Текст книги "Страшные сказки. Выпуск 2"

Татьяна Вереск
Краснодар
Веста

В доме сейчас такая суматоха стоит… Никто не понимает, что происходит. Шум, крики. У нас всегда было много людей и животных. Кто-то кому-то нашептал, что здесь завёлся злой дух, тогда страх начал расползаться, как удушающий едкий дым, по всем комнатам.

Мне это даже нравится. Весело. Не то что обычно, когда они все сидят с чинными лицами, поглощая очередную трапезу. Иногда подхожу тихонько сзади и толкаю кого-нибудь под локоть – вот смеху-то. Кто вино расплещет, кто жирным соусом капнет себе на дорогой наряд. Раньше бы родители отругали за такое, а теперь я – невидимка. Если бы знать заранее, что после смерти будет так весело, наверное, умерла бы раньше.

Теперь никто не надоедает мне с нудной учёбой, никто не одёргивает, и можно делать всё, что хочешь. Представляешь? Можно есть сладости сколько угодно, причём их количество на тарелке не убавляется. Это здорово. Правда, теперь не с кем играть, но и при жизни меня не особо замечали. Все постоянно заняты: что-то говорят, ходят туда-сюда, перекладывают вещи.

Вот только рыбок жаль – я играла с ними, и что-то пошло не так, они умерли. Теперь все обитатели дома, многочисленные родственники и слуги в панике, боятся, что и до них дойдёт очередь. Они с утра до вечера жалуются родителям, хотят выгнать меня из этого дома. Но у них ничего не получится.

Я довела до истерики вот уже трёх шаманов. Немного грустно, что родители так переживают, но они сами виноваты. Зачем выгонять? Где же я буду жить? Это несправедливо!

* * *

Интересно, кто этот парень? Зачем его сюда привели? Поздний вечер, за столом в круге сидят родители, ещё несколько человек и он. Ярко горят свечи, перед парнем какая-то диковинная доска с буквами. Вот это представление! Некоторое время просто молча сидят, а я стою рядом со столом и наблюдаю. Потом в какой-то момент мне становится нехорошо, хочется убежать, но не могу. Что-то зовёт меня к этой доске, почти против своей воли тяну руки к лежащей на ней плашке.

Парень задаёт вопросы: «Веста, ты здесь? Ты слышишь нас?»

Моя рука пытается сдвинуть плашку в сторону «да», но получается только чуть-чуть. Эта деревяшка слишком тяжёлая. Так обидно, что хочется плакать. Легко было сдвигать предметы, когда я об этом не задумывалась. А теперь почему-то очень сложно. Он задаёт ещё вопросы, я слышу их как сквозь толщу воды. Не могу больше! Отпусти!

* * *

Где я? Что это за место? Плыву в каком-то глухом тумане, вокруг ничего не видно. Откуда-то сбоку идёт мягкий тёплый свет. Снова этот парень, я вижу очертания и слышу голос.

– Веста, малышка, ты понимаешь, что умерла?

– Да, понимаю.

– Зачем ты пугаешь людей в доме? Зачем убила рыбок?

– Я не хотела! Было так скучно. Догадка о смерти пришла не сразу, а когда всё стало ясно, мне даже понравилось. Теперь можно делать то, что запрещали. Это очень весело! Тебе обязательно надо попробовать, тогда поймёшь, – я лукаво улыбнулась ему.

– Я и так понимаю, Веста. Теперь послушай внимательно. Родители любят тебя и хотят, чтобы тебе было хорошо, но ещё они очень напуганы и расстроены тем, что происходит в доме.

– Я не хотела расстраивать маму и папу, но они же пытаются выставить меня, а я никуда не собираюсь уходить. И не уйду, уж поверь.

