Текст книги "Яновы: Штабс-капитан Янов. Племянник Янова"

– Не хотите ли вы сказать, что когда-нибудь станет возможно влюбиться и в российское начало двадцатого века? – Станислав Люцианович, видимо, в силу большого количества крепкого портвейна уже окончательно принял словесную игру старика. – Когда на фронтах удушливые газы применяются, я вот у Канатчиковой дачи позавчера был, через решетку смотрел на офицеров, с фронта привезенных. Разве такой ужас был когда-нибудь? А Распутин? А дороговизна?

– Да, дороговизна, – старик сумрачно осклабился, – соль в нынешнем году уже полкопейки фунт… Ну, это еще не так дорого. Соли всюду грош цена, просыпали… ну и так далее. Нет, эти стихи вам не понравятся, вам их не прочесть. Впрочем, могу и ошибаться, не помню. Я о другом. Не буду вас уверять, что у этого… у вашего времени будет столько поклонников, как ни у какой другой эпохи за всю российскую тысячу лет. Не буду.

– Но ведь кончается что-то… Значит, и начнется что-нибудь?

– Вот-вот-вот… Так вот, представьте вы, что начнется такое, что окажется на ваш собственный взгляд неизмеримо хуже. Таким оно скверным станет, что и вообразить нынче вы не можете, нет в человеческом языке слов для этого. Пока что – нет. И так несколько раз: дальше – хуже. Но, конечно, не до бесконечности, и в какой-то момент совсем плохое начнет казаться не окончательно плохим по сравнению с чудовищно отвратительным, и тогда вернутся времена уже лишь относительно плохие, такие времена, когда хоть можно дух перевести и взглянуть назад – чтобы увидеть, ну… ну хотя бы нас с вами за столиком у «Викентьича». И вот оглянется потомок… и захочет к нам с вами за столик. Третьим будет.

– Стул попросить надо… – машинально сболтнул Станислав Люцианович, но тут же подхватил нить игры: – Да, ужасный вы вариант придумали, но ведь правдоподобный…

– И вот… появится у него, у потомка, специалиста по истории и теории… неважно чего, но появится у него возможность уйти в какой-нибудь один давний, специально выбранный год. Чтобы жить, с него начиная, покуда не придет другой год, в котором жить уже нельзя, эпоха в нем кончается.

Тогда надо прийти к той же тропинке и опять уйти к началу и снова прожить, сколько хочется, – ни с каким дьяволом ничем не рассчитываясь, просто как в дверь сквозь стену войти и с другой стороны выйти – примерно как у одного английского писателя описано, он скоро, кстати, в Москве будет… ну да Господь с ним. До того самого неприятного года или, скажем, до конца мирного времени, если думать о войне станет особенно гадко. Ну и в третий раз… словом, покуда просто не пройдешь весь свой земной срок. Только уговор – не встречать самого себя. Впрочем, это как раз просто – только и дела, что в другом городе селиться.

– А если встретишь самого себя? Себя самого… на глади зеркальной? – Станислав Люцианович подхватил манеру старика говорить оборванными цитатами из современной поэзии. Старик опознал Блока и одобрительно кивнул.

– Настоятельно не рекомендуется, ибо вызовет возвращение назад, за стену, в точку, из которой пришел. А потомку туда нельзя: там только что помер занудный и косноязычный дед, думавший, что чем-то управляет… Думаю, он сейчас где-нибудь в глухой провинции в гимназию ходит, ребятенок такой безобидный. А там, потом… Ну, нельзя там быть, там вот-вот охота на ведьм начнется, словом, простите, и сам не знаю, что там дальше будет, но страшно и мерзко. И нельзя туда, и не надо поэтому.

– Дичь какая-то, – возмутился Станислав Люцианович. Нереально просвечивающий мир трагического и величественного будущего – вдруг в него почему-то нельзя. Чушь. Не бывает. – Сатира, простите. Низкий жанр, – сказал он вслух.

