле. И это когда вся страна законно отсыпается после встречи Нового года.

Впрочем, «тащиться» сказано, конечно же, для красного словца. На самом деле Валдиса Давидовича привезла «Победа», приписанная к прокуратуре республики, чаще всего возившая до того орденоносца, старшего следователя прокуратуры республики Николая Ефимовича Бабаева. После его выхода в отставку автомобиль был передан в распоряжение старшего следователя Гринделя, чтобы советник юстиции не тратил свое служебное время на поездки в общественном транспорте и приносил республике максимум пользы…

Когда Валдис Давидович в сопровождении майора Мишина и находившегося в отделении участкового Бабенко вошел в комнату оперов, то застал там Еремина. Помимо него, в кабинете находилась миловидная молодая женщина, которую капитан допрашивал.

– Что тут происходит? – хорошо поставленным строгим голосом просил Гриндель.

– Здравия желаю! Веду допрос гражданки Веры Ивановны Кругловой, задержанной в ночное время конным нарядом милиции по подозрению в занятии проституцией, – энергично отрапортовал вскочивший со стула опер Еремин.

– А это не Вера Круглова, – вдруг подал голос прямодушный и бесхитростный участковый Бабенко. Ему, в связи с ночным вызовом на Грузинскую улицу, надлежало в это время не старшего следователя республиканской прокуратуры сопровождать, а дрыхнуть без задних ног в постели со своей супружницей Мариной, уткнувшись ей под мышку. А он, как доблестный служака, продолжал исполнять свой долг и даже ни разу не заикнулся начальнику отделения, что в данное время ему положено отдыхать. – Это Нина Александровна Печорская. Вдова повесившегося вчера вечером, а может, и убитого – это пока выясняется – коммерсанта Модеста Вениаминовича Печорского. Несколько часов назад я самолично присутствовал при ее допросе и осмотре квартиры гражданина Печорского на Грузинской улице.

– Вот как? Очень даже интересно, – оглядел Гриндель Нину, мгновенно потеряв интерес к Еремину, якобы состряпавшему фиктивное уголовное дело, ради чего он и прибыл в отделение милиции. – А кто ведет дело этого Печорского? – обратился советник юстиции к Бабенко.

– Начальник отдела по борьбе с бандитизмом и дезертирством городского управления милиции майор Щелкунов, – отрапортовал Бабенко.

Валдис Давидович еще раз внимательно оглядел Нину:

– Задержанную Печорскую я забираю с собой. Приготовьте все бумаги по ней и передайте мне. Даю вам на все про все, – он глянул на наручные массивные часы и произнес: – шесть минут!

* * *

После дежурства Виталий Викторович проводил Зинаиду до дома. Она проживала на улице Малая Красная, которая была расположена неподалеку от места происшествия. В какой-то момент майор поймал себя на том, что ему доставляет большое удовольствие идти рядом с симпатичной девушкой. За всю дорогу они произнесли всего лишь несколько фраз, но молчание совершенно не тяготило. У Щелкунова было приподнятое настроение, и тому были причины: перешагнули в новый год, который обязательно должен быть лучше прежнего; ему нравилось, что первый день наступившего года был тихим и снежным; он радовался, что впереди у него целые сутки отдыха и можно вдоволь поспать, совершенно ни о чем не думая. И вообще, жизнь хороша, остается только пожалеть того бедолагу, что сунул голову в петлю (если ему, конечно, не помогли). А ведь у Печорского было все, чтобы жить счастливо и дальше: рядом с ним была молодая красивая жена; он имел прекрасную квартиру и хороший доход, придававший ему уверенность в завтрашнем дне. И должно было случиться что-то очень из ряда вон выходящее, чтобы в один миг отказаться от всего, что было завоевано большим трудом.

– Вот мы и пришли, – произнесла Зинаида, остановившись на углу дома. – Я здесь живу, в этом доме. Кухонное окно справа, а другое выходит из моей комнаты, – указала она на два высоких окна на втором этаже.

– И как тебе здесь?

– Хотя квартира коммунальная, но все равно нравится.

– Очень тихая и красивая улица, – согласился Виталий Викторович. – Рядом с Казанкой. В конце улицы Фуксовский сад, я нередко туда прихожу и смотрю на реку.