– Веста, неужели ты хочешь провести целую вечность в этом доме? Давай я расскажу тебе, что будет дальше. Рано или поздно станет очень скучно и одиноко. Никто не будет с тобой разговаривать, не будет никаких новых игр, каждый день одно и то же. Постепенно ты начнёшь терять силы, а взять их будет негде. Ты либо начнёшь медленно таять, либо будешь вытягивать силы из некогда дорогих людей, медленно их убивая. Разве этого ты хочешь?

– Нет, – снова захотелось плакать и стало страшно. – А что же мне теперь делать? Какой есть выбор?

– Можно уйти из этого мира, я покажу тебе путь.

– Но ведь тогда меня не станет! Совсем…

– Это не так. Ты перейдёшь в другую форму. А когда-нибудь, когда будешь готова, снова родишься.

– Но ведь я всех тогда забуду, разве не так?

– На время забудешь, но если очень захочешь, то вспомнишь. Ты вспомнишь всех своих близких, вспомнишь этот разговор и улыбнёшься.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Тогда пошли.

Стоя на краю привычной реальности, я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на родной дом и выловить в мутной воде воспоминаний то бесценное, что поможет воскресить память в будущем. Передо мной возник образ матери – иногда она позволяла перебирать и рассматривать украшения из палисандровой шкатулки. Открывая резную коробочку, я слегка наклонялась и чувствовала запах дерева и маминых духов – ирисы с каплей жасмина. Этот аромат я буду помнить даже тогда, когда перестану быть собой.

Марина Ермакова
Тамбов
Ворона

Шёл месяц март. Морозы ослабли, снег осел и покрылся ледяной коркой. Вечерело. Лёгкий сумрак лёг на белоснежье и придал ему голубоватый цвет. По насту рассыпались семена разных трав, торчащих из снега: лежат и ждут, когда придёт тепло, растает снежный покров и благодатная земля примет их.

Николай шёл по накатанной дороге в сторону родного села. Дорога поворачивала влево. Напрямую, через лес, было бы ближе, а по дороге приходится делать большой крюк, чтобы добраться до села. Дорожная сумка висела у него на плече и с каждым шагом делалась тяжелее и тяжелее. Николай остановился отдохнуть, сбросил с плеча свою поклажу, огляделся вокруг и невольно залюбовался зимним пейзажем. Лес таинственно молчал. Казалось, что всё вокруг замерло от какой-то неопределённости. Тёмные кусты, неподвижно стоявшие в снегу, за которые уходил поворот, закрывали обзор дороги. Солнце уходило на закат и окрашивало белое открытое поле справа в розово-жёлтый цвет. Тишина объяла всё вокруг, и от этого зазвенело в ушах.

Вдруг Николай услышал шелест крыльев. Потом увидел, как одинокая ворона выпорхнула из зарослей кустов и, подлетев к нему поближе, села на дорогу.

«Фу ты, – подумал он, – ерунда какая-то».

– А ну, лети своей дорогой! – прикрикнул Николай на птицу.

Ворона не трогалась с места, а только крутила головой, желая лучше рассмотреть человека. Николай сделал несколько шагов в её направлении. Ворона слетела с дороги и села на снег недалеко от кустов. Он снова шагнул в её сторону, провалился по колено в снег и остановился. Ворона не сдвинулась с места. Видимо, она понимала, что человеку трудно даются шаги. Они стояли и несколько минут смотрели друг на друга. Что-то вполне разумное и вопросительное было во взгляде птицы. Какая-то оторопь охватила Николая. В чистом поле встретились два живых существа: птица и человек. О чём думает эта ворона? Что она хочет от него? Он боялся шелохнуться, будто был пригвождён её взглядом.

Вдруг Николай увидел, как со стороны села стал подниматься клуб чёрного дыма. Клубов становилось всё больше и больше, а поверх крон деревьев показались языки пламени. Ворона поднялась и полетела в ту сторону, откуда шёл дым. Николай поспешил выйти на дорогу, схватил свою дорожную сумку и, ускоряя шаг, почти побежал к селу. Его сердце учащённо билось.