– Жизнь вообще очень часто пахнет одною сатирою, только не все это видеть хотят. И вот, простите уж, докончу. И уйдет потомок в прошлое, скажем для примера – в одна тысяча девятьсот первый год. И начнет вживаться в эпоху – неторопливо, как у себя привык, там время вообще медленнее идет. Проживет лучшие годы своей молодости и ранней зрелости рядом с вами… и со мной. А потом, когда срок придет, уйдет в тот же самый год во второй раз, ну на час позже выйдет, чтоб с собой не встречаться. Очень еще будет жалеть, что парижскую выставку тысяча девятисотого года так и не может своими глазами увидеть. И зрелость свою всю промотается по белому свету, даже в Трансвааль заедет, хоть война давно и кончилась. А под вечер наступающего четырнадцатого года уже зрелым, отпраздновавшим пятидесятилетие человеком выпьет бокал настоящей «Вдовы Клико» и снова уйдет в девятьсот первый. Заберется в культурную провинцию у себя на родине, вовсе уверенный, что больше никогда никуда идти не придется. Но в тот же самый Новый год четырнадцатого поймет, что шестьдесят три – еще не настоящая старость, а хуже не будет, чем доживать эту самую настоящую старость в голодном Киеве… или неважно где. Словом, уйдет он в девятьсот первый год снова…

Старик замолчал, надолго припал к чашке почти допитого портвейна. Станислав Люцианович уже не помнил – который же это по счету, и соображал, откуда возьмет столько наличности. Впрочем, старик явно собирался платить за себя сам, так что ничего страшного. За путаными ходами мысли штабс-капитана он уследить уже не мог, но идея судьбы добровольного Агасфера, проживающего во времени все одну и ту же эпоху, была страшна и необычна, а особенно непонятно было, зачем такой сложный сюжет привязывать именно к нынешнему, отнюдь не такому уж привлекательному времени. Станислав Люцианович долго смотрел в окно на Сухареву башню, а когда возвратился взглядом к опустевшему кофейничку, то обнаружил, что на столе появился еще один предмет, видимо, извлеченный стариком из кармана. Присмотревшись через очки, Станислав Люцианович понял, что перед Яновым разложен план города Одессы, вынутый из Бедекера за 1896 год.

– Ведущие к морю ступени… – пробормотал старик, углубляясь в изучение плана. – Вы ведь никогда в Одессе не бывали?

– Был, но коротко. По дороге в Италию, пять лет тому назад.

– Да? Об этом, кажется, в мое время никто не писал…

Реплика была очевидно бессмысленна, если только невероятный старик не служил в тайной полиции. Но с метафизикой жизни, идущей по кругу, как цепь на велосипеде, подобная служба как-то не связывалась. Станислав Люцианович чувствовал, что явно перебрал содержимого кофейничков, устал как собака и от дальнейшей беседы проку не будет: позвал полового и расплатился. Попрощался со стариком, – тот поднял на него бледно-голубые глаза и поморгал. Слова не вырывались из его горла, только катался кадык на шее, покрытой возрастными пятнами. Одними губами сказал он что-то, быть может, даже и не по-русски, а на каком языке – поди угадай. Станислав Люцианович счел прощание оконченным. Надевая остроконечную котиковую шапку – тоже подарок брата-адвоката, – он обернулся. Штабс-капитан Янов сидел за тем же столиком, низко склонившись над планом города Одессы.

Этот план, да и сам старик неоднократно вспоминались Станиславу Люциановичу тремя годами позже, в той самой Одессе, куда занес его пыльный ветер переворота, и вот-вот, с уходом французской эскадры с рейда, грозил этот ветер смести его дальше – то ли в море, то ли в Бессарабию, то ли в Турцию. Станислав Люцианович совсем оголодал за последние годы, даже забыл свое отвращение к любой еде, кроме макарон с мясом: есть приходилось то, что удавалось добыть, и фурункулез замучил его вконец. Он долгими часами бродил по Одессе безо всякой цели и размышлял, что план города из Бедекера, пусть даже и за 1896 год, ему бы сейчас очень пригодился. Старик вспоминался плохо, его подернула пелена нереальности, слова, размытые алкоголем, вспоминались совсем смутно. Одно не вызывало сомнений: предсказание, что дальше будет много хуже, а потом – еще хуже, уже сбылось и, вероятно, должно было состояться и все прочее. Станислав Люцианович, может быть, и не согласился бы возвратиться в тот осенний день шестнадцатого года, за считаные недели до убийства Распутина: после этого он выпустил свой третий сборник, а сейчас так же медленно готовил четвертый, понятия не имея, где его можно будет издать, но чувствовал, что книга получается куда как значительней всего, что было у него до сих пор, да к тому же предвидел, что самое важное скажет лишь потом – когда и четвертая книга отойдет в прошлое. Где-то впереди и вверху мерещилась ему такая высота поэзии, что та дорога в приморское небо, которая виделась ему сейчас, должна будет показаться низинным проселком.