– Вот как? – удивилась Кац. – Никогда не думала, что вы романтик. Мне тоже очень нравится это место. Почему же мы тогда не встретились, если вы часто сюда приходите?

– Не знаю, – пожал плечами майор, – наверное, не судьба была.

– А вы знаете о том, что мы сами делаем свою судьбу, – насупившись, возразила девушка. – Об этом еще товарищ Сталин упомянул в своей книге «Диалектический и исторический материализм». Вы чего улыбаетесь, я вам, товарищ майор, серьезно говорю, как сознательный комсомолец коммунисту.

– Я не над твоими словами смеюсь, просто подумал о другом…

– О чем же?

– Если я скажу, так ты будешь смеяться.

– Не буду, признавайтесь!

– Нам бы о любви говорить, а мы с тобой о диалектическом материализме. Думаю, что товарищ Сталин нас бы не одобрил.

Девушка неожиданно отвернулась.

– Вот вы всегда смеетесь надо мной.

– Даже не думал… А ты знаешь о том, что вот в этом доме, – указал Виталий Викторович на противоположное здание, – до революции находилась частная типография Гросс. У моей бабушки до сих пор хранятся книги, напечатанные в этой типографии. В основном это были русские сказки, любила она мне их читать по вечерам. – В голосе Щелкунова прозвучала легкая грусть.

– Как интересно, – удивленно проговорила Зинаида. – Я вас никак не представляю малышом, сидящим на коленях у бабушки, которая читает любимому внуку сказки.

– И тем не менее это было… А вот дальше, на пересечении с улицей Бассейная, находится дом, в котором когда-то жил и работал писатель Максим Горький. Он так и писал о себе: «Живу в узком пространстве между шкафом магазина и стеной».

– Откуда вы все это знаете, товарищ майор? – невольно удивилась Зинаида.

– Просто интересуюсь историей родного города. Жалко, что литературы об этом мало… А почему улица Бассейная имеет такое необычное название, можешь сказать?

Повалили снежные хлопья, накрывая город словно марлей. На улице ни ветерка. Самая новогодняя погода. Вряд ли такая замечательная погода надолго – синоптики обещали через неделю крепкие морозы.

– Ну не знаю, – неопределенно пожала плечами девушка. – Может, внизу по улице какой-то бассейн раньше был. Но сейчас-то его точно нет.

– Правильно соображаешь, товарищ младший лейтенант, сразу видно, что следователь… Был там бассейн. И предназначен он был для противопожарных нужд. Ну а потом его за ненадобностью засыпали.

Щелкунов обхватил девушку за талию и притянул к себе. Почувствовал на своей шее легкое девичье дыхание. Некоторое время они стояли неподвижно. Мимо прошла шумная молодежная компания, громко поздравила их с наступившим Новым годом и с веселым смехом последовала дальше. Тепло девушки чувствовалось даже через толстый драп пальто.

– А правду говорят, что у вас была девушка, которую вы очень любили? – неожиданно спросила Зинаида.

– Правда, – признался Виталий Щелкунов.

– И как ее звали?

– Людмила.

– И почему же вы тогда с ней расстались, если так крепко любили?

Возникла пауза, которую Зинаида не желала прерывать, терпеливо дожидалась ответа. Прошлое, засыпанное пеплом давно умерших переживаний, удалось извлечь не без труда.

– Я с ней не расставался… Она была врачом и в сорок втором добровольцем пошла на фронт. – Щелкунов говорил так, будто ковырялся в своей душе ржавым гвоздем. – А через полгода Людмила погибла, мне даже неизвестно, где она похоронена.

– Я этого не знала, Виталий Викторович. Извините… Представляю, как вам было горько.

– Там, где была рана, теперь большой кривой рубец. Порой он сильно ноет. Мы ведь с Людмилой вместе решили пойти на фронт. Думали, что и служить будем где-то рядом. Только вот ее взяли, а меня нет… После ее гибели я три раза подавал рапорт с просьбой отправить меня на фронт, но ответ всегда был один: «А кто будет граждан защищать, которые своим трудом помогают фронту?»

Девушка осторожно отстранилась.

