Текст книги "За рябчиками. И другие рассказы"

– Боря, а это не опасно?

Боря, после некоторой паузы, с достоинством:

– Опасно! Для зеленых лопухов. Вот у нас в части пару месяцев назад у одного лопуха рванул пакет в руках.

Девочки хором:

– Ну и что?

Боря:

– Что, что, пальцы оторвало и всех делов-то.

Девочки с опаской смотрят на взрывпакет:

– Боря, а где нам стоять?

– Идите к скамейке, – распорядился он.

Девчонки быстрыми шагами уходят к скамейке и останавливаются метрах в семи-восьми от нас.

Боря поджигает шнур. Я бесстрашно стою в метре от него. Боря неожиданно оцепенел и пакет почему-то не бросает. В последнюю секунду, почувствовав неладное, я успеваю сделать шаг в сторону. Раздается оглушительный взрыв. Горячая взрывная волна бьет мне в грудь, на мгновение отключаюсь…

Мир постепенно возвращается в ощущениях. Слышу назойливый звон в ушах. Окружает меня черный плотный дым, вокруг летают какие-то клочки бумаги. ……Сквозь дым начинает просвечиваться Борина фигура. Он стоит неподвижно, как памятник, с поднятой правой рукой. Вспоминаю про лопуха, в животе холодеет. Внимательно смотрю на Борину руку: она, слава Богу, цела. Дальше вижу подобие накидки из болоньи, в которую превратился роскошный итальянский плащ, взрывная волна разорвала его по швам. Совсем не в тему начинает душить смех, представил, как хорошо в эти болоньевые полосы можно заворачивать селедку. Взгляд останавливается на Борином животе, внутри опять все холодеет – в нем дымится черная дыра диаметром сантиметров тридцать. Вдобавок почудился запах паленого мяса. Я уставился на Борин живот, дым рассеялся еще больше, и я рассмотрел, что это не дыра, а черная копоть на коже. Дымятся же обгоревшие края толстой заграничной рубахи, которая, видимо, спасла Борин живот от более серьезной травмы. Боря все стоит в той же позе. Вспоминаю про девчонок. Перевожу взгляд на них. Они почему-то держатся за животы, и вижу, что хохочут. Ощущение, что нахожусь внутри немого фильма. Вижу, но ничего не слышу. Пытаюсь вывести Борю из оцепенения. Говорю:

– Боря, ты в порядке?

Вроде говорю, но слышать ничего не слышу. Мелькает мысль, что он тоже ничего не слышит. Делаю шаг по направлению к Боре и вижу, что в его глазах появляется мысль. Наконец Боря зашевелился, опустил правую руку и начал ее ощупывать левой. Я внимательно рассматриваю Борин живот. Пятно похоже на громадную татуировку в виде овальной кляксы. Под кожей полно гари и даже мелких кусочков бумаги, кое-где выступили капельки крови. Боря взял меня за плечо и показал глазами на Неву.

Держась друг за друга, мы медленно пошли к реке. Видно, сильно пекло живот, и Боря прямо в одежде лег животом в воду на мелководье. Минут пять он лежал неподвижно, на лице можно было прочитать подобие удовольствия. Наконец Боря очухался настолько, что осознал необходимость двигаться к дому.

И повел я контуженого приятеля домой. По дороге начал возвращаться слух, и я стал выяснять, что случилось, почему не бросил взрывпакет.

Оказалось все очень просто. В последнее мгновение Боря на секунду задумался. Когда зажег бикфордов шнур, на глаза вдруг попалась большая глиняная урна, и мелькнула «мудрая» мысль пакет не подбросить, а кинуть в урну. Этой мысленной заминки хватило, чтобы случился такой страшный конфуз.

До конца отпуска Боря с друзьями почти не встречался, а в основном сидел дома, залечивая раны и восстанавливая пошатнувшиеся взаимоотношения со своими родителями.

Каждый день, как только над Кировском опускались сумерки, на Неву на маленьком парашютике медленно опускалась горящая белым ярким светом и тоскливо воющая ракета.