В карты он больше не играл, жил продажей оставшихся вещей. С ним была девочка-жена, которую он вывез из последнего набега в Петроград, которую нужно было довезти до Италии – кажется, у нее было плохо с легкими. Пережив в Питере две жутких зимы, Станислав Люцианович убедился в справедливости мнения, что холод хуже голода, и подался на юг. Оба они как-то уцелели, сейчас третий день ели купленный на предпоследние деньги кашкавал – тяжелый молдаванский сыр. Девочка-жена осталась одна в нанятой комнате, а Станислава Люциановича выгнала на улицу лютая нужда: стало нечего курить. На папиросы еще хватало, на рассыпные, конечно.

Купив два десятка «Зефира» у дикого мальчишки, едва ли не китайчонка по виду, Станислав Люцианович пошел к морю: можно было еще полчаса побродить, прежде чем начнется лютый приступ одиночества и потребность ухватиться за невообразимо сильные руки девочки-жены станет страшнее всех других – чтоб не бредить поисками яда или не кинуться в сухой колодец. Сам того не заметив, он забрел на кладбище, неухоженное и оттого совершенно утратившее право на почтение памяти усопших. «Мерзость запустения» – обычный литературный штамп – было бы для этого места еще комплиментом. Станислав Люцианович сел на край массивного надгробия и закурил.

Надпись на плите не удивила его. Он привык к совпадениям, а смерть лучшего и единственного друга, бедного самоубийцы Ли, свято верившего в свою способность влиять на реальность метафизически, убедила в том, что ливень совпадений должен рушиться теперь на него самого, одного из двоих, кто остался зачем-то жить в распадающемся мире, где, однако, всё же еще не все стихи написаны на страшном в своей красоте русском языке.

Надпись на плите гласила:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ РАБ БОЖИЙ АЛЕКСАНДР НИКИФОРОВИЧ ЯНОВ, ШТАБС-КАПИТАН.

ПРЕСТАВИЛСЯ НОЯБРЯ ДЕВЯТОГО 1909 ГОДА.

ЖИЗНИ ЕГО ШЕЛ ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ ГОД.

ПОМОЛИСЬ О НЕМ, СТРАННИК.

«Другой, конечно, но ничто не случайно», – подумал Станислав Люцианович, затягиваясь. Могила штабс-капитана была такая же голая и грязная, как все кладбище, лишь тяжкая плита из непонятного камня, пока еще никем не свороченная для хозяйственных нужд, успевшая за десять лет пребывания на своем месте сильно покрыться мхом, говорила, что покойник был человек не бедный и было кому по-заботиться об установке этого печального, но не такого уж дешевого напоминания живым о мертвом. Станислав Люцианович прикинул в уме: когда они встретились у «Викентьича» с тем, другим Яновым, этот, одесский, уже семь лет как спал смертным сном на приморском кладбище. В каком же году родился этот? В тысяча восемьсот двадцать третьем, надо полагать. В царствование государя Александра Первого, выходит, при Пушкине. Так что едва ли родственник тому, московскому. Отец разве? Может быть, в конце-то концов. Но напоминание пришло с того самого дальнего, холодного берега, к которому устремлена вся жизнь и где ждет его, хочется верить, душа бедного Ли. На память пришли стихи покойного друга с эпиграфом из Баратынского насчет «безчарной Цирцеи»:

 
Пусть дни идут. И вестью дальной вея,
Меня настигла хладная струя.
И жизнь моя – безчарная Цирцея
Пред холодом иного бытия [2]2
  Подлинное стихотворение Муни (С. В. Киссина) от 1911 года. (Прим. Е. Витковского.)