Когда Николай добрался до села, то увидел, что догорала избёнка деда Ерёмы, стоявшая на отшибе села. Из дымовища зловеще торчала чёрная печная труба. Остатки брёвен млели в жару. Недалеко от пожара собралась кучка сельчан.

– А дед-то жив? – спросил он бабу Аню, стоявшую с краю.

– А, это ты, Никола, – отозвалась она. – Да кто ж его знает. Давеча мой старик видел его, Силыч с рыбалки шёл. Видать, печь разжёг, да с устатку уснул.

Рядом роптали бабы и тёрли платками глаза. Мужики стояли с лопатами и беспомощно смотрели на догорающее жилище деда Ерёмы.

На следующий день Николай с мужиками отправился на пожарище. Подойдя поближе, он увидел на обожжённой трубе ворону. Заметив людей, ворона громко каркнула. Николай остановился и посмотрел на неё. Ворона каркнула ещё раз. Было не до вороны. Мужики стали разгребать пепелище крюками. Закопчённая железная кровать торчала из-под обгоревших обломков брёвен. Стало понятно, что во время пожара дед Ерёма на ней не лежал. Николай выдернул крюком искорёженное железное ведро, в котором, вероятно, была пойманная дедом Ерёмой рыба. Осколки тарелок, железная чашка, измятая фляга… всё напоминало о том, что здесь жил человек.

Николай хорошо знал деда Ерёму. Это был неуёмный человек. Не проходило и дня, чтобы он чего-нибудь не делал. Ему перевалило за семьдесят, а он – то рыбачить, то в лес по грибы пойдёт… А ещё он вырезал из дерева замысловатые фигурки. Ребятишки да и взрослые приходили к нему полюбоваться на его работы. Дед Ерёма был добрым и отзывчивым человеком. Про таких на селе говорят: безотказный.

Пепелище ещё чадило. Перевернув всё, что можно было, мужики так и не нашли останков старика. Они встали поодаль и закурили. Перекуривая, Николай заметил на ближайшем дереве ворону. Она настойчиво смотрела на него. Видя, что он обратил на неё внимание, ворона вспорхнула с дерева и полетела в лес. Николай как-то невольно пошёл за ней. Птица летела так, чтобы человек не потерял её. Проваливаясь по колено в снег, Николай как мог спешил за своей проводницей. Наконец, ворона села на сосну и каркнула. Николай добрался до места, где сидела ворона, и увидел в яме человека. Наступая на торчащие корни деревьев, он осторожно спустился на дно вполне глубокой ямы, переходящей в балку, подошёл к человеку, который лежал недвижно, свернувшись калачиком; сдвинул с его лица ушанку и обрадованно узнал, что это дед Ерёма.

Старик еле шевелил выцветшими губами. Благо мороз в ночь совсем ослабел, и это спасло несчастному жизнь.

– Как же тебя угораздило провалиться в яму, Еремей Силыч? – спросил Николай, поднимая старика.

Силыч смотрел на него и что-то неразборчиво бормотал.

Николай вытащил старика из ямы, взвалил на себя и потащил в село. Ворона летела рядом. Обратно Николай шёл с остановками. Устав, он клал свою ношу на снег, разгибал спину и отдыхал. Дед Ерёма беспомощно смотрел на своего спасителя и молчал, глаза его слезились. Ворона тоже садилась на ветку и ждала, когда Николай, взвалив старика на себя, снова продолжит свой путь.

– Странная птица, – думал Николай. – Следит за мной, чтобы я непременно донёс Силыча до дома. А дома-то и нет. А дед Ерёма, видно, силу какую имеет, если птица так о нём заботится. Да что там говорить, если вся жизнь его прошла здесь, и душа у него чуткая до природы.

Дед Ерёма, разыскивая в лесу нужные для поделок коряги и сучья, упал в яму и подвернул ногу. Он пытался вылезти из неё, но ему это не удавалось. Пока лежал там всю ночь, обморозил руки и сильно простудился. Ему пришлось долго проваляться в больнице.