В темноте ходил на Неву и расстреливал привезенный арсенал Борис. Должно быть, ему это нравилось. Видно, состояние души где-то соответствовало звуку, издаваемому ракетой под названием «Сигнал химической тревоги».

После этого случая Боря сильно изменился. Совсем пропала бесшабашность в поведении. Он резко повзрослел.

Жизнь так устроена, что все мы, идя по ней, в какой-то момент переходим в другую возрастную группу и переходим скачкообразно.

Видимо, Борин ангел-хранитель поставил такую жирную точку на затянувшейся юности, оберегая, наверное, его от более крупных неприятностей.

О памяти

Хранить свое прошлое является

долгом каждого народа.

К. Леви-Стросс

Музыка жизни умолкнет,

если оборвать струны воспоминаний.

Джером К. Джером

Почему так? Человек, достигший зрелого возраста, порой с трудом вспоминает события, которые были недавно, но почти всегда легко вспоминает то, что было в его детстве и юности. Причем картинки того давнего времени видятся так ярко, как будто события происходили вчера. Хорошо помню день, когда я впервые обратил внимание на это явление. Праздновали пятидесятилетие отца. Собралась теплая компания из друзей и родных. Все друзья отца – украинцы, которых, как и его, забросила война на берега Невы. Было уже поздно, наговорились, напелись, но расходиться почему-то не хотелось. Отец начал вспоминать забавные эпизоды школьной и довоенной студенческой жизни. Рассказывал выразительно, подробно, так тепло и проникновенно, что все затихли и внимательно слушали. Лицо отца помолодело, на нем появилось что-то детское. А потом наступило как раз то, что меня особенно удивило и даже потрясло. После небольшой паузы он начал читать стихи:

 
Кохайтеся, чернобровi,
Та не з москалями,
Бо москалi – чужi люди,
Роблять лихо з вами.
………………………
 

И так «Катерину» Тараса Шевченко отец прочитал до конца, ни разу не сбившись. Сразу после наступила очередь «Думки»:

 
Тяжко, важко в свiтi жити
Сиротi без роду:
Нема куди прихилиться, —
Хоч с гори та в воду!
……………………….
 

Все сидели тихо, внимали, мягкому, округлому, музыкальному украинскому языку. Одно стихотворение плавно переходило в другое. Это длилось минут двадцать. Когда он закончил, кто-то захлопал от избытка чувств.

Я же был буквально шокирован. Не предполагал, что отец, этот сухой технократ, когда-то увлекался поэзией. И не представлял, что у человека может быть такая память.

Потом не раз я приставал к нему, чтобы почитал украинские стихи. Отец откликался, но уже никогда у него не получалось так, как это было в день юбилея. Сбивался, то забывал середину, то конец.

Прошло много лет. Вот и я достиг зрелого возраста, и у меня в памяти начали совсем не последовательно, но очень ярко высвечиваться фрагменты жизни. И, удивительное дело, самые светлые были те, которые связаны с Украиной. Странно то, что я, в отличие от отца, там не родился и не жил. Правда, в детстве каждое лето бывал на родине отца. До шести лет почти ничего не помню. Вот он – первый фрагмент, который выплывает из памяти ясно и отчетливо.

Мы с отцом едем поездом из Днепропетровска в Новомарьевку. Я сижу у окна и, не отрываясь, смотрю. Все здесь другое, не такое как на севере: и дома, и вокзалы, и природа, и погода. Домики точно как на картинках – белые и крытые соломой. Поезд летит мимо этих домиков и мимо бескрайних полей в светлом, светлом пространстве, наполненном неумолкаемым стрекотом цикад, затягивая в свои открытые окна раскаленный воздух, наполненный непривычными ароматами, а временами и дымом паровоза. Вот, наконец, он останавливается, и мы, счастливые и радостные, выходим на маленькой станции с красивым названием – Незабудино. Станция не только имеет красивое название, но и представляет собой зеленый оазис в желтой степи. Это одноэтажное красное кирпичное здание, вокруг которого растут высоченные пирамидальные тополя. У вагона нас встречает родной папин брат, усаживает нас в свой мотоцикл с коляской, и мы, поднимая клубы пыли, едем по дороге, по обеим сторонам которой поля: то пшеницы, то кукурузы, то подсолнечника.

