Текст книги "За рябчиками. И другие рассказы"

Мы подходим, некоторое время стоим в небольшой растерянности, один из нас, наконец, решается:

– Дядя Леша, расскажите про войну?

Жуков останавливает станок, с полуулыбкой смотрит на нас и говорит:

– Ребята, вы задали вопрос, на который невозможно ответить. Представьте себе, вы задаете вопрос семидесятилетнему старику, мол, расскажи про свою жизнь. Ведь он растеряется. Воевал я, ребята, танкистом; средняя жизнь танкиста на фронте меньше полугода. Дальше – или погиб, или не годен к строевой. Я воевал два года и только на фронте прожил целых четыре жизни. Рад бы, но на ваш вопрос ответить не могу. Спросите что-нибудь конкретное.

Мы обрадовались. Вот он, фронтовик, готовый нам что-то рассказать, и тут же задали следующий вопрос:

– Дядя Леша, а на войне было страшно?

– Конечно, было, и не раз, – ответил Жуков, продолжая доброжелательно смотреть на нас.

– Дядя Леша, а расскажите про самый страшный случай на войне?

Тут Жуков несколько помрачнел и на некоторое время задумался. С полминуты мы молчали, наконец, он начал рассказывать:

– Было это в Пруссии. Командовал я тогда танком. Вызывает нас командир полка и объясняет задачу. Окружили наши войска группировку власовцев. Это самые страшные враги Советской страны. Немцев Гитлер обманул, и они воюют с нами по недоразумению, а власовцы сознательные наши враги, ненавидящие Советскую власть и нас. Поэтому приказ мой такой, в плен никого не брать, уничтожить всех. И чтобы я не слышал ни одного выстрела, давить гусеницами.

Жуков замолчал.

– Так что же здесь страшного? – спросил кто-то из нас.

– Страшно всё. Все страшно ребята… Страшно было отмывать машину от человеческой крови, страшно было вынимать человеческие руки и ноги из траков… Страшно ребята, что люди иногда хуже зверей… Если мне снится что-то ужасное, то снится это.

Он снова замолчал, задумавшись, и вдруг встрепенулся:

– Ребята, не берите никогда чужого. Я не могу этого объяснить, но за это будет обязательно наказание и причем жестокое. Я же вам сказал, что прожил на фронте четыре жизни и наблюдал странную закономерность – гибли те, кто брал чужое. Кто не брал, выживали. Ведь мы, танкисты, – главные мародеры. Мы первые входили в города. А европейские города богатые, вы даже не представляете, ребята, какие богатые. Старики всегда предупреждают новобранцев, но мало кому удается устоять от соблазнов. Думаю, что я выжил только потому, что сразу поверил старикам и устоял. Привез я из Германии только одну вещь, красивый перламутровый аккордеон.… Ведь я немного играю. И достался он мне случайно, да и то после объявления Победы.

Мы вежливо поблагодарили и пошли. Странно, рассказ в тот момент не произвел на меня особого впечатления, но в душу запал. Может, необычностью, а может, тем, что не поверить дяде Леше было невозможно. Однако тогда нам и понять было невозможно, что самым страшным на войне может оказаться, когда убиваешь ты, а не тебя.

Действительно, в том возрасте впечатление на нас производила только пафосная информация, где четко видно было разделение на черное и белое, на своих и чужих. То, что мир устроен очень непросто, то, что в нем много относительного, то, что даже добро и зло не абсолютны и люди не контрастны по отношению друг другу, а где-то вообще в полутонах, нам тогда это было, конечно, неведомо.

Видно, у человека в сознании и подсознании много разных уровней, и вся информация, накопленная в жизни, совершенно неосознанно распределяется по этим уровням. Приходит время и всплывает какой-то уровень, и расшифровывается информация, хранящаяся в нем. Многое из того времени ушло в дымку небытия, а этот рассказ Жукова с годами все больше и больше проявляется.