– Уже холодно, нужно идти домой. Спасибо, что проводили.

– Что ж, я пойду, – после длительной паузы произнес Щелкунов. – Непростой был день. Нужно отдохнуть.

Щелкунов поймал взгляд девушки, наклонился, чтобы поцеловать ее, но неожиданно Зинаида отвернулась. В ответ Щелкунов лишь скупо улыбнулся и, подняв воротник, зашагал по улице.

* * *

Третьего января, отдохнув сутки после дежурства, Виталий Викторович в прекрасном расположении духа явился на службу. Понемногу рассветало, вот-вот должно было взойти солнце, – день обещал быть ясным и морозным, каким и положено быть дню в январскую пору. Майор Щелкунов любил солнечные морозные дни, бодрящие, побуждающие к действию. В такую пору и дышалось лучше, и думалось продуктивнее.

В начале десятого Виталию Викторовичу принесли медицинское заключение относительно трупа Модеста Печорского. Заключение гласило, что смерть наступила в районе семи часов вечера от асфиксии, то есть паралича дыхательного центра, вызванного механическими действиями явно насильственного характера. Доказательством тому служило переполнение кровью правой половины сердца. После удушения предпринимателя повесили на той же бельевой веревке, которой насильно и задушили. Отсюда имеются две практически замкнутые странгуляционные борозды на шее жертвы, на что обратили внимание младший лейтенант Кац и майор Щелкунов при осмотре трупа. Причем одна борозда, идущая поперек шеи параллельно плоскости пола, – бледная и малокровная, с переполненными кровью сосудами по краям, с точечными темно-красными кровоизлияниями, что свидетельствовало о несомненном прижизненном удушении. В отличие от второй странгуляционной полосы, косовосходящей по направлению спереди назад, появившейся уже после наступления смерти… Словом, все предельно ясно. После такого заключения медиков можно было возбуждать уголовное дело по факту убийства Модеста Вениаминовича Печорского, чем Виталий Викторович немедленно и занялся.

Едва Щелкунов успел оформить все необходимые бумаги, как в его кабинет вошли начальник уголовного розыска майор Фризин с каким-то человеком лет сорока с небольшим. Держался незнакомец важно, если не сказать высокомерно. Кажется, этого человека Виталий Викторович где-то встречал, вот только никак не мог припомнить, при каких именно обстоятельствах.

– Виталий, ты дело по трупу на Грузинской уже оформил? – с ходу спросил Абрам Борисович, опустив приветствие.

– Да, только что, – указал Виталий Викторович на новенькую папку с заведенным делом.

– Там как, самоубийство или все же убийство? – задал следующий вопрос майор Фризин.

– Судя по всему, чем я сейчас располагаю, – убийство, – ответил Щелкунов и тотчас пояснил: – Об этом свидетельствует экспертно-медицинское заключение, данное по трупу Печорского.

– Тогда передай это дело товарищу из прокуратуры, – тоном, исключающим возражения, произнес начальник уголовного розыска города, глядя куда-то мимо Щелкунова.

– Это с какой такой стати? Я уже занялся этим делом. Работу большую провел, свидетелей опросил, – нахмурившись, все же предпринял попытку возразить Виталий Викторович, на что тотчас получил исчерпывающий и твердый ответ «товарища из прокуратуры»:

– А с такой, товарищ майор, что прокуратура имеет полное право истребовать в собственное производство гражданское или уголовное дело на любой его стадии, будь оно только возбуждено или уже готово для передачи в судебный орган. Вам все понятно? Или мне продолжать разъяснять вам азы юридической практики? – посмотрел на Щелкунова как на пустое место старший следователь прокуратуры Республики.

На последний вопрос майор Щелкунов отвечать не счел нужным. Он сложил бумаги в папку и пододвинул ее по столу к «товарищу из прокуратуры». Тот взял папку, надменно и насмешливо посмотрел на Виталия Викторовича и вместе с Фризиным вышел из кабинета.

Через пару минут вернулся Абрам Борисович.

– Вот скажи мне, Виталий, ты чего ерепенишься? – зашипел на него начальник. – Знаю я этого Гринделя. Злопамятный и мстительный человечишка. Лучше с ним не связываться. Так что сопи в две дырки и занимайся другими уголовными делами… А у нас их немало!