Николай навестил его, чему старик очень обрадовался. Силыч слёзно рассказал Николаю, что с ним случилось. Тем злополучным днём, придя с рыбалки, дед Ерёма разжёг печку, а сам пошёл в лес, чтобы добыть себе заготовки для фигурок. Почему загорелся дом, он объяснить не смог.

– Да недалече вроде, – оправдывался он, – а тут вон оно чаво.

На глазах у старика навернулись слёзы. Он смотрел на своего спасителя растерянными глазами, понимая, что потерял всё, что имел.

Вот так его жизнь в один день изменилась полностью. Родных у старика не было, и неизвестно, что было бы дальше, если бы не одинокая баба Марфа, которая жила недалеко от него и была ещё вполне крепкой старушкой. Дед Ерёма часто помогал ей в хозяйстве по мужской работе, а она теперь решила принять погорельца в свой дом. Вдвоём-то им и легче, и веселей будет жить; да к тому же здоровье у старика пошатнулось, и без помощи другого человека ему не обойтись.

Человеческая душа на многое способна, и только через добрые дела можно познать в себе участие Божие.

Теперь Николай понял, что от него хотела ворона. Ведь там, где он её встретил, если пройти прямо через лес, можно было выйти как раз на ту яму, в которую провалился дед Ерёма. Так кто ж знал? Ворона – она птица, попробуй пойми, чего она хочет. А она ведь изучала его, за собой звала.

Прошло много лет, а Николай так и не смог забыть ту ворону. Ведь она тоже божья тварь, и душа у неё имеется.

Анна Иванцова
Новосибирск
Призрачный конь

Историю эту я узнал, когда мы с сокурсниками-филологами работали с фольклором на летней практике. Одна группа студентов поехала по близлежащим сёлам собирать свежий материал, остальные же остались в духоте пыльных университетских архивов, чтобы разобрать старые записи и сделать их художественный анализ.

Кропотливая это работа, нелёгкая: большая часть аудио-плёнок писалась многие годы назад, поэтому сделалась очень хрупкой и потрёпанной, была местами измята, а то и вовсе порвана. Приходилось хорошо потрудиться, чтобы привести её хотя бы в подобие порядка. Но и тогда звук записей был плохой: глухой, свистящий или шипящий, будто исходящий из какого-то далёкого мира, да ещё и на диалектах… Каждое слово легенд, баек, былин и песен приходилось буквально выуживать из потока повседневной болтовни старых, иногда изрядно подвыпивших людей, живших многие годы, а то и десятки лет назад.

Но все эти трудности и придают занятию особый, ни с чем не сравнимый привкус загадочности вперемешку с еле уловимым дыханием прежних времён.

И вот какую историю мне повезло раздобыть. Рассказывал её дедок с тихим, шамкающим таким, как у лешего, голоском.

До сих пор я помню его, хоть и практику проходил давно и аудиозапись, сохранившая его, была до крайности старой.

«Историю, говоришь, тебе рассказать? Знаю я одну, забавную такую. Не потому только, что смех она вызывает. Даже наоборот, много печали в ней, много горечи. Забавной же её я обозвал за чудность, за похожесть на байки развлекушные. Если сказать, что необычное чё в истории этой есть, – ничего не сказать, сынок. Хотя учёные всякие, что умно только бородёнкой трясти и умеют, скажут, что ерунда это всё или сказки бабьи. Может, и я б так сказал, да вот не могу: сам ведь в делах тех поучаствовал, все своими собственными глазами видал. И коня того видал сам. Траву ещё ему сорвал да к морде сунул, угостить хотел. Запах конского пота собственными ноздрями ловил; зной тогда стоял, ажно не только люди, но и животина вся лоснилась от пота. Как тут что супротив говорить? Коли захочу, не скажу, так-то вот! А коли осмеёшь меня, старого, так я и на память, и на зрение сослаться могу! Так что слушай, сынок, а как уж принять – за правду ли, за ложь – дело твоё!