Ленинград готовился отпраздновать двадцать лет со дня снятия блокады, 1964 год, начало января. Нашей учительнице литературы пришла в голову интересная мысль – своеобразно отметить праздник. Она попросила нас, учеников десятого класса, взять интервью у ветеранов войны и написать очерки. Надо сказать, что в то время большинство взрослого мужского населения нашего города Кировска, расположенного в зоне прорыва блокады, были участниками войны, и поэтому каждый получил своего ветерана, пока в виде половины тетрадного листочка с необходимой информацией. Мне повезло, я держал в руках адрес человека, который участвовал в прорыве блокады и форсировал Неву именно здесь, рядом с Кировском в районе деревни Марьино. Это главный врач кировской городской больницы Маслов.

Город наш небольшой и дом, в котором он живет, я знал. Вечером следующего дня уже подхожу к типовому четырехэтажному кирпичному зданию, нахожу нужный подъезд и по бумажке сверяю номер квартиры. Некоторое время мнусь в нерешительности на крыльце, наконец, решаюсь: быстро поднимаюсь на второй этаж и, испытывая волнение и неловкость, все-таки иду к главному врачу районной больницы, нажимаю на звонок. Дверь открыла пожилая женщина. Представился. Она так хорошо мне улыбнулась и так любезно пригласила пройти в квартиру, что волнение сразу прошло. Снимаю пальто, а женщина громким веселым голосом говорит:

– Вася! Это к тебе. Корреспондент пришел.

Захожу в гостиную. В кресле напротив двери сидит хозяин с журналом в руках и поверх очков смотрит на меня. Я поздоровался и сбивчиво попытался объяснить причину моего появления. Маслов улыбнулся, сказал, что в курсе дела и предложил сесть в кресло напротив себя. Немного волнуясь, я открыл тетрадь, которую принес с собой, достал из кармана ручку и попросил его что-нибудь рассказать из своей фронтовой биографии. Маслов, подумав, сказал, что о себе говорить не будет, а расскажет о своем лучшем фронтовом друге. Здесь он запнулся, опустил голову, как-то ушел в себя и довольно долго молчал. Я же в это время его бесцеремонно рассматривал, и отметил, что главврач плотный, коренастый, круглолицый с острыми, командирскими чертами лица.

Наконец, не поднимая головы, он начал говорить:

– Сразу после переправы на левый берег Невы в районе деревни Марьино фронтовой госпиталь, которым я командовал, вынужден был идти вплотную за наступающими частями. Фашисты ожесточенно сопротивлялись, и было слишком много убитых и раненных. В какой-то момент в районе Синявинских высот наступление приостановилось. Идущая впереди часть уперлась в мощный укрепрайон немцев под названием высота «Огуречик». Шквал огня косил наших бойцов. Три раза поднимались солдаты в атаку, и каждый раз вынуждены были отступать. Потери были такими, что еще одна неудачная атака – и на этом участке фронта наступать было бы не с кем. Меня вызвал командир полка и сказал, что силы на исходе, но мы возьмем высоту, если бойцов поднимут в атаку служащие госпиталя и будут в белых халатах с красными санитарными крестами бежать первой цепью. Я вернулся в часть, вызвал своего заместителя, капитана медицинской службы Олейника, приказал ему взять санитаров и поднять бойцов в атаку. Олейник немного побледнел, он понял, что это почти верная смерть, но четко ответил: «Есть поднять бойцов в атаку».

На душе было очень тяжело, я вынужден был подвергнуть смертельной опасности своего друга, с которым вместе воевал целых два года. Олейник был сильным, смелым человеком и имел непререкаемый авторитет в госпитале, в нем я был уверен. Атака развивалась успешно. Бойцам стало стыдно, что в первой цепи бегут служащие госпиталя, и скоро они обогнали санитаров, но Олейник продолжал бежать впереди всех, пули щадили его некоторое время. Он упал, не добежав метров двадцать до огневой точки немцев.

Пять пулевых ранений в грудь. Олейник умер на моих руках. Там же мы его и похоронили.