Глава 5. Ужасное преступление в Ягодной слободе

Про «другие уголовные дела» было сказано не для красного словца. В первую очередь майор Фризин имел в виду дело об убийстве четверых детей Федора Богданова, жителя Ягодной слободы, также трижды раненного ножом при нападении на него и его дом банды, состоящей из двух человек. По крайней мере, сам Богданов видел только двоих. Жестокость преступления поражала. Даже «банда разведчика», не гнушающаяся убийствами детей, не была столь кровожадной. Поэтому из-за особой опасности вновь образовавшейся банды дело об убийстве детей было изъято из городского отдела милиции, на территории которого находилась Ягодная слобода, и передано в отдел по борьбе с бандитизмом и дезертирством городского управления милиции. То есть в производство к майору Виталию Щелкунову.

Суть произошедшего была следующей.

Двадцать второго декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в половине второго ночи или несколькими минутами позже житель Ягодной слободы пенсионер Егор Никитич Феклушин услышал крики о помощи, доносящиеся с территории соседнего дома. Егор Никитич вышел из дома и увидел возле соседской воротной калитки лежащего на снегу человека, прилагавшего немалые усилия, чтобы выбраться на дорогу и позвать на помощь. Ночь была звездной, и отчетливо было видно, что человек серьезно ранен, поскольку на снегу были заметны пятна крови.

Егор Феклушин подошел поближе и узнал в лежащем человеке своего соседа Федора Богданова, однако на всякий случай спросил:

– Федор, ты, что ль?

– Я, – донесся до Егора Никитича слабый голос. – Напали на меня… Суки!

– Кто напал-то?

– Не знаю… Не местные.

Из двух соседних домов на крик Богданова тоже вышли жители – две женщины, Мария Никишина и Дарья Куманец.

Втроем они кое-как приподняли раненого и понесли его в дом. Уже в сенях Богданов остановил их:

– Не шумите, детей разбудите, в избе они спят, – пояснил он. – Вот здесь на лавку меня уложите.

Богданов нажил четверых детей. Все дочери. Самой старшей из них, Варваре, было двенадцать годков. На ней в последние годы практически держалось все домашнее хозяйство. Остальные три девочки погодки: десять, восемь и семь лет. Их мать – супруга Федора – умерла в сорок первом, незадолго до войны. У нее был туберкулез. И все эти годы после смерти жены Богданову приходилось тянуть детей одному.

Сказать, что это было непросто, – значит совсем ничего не сказать. Выживали, как могли, перебивались с воды на хлеб, ладно бы, взрослые дети были бы, понимающие, а тут мал мала меньше! Однако в жизни невозможное порой случается. И никого особо это не удивляет… Из крапивы варили суп; случалось, что где-то удавалось раздобыть овес; жмыхом перебивались; лепешки из лебеды с малой долей мерзлого картофеля казались самым лакомым кушаньем. Много всякого было… А в голодном сорок шестом году младшенькая Наталья едва не померла: есть совершенно было нечего. А тут еще перебои с хлебом нередко случались, которого детям полагалось по карточкам всего-то четыреста граммов на день. Если бы Варя с сестрами не ходила на берег Казанки и не собирала бы там моллюсков, отбиваясь при этом от других детей и даже взрослых, помышлявших отобрать у них добычу, то младшенькой в семье Богдановых в том голодном году точно бы не выжить. Уж слишком она была плоха. Ее (и, возможно, других сестер) спасли именно сваренные в кипятке моллюски, отчасти заменявшие мясо.

Словом, Федору пришлось ох как не сладко. Впрочем, сладко в годы войны и в два последующих в слободе не было, вероятно, никому…

Когда Богданова уложили на лавку, одна из женщин решила заглянуть к детям. Вошла в дом и через минуту вышла белее мела.

– Там… там…

Больше она ничего не смогла выговорить, только указывала дрожащим пальцем на дверь.