Не прошло и четверти часа, как нас, со слезами радости на глазах, уже встречают во дворе родового отцовского дома. И тут же во дворе бабушка знакомит меня с соседским мальчиком, которого звать Петя, но все зовут его Петро. Мальчик такого же возраста, как и я, и в нашем дворе был не случайно, ждал он, оказывается, моего приезда. Мы с таким интересом отнеслись друг к другу, что отказались идти за стол обедать и пошли гулять через огород по направлению к саду. Мы наперебой делились своими глубокими познаниями и хвалились друг перед другом своими умениями, сгоряча не очень-то обращая внимание на то, что языки наши, мягко говоря, не совсем стыкуются. На первых порах главное было рассказать, а не выслушать. Идиллия длилась недолго. Минут через десять мы чуть не подрались и прибежали оба к бабушке жаловаться. Я, на правах гостя, начал первым:

– Бабушка! Бабушка! А чего он кривляется и выдумывает всякую ерунду?

Бабушка села на лавку:

– Ну, так что случилось?

– А мы идем по огороду, я и говорю: «Петро, смотри какой маленький арбуз». А он засмеялся и говорит, что это не арбуз, а кавун. Потом показал на тыкву и сказал, что это арбуз.

Бабушка слушает меня с улыбкой, а я раскрываю кулачок и показываю бабушке. На моей ладошке сидит божья коровка. Видя поддержку, я продолжаю:

– Вот, бабушка, божья коровка, а он говорит, что это солнышко, а солнышко, вон оно. – Я показал пальцем вверх и замолк, довольный своей четкой аргументацией.

Воспользовавшись паузой, начал делиться своими впечатлениями Петро:

– Баба Фима! Во брешэ, во брешэ. Чi там у Лэнiнградi усi такi брехуны.

Бабушка засмеялась и, обняв нас, сказала мне:

– Женя, ты говоришь все правильно.

Потом посмотрела на Петра:

– И ты, Петро, прав. Просто люди в разных местах одно и то же называют по-разному. В Ленинграде говорят арбуз, тыква, а у нас в Марьевке это кавун, гарбуз. Ты, Женя, приехал в гости к нам, в Марьевку, и должен учиться называть вещи так, как принято у нас. А когда Петро приедет в гости к вам в Ленинград, то будет учиться говорить так, как говорите вы. Так что, Женя, ты учись говорить по-нашему, а Петро тебе будет помогать.

Бабушка встала и пошла к обеденному столу, а мы с Петром побежали в сад. Целый месяц мы гуляли вместе и за все это время ни разу не поссорились.

– Женя! Фасолевый суп любишь! – кричит бабушка в сторону сада.

Я стою у любимого сливового дерева и угощаюсь желтыми сахарными сливами.

– Люблю, – отвечаю.

– Тогда иди ко мне.

Захватив несколько слив про запас, бегу к бабушке. Она, улыбаясь, протягивает мне кошелку:

– Раз любишь, то вот тебе кошелка. Иди в огород и набери в нее стручков. Фасоль уже созрела. А на столе, вон видишь, лежит холщовый мешочек. Сколько фасоли наберешь в мешочек – все твое. Зимой в Ленинграде мама сварит твой любимый фасолевый суп, будешь есть и вспоминать Украину.

Да! Украина вспоминается, как сказка из «Тысячи и одной ночи», как что-то очень светлое и жаркое, но с темными-темными ночами, абсолютно черным бархатным небом с яркими звездами и четко обозначенным Млечным путем. И озвучена эта красота круглосуточным стрекотом цикад. Вспоминается она своими пирамидальными тополями, безбрежными, как моря, полями, лесополосами из колючего глядыча, и обилием вкусностей в виде разнообразных фруктов, винограда, арбузов и дынь.