Как я говорил уже, жара стояла, аж листы на деревьях висели, что тряпицы на верёвке, – жухлые все да сохлые. Урожай плохой нынче ожидался: а какого ещё ждать с таким-то летом? Ни одного денёчка дождливого не выдалось. Девчатки да бабы-то наши днями в лесу от зноя прятались, ягоды искали. Только вот находили только кукиш с маком! Ягода-то ведь вся посохла, только цвет дав. А нам, мужикам, и деваться некуда было, дела ведь наши все под небушком делаются. Только вот траву косили в лесу – хоть малое, да спасение. Но и там зной душил, как косою намашешься. Садились мы тогда с дружками в густую тень под сосною какой-нибудь, открывали бутыль с кваском да байки разные травили. Или девок обсуждали, благо много их у нас было на селе!.. Поболе, чем нас. Нас-то после войны мало вернулось…

Так вот, отошёл я от коня-то. Про него ж хотел тебе поведать. Всё года, знаешь, всё годики… Лет-то уже девяносто пять мне, слыхал? Как думаешь, соточку разменяю? Да, я тоже думаю, что да! Силы есть, работа – она ведь закаляет. Так вот, значится, продолжу.

Когда коня того видали в первый раз, не ведаю, но ко времени расцвета моего слыхали о нём многие. Маманя моя, царствие ей небесное, говаривала, что животинку эту чудную видела перед смертью бабки своей Настасьи, за три денёчка до оной где-то. Шла, мол, по лесу домой с полными корзинами лисичек, песенку мурлыкала про грибочки. Погода хорошая была: не жарко, не зябко. Сосны друг с другом шептались на неслыханном человечьим ухом языке, шишки палые под ногами трещали, дятлы и птички звонкие радовали душу. Шла она, шла, как вдруг заслышала недалече, как ветки хрустят.

«Лось поди, – подумала, – бояться нечего». И дальше себе идёт. А ветки всё хрустят, и будто бы звук этот вместе с нею идёт, не отдаляется. Боязно стало мамке, тогда девчухе пятнадцатилетней. Думает: «А вдруг медведь?» Невдомёк ей тогда было, что медведи в лесу нашем не водятся. Сердечко девичье со страху до горла подскакивает, а бежать – себе дороже, потому мамка шла тем же шажком, только тряслася вся, как воробушек. На дальнюю тропку свернула, авось, думает, не заметит медведь. Вот же дурёха была, ой-ой! Будь то медведь, могучий хозяин леса, не ушла бы так легко от него. Но что уж там, малая ведь…

Так вот. Идёт она, идёт, озирается, трясётся, что заяц какой, вот уж бегом припустила, да вот хруст-то тут как тут! Под ногами шишки ломаются, бежать мешают, корни коварные спутать шаг, уронить норовят. И тут глядь – поляна. Ровная, чистая, как зелёное, расписанное разноцветными цветочками блюдо. Солнце ярким лучом своим его гладит, шевеля разнотравье и разнося густые медовые ароматы… Падает мамка, обессилев, на поляну эту с криком: «Ой, боженьки мои святы! Не могу больше!» – и закрывает руками голову, ожидая, что вот-вот выскочит из чащобы косолапый да разорвет её, горемычную. Но что такое? Ветки всё хрустят, а никто не выскакивает. Отнимает от лица руки мамка и видит: медленно и горделиво выступает из-за дерев конь. Белый-белый, словно из снега свежего вылепленный, аж глаза слепнут от такой белизны. Ноги его, длинные и тонкие, выступают мягко и важно, приминая к земле, будто заставляя себе кланяться, цветы. Серебряная грива чуть прикрывает тёмные, что смоль, глазища. Смотрит мамка и не поймёт, явь то или сон. А животина всё идёт к ней. Вот морду протягивает, будто просит лакомства какого откушать. Ну, мамка и сорвала сочный зелёный пук.