Место я заметил. В первый же год после войны нашел место захоронения и поставил памятник. Каждый год два-три раза бываю на могиле. Сижу, вспоминаю друга, вспоминаю этот самый страшный и кровопролитный день и бой за всю войну…. Вообще, нас, медиков на фронте берегли. Это был единственный случай, когда нам приказали идти в атаку….

Короткая встреча, короткий рассказ о войне, и в душе что-то произошло. Что – я в то время понять не мог. После этой встречи стал другими глазами смотреть на памятники со звездочками, которые в изобилии окружали город Кировск. Памятники вдруг ожили, я стал видеть под каждым из них смелого и героического человека, похожего на капитана Олейника. Слушая живой, пахнущий порохом рассказ, я представлял себя на месте Олейника. Теперь эти могилы стали родными и близкими.

А еще сейчас я понимаю, почему Маслов рассказал не о себе, а о своем друге, и глаза у него во время рассказа были подозрительно влажные. Совесть мучила его. Война определила этому человеку всю жизнь нести такой тяжелый крест.

Судьба

Сентябрь. Мы, ученики десятого класса, начали свой новый учебный год. Уроки в голову не лезут, никак не можем отойти от летних каникул. Первое и, может, самое главное – как мы изменились за лето? А изменились все очень, и особенно мальчики. Десятый класс – это возраст, когда сильно измениться за лето могут только мальчики. Девочки уже давно все расцвели и превратились в девушек, а за лето просто еще больше похорошели, и это несмотря на то, что все в одинаковой школьной форме блекло-коричневого цвета. Потенциальный резерв красоты в виде косметики был строжайше запрещен, да и необходимости в нем не было. Какой интерес цветущим девушкам красоваться перед такими «гадкими утятами», какими в этом возрасте были мы – мальчики?! Мы, конечно, внешне изменились больше, но почему-то только в сторону дополнительного уродства. Например, у кого-то прорезался басовитый голос, но этот голос выдает постоянных петухов, кто-то начал бриться, и не от хорошей жизни, – борода растет почему-то несуразными клочками…

Я в это лето установил рекорд роста, вырос на целых восемь сантиметров, нарушив, конечно, естественные пропорции человеческого тела. Для таких «рекордсменов» существовала тогда типовая обзывалка – «глиста во фраке». При первой встрече после каникул ощущения у меня были очень странные. С одной стороны, все одноклассники стали какими-то мелкими, а с другой стороны, я неожиданно оказался в центре внимания девочек. Они никогда раньше не уделяли мне столько внимания и так меня не рассматривали. К сожалению, оказалось, что удивить своим новым ростом надолго никак нельзя – ну, день, ну, два – и все уже привыкли и принимают тебя таким, каким ты стал.

На переменках мы, разбившись на компании, оживленно делимся летними впечатлениями. Кто-то рассказывает о море, кто-то о горах, но большинство разговоров связано с Невой. Купание, загорание, рыбалка. Интересно, что особый вес имели те рассказы, в которых присутствовала лодка.

Вот, мол, поплыли на лодке на ту сторону Невы, к леснику. Грибов там, в лесу видимо-невидимо: и белые, и красные, и подберезовики. Наполнили корзины, принесли, высыпали в лодку и снова в лес. Через час несем опять полные корзины.

Или такой вариант. Переплыли на ту сторону. Только-только начинает светать, бросили якоря, опустили прикорм. Первая проводка, поплавок как-то присел, подсекаю – лещ на килограмм. И пошло, и пошло. В лодке нас трое и к девяти утра у каждого килограмм по семь-восемь рыбы. Еще и продолжала клевать, но куда уж нам столько. Снялись с якорей, пошли домой.

Народ в то время жил бедно, заработанных денег с трудом хватало на самое необходимое. Лодку мало кто мог себе позволить. Наверное, сейчас в кировских семьях джипов больше, чем тогда было лодок.

Стоим как-то мы, трое одноклассников, на переменке разговариваем – Стас, Толя и я. Рассуждаем, как было бы не слабо иметь лодку, да на той стороне Невы половить рыбку, да с ночевкой, да наварить ухи. Вдруг Толя заявляет:

– Так запросто, мужики, мне на выходные достать лодку – нечего делать.