И конечно, какая же там была интересная мальчишеская жизнь, большая часть которой проходила рядом с водой. Вода в ставках всегда очень мутная, и совсем неожиданным было обилие живности, которая в этой грязи водилась: и карпы, и караси, и раки. А какие там лягушки! Это настоящие великаны, и название у них интересное – скрекотень. Размерами эта лягуха раза в три превосходит лягушку северную. Идешь с удочками, а они с крутого берега прыгают от тебя в воду и летят по воздуху метра по три-четыре.

Жить тогда на Украине было интересно, но очень непросто. В сельских магазинах продукты практически не продавались, не было даже хлеба. В нашем селе жила женщина, которая выпекала его два раза в неделю и сразу на все село. Хлеб был одного сорта – серый пшеничный, а по форме – круглый. Основная часть зарплаты выдавалась в виде трудодней, а это было зерно или кукуруза. Иногда выдавали арбузы, и тогда, как это ни странно может показаться, их солили на зиму. Продукты питания приходилось добывать. Я с шести лет был страстным рыбаком, и мой улов на ставке карасей и карпов воспринимался совсем не как баловство и развлечение, а как добыча продуктов питания.

Много радостных моментов помнится из того времени. Но есть такие, которые стоят особняком, когда вспоминаются – невольно появляются слезы на глазах от вновь переживаемой радости и невозвратности этих прекрасных минут жизни.

Украинцы на берегах Невы жили как родственники, одной семьей. Встречались часто; дни рождения, посылки с родины. Посылку мы получали всегда к ноябрьским праздникам. Ее я ждал с особым нетерпением. Это событие обозначало интересный и радостный день, который выходил за рамки одной семьи и начинался всегда так.

Все стоят вокруг стола и, как завороженные, смотрят за действиями отца, который с помощью молотка и стамески неторопливо и аккуратно вскрывает волшебный фанерный ящик. Первое, что всегда достается из него, – это письмо, как правило, длинное, начинающееся приветами каждому персонально, и со многими подробными бытовыми описаниями. Оно с умилением и комментариями зачитывалось тут же вслух. Дальше из посылки извлекались поочередно: сало, семечки, сухофрукты и всегда мешочек муки, в котором вперемешку с мукой – отборные куриные яйца. Но самый главный продукт, которому все радовались особенно, – колбаса, сделанная из кабана, которого резали там в октябре. Главным продуктом она была не случайно – более вкусной колбасы на свете просто не существует.

Сейчас я чаще вспоминаю Украину, наверное, еще и потому, что все мое детство было расцвечено яркой краской встреч нашей украинской диаспоры. Встречи эти – всегда красивый и веселый праздник: сочный выразительный язык, неподражаемый юмор и удивительные по красоте застольные песни. Жалею об одном, что мои дети и внуки никогда не увидят это чудо, а те, кто его создавал, уже ушли в мир иной.

Это моя жизнь и моя память. У каждого жизнь своя, и, даст Бог дожить до зрелых лет, откроется своя память у каждого. И очевидно, по этой же схеме – самое светлое и чудесное будет вспоминаться из детства. Должно быть, Господь так устроил для того, чтобы не забывали, ценили мы прошлое и понимали, что без памяти о нем не может быть здорового будущего.

Деревня Сологубовка

Жизнь моя в молодые годы протекала отчасти в деревне Сологубовка, расположенной всего в двадцати пяти километрах от города Невдубстроя впоследствии Кировска, в котором я родился. Дело в том, что эта деревня – родина моей матери, и жила там не только моя бабушка, но и полдеревни близкой и дальней родни.

Сологубовка 50—60-х годов вспоминается в полном соответствии с описанием русской деревни нашими классиками. Надо сказать, что и деревня-то классическая. Центральная дорога, по обеим сторонам которой расположены избы. На задах, вдоль всей деревни, протекает быстрая речка Мга. За рекой высокий холм, на котором расположена красивая, но с разрушенной колокольней, церковь. (Местный колхоз использует ее как склад). Деревня упирается в барскую усадьбу, в которой частично сохранился барский дом в два этажа и парк с вековыми дубами и липами. Судя по возрасту деревьев, парк был посажен лет 150 – 200 назад. За парком – «гульбище». Видимо, там в старину молодежь водила хороводы, жгла костры, веселилась.