Следом за ней последовал Егор Никитич. Через полминуты все услышали, как Феклушин дико заорал. Потом вышел – руки трясутся, глаза дикие… Не в силах что-либо произнести, он вытащил дрожащими руками из кармана мельхиоровый портсигар и достал папиросу. Жадно закурил, пытаясь отыскать хоть какое-то успокоение. Между заскорузлыми пальцами трепыхался красный огонек папиросы.

– Надо в милицию сообщить, – сумел он вымолвить.

– Щас сбегаю к нашему участковому, – заявила Дарья Куманец, поглядывая на Никишину, которая никак не могла прийти в себя после посещения дома Богданова. – А что там? – снедаемая любопытством, спросила ее Дарья, понизив голос.

– Ты не ходи туда. Там дети… – с трудом выговорила Мария Никишина, и от ее взгляда повеяло ужасом. – Все… мертвые…

Федор Богданов застонал и, кажется, впал в забытье. То ли он услышал, что сказала Никишина, то ли совсем ослаб от потери крови. Его облик производил тягостное впечатление.

Куманец, охнув, закутала голову и плечи ветхой шалью и выскочила из сеней. Минут через десять-двенадцать она вернулась с участковым, еще не совсем проснувшимся.

– Что у вас тут приключилось? – спросил он сурово, посмотрев на Никишину и Егора Никитича.

– Там… в избе… Вы лучше гляньте, – указала пальцем на дверь Мария Никишина, не могущая больше ничего вымолвить.

Участковый уполномоченный Лимазин пригнулся, чтобы не удариться головой в верхнюю перекладину дверной коробки (он был высок, ростом под два метра), и тяжелым шагом прошел в избу.

То, что он там увидел, потрясло его больше, нежели когда он на заре своей милицейской службы споткнулся в придорожном леске о труп женщины с распоротым животом, из которого вываливался кишечник.

У всех четверых девочек были проломлены черепа, мозг густой кашицей вытек на одеяла и подушки. Кажется, единственной, кто сопротивлялся убийцам до конца, была младшенькая дочь Наталья. Под конец, израненная и избитая, она пыталась спрятаться под одеялом, надеясь, что это как-то спасет ее. Не случилось…

Когда участковый уполномоченный вышел в сени, его от увиденного слегка трясло. Его нижняя челюсть отвисла, отчего лицо сделалось длинным, выглядело несуразным и совершенно не походило на прежнее, каковым было каких-то несколько минут назад. Глаза выкатились, стали невероятно большими, казалось, еще немного, и они вывалятся из орбит и покатятся по грязному полу сеней.

За непродолжительное время, что Лимазин находился в комнатах богдановского дома, женщины кое-как перевязали Федора, остановив кровотечение. Мужчина немного пришел в себя и спросил про детей. Однако участковый ничего не ответил, лишь отошел в сторону. Он велел всем оставаться на местах, а сам заторопился к своему участку, откуда и позвонил в «Скорую помощь». Покуда она ехала, вернувшемуся в дом Лимазину удалось допросить Федора Богданова, и тот поведал ему, что где-то во втором часу ночи он возвращался от Прохора Демьянова, тоже жителя Ягодной слободы, у которого засиделся за разговорами под смородиновую настойку. По пути к дому он никого не встретил, однако, открыв калитку и сделав по направлению к дому два-три шага, он подвергся нападению незнакомого мужчины, нанесшего ему три ножевых ранения: одно в бок, другое – в левую грудь немного выше сердца и третье – в левую же руку. Несмотря на это, Федор Богданов схватил напавшего за горло и принялся душить.

– Я бы с ним справился, – заверял участкового уполномоченного потерпевший, – если бы не получил удар сзади по голове от сообщника порезавшего меня бандита. На какое-то время я потерял сознание… Сколько пролежал – не помню. Но мне показалось, что очень долго. Когда же я пришел в себя, то попытался выйти со двора и позвать на помощь. Когда мне все-таки удалось выйти на улицу, то я упал, и в таком состоянии меня увидел мой сосед Егор Феклушин…

* * *

Все протоколы допросов были в деле, когда его получил майор Щелкунов. Несмотря на наличие свидетельских показаний и прочих официальных бумаг, каковым положено иметься в деле, надлежало еще раз допросить потерпевшего Богданова, Прохора Демьянова, с которым Федор Богданов распивал смородиновую настойку и вел беседы за жизнь; участкового уполномоченного Лимазина и соседей, что первыми вошли в дом, где произошло убийство малолетних детей.

Распутывать дело Виталий Викторович начал, естественно, с допроса потерпевшего Федора Богданова. К этому времени он полностью восстановился, раны его оказались неопасными, хотя, по словам врачей, он потерял значительное количество крови.

– Давайте начнем все сначала, Федор Игнатьевич, – произнес Щелкунов, обращаясь к Богданову. – Уголовное дело о нападении на вас… и убийство ваших дочерей в силу особой важности передали мне, в отдел по борьбе с бандитизмом и дезертирством, и я бы хотел как можно быстрее изобличить преступника.

Через небольшой стол напротив него сидел худой мужчина немногим за сорок, на его впалых щеках проступала седоватая щетина. В ввалившихся глазах безысходная тоска.

– Я все понимаю, спрашивайте.

– Значит, в тот роковой день вы были у жителя Ягодной слободы Прохора Демьянова?

– Именно так, – глухо ответил Богданов.

– И что вы у него делали?

Федор пожал плечами:

– А что могут делать два мужика? Выпить решили… Нечасто я к нему захожу. Он достал по такому случаю смородиновую настойку, а она у него всегда крепкой получается. Ну и за разговором выпили целую бутылку.

– А о чем вы говорили?

– А о чем еще тут можно говорить? На житье свое невеселое жаловались. Когда война шла, так там все понятно было. Терпеть нужно было. Все думалось, вот разобьем фрицев и тогда заживем по-людски! А тут уже два с половиной года, как война закончилась, а как будто бы только хуже стало, и никакого просвета не видно. Все впроголодь живем! Думали о том, как нам дальше жить. – Хмыкнув, добавил: – А вы думали, что мы о бабах станем трепаться?

– Нет, я так не думал… – сдержанно проговорил Щелкунов. Записав ответ, он задал новый вопрос: – А в котором часу вы пришли домой?

– На часы я не смотрел… Да и нет их у меня! – показал он голое худое запястье. – Ну могу сказать, что где-то второй час ночи был. Как «уговорили» мы за душевной беседой смородиновую настойку, так я и пошел к себе.

– А далеко от вашего дома живет Демьянов?

– Недалеко. Минут десять-пятнадцать идти, если неторопливым шагом. – Помрачнев, добавил: – Разве я стал бы засиживаться, если бы знал… Корю себя за это и понимаю, что уже ничего нельзя изменить.

– Подумайте, это очень важно. Может, вы встретили каких-то незнакомых людей, когда возвращались домой?

– Меня уже спрашивали об этом… Никого я не встретил. Ни чужих, ни знакомых, слобода будто бы вымерла, только керосинки в окнах горят.

– Тогда продолжим дальше, Федор Игнатьевич. Вот вы дошли до своей калитки, приоткрыли ее… И что было потом?

– Этот момент я хорошо помню, – едва заметно кивнул Богданов, еще более посмурнев. – Калитка очень зловеще заскрипела, как будто бы предупреждала меня о чем-то. Днем-то не замечаешь, как она поскрипывает, а тут прямо на всю Ягодную слободу… Конечно же, все это мне только показалось, в действительности скрипнула-то она обыкновенно, как и всегда. Сделал я пару шагов по направлению к дому, а тут сзади меня кто-то сильно толкнул. В тот момент я сразу-то и не понял, в чем там дело, просто почувствовал в боку какой-то холод, а оказывается, он мне ножом в бок саданул! А потом я сообразил, что меня убить хотят. Думаю, если защищать себя не стану, так убьет он меня, гаденыш! Я в одежду его вцепился, хочу на землю повалить, а он мне ножом сверху прямо в грудь ударил. Я руками дотянулся до горла этого бандита и душить его начал, а он мне ножом в левую руку ударил. В горячке-то я и не почувствовал, что ранен. Это потом уже увидел, что кровь из меня хлещет. Я бы, наверное, с ним совладал, уже чувствовал, как он слабеть начал. А потом меня вдруг что-то шандарахнет по башке! Такое впечатление было, как будто бы на меня каменная плита упала. Ну тут сознание я и потерял… Очнулся, когда их уже не было.