Мы ему:

– Так доставай! В чем дело?

Однако проходит пятница, Толя молчит, видно лодки нет. Уж я и забыл думать. Суббота, часов девять вечера, звонок. Открываю – на пороге Толя, лицо радостное, в руках какие-то ключи. Бодро говорит:

– Жека, ты что, еще не готов? Видишь ключи от лодки. Стас знает, минут через десять зайдет, давай собирайся.

Тепло одеваюсь, беру плащ, удочки. Выходим во двор. На улице смеркается, сплошная облачность, моросит мелкий дождь, дует сильный западный ветер. В общем, погода мерзопакостная. Когда образно говорят, что, мол, погода такая, что хозяин собаку на улицу не выгонит – имеют в виду именно такую. Выходим на Советскую улицу. Бодрым шагом, сбивающимся на трусцу, к нам приближается Стас с сумкой в одной руке и удочками в другой, здороваемся:

– Жека, червей на троих хватит?

Отвечаю встречным вопросом:

– Червей-то хватит, есть и красные, и опарыши. А ты кастрюлю под уху не забыл?

Хитро улыбаясь, он достает из сумки алюминиевою ложку, раза в два больше столовой:

– Я и ложку не забыл.

Мы с Толей ахаем, таких ложек мы никогда не видели.

Удивительно, но и у Стаса лицо довольное. Про себя думаю, что лодка – это искушение, которое пересиливает все.

Минут десять быстрой ходьбы под оптимистические байки про хороший клев именно в такую погоду, и мы уже спускаемся с крутого берега к Неве. Лодку в темноте еле находим, она в воде, прикреплена цепью к железному столбу, стоит на дне и почти до краев наполнена водой. Покататься охота, поэтому рассуждаем все одинаково, мол, вода дождевая, хотя дождей до сегодняшнего дня и не было. Из кастрюли для ухи получился отличный черпак, и я начал энергично черпать воду. Только над водой появились лавки для сидения, а парни лодку уже отцепили, сели за весла и отгребают от берега. На мою просьбу подождать отвечают, что, мол, пока до того берега догребем, ты и вычерпаешь.

Плывем уже минут пять, плывем в кромешной темноте, ориентируясь по огням на берегу, от которого уплываем. Как я ни стараюсь, воды в лодке меньше не становиться. Лодка, вероятно, течет, под нашей тяжестью она осела, течь усилилась и активное вычерпывание воды всего лишь не дает нам быстро утонуть. Вдруг замечаем, что ниже по течению появилось много огней и они явно приближаются. У лодки маневренности никакой, старая, просмоленная, нагруженная нами и водой, идет, как утюг. Впечатление, что мы уже на середине Невы и огни надвигаются прямо на нас. Заспорили, куда грести – вперед или повернуть назад. В результате приняли решение отдаться на волю судьбе и ничего не делать. Стас с Толей положили весла на борта лодки, и только я продолжал кастрюлей черпать воду.

В районе живота холодок и мысли совсем не веселые. Если попадем под корабль, у меня шансов спастись нет никаких. Середина Невы, вода холодная, куда плыть непонятно, да и плаваю плохо. Стас и Толя – пловцы хорошие, но думаю и у них шансов выплыть не очень много. Огни же неотвратимо надвигаются, уже слышен глухой стук могучего дизеля. Мы определенно стояли на фарватере. Когда огни корабля почти нависли над нами, до нас дошло, что судно идет на несколько метров речнее нас и нужно срочно сдавать назад, к берегу.

Стас и Толик начали грести со всей силой, а корабль уже навис над нами. Парни гребут, сколько есть сил, сознавая, что на кону жизнь, но при этом мы нисколько не удаляемся от черной железной стены, которая с глухим рокотом машин идет и идет мимо нас, и кажется, ей не будет конца. Нашу лодку резко крутануло в водовороте у кормы, и огни медленно стали удаляться. С минуту сидим молча. Наверное, испытываем примерно одинаковые чувства. Наконец отчетливо видим, в какой плохой лодке мы сидим и какая сегодня безобразная погода.