От станции Мга до Сологубовки восемь километров. Поезд из Невдубстроя приходил на станцию Мга трижды в сутки. Прямо у поезда собиралась группа, порой человек до двадцати, и шли пешком. Кто-то шел до деревни Пухолово, расположенной как раз на половине пути, а основная масса направлялась в Сологубовку или Лезье. Дорога утомительной не казалась даже в знойное лето, поскольку все друг друга знали и шли с разговорами, шутками и смехом. Как только проходили Пухолово, всегда устраивали небольшой привал.

Подходим к Поклонной горе, с нее открывается прекрасный вид на деревню и церковь. Старые люди ставят на дорогу свои котомки и истово крестятся. Мы продолжаем путь, спускаясь с очень пологой Поклонной горы в деревню. Именно этот кусочек дороги запомнился мне на всю жизнь. И запомнился он почему-то знойным летом.

Идем по дороге, и кажется мне, что спускаемся в волшебную долину, наполненную очень горячим и ароматным воздухом, и в этой долине неистово стрекочут кузнечики, совсем как цикады на юге. В душе восторг и ликование, усталости как не бывало. Такое настроение, наверное, у всех, поскольку наша группа явно добавляет ходу. Веселые и бодрые входим в деревню. У каждого дома обязательно стоит хозяйка, кланяется в пояс и приветствует нас. «Здоровкается», как говорят местные, при этом остренькими глазками внимательно рассматривает каждого, соображая, кто таков и к кому идет.

Входим мы в деревню Сологубовку, которая простирается вдоль реки до самого моста. Сразу за мостом на холме Успенская церковь. Своим названием деревня обязана графу Ивану Антоновичу Соллогубу. Польский шляхтич сделал в России военную карьеру, став генерал-майором. В 1784-м получил от Екатерины II в подарок имение Успенское, куда переселил своих крестьян из Польши и Литвы. После Сологуба деревней владели купцы Кусовниковы. С 1837 года начинается юсуповский период владения имением. Князь Борис Николаевич Юсупов стал в 1849 году инициатором строительства каменной церкви Успения Божией Матери. Успенская церковь была построена в 1851 году по проекту петербургского архитектора В.Е.Моргана на высокой конусообразной «Божьей горе». Проект церкви в 1850 году утвердил сам император Николай I. В 1880 году по инициативе церковного старосты Дмитрия Бычкова и настоятеля Успенской церкви протоиерея Николая Лебедева храм был расширен и построена колокольня. Освященный в 1881 году храм сохранился в таком виде, и после революции.

Сразу за Успенской церковью начинается деревня Лезье. Обе деревни до революции входили в имение Юсуповых Благовещенское. Интересно, что Сологубовку и Лезье населяли совсем разные люди, и контактов между ними почти не было. Разными они были абсолютно во всем. Жители деревни Лезье занимались землепашеством, а в Сологубовке проживали сапожники и столяры (мой дед Кузьма был сапожником). Лезье населяли православные, которые и были до революции прихожанами Успенской церкви. В Сологубовке жили раскольники-федосьевцы, которых Сологуб привез из Польши. Староверы в Успенскую церковь не ходили, и до войны у них был свой молельный дом. Когда верующих поубавилось, молиться стали в домах прихожан. Староверы жестко соблюдали ритуалы, установленные верой. В быту – это культ чистоты, каждый пользуется только своей посудой и своими столовыми приборами, ко всем праздникам генеральная уборка жилища обязательна, курить в доме запрещено и т. п. На православных смотрели сверху вниз, веру их считали неправильной, а самих православных называли грязнулями. Молодежь же и вовсе считала лезьенских неверующими, поскольку церковь была закрыта, а ее настоятель репрессирован властью.