[Закрыть]
 

Вторая строфа куда-то пропала. Станислав Люцианович поскреб ногтем зелень, облепившую буквы надгробия, и вспомнил слова московского собеседника о том, что в Париже могилы лучших русских поэтов пребывают в полном небрежении. Отчего-то тут же память отдала и вторую строфу:

 
О жизнь моя! Не сам ли корень моли
К своим устам без страха я поднес.
И вот теперь – ни радости, ни боли,
Ни долгих мук, ни мимолетных слез.
 

Третью строфу Станислав Люцианович пробормотал уже вслух, вспоминая, как шевелились губы старика в миг прощания в московском трактире, что-то шепча невыносимо важное, но уже никогда не узнать, что именно, и даже не вспомнить – на каком языке:

 
Ты, как равнина плоская, открыта
Напору волн и вою всех ветров.
И всякая волна – волна Коцита,
И всякий ветр – с Летейских берегов.
 

Ветер с моря усиливался, и Станислав Люцианович почувствовал одновременно приближение ночи и подступание ужаса. Он поднялся, погасил папиросу о надгробие и, покашливая от дурного табаку, побрел домой.

2002, 1984, 1982, 1919, 1916, 1914, 1901

Племянник Янова

Было зябко, было необходимо. Был десятый час утра.

Евгений Витковский. «Штабс-капитан Янов»

Часть I

1

Фамилия Янов мне запомнилась. Одно из воспоминаний детства, подробностей, вроде бы случайных, которые сохраняются, вызывая за собой целые сцены, а те, в свою очередь, помогают почувствовать то, что называется air du temps, атмосферу эпохи.

Застолье у моего отца. Он любил, когда у него собирались компании. У него была однокомнатная квартира, в которой он жил один – в то время, в конце 60-х, не такая уж исключительная редкость, но все же важная привилегия, собственный островок в житейском море.

Телефон у отца отсутствовал, поэтому мы с мамой приехали без предупреждения. Это не значит, что он нас не ждал, на выходных мы появлялись почти каждую неделю, хотя для этого надо было ехать на другой конец города. Вероятно, она забрала меня после школы – субботу тогда уже сделали нерабочим днем, но школьников это не касалось.

Жили мы с дедом, маминым отцом, в его трехкомнатной. По тем временам – тоже роскошь, следствие его успешной военно-морской карьеры. Я считал такой расклад вполне нормальным – мы живем рядом с маминой работой, недалеко от школы. К тому же мой отец работал по ночам и вставал очень поздно – разве не достойное объяснение?

Впрочем, все это извивы эпохи, фон. Сон, который развеется и забудется, если о нем не рассказывать.

Застолье было главным образом мужским. Четыре или пять отцовских приятелей, пара женщин, пришедших за компанию. Едва мы сели за стол, слово взял краснолицый Августинов. Он работал либреттистом в Мариинке. Из остальных я знал фронтовика Ю. Д., чудом выжившего на Невском пятачке, а ныне хромого доцента с седой артистической шевелюрой, преподававшего в холодильном институте, и очень рассудительного Ю. Н., главного инженера на каком-то крупном заводе, в отцовском кругу носившего прозвище «Священный Сенешаль».

Не буду врать, что запомнил речь Августинова. Что в ней могло меня заинтересовать? Вот как он держался – я помню: бокал с золотистым шампанским в его руке, широту его жестов, которыми он подчеркивал окончания фраз. Помню пузырьки, которые поднимались со дна его бокала. Помню еще, меня удивляло, что шампанское пенится слабо и что он не расплескал ни капли.

Что-то он говорил про прыжки с трамплина, находя в этом символический смысл. Настоящий мужчина создан для прыжков с трамплина, как птица для полета.