Ни рыбу ловить, ни кататься уже не хочется, и мы, не сговариваясь, разворачиваемся и идем к берегу с редкими огоньками, от которого полчаса назад отчалили…

Почти год спустя, где-то в начале августа, ловлю рыбу с плотов в районе Лесозавода. Ловлю на глубине пяти– шести метров с самого крайнего плота гонки, а это метров семьдесят от берега. Погода солнечная, ясная. Тихо, тепло. Нева просматривается на несколько километров и вверх и вниз по течению. Сегодня воскресенье, Электростанция не дымит, слив воды с нее работает в полсилы, и весь бетонный каркас сливного канала облеплен рыбаками, в основном мальчишками. По причине хорошей погоды вокруг меня кипит активная жизнь и суета. На поверхности реки мелькают стайками серебряные рыбки, а над рекой обилие чаек, стремительно летают, порой камнем падают в воду и галдят, галдят своими противными голосами, выясняя отношения и деля добычу. А на воде лодки, лодки, и моторные, и весельные.

Десятый час утра. Мимо меня в сторону Ладоги идут вереницей с интервалом 500—1000 метров большие корабли типа «река-море». Ночью их пропускают под ленинградскими мостами, и каждый день с девяти до десяти утра корабли проходят мимо Кировска. Когда они идут, на Неве большие волны, почти как на море. Какое же удовольствие в теплый воскресный день покататься на лодке по волнам! Ощущение, что сегодня все плавсредства Кировска на поверхности реки.

Я поймал хорошо и наметил себе, что, как только пройдет последний корабль, начну собирать удочки. Клева уже почти нет, и я наслаждаюсь хорошей погодой, смотрю по сторонам, рассматриваю проходящие корабли, и время от времени поглядываю на садок, в котором ворочаются два килограммовых леща, демонстрируя мне золото своих боков. Вижу, что со стороны кировского берега идет моторная лодка на другую сторону реки и в ней три человека – один у подвесного мотора и двое на носу. Лодка пересекает фарватер очередному судну метрах в ста пятидесяти от носа. Вдруг мотор на ней зачихал и заглох. Я положил удочку, и мое внимание полностью переключилось на моторную лодку. Человек на корме делает попытки завестись, мотор чихает, но не заводится. Тем временем корабль приближается, уже между лодкой и носом корабля не больше пятидесяти метров, а человек все возиться с мотором. Я встаю, кричу:

– Бери весла, греби!

Но человек меня не слышит. Видимо, его успокаивает то, что корабль проходит чуть речнее его лодки. Стоя я наблюдаю происходящее. Какой же маленькой кажется лодочка на фоне стометровой туши сухогруза! Корабль идет мимо лодки и все в порядке, вдруг где-то в районе середины лодку притягивает к борту сухогруза. Она ползет вдоль борта, доходит до кормы, здесь мощные винты корабля устанавливают лодку свечкой, носом вверх, люди по очереди падают и вместе с лодкой исчезают под водой. Внутри у меня все замирает, но в печальный исход не верю. Думаю, что в лодке должен быть спасательный круг, да и сама деревянная, обязательно всплывет и за нее можно зацепиться, и на Неве столько лодок, кто-то непременно подойдет на помощь.

Тем временем вижу, что люди за кормой корабля всплыли, но не плывут, а бьют руками по воде, видимо, находятся в полубессознательном состоянии. Сухогруз остановился, его немного развернуло течением, и лебедкой с него спускают шлюпку. Тормозя свою инерцию и спуская шлюпку, корабль проскочил где-то на километр выше по течению от места происшествия. Уже минут через десять четырехвесельная шлюпка с пятью людьми на борту кружила на этом месте, но, к сожалению, выловить из воды им никого не удалось. Покрутившись, шлюпка вдруг направляется прямехонько в мою сторону. Подплывают. Лица у всех грустные, здороваются. Старший, оказавшийся помощником капитана, расспрашивает меня, как все произошло. Я рассказал все, что видел. Он поблагодарил и посетовал, какая тяжелая у них работа. Вот, мол, капитану немного за сорок, а уже весь седой. Каждая ходка по рекам – три—четыре происшествия, и все из-за пьянства и бесшабашности населения.