Несмотря на все это молодежь деревень тянулась друг к другу. Летом, теплыми вечерами устраивали они танцы под баян или гармонь на границе между деревнями на мосту через речку Мгу. Аккомпанировал танцам, конечно, и постоянный шум падающей с плотины воды.

Моя бабушка, Евгения Прокофьевна, была одним из самых главных действующих лиц в группе староверов. Интересно, что на современном русском языке она не читала вовсе, но бойко читала духовные книги по-старославянски. Службы чаще всего проходили в доме бабушки, поскольку ее дом в деревне был самым большим, и у нее сохранились старинные иконы, одна икона, помню, в большом серебряном литом окладе.

Насилия, по поводу веры, бабушка никогда не чинила. Однако я из любопытства с ранних лет довольно часто присутствовал на службах. Поражали книги, которые читали во время службы, да то, пожалуй, и не книги, а фолианты какие-то, только толщина сантиметров пятнадцать. Текст написан вручную, красивыми буквами, по-старославянски.

Книги на службу откуда-то каждый раз приносили, а сразу после окончания молитв уносили. Руководила службой неизменно Прасковья Федоровна Пешкина.

Пашечка Пешкина (так ее все называли) – самый грамотный человек в деревне и, пожалуй, единственный, кто мог толковать Священное Писание. Последний раз я присутствовал на службе, которую она вела, в конце 1974 года. Прасковья Федоровна была уже 90-летней старицей и почти все время сидела под иконостасом. Служба длилась всю ночь, и мы с питерским приятелем Володей Павловым отстояли ее до самого утра. Своей стойкостью произвели впечатление на всех и получили утром приглашение от Прасковьи Федоровны выпить чаю вместе с прихожанами. Мы сбегали в сельмаг, принесли бутылку водки. От рюмочки ни одна старушка не отказалась.

Дети Евгении Прокофьевны были атеистами, и я никогда не видел, чтобы бабушка вела среди них религиозную пропаганду. Как же сильно она от всех отличалась! В семьях таких крепких и энергичных людей, как ее дочери, да и между дочерьми, трения, конечно, возникали, и бабушке всегда хватало мудрости без шума и быстро улаживать конфликты. Теперь я понимаю, что эти большие сильные люди, дочери со своими мужьями, внутренне ощущали духовное превосходство над собой маленькой безграмотной старой женщины, слушались и уважали ее.

Помню, одна из дочерей пришла жаловаться на своего мужа. Бабушка спокойно выслушала, попросила позвать мужа и говорит:

– Петя, выйди со своей женой во двор и дай ей хорошенько.

Петя, конечно, не послушался, но дочь была поставлена на место и конфликт исчерпан.

Безусловно, вера давала мудрость, силы, и накладывала особый отпечаток света и благородства на внешний вид бабушки. Этот свет, как и свет солнечный, можно разложить на семь основных составляющих, там присутствуют любовь, справедливость, терпимость, мудрость, доброта, смирение и красота. Таких лиц, к сожалению, так мало, даже на службе в храме они встречаются нечасто. Такое лицо у отца Вячеслава (настоятеля храма в Сологубовке). При первой же встрече не проповедь, хотя и проповедь тоже, но весь облик его и, главное, лицо покорили меня.

Деревенский быт 50-х годов мало, чем отличался от дореволюционного. Интересно, но через бабушку и ее товарок мне удалось почувствовать то, дореволюционное, время. Помощниками здесь были их вера (старообрядчество) и их пол. И то и другое – консервативные начала. Не случайно от них я никогда не слышал слова Ленинград, а только Питер.

Идиллия дня в деревне. Сплю на русской печи (летом любимое место сна – сеновал на чердаке). Первое пробуждение от крика петухов, следующее – уже от шума самовара. Самовар, конечно же, на углях, и поставить его целый ритуал. Для меня бабушка варит на завтрак яичко. Варит забавно: моет его, заворачивает в марлю, опускает в кипящий самовар и прижимает крышкой. В это время на чай приходит соседка. Чай в деревне не завтрак, не потребление пищи – это важное культурное мероприятие.