– Помните, какого роста был этот преступник?

– Небольшого он был росточка. Может, метр шестьдесят, может, немногим больше.

– А во что он был одет?

– Телогрейка у него такая была поношенная. Великовата ему чуток была, когда я его тряс, так она на нем болталась, как кошачья шкура.

– Во что еще он был одет? – махнув перо в чернильницу, спросил Щелкунов.

– Да обыкновенно, как и все нынче… Шапка на нем армейская была, ушанка. Правда, без звездочки. На шее шарф такой темный, узлом повязанный. В темноте-то не разобрать особенно, да и не до того было. Скорее всего, коричневый. Из-за этого шарфа я до его горла не сразу и дотянулся.

– А второго вы заприметили?

– Откуда?! Он же меня сзади чем-то шарахнул. Может, арматурой какой-то, а может, обрезком водопроводной трубы. Кто ж там поймет… Об этом меня и участковый тоже спрашивал. Пытался отыскать во дворе то, чем меня ударили, но ничего не нашел. Скорее всего, эти бандиты с собой этот прут забрали.

– Возможно, что так оно и было, – сдержанно согласился Виталий Викторович. – У меня вот такой к вам вопрос… Только поймите меня правильно, я должен его вам задать.

– Спрашивайте, чего уж там. Только этих гадов сыщите! – сдерживая слезы, произнес Богданов.

– Почему бандиты убили ваших детей, а вас добивать не стали? Ведь вы же лежали без сознания. Могли в дальнейшем опознать преступника, с которым сцепились.

– Кто ж его знает, что у этих сволочей на уме было? Наверное, они посчитали, что три ножевых ранения, одно из которых пришлось в левую грудь, под самое сердце, достаточно, чтобы я копыта откинул, – угрюмо пояснил Федор Богданов. – А оно вон как получилось… Выжил!

Когда Щелкунов заговорил о детях, лицо Богданова задергалось и он, похоже, едва сдерживался, чтобы не разрыдаться.

«Я бы, наверное, не удержался бы, зарыдал, случись такое с моими детьми, – подумалось вдруг Виталию Викторовичу, и по его спине пробежали мурашки. – Хотя какие тут дети с такой работой! Только и занимаешься тем, что с раннего утра до позднего вечера вылавливаешь разного рода негодяев! Передохну́ть даже некогда».

Щелкунов невольно вспомнил про Зину. Сегодня утром она зашла к нему в кабинет и доложила о своей работе по раскрытию произошедшего за два дня до Нового года ограбления продуктового склада. Под подозрение попал сторож и его племянник, и Зинаида умело собирала доказательную базу. Дело шло к аресту преступников. Девушка держалась так, как если бы не было того новогоднего утра и ее робко сказанных слов, и Щелкунов также ни интонацией, ни словом не выдал своего настроения. А девчонка она славная, возможно, что в тот день следовало бы проявить настойчивость, тогда между ними могло бы сложиться что-то серьезное.

– Вы мне ответьте вот на какой вопрос, Федор Игнатьевич… Почему нападение было совершено именно на ваш дом? Вы человек, прямо скажем, небогатый. Для своих преступных целей убийцы могли выбрать кого-то более зажиточного. Например, даже в вашей Ягодной слободе через два дома от вас живет Григорий Стешин, который заведует коммерческим магазином. Рыба его мороженая нарасхват идет. Может, у вас есть какие-то предположения на этот счет?

– Нет у меня никаких предположений.

– Может, у вас имеются какие-то недоброжелатели, может, вы с кем-то поссорились или чего-то не поделили?

– Делить мне особо нечего… Гол как сокол! В мире стараюсь с людьми жить. А кто мне не нравится, так дружить не навязываюсь, при встрече говорю «здрасте и до свидания» и топаю себе дальше! В слободе всем известно, что у меня воровать нечего, – абсолютно искренне поведал о своем бедственном материальном положении Федор. – Что с нищего можно взять, кроме исподних портков? Да и то штопаных. Может, бандиты не знали об этом. А когда убедились, что поживиться в моем доме нечем, так сорвали свою злость на детях да на мне… А может, перепутали с кем?