Они отчалили от плотов, и пошли к своему сухогрузу, а я сел и задумался. В памяти в деталях всплыл тот случай годичной давности, когда мы в кромешной темноте и под дождем отчаянно выгребали из-под такого же корабля. Изначально наша ситуация выглядела намного хуже, чем та, невольным свидетелем которой я сегодня оказался. Видно, судьбе было угодно оставить меня с моими друзьями еще пожить. Возможно, мы не выполнили еще того, на что рассчитывал Господь, дав нам жизнь на этой земле…

Жизнь Семы

Дед со своими внуками видится всего два раза в год, поскольку живут они в разных городах. Каждый раз с завидным постоянством внуки задают один и тот же вопрос, особенно часто его задает уже совсем большая четырнадцатилетняя внучка:

– Дедушка, а ты расскажешь про Сему?

И каждый раз он теряется. Не знает, с чего начать и даже о чем говорить. Как рассказать про его жизнь? Ведь это жизнь не человека, и совсем не кота, хотя проходила она в его образе. Дедушка человек верующий и знает, что Господь всемогущ, каждому помогает. Оглядываясь назад на прожитую жизнь, он с удивлением видит, что на всем ее пути кто-то невидимый и любящий его вел и поддерживал. Вот и Сема, появился в его семье совершенно естественно, хотя никогда в ней не держали животных, причем в самый критический момент ее жизни. Со временем выяснилось, что этому существу совсем не интересны были мыши, он все время занимался людьми. То, что Сема был послан им свыше, дедушка уже давно не сомневается, ведь простых рыбаков Господь сделал ловцами душ человеческих, и почему бы Ему не помочь таким неожиданным образом. Уверенность в этом как раз и позволяет начинать повествование с такого бескомпромиссного утверждения. Нехорошо, конечно, называть кота человеческим именем. Но ведь это был не кот, а особенное существо, и имя пришло к нему тоже непонятно откуда и совершенно естественно.

Пять лет назад Сема посчитал, что выполнил свою задачу среди людей и ушел, оставив их, людей, в грусти и растерянности. Они вдруг поняли, что только чужие могли видеть в нем кота, а для них это было неповторимое существо в образе кота, существо мудрое и даже, не побоюсь сказать, духовное. Уход Семы, для всех кто жил рядом с ним,

представляется до сих пор соизмеримым с уходом в жизнь вечную самого близкого человека.

Появление его в семье было банальным и даже классическим. Да и семью эту можно, хотя бы по составу, назвать полной и тоже классической: папа, мама, дочь и сын. Шел 1995 год, когда дочь еще не была мамой, а папа дедушкой. Год, когда все семьи и все люди страны продолжали проходить тяжелое испытание. Власть, улыбаясь с экранов телевизоров лицами, с трудом умещающимися в ширину экрана, объясняла народу, что он, народ, заболел, и они его лечит. Вот только название лечения странное – шоковая терапия. А их, мол, лечить не надо, потому что они сами доктора, а еще они здоровые-прездоровые и это здоровье, выпирающее с экранов телевизоров, невозможно не заметить.

От такой терапии государство разваливалось, разваливались в нем и многие семьи. Эта семья исключением не была и тоже находилась на грани развала. Папа и мама на трудности смотрели по-разному и были в постоянном конфликте. Тяжелое время резко и безжалостно высветило их несовместимость, их природную инаковость. Держали только дети. Разбежаться легко, а что ждет их дочь-студентку и сына-школьника, когда будущее страны в тумане и каждый день проходит в борьбе за добычу копейки и хлеба насущного?