Чинно подруги садятся за стол, на котором уже пыхтит самовар, наливают чай, и начинается неспешный разговор. Чай пьют очень горячий из блюдца и вприкуску с самыми дешевыми конфетами под названием подушечки. Разговор начинается, как правило, с хозяйства.

Обсуждается, как несутся куры и как петух с ними управляется, каковы у него отношения с петухом соседки. Тут же затрагивается жизнь и взаимоотношения других важных животных, например котов. Неспешный разговор плавно переходит на детей, внуков, соседей. Особое место занимает больная тема – пьянство и непутевость мужиков. Иногда, в случае когда кто-то проходит по дороге мимо окон, беседа переключается на некоторое время на проходящего, а потом снова возвращается в свое русло. Заканчивается чаепитие обычно разговорами о богомолье и о чудесах.

Я уже совсем проснулся и думаю, куда сегодня уговорить идти приятеля Шурку – на рыбалку, или за грибами? Есть, конечно, и другие варианты. Взять, например, фонарик и забраться в подполье церкви, но туда лезть страшно, там могилы. В прошлый раз заглядывали в пролом и видели там громадную плиту, на которой написано, что под ней лежит купчиха и скорбит о ней купец второй гильдии.

День в детстве длинный, и успеваем мы с Шуркой и за грибами, и на рыбалку, и в церковь. Ложусь спать, в комнате темно, горит только лампадка у иконостаса. Там же, у иконостаса, бабушка с табуреточкой для поклонов, в руках лестовка. Засыпаю под бесконечную молитву:

– Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, поми….

В Сологубовке штук пять больших домов в два этажа, первый этаж из бутовой плиты, а второй из бревна. Все дома построены до революции. При советской власти ни одного частного строения хотя бы близкого по размерам к этим домам не появилось. Все только разваливалось и постепенно приходило в негодность.

В деревне все на виду и цена каждого всем известна, а ценились у мужиков умение и трудолюбие. Умелый да трудолюбивый, да из путевой семьи имел возможность взять хорошую невесту, построить большой дом и наплодить детей. Бабушкины семь детей имели семьи, все упорно трудились в разных областях народного хозяйства, но никто из них при советской власти не смог построить двухэтажного дома и вырастить больше двух детей.

Советская власть разрушила здоровый деревенский уклад жизни, сложившийся за столетия, она перевернула все с ног на голову. Пропало понятие «непутевый». Природно-непутевые с руками и головой набекрень, были поставлены у власти, а путевые названы кулаками и ограблены. Самое главное и ценимое мерило правильности жизни – жить по совести, а значит, по заветам Христа, властью было высмеяно и уничтожено.

Результат – разруха и доблестное пьянство мужчин на деревне. В Сологубовке даже мощное противодействие пьянству староверами не затормозило процесс. Вера, аскетизм и консерватизм староверов были в сильном противоречии с идеологией существующей власти.

Власть победила, и службы староверов в деревне прекратились. Победила ловким приемом, оторвав от корней и переманив в свои ряды морально нестойкое молодое поколение.

Наблюдая текущую во времени жизнь Сологубовки, можно с уверенностью сказать, что тоже было и по всей стране, пожалуй, еще и в худшем варианте.

Уж очень красивое место для постоянного жительства выбрали наши предки. Через всю деревню протекает быстрая река Мга, очень похожая на горную речку, но только вода в ней коричневая. Свою воду Мга несет из болот и бежит в глубоком овраге, глубиной местами метров двадцать. Дно и обрывистые стенки оврага – известняковые плиты. Сологубовка находится в месте, где река разворачивается почти на 90^о. В этом углу один берег пологий, здесь-то и расположилась деревня. Видимо, Сологубовка заняла место древнего озера, в которое когда-то впадала река. Поскольку деревня в низине, отличается она от всех окружающих ее населенных пунктов своим микроклиматом. Замечено, что летом в Сологубовке на два-три градуса теплее, чем, например, в Кировске.

Речка в детстве представлялась чем-то волшебным. Что только в ней не водилось, причем в изобилии: налим, голавль, бычки, лежаки, и, конечно, широко распространенная рыба – ерш, плотва, окунь и щука. Громадными стаями плавала удивительная рыбка под странным названием «сека». Самочка серенькая, маленькая, самцы значительно крупнее и пестрые до невозможности – зеркально-сине-красно-зеленые, в точности красивые аквариумные рыбки. Рыбу эту очень любили дети, коты и один деревенский дед с громадной бородой. Дети любили ее ловить, уж очень хорошо она клевала, коты – есть, а дед из этой рыбки любил уху. Местное население «секу» почему-то в пищу не употребляло, видно, настораживала пестрая окраска самцов.

В какой-то период лета по реке в изобилии шла минога. Порой видишь: с десяток миног присосались к одному камню на дне и развеваются по течению, как водоросли. Местное население к миноге относилось брезгливо и даже за сходство со змеями опасалось ее.

Кто-то мне рассказал, или я вычитал, что минога вкусный, деликатесный продукт. И вот однажды в течение получаса руками наловил я в речке с десяток миног. Принес во двор. Ну, думаю, сейчас нажарю и попробую, что это за деликатес такой. Разжег во дворе печь, а летом тогда готовили на улице, поставил сковородку, налил масла, положил миноги, и тут во дворе появляется бабушка и со словами: «Ах ты, бес этакий, сковородку мне змеями поганить» – выбрасывает весь деликатес котам. Таким образом, проба этого продукта оттянулась на целое десятилетие.

В то время река была разделена плотиной. Выше плотины она была полноводная, тихая и такая проходила по парку барской усадьбы. Словосочетание «пойдем в парк купаться» – будит приятные воспоминания. Ниже плотины вода бежит быстро и напоминает горную речку.

На плотине в будке находился почти постоянно старый, старый дед. Звали его все мельником, говорили, что раньше здесь была мельница, и он был ее хозяином. Сейчас там стояла динамо-машина и давала электроэнергию для освещения деревни, а мельник надзирал за ней. Несмотря на почтенный возраст, иногда он крепко выпивал, а выпив, спал на мешках в будке. Водку он добывал с помощью натурального обмена. Поздно вечером поднимал шлюзы, за ночь вода уходила, а в лужах оставалась рыба. Крупную он собирал в корзину, садился с ней у своей будки и рыбу менял на водку.

Дед он был добрый, с мальчишками дружил и в лужах оставлял рыбу и для нас. Если не прозевать момент и встать очень рано, то из луж можно было сачком наловить еще много рыбы. Как только он опускал шлюзы, вода быстро наполняла реку, и рыба из луж уходила в нее.

Установил мельник рекорд долгожительства для мужчин этой деревни, не побитый и до сих пор. Прожил он на белом свете 93 года.

За время, проведенное в деревне, удалось мне обойти все окрестные леса и болота.

Как же природа здесь была богата на свои дары! Грибы – на любой вкус: белые, красные, подберезовики, называемые здесь обабками, лисички и опята. Особенно большое изобилие ягод. В разное время лета мы ходили за гоноболью, малиной, черникой, морошкой, а осенью – за брусникой и клюквой. И носили все это богатство ведрами и корзинами. Любимая ягода почти всех и гвоздь каждого сезона, конечно, морошка. Варенье из нее восхитительное, вкус медовый, а когда его варят, то медовым ароматом пропитывается весь дом.

Прошло много лет, и красоты в деревне и вокруг нее явно поубавилось, а в речке практически исчезла рыба. Возможно, это связано с тем, что ушло в мир иной поколение людей верующих, поколение, жившее в гармонии с природой, и сменилось, как и везде, людьми, выросшими при советской власти с установкой: природу безжалостно покорять и властвовать над ней. Рукотворная красота, которую оставили нам наши предки, совсем уже почти вся исчезла или превратилась в руины, как церковь на Божьей горе.