– На-ка вот, касатик, угостись, – шепнула робко.

Конь подошёл к ней близко-близко, голову свою гордую опустил, но к угощению не прикоснулся, понюхал лишь.

Мамка удивилась:

– Что, не по нраву? Ох ты, привереда какой!

Конь уставился прямо в лицо ей глазьями своими. И увидела она в них мудрость вековую, какой и у людей-то не сыщешь. И печаль какую-то глубокую, неизбывную… Будто хозяин животинки со Смертушкой отобедать отправился, и знает друг его верный, что не вернуться тому уже боле. Жутко, ой жутко вдруг стало мамке моей! Вскинулась она с места молодою ланью и, не чуя ног, бросилась в лес, позабыв на чудной поляне свой кузовок с грибками.

Прибежала домой, кинулась к бабке своей Настасье, рассказала, что приключилось. Выслушала старая, губами пошамкала, задумалась. А потом и говорит:

– Знашь, Зоюшка, это ведь морок был, не конь.

У мамки челюсть-то и отвалилась.

– Как так? – пролопотала она, озираясь, будто ища подсказки какой, правду бабка говорит али шутит.

А та и отвечает:

– Да точно! Ишо я девкой была, как про коня того слыхала. Бродит он, белый дурман, средь болот, лесов и полей тутошних да людей о страшном предупреждает. О смерти ли одной, о море ли целом. А перед революцией треклятой, говорят, многие, ой многие его видали!.. Так-то вот, девка. Беда нас ждёт.

Затряслася Зоюшка пуще прежнего, слезами залилась.

– Та не хнычь ты, дурёха. Все под Богом ходим, всё по Его волюшке светлой делается. Будет воля Его – горюшко обойдёт. А не обойдёт – что ж, так надо, знать. Ему, батюшке нашему, всё с облаков-то видно да ведомо. Горе ежели нам посылает, знать, научить нас чему-то желает.

И что ты думаешь, сынок? Не обошла беда стороной нас, не обошла. Ровно на третий день отошла бабка Настасья в царствие Господне. Рыдала мамка, рыдала, всё коня того, горевестника, вспоминая, да толку… Потом, когда я у неё появился, всё мне тот случай рассказывала, приговаривая: «Беги, Ванюшка, как коня того увидишь, не гляди в глаза его колдовские! Зло он несёт!» А я, малец, слушал её да забавлялся, думал, страшилку мать специально рассказывает, чтоб попужать меня, непослушника.

А когда мне двадцать годков было, я и понял: взаправду конь тот сказочный есть. Потому что сам его увидел, вот этими вот глазами!

Шёл я тогда вечернею тропою от Глаши, милки моей. Счастливый был, ох какой счастливый! Потому что Глашенька венчаться, наконец, со мною согласилась. А я её долго уговаривал, думал даже, откажет. Но нет, согласилась она, голубка моя ясноглазая. И шёл я домой родным сообщать о счастьюшке своём.

Солнце садилось, уступая место луне, уже приоткрывшей свой белый глазок: иди, мол, луна, мир от худа всякого охраняй, устало я за долгий денёк! Птахи да пчёлы почти смолкли, сомлевшие. Один я шёл, весёлый да бодрый, посвистывал в тиши этой благодатной да тёплой, сменившей изматывающе знойный день.

И тут вижу: вышагивает белоснежный конь, красавец, мне навстречу. Такой белизны и чистоты вовек глаз мой не видывал! Думаю я: что за чудо такое? Да ненароком вспоминаю рассказ мамкин, вздрагиваю. Но не верится ведь молодому лбу, что призрачный конь это, а не обычный! Подхожу я к животине, говорю ласково:

– Здорово, дружище! Ох и знатный ты, царь-конь! Дай-ка травки тебе дам! – наклоняюсь, срываю целый пук сочной свежей травы, сую дивному зверю к носу. Но не берёт он, только смотрит прямо в лицо мне да ноздри дует. – Не желаешь? Вот это порода, гордая! Что же, милок, тебе предложить ещё? – И вдруг замолкаю, осёкшись, потому как конь смотрит на меня очень странно, как будто осердившись. Непонятен мне его взор, даже жуток. Попятился я, траву выронил, не зная, что делать дальше. Тут конь как заржёт, да так звонко, что уши мои заболели, как поскачет, да прям на меня! И волна какая-то горячая будто за ним несётся… Упал я, сбитый копытами его, но боли не почувствовал почему-то. А конь всё нёсся вдаль, развевая серебряную гриву по ветру. И будто уносил за собою свет дневной, а сумрак ночной на его место впускал. Я же встал и побрёл, одурманенный, к дому. Там рассказал своим о случившемся. Отец хмыкнул только да пальцем у виска покрутил. Не верил он, что конь этот взаправду на свете есть. А мамка заплакала, кинулась меня обнимать-целовать, приговаривая:

– Ой, боязно, сыночек, ой боязно…

А на следующий день принеслась жара лютая, намного сильнее той, что царствовала в нашем крае нынешним летом. Градусник показывал днём под пятьдесят в теньке! Когда ещё такое бывало в наших-то местах? Может, больше и никогда.

За первый только день вся земля высохла, потрескалась, трава лежала на ней, обессиленная жаждою. Листы на деревьях свисли, сами же ветки низко к земле склонились. Что в другие дни сталось, и говорить не хочется. Но я тебе всё скажу, сынок, чтоб запомнил ты: коня белого бояться надобно, прочь бежать от него, горе он несёт. Так что слушай.

Зной с каждым днём становился свирепей. В лесах то и дело вспыхивали пожары. Местами горел торфяник. Округу всю дымом заволокло, что не рассеивался. Солнце из мути этой пятном багровело, от вида которого жуть пробирала до костей. И запах всюду стоял горелый такой, будто сама земля-матушка, перетрудившись, в горячку впала. Птицы попрятались куда-то, как и зверьё. Даже жуков видно не стало!..

Девчатки да бабы наши стали опасаться в лес хаживать, чтоб в тени древесной остудиться, пожара да дыма боялись. Да и какое там остудиться! В самой тёмной тени и то пекло адово стояло. У нас, мужиков, тоже работа не шла: солнце жгло так, что здоровяки и те под ним падали, коли работать пытались. Так что сидели все по домам, то и дело окатываясь холодной водою. Беда в том, что колодцы все начали пересыхать… Водопровода же в те времена у нас не было. А водицы много тратить приходилось, без этого было никак.

Через неделю такого пекла коровы перестали давать молоко, а куры – яйца. Да и вообще скот стал болеть, а потом и вовсе дохнуть. Особо тяжко хворали кролы. Нежные они, знаешь, создания, сердчишки у них слабые. Но и крупным животным было немногим легче. Ложились они вдоль стен в хлевах, морды в землю утыкали да тяжко так стонали, совсем по-человечьи, аж сердце от жалости плачем заходилось.

Словом, все наши хватались за голову, с ужасом ожидая каждого нового дня. Старухи проводили дни и ночи в беспрестанных молитвах, прося у Господа милости и пощады. Но, похоже, другими делами был занят тогда Отец небесный. Или, как говорила бабка Настасья, научить нас чему-то хотел. Того никто ведь не знает…

Через месяц пекла, то есть в августе, земля высохла до того, что качать из неё воду сделалось невозможным. И тогда хвороба со скота перекинулась на людей… Не знаю, с мясом ли или ещё как, не врач ведь я. Горе горькое поселилось в каждом доме. И знали мы, что помощи ждать бесполезно. Почему? Да потому что приезжали из города умники, сказали что-то про инфекцию, оградили деревню колючей проволокой с табличкой «карантин» и укатили. А что там да как – леший его знает. Нам, деревенским, никто ничего объяснять не стал, ясен пень. Так-то вот, сынок. Прислали, правда, к нам бригаду врачей, да толку от них было немного. Так что оставалось только молиться и ждать, когда осерчавшая за что-то на нас природа умерит свой гнев.