Семья была в том кризисе, который долго длиться не может. Это чувствовали даже дети, и все интуитивно пытались остановить крушение.

Как-то к папе на работе подошел сотрудник и сказал:

– Ты знаешь, у меня сиамская кошка принесла пятерых котят. Я хочу тебе одного подарить. Приезжай завтра к семи. Вот адрес, – и он подал папе листок. Папа взял его и сказал:

– Спасибо, приеду.

Именно отсюда начинаются странности. Ведь сотрудник даже не спросил, нужен ли папе кот, он почему-то не сомневался, что нужен. А папа не стал даже что-то выяснять, уточнять или отказываться. Безропотно согласился.

Вечером на следующий день в прихожей квартиры папиного сотрудника можно было наблюдать любопытную картину. Спинами к входной двери, на коленках, полукругом, склонив в почтительном поклоне головы, стояли четыре разновеликих фигуры. В метре от них копошились, трогательно попискивая, пятеро котят. Глазки у них только что прорезались. Котята еще совсем не ориентировались в этом мире и ползли кто куда. Гостям разрешили выбрать любого. Вот они и выбирали, а больше любовались и умилялись, причем очень тихо, шепотом, не делая резких движений. Поведением гостей управляла изящная мама-кошка, сидящая в царственной позе рядом с детками и постоянно оценивающая строгим взглядом поведение гостей. Понятно без слов, что с такой дамой не забалуешь.

Хозяйка расползающихся котят время от времени собирала их в кучку, кошка, слегка напрягаясь, ей это позволяла, но котята, попискивая, тут же начинали расползаться опять в разные стороны. После того как она проделала эту процедуру в третий раз, гости заметили, что один и тот же котенок, как бы его не повернули, с завидным упорством разворачивается и отчаянно ползет в их сторону. Наконец хозяйка спросила:

– Ну что, выбрали?

– Да! – ответили гости почти хором. – Берем этого, который все время ползет к нам.

Хоть у него и кривой хвостик, но ведь он нас выбрал.

– Хорошо, – сказала хозяйка. – Сейчас закрою в комнате кошку, и вы заберете котенка, а то она не позволит.

Мама спрятала котенка на груди под пальто: на улице было холодно. Семья вышла на лестницу и дала волю переполняющим ее эмоциям. Все хором и громко загалдели радостными голосами и вмиг сбежали по лестнице к своей машине.

Папа, получив наставление от мамы в том, что везем ребенка и ехать надо аккуратно, выслушал его с пониманием и не возражал. Души всех были переполнены любовью к малышу.

Ехали почти час. Все это время семья была в радостном возбуждении, и каждый говорил свое. Молчал только папа, стараясь ехать так, чтобы трясло поменьше. Мама с дочкой обсуждали важные вопросы кормления, горшка и сна. Сын, придумав очередную игру, в которую будет играть с котенком, тут же громко начинал рассказывать всем. Мама строго смотрела на него и шипела: «Раз-бу-дишь». Сын осекался, но через пару минут все повторялось снова.

При подъезде к дому котенок неожиданно подал голос и всех испугал. Из под пальто у мамы вырвался отчаянный вопль: «Ма-а-а-а-а-а-а-а!!!». Она в панике рванула на груди пальто, испугавшись, что котенок задыхается. Нет, все оказалось хорошо. Просто это было последнее «ма», которое котенок послал своей маме и братьям с сестрами, как бы «прощайте!». Больше он о них не вспоминал, став полноправным членом этой семьи.

Мама нежно поставила котенка на пол в прихожей, и все замерли, наблюдая за ним. Котик забавно и неуклюже посеменил на кухню, волнуясь и ища чего-то. Потом, вероятно, не найдя того, что искал, сел под столом и напрудил громадную лужу, никак несовместимую с его микроскопическими размерами. Вот и у таких малюток не только нервы, но уже и понимание, что где ни попадя в туалет ходить нельзя, поэтому так волновался и искал.