Как обычно, это моя мама первой обратила внимание на серьезную проблему. Желая произвести впечатление на гостей, отец смог «достать» баранью ногу и запечь ее в духовке. На кулинарные способности он не жаловался. Коронное блюдо! Но, озабоченный готовкой, не позаботился о рядовых закусках. Два-три ломтика мяса перед каждым – и все. Вино, коньяк и шампанское гости принесли с собой, но кто же несет закуски?

– Ничего страшного, – поднялся один из гостей. Лысоватый, но моложе других. Уж точно моложе Ю. Н., Ю. Д. и Августинова. И моложе моего отца, хотя не так сильно. Раньше я его не видел. Какая-то пушистая улыбка, одновременно виноватая и снисходительная. Почему пушистая, может, он был плохо выбрит? Это я анализирую свои впечатления и занимаюсь толкованием прошлого.

– Я все привезу. Полчаса хватит, от силы сорок минут. Я на машине.

– Янов, Янов, куда ты, перед закрытием всюду очереди!

– Я знаю места, – снова снисходительная улыбка.

– Давайте я с вами, в магазине вдвоем быстрее, – это моя мама.

Янов посмотрел вопросительно на моего отца. Дальше – пунктиром, в детской памяти нет непрерывности – моя мама шепчется с отцом у выхода в прихожую. – «Да неудобно же!» – ее голос. Я вижу, как отец достает из бумажника двадцатипятирублевку и дает маме. Потом она с Яновым уезжает. Они и правда возвращаются довольно скоро. В руках у них хозяйственные сумки. За окнами темно. Скорее всего, октябрь – я помню, мне кажется, золотую листву парка Победы, мимо которого мы проезжали днем. И застолье продолжается по всем правилам.

2

В квартиру деда Янов, мне кажется, заезжал всего один раз. Дело было летом, дед был на даче, и мне не требовалось в школу. Погода стояла прохладная, но по-летнему шумела листва.

Мне было, наверное, уже лет 14. Янов должен был нас с мамой везти на дачу. С кое-какими тяжелыми вещами, иначе мы прекрасно добрались бы сами. Наш обычный маршрут я и сейчас помню почти наизусть: сорок минут на сороковом трамвае до станции Ланская, если меня укачало – полчаса в кафе недалеко от вокзала (я обнаружил экспериментально, что тошнота проходит, если взять что-нибудь острое, а в кафе готовили хазани-хоровац, даже название которого звучало остро), затем электричка и три остановки на автобусе. В электричках мой вестибулярный аппарат вел себя хорошо, а три последних остановки я худо-бедно мог выдержать.

Продолжая анализировать впечатления детства, я прихожу к выводу, что Янова должны были связывать с моими родителями какие-то отношения, о которых я до недавнего времени не задумывался. В компании отцовских приятелей я видел его только раз, однако Янов вряд ли бы согласился перевезти вещи малознакомому человеку. Это было не в его характере, а характер его я имел возможность узнать в дальнейшем гораздо лучше.

К чему вообще этот разговор о поездке на дачу? Для того чтобы показать, что пунктир не прерывался. Парадокс: пунктир то и дело прерывается, если считать, что он состоит только из штрихов, не принимая во внимание пробелов между штрихами и листа бумаги, который создает контекст. Но я стараюсь быть внимательным ко всему.

Большую часть пути мы ехали по Приморскому шоссе. Вдоль Финского залива. Местами шоссе вплотную подходило к берегу – за редкими соснами мелькали серо-розовые гранитные валуны на серо-желтом песке, за ними простиралось серо-голубое мелководье. И меня не укачивало – правда, Янов посадил меня вперед, рядом с собой, и позволил открыть окошко. Его «Москвич-412» шел очень ровно, и в нем не пахло бензином. А еще Янов рассказывал про Серебряный век – я вообще тогда впервые услышал это выражение.

3

В 1974 году я поступил на матмех Ленгосуниверситета. А в конце декабря мне позвонил Янов. «Сергей? Приходите. В ДК Газа интересная выставка. Большая очередь, но попасть можно».

Он не назвался, по голосу я не догадался, кто звонил, но на выставку все же пошел. По неопытности мне не даже не пришло в голову попросить, чтобы он помог с проходом, так что я благополучно отстоял шесть часов в извилистой очереди под милицейским присмотром.

Такую организованную очередь я видел впервые. Она даже была огорожена переносными металлическими барьерчиками. Серый денек, около нуля, тонкий подтаявший снежок. Хорошо, что я захватил с собой книжку, что-то по истории древнего Рима, которой я увлекался заодно с математикой.

На выставку «авангардистов», как их называли в очереди, запускали группами и всего на полчаса. Но тут Янов мне помог задержаться подольше.

Пробегая по залам – фантастические пейзажи Любушкина, гиперреализм Тюльпанова, сумасшедшее напряжение, исходящее от лысых голов, написанных Рохлиным, ощущение стремительного движения, которое умел создать несколькими цветными линиями Галецкий (к самым интересным картинам мешала приблизиться толпа), – я увидел Янова, разговаривавшего в углу с несколькими длинноволосыми художниками.

Длинноволосые мужчины в тогдашнем Ленинграде попадались нечасто, но зато обычно выглядели ярче и значительнее, чем в более позднюю эпоху. Как сейчас бы сказали – в их прическе читался «месседж», а не просто знак принадлежности к какому-нибудь «племени».

В прическе самого Янова, впрочем, не было ничего особенного.

Он меня заметил и подозвал жестом. Меня удивило, что его собеседники со мной поздоровались и представились.

– Юра…

– Евгений…

Две головы – черная и золотая.

Это не завязка для отдельной истории, в которой я сам принимал существенное участие, а часть фона для основного рассказа.

Конечно, если бы я рассказывал не о Янове, а о художниках – скажем, Евгении Рухине, через год с небольшим погибшем в пожаре собственной мастерской, или о Юре Жарких, – их истории, наверно, показались бы не менее значительными. Юру мне довелось встречать много лет спустя во Франции. Я спросил его о Янове, он ответил: «Не помню». Однако моя цель – Янов.

4

О том, что Янов коллекционирует картины, я узнал от другого художника, Юры Козлова, с которым я познакомился на той же выставке. Юра с женой жил недалеко от парка Победы, но не у парадного Московского проспекта, а, считай, на задворках, на первом этаже дома раннего сталинского периода, еще без архитектурных излишеств. Это была маленькая коммуналка, с одним соседом, тихим алкоголиком, готовым терпеть запах масляных красок. Сам Юра, с его впалой грудью и куцей бороденкой, почти не пил, но время от времени покупал соседу «маленькую». Впрочем, на масляные краски деньги у него бывали редко, большей частью он занимался графикой. Обыкновенная черная тушь, перо, сюжеты, отдаленно напоминавшие о деревенских рассказах Шукшина, а иногда – чистый «сюр», но тоже почему-то на деревенские темы. Янов купил у него две или три работы по двадцать или тридцать рублей – я помню, что Татьяна, жена Юры, упомянула вскользь о заработанных Юрой шестидесяти рублях, когда я зашел к ним и попал к праздничному чаю с мясным пирогом из кулинарии и пышным, как свадебное платье, тортом из «Севера».

Юра курил, но, чтобы в комнате не пахло табаком, залез на широкий подоконник и дымил в форточку.

– Странный этот Янов, – высунув руку наружу, чтобы стряхнуть пепел, Юра повернулся к нам. – За деньгами не гонится, но деньги у него есть. На Софью Власьевну плюет, но на рожон не лезет.

Софьей Власьевной в кругах, сочувствовавших диссидентам, тогда называли советскую власть. Художественный андерграунд диссидентам, естественно, сочувствовал.

– Даже я ему доверяю, – улыбнулась Татьяна, – так-то я Юрку обычно одергиваю, чтоб не связывался с кем попало.

– Я с Яновым знаком. Я бы к нему зашел, только адреса не знаю. И телефона тоже. Родители знают, но я спрашивать не хочу.

В те давние годы никакие номера телефонов, конечно, не высвечивались, когда тебе звонили.

– Мы на следующей неделе к нему собираемся. Можешь присоединиться.

– Собираемся, – подтвердил Юра, снова стряхивая пепел.

Таким образом я впервые попал домой к Янову.

5

«Квартира – это человек». Это в основном было неправдой в советскую эпоху и обычно неправда сейчас, хотя и по другим причинам. Роскошные квартиры существуют, но богатство слишком непрочно и связано со страхом, чтобы личность могла оставить позитивный отпечаток. А в советское время мы слишком зависели в квартирных делах от посторонних обстоятельств.

Квартира Янова все же произвела на меня не совсем рядовое впечатление. Хотя в конце 1970-х меня трудно было удивить трехкомнатной отдельной квартирой на новостройках, а с точки зрения планировки в ней не было ничего необыкновенного.

Картины в квартире наличествовали, но не слишком много. Меньше, чем, например, у коллекционера Георгия Михайлова, у которого мне доводилось бывать в те годы или чуть позже, до его ареста.

Когда Юра с Татьяной собирались уходить, Янов попросил меня немного задержаться:

– У меня к вам небольшой вопрос как к математику.

Запер за ними дверь, необычно массивную по тем временам для квартиры в Купчино, и вернулся к разговору.

Железных дверей тогда в квартирах я не видел, эта тоже была деревянной, но, я думаю, из массивного дуба, и весьма грамотно укрепленной изнутри стальными полосами. Соответственно, и замки выглядели серьезно.

– Вам ведь знакомо математическое понятие дерева?

– Конечно, – я пожал плечами.

– Да вы садитесь, – мы к этому моменту вернулись в гостиную. Янов махнул рукой в сторону светлого, цвета кофе с молоком, кожаного кресла. Прежде чем сесть самому в такое же по другую сторону от журнального столика, унес на кухню и вытряхнул пепельницу, в которой Козлов успел оставить несколько окурков.

– Меня интересует какое-нибудь разумное определение дистанции между вершинами деревьев.

– В каком смысле – разумное?

К Янову за счет разницы в возрасте я чувствовал некоторое почтение, но не настолько большое, чтобы меня мог смутить разговор о математике.

– Не длина пути от вершины до вершины. Все-таки вершины дерева, это скорее точки выбора. Значит, чем больше возможностей выбора их отделяет, тем меньше между ними общего.

– Наподобие генетического кода? Как будто это мутации?

– Да, наверное, что-то в этом роде…

– Тогда надо принимать во внимание степень ветвления и вероятности… Я недавно видел одну статью в «Записках ЛОМИ»… ЛОМИ – это Ленинградское отделение матинститута, – пояснил я. – Статья Маслова о мутационных исчислениях. Я его знаю, могу попросить оттиск…

Если я хотел придать себе веса этим предложением, попытка не удалась.

– Я Сергея Юрьевича тоже знаю, – улыбнулся Янов.

Вся эта суета – мое юношеское тщеславие, желание показать свою значимость, – к счастью, мало волновала Янова. Тайны своей он мне тогда все равно бы не выдал. Но и отгораживаться «железным занавесом» он не собирался. Заботило его другое.

Даже удивительно, сколь многое скрывалось за мимолетной темой деревьев. Например, то, что у Янова был дядя. Дядя жил на Петроградской стороне, на улице Красного Курсанта. Почему степень близости, в том числе ее определение по дереву родства, так много значила для Янова? Что именно открыл его дядя? Каким образом Янов сумел этим открытием воспользоваться, хотя знал о нем далеко не все? Почему необходимость узнать больше объясняла и отчасти оправдывала его желание завладеть наследством дяди? Не наследством в материальном смысле, а дополнительной информацией, важными секретами, без которых он не мог свободно пользоваться всеми плодами открытия. Как было получить к недостающей информации доступ? При том, что личные встречи с дядей и другими родственниками были Янову противопоказаны.

Упомянув Маслова, мы сменили тему.

– Вы когда-нибудь задумывались, что, возможно, мы с вами живем в бронзовом веке? – эти слова Янов произнес таким тоном, что мне вспомнились его рассуждения про Серебряный век во время давней поездки на дачу.

Но что на это сказать, я не знал.

Книжные полки, картины. Барный шкафчик. Несколько бутылок, которые были на виду – коньяк, виски, – цветом напоминали бронзу. (В те годы импортный виски иногда появлялся в продаже.)

Янов проследил за моим взглядом.

– Коньяк? Виски? Вино тоже есть, – только сейчас я обратил внимание на поблескивавшие фольгой горлышки бутылок в гнездах пониже.

– Коньяк, наверное…

Улыбаясь (снова эта его пушистая улыбка), Янов принес начатую бутылку коньяка и бокалы.

– Настоящий армянский очень неплох…

Пятьдесят или шестьдесят граммов коньяка придали мне уверенности, и я поинтересовался, что же все-таки Янов имеет в виду, говоря о бронзовом веке.

– За что его можно назвать бронзовым? Да примерно за то же, за что начало двадцатого века называют серебряным. Ценность, конечно, не та, драгоценным металл не назовешь, но все же не жесть…

В России сейчас нет свободы слова, но, как говорит ваш коллега-математик Есенин-Вольпин, кто сказал, что нет свободы мысли? И досуг у людей мыслящих есть, а для мысли это хорошо…

Посмотрите, что издают, – Янов пригубил коньяк, взял с полки книжку, – Прокл, «Первоосновы теологии». Тбилиси, «Мецниереба». Совсем недавно, 72-й год. А вот еще, более ранняя книжка, можно считать, ранняя бронза, если датировать, как в археологии. Амусин. «Рукописи Мертвого моря». Академическое издательство, 60-й. Про Кумранские рукописи. Про ессеев, «учителя праведности».

И стихи иногда бывают неплохие…

 
Не сю, иную тишину,
как конь, подпрыгивая к Богу,
хочу во всю ее длину
озвучить думами и слогом,
хочу я рано умереть
в надежде: может быть, воскресну,
не целиком, хотя б на треть,
хотя б на день, о день чудесный…[3]3
  Стихи Леонида Аронзона (1939–1970).


[Закрыть]
 

Как всегда у Янова, было не очень понятно, всерьез он цитирует или с иронией. Но наш «бронзовый век» ему, похоже, нравился всерьез.

– У меня к вам, собственно, есть вопрос, даже просьба. У меня есть родственники, с которыми по разным причинам мне сейчас не очень удобно связываться самому. Здесь, в Питере. Мне бы, однако, не хотелось, чтобы связь с ними полностью прервалась. Вопрос, собственно, в том, не согласились бы вы сыграть роль посредника?

– Да, конечно… Но ведь я для них чужой…

– У меня есть план, который может сработать. Не думайте, заранее я вас на эту роль не намечал. Но зато знаю своих родственников. Вот смотрите, – он достал с полки еще одну книгу.

Сероватая бумажная обложка, рамочка. В рамочке «Владиславъ Ходасевичъ», «Собранie стиховъ», «1927». Если очень присмотреться, можно разглядеть «книгоиздательство Возрожденiе. La Renaissance». Paris.

Имя Ходасевича мне приходилось слышать, мельком… В самиздате в те годы ходили перепечатки Гумилева. Я видел перепечатку «Стихов о неизвестном солдате» Мандельштама. Видел «Форель разбивает лёд» Кузмина. Известный в те годы друг художников Леон Карамян (сын академика) как-то при мне читал оттуда стихи. Книжка в бумажной обложке немного напоминала книгу в руках Янова.

– Мой дед коллекционирует книги. Я думаю, этот раритет его заинтересует.

– А откуда он у вас?

– Друзья из Парижа привезли.

Объяснение не очень меня удивило. Париж в то время не казался такой дальней заграницей, как Америка. Мне вспомнилась симпатичная преподавательница французского у нас в школе. Белокурая, с ямочками на щеках. Зоя Петровна успела побывать во Франции до того, как при Брежневе с поездками стало туго.

– Я дам вам номер телефона родственников. Телефон деда есть у многих книголюбов, сошлетесь, что получили по знакомству. Назовете какого-нибудь Володю или Сашу, если спросит. Уточнять он вряд ли будет. Скорее, спросит о происхождении книги.

Я к этому времени знал, что Янова зовут Владимиром, и меня его предложение насторожило, но не очень.