Улицы пустовали и безмолвствовали. Окна каждого дома были завешены мокрым тряпьем. Так воздух казался хоть немного влажней. Благо, вместе с врачами нам привезли и воду.

У некоторых хворь проходила попроще: кожа на лице и шее их покрывалась сначала язвами, а потом – чёрными страшными струпьями, похожими на угли. У кого-то язва была только одна и постепенно расширялась, но не болела; у кого-то же много было таких вот болячек, но сильно худо им тоже не было. Странно даже. Местная бабка-лекарка только плечами на это и пожимала. Совсем худо было другим, тем, что метались в своих постелях, бились в припадках и становились синюшными какими-то да холодными, что покойники. Вот этим ох как тяжко пришлось… Многие умирали после таких мучений. Заражались даже сами врачи. Ещё бы, на такой жаре попортились все их баночки-скляночки с лекарствами…

Страшным было то лето. Страшнее кошмаров ночных. От них ведь раз – и проснёшься. А тут… День за днём – мучения. Смерть. Безнадёжность. Вот вспоминаю всё это – и сердце так сильно щемит. Потому что заболела тогда, а потом и померла моя невеста, Глашенька. Помогала она болящим, душа добрая. И забрал её в свои чертоги Господь, ото зла и боли подальше. От горя я тогда не находил себе места, проклинал всё и вся, повеситься даже пытался, да мамка вовремя в сарай заглянула, буквально из петли вытащила. Жаль мне её стало наедине с мучениями бросать, угомонился, плакал только ночами…

Так и тянулись те окаянные дни.

А в сентябре, когда жара пошла на спад, в село приехали люди в какой-то чудной форме с намордниками и стали перерывать машинами всю и без того исстрадавшуюся землицу. Долго рыли да доставали что-то из нее. Что – не знаю, не до того тогда мне было. Сказали, что виной всему горю нашему оказалось старое захоронение скота, о котором местные даже и не знали. На месте его весной был вырыт колодец, из которого вся деревня поила свою скотину. Сказали, что язвы и тот более страшный недуг пошли от этой воды как раз. Умывались ведь люди из этого колодца, чтоб освежиться с работы. Жара же ослабила всех, поэтому хвороба и скрутила. Словом, что случилось, того не воротишь… Я же, по молодой дури своей, пытался объяснить городским, что, мол, конь эту беду на нас накликал, но надо мною смеялись только. Но наши вот знали, что прав я. Потому что оказалось, что перед треклятой жарою коня видели ещё несколько человек.

Вот так-то, сынок. Загрустил ты, я вижу. Веришь ли мне? Не знаешь? Что ж, оно ведь понятно. Сам бы я, может, не поверил, расскажи мне кто такое. Да и не важно, есть вера или нет. Запомни только одно на всякий случай: коль увидишь странного коня белого, знай: горе тебе будет. А то и многим другим людям… Спрашиваешь, как понять, простой то конь или зачарованный? Поверь мне, ты поймёшь, лишь в глаза его заглянешь. Ты ведь историю просил? Так вот она, история. Да только мрачная больно, уж извиняй…»

До сих пор я вспоминаю рассказ старика, летящий сквозь годы со старой аудиоплёнки. Быть может, потому, что как будто именно меня предупреждал тихий, глухой, вкрадчивый голос: «Коня белого бойся, горе он несёт». Я не особо суеверен, при виде перебегающей дорогу чёрной кошки с улицы не сворачиваю, но слова эти вселяют в меня трепет. Ведь у разных народов существует множество легенд, где говорится о том, что несчастье ждёт того, кто встретит на своём пути белую лошадь. Будем надеяться, что это всего лишь легенды. Хотя кто знает, на чём они основаны…