Только тут все спохватились, что переполненные эмоциями совсем забыли о его естественных физиологических потребностях и не показали место, где это нужно делать. Открыли туалет, поставили туда голый пластмассовый подносик и, перебивая друг друга, совсем как большому мальчику, хором стали объяснять, что это его туалет и ходить надо сюда. Котик немного полазил по подносу и побежал знакомиться с новым домом. Удивительно, но эта кроха все поняла, и второго объяснения не потребовалось.

Конечно, для малыша было давно приготовлено жирное молочко. Мама уже стояла у плиты и варила жиденькую манную кашку. Папа принес коробку из-под обуви, постелил в нее свой старый шерстяной джемпер, постоял, подумал и сказал:

– Нет, ему так будет холодно.

Открыл ящик шкафа и достал оттуда электрическую грелку. Подсунул ее под джемпер, подключил, отрегулировал температуру и, довольный собой, пошел на кухню. Там на коленках перед котиком стояли мама и дочь, пытаясь кормить его через соску. Малыш ротик открывать не желал и отчаянно мотал головой.

– Мама, пусть сам попробует из блюдечка, – сказала дочка.

Поставили блюдечко. Котик тут же сунул туда мордочку, поперхнулся кашкой и отчаянно зачихал. Все немного запаниковали: как накормить? Ведь он до сих пор знал только мамину сисю. Мама в задумчивости стала пальцем мешать кашку в блюдце, а малыш вдруг взял да и лизнул пальчик, и еще, и еще, и не поперхнулся. Так был открыт способ кормления.

– А как мы его назовем? – неожиданно спросил папа.

Не успели подумать, как дочка воскликнула:

– Ну, что вы! Это же Сема!

Все смотрели на маленький, такой уже родной, живой лохматый комочек, жадно слизывающий кашку с пальчика мамы, и видели в нем Сему, и только Сему.

Папа в нетерпении дождался окончания кормления, взял котенка на руки:

– Все! Сема устал, ему пора спать.

Поносил малыша какое-то время по квартире, укачивая на руках, и потом уложил в своей спальне в приготовленную коробочку.

Было все так естественно, что никто и не заметил, что с появлением этого маленького существа резко изменилась атмосфера в семье, в доме, будто по мановению волшебной палочки воцарились здесь любовь и терпимость.

Этим вечером угомонились очень поздно, папа с трудом отгонял домочадцев от Семиной коробки и, наконец, разогнав всех по кроватям, выключил свет и лег сам. Только лег, как сразу почувствовал небольшое натяжение простыни под рукой, посмотрел вниз. Котенок, цепляясь за простыню своими острыми коготочками, медленно, как верхолаз, взбирался к нему на кровать. Папа помог малышу. Тот подлез к нему под бок и тут же уснул. Пришла мама из соседней комнаты.

– Подвинься, я тоже буду спать здесь. Без меня ты малыша раздавишь.

Так они вместе и спали, целых полгода, пока Сема не вырос. Ночью он просыпался несколько раз, носился под одеялом между родителями, кусался, дрыгался своими мягкими лапками и, утомившись, снова засыпал. Потом, когда вырос, в течение ночи, любил бывать в гостях у каждого члена семьи.

Каким-то невероятным образом Сема насквозь видел человека и глубоко понимал каждого. Обмануть его было невозможно. Честных и искренних людей распознавал сразу и демонстрировал им свое расположение.

В семье он тут же безошибочно всех расставил по своим местам и определил свое место и поведение по отношению к каждому. Сразу выделил папу как главного. Тот много работал, домой приходил поздно. То, что он идет с работы, всегда знали заранее, минут за пять до его прихода Сема уже сидел у входной двери, подняв ушки и в нетерпении перебирая передними лапками. А дальше был длительный ритуал общения с папой, который повторялся изо дня в день и из года в год.

Папа входил, а кот терпеливо ждал, когда он снимет куртку и туфли. Потом подходил и просился на ручки, становился на задние лапы и протягивал вверх передние, как это делают маленькие дети. Но папа не торопился брать «сынка» на руки. С любовью, глядя на него, он просил: