Текст книги "Экипаж «Меконга»"

Бенедиктов огляделся. Комната, раскрытые чемоданы на стульях, тахта, шкаф… Все было обыденно, прочно, привычно…

Он провел ладонью по глазам.

Клинок ножа торчал из бруска.

Нож был и в то же время не был…

– Что с тобой? – встревоженно спросила Рита.

Она подошла, взглянула на брусок. Глаза ее широко распахнулись…

Нет, она ничего не знала. Одно только знала: с бруском связано какое-то странное семейное предание о далеком предке, побывавшем в Индии. Отец всю жизнь хранил у себя брусок, а теперь она хранит, вот и все. Никогда никому не приходило в голову, что в бруске может что-то лежать…

Бенедиктов держал в руке брусок, как гремучую змею. Медленно сжал в кулаке лезвие. Пальцы сомкнулись. Пустота…

Рита вдруг встрепенулась:

– Подожди… Был еще один такой брусочек. Совсем ржавый. Под комодом лежал, вместо ножки… – Она побежала в комнату матери, потом вернулась, сказала растерянно: – Выбросили… Вчера старый хлам выбрасывали, и его тоже…

Первые минуты изумления прошли. Бенедиктов тщательно осмотрел брусок. На одной из его сторон были выгравирована какие-то буквы. В два ряда. Между рядами – нечто вроде изображения короны, а может, просто пятнышко ржавчины. Бенедиктов заметил тончайшую линию, опоясывающую лицевую сторону бруска. Значит, это не цельный брусок, а ящичек с крышкой. Крышка сидит на шипах, она хорошо пригнана и зачеканена…

После долгой возни Бенедиктов снял крышку. В ящичке лежал нож. Ручка его была плотно обмотана сукном. Видно, со временем сукно слежалось, обмотка ослабла, и при встряхивании лезвие высунулось наружу…

Бенедиктов потрогал красивую рукоятку из пожелтевшей слоновой кости. Рукоятка была обычная: ее можно было держать. Хвостовик клинка, должно быть, тоже был «нормальный»: иначе он не смог бы держаться в рукоятке.

А вот лезвие…

Оно свободно проникало сквозь все, не оставляя ни малейших следов. Будто из воздуха соткано…

Бенедиктов вонзил нож в стол. Что за черт! Дерево сопротивлялось, нож застрял. Еще раз – наискось – полоснул стол, теперь клинок прошел свободно…

До глубокой ночи Бенедиктов пробовал нож о разные предметы. Ему стало ясно: по всем направлениям нож свободно проникает сквозь любое вещество – по всем, кроме одного: строго вертикального. Если вонзать нож вертикально, сверху вниз, то он вел себя, как обыкновенный, только немного легче вонзался. Снизу вверх он проходил беспрепятственно сквозь любой предмет.

Это особенно изумляло.

Минута, в которую они впервые увидели загадочный нож, легла резким водоразделом в их жизни.

Бенедиктов решил во что бы то ни стало докопаться до разгадки тайны.

– Проницаемость! Понимаешь, Рита? Проницаемость вещества – вот задача. Ты считаешь, этот нож хранился в вашей семье более двухсот лет? Ну, если еще тогда сумели сделать его проницаемым, то уж нам с тобой…

Дух захватывало от величественных картин свободно управляемого человеком Измененного Вещества – картин, которые Анатолий Петрович рисовал своей жене. И Рита тоже увлеклась. Она помогала Бенедиктову. Готовила опыты, вела дневник экспериментов, оберегала рабочие часы Бенедиктова от покушений друзей и знакомых. Постепенно друзья перестали их навещать.

– Не беда, Рита, – говорил Анатолий Петрович. – Как только я закончу работу, вот увидишь – от друзей отбоя не будет.

Шли недели, месяцы. Кабинет Бенедиктова превратился в маленькую лабораторию. Все чаще и чаше Анатолий Петрович засиживался там до утра. Обессиленный, засыпал в кресле, но через час вскакивал, снова набрасывался на работу. Однако от цели был далек почти так же, как в тот момент, когда впервые увидел нож. Он стал нетерпелив, раздражителен, даже груб. В поведении его Рита стала замечать странности: подавленное, угрюмое настроение резко сменялось бодростью и поразительной работоспособностью, он мог работать сутками без отдыха. Затем опять наступала апатия.

Рита встревожилась. Она уже понимала, что Анатолий Петрович взвалил на себя ношу, которая одному человеку не под силу. Но, когда она заговорила о том, чтобы сообщить о находке в Академию наук, последовала такая вспышка ярости, что она замолчала. С трудом удалось ей уговорить мужа взять отпуск и совершить поездку по Волге.

Мы уже видели, каким печальным эпизодом завершилась эта поездка. Бенедиктову лучше не стало.

В передней прозвенел звонок. Бенедиктов пошел открывать, но Рита опередила его. Вошел Опрятин – подтянутый, свежевыбритый, в щеголеватом сером костюме. Склонив аккуратный зачес, он притронулся холодными губами к руке Риты. Осведомился о здоровье.

– Мое здоровье в полном порядке, – очень внятно сказала Рита. – До свиданья.

– Постой, ты куда? – спросил Бенедиктов.

– В кино.

Щелкнул замок, мужчины остались одни.

– Тем лучше, – буркнул Бенедиктов и повел гостя в кабинет.

Опрятин критически оглядел оборудование.

– Так, так, – сказал он. – Электростатическая машина – правильно. А это – ваш ламповый Генератор, о котором вы рассказывали?

Он снял пиджак и, высоко вздернув брюки на коленях, развалился в кресле. Бенедиктов сел напротив.

– Анатолий Петрович, прежде всего расскажите, пожалуйста, подробно о ноже.

Он внимательно выслушал рассказ Бенедиктова.

– Индийские чудеса… Коли б не видел, не поверил бы, – сказал он. – Значит, проницаемость лезвия кончатся возле ручки?

– Да, какая-то переходная зона – шесть миллиметров. Я снимал ручку. Хвостовик ножа – это обыкновенная сталь.

– Кстати: вы взвешивали металлическую часть ножа?

– Вес нормальный, соответствует объему.

– Очень интересный факт. Значит, в гравитационном поле ведет себя как обычное вещество…

– Да. И еще одна удивительная зависимость от гравитационного поля: вертикально вниз он колол почти как обыкновенный нож. Только меньше усилия требовалось, вот и вся разница.

– Вот как! Верно, по вертикали вниз действует только одна сила – земное тяготение… – Опрятин задумался.

– По-моему, – сказал Бенедиктов, – в ноже каким-то образом изменены межатомные, а может быть, и внутриатомные связи. Я убежден, что разгадку мы быстрее найдем через свойства живого организма. Жизненный процесс связан с выделением энергии в разных формах – в волновой форме, в форме биотоков…

Он подошел к круглому аквариуму с проволочной обмоткой, принялся объяснять. Опрятин не дал ему договорить до конца.

– Понятно, Анатолий Петрович, – вежливо сказал он. – Вы помещаете рыбок между обкладками конденсатора, в колебательный контур. Ищете резонанса с их собственной, рыбьей, биоэлектрической частотой, так?

– Именно.

– Разрешите взглянуть на ваши записи. – Опрятин полистал тетрадь. – Бессистемно работаете, коллега. Смутное впечатление от записей. Так не пойдет. Нам нужна система.

– Знаем, знаем, – сказал Бенедиктов. – Рабочий «А» берет в руку «Б» лопату «В» и подходит к куче «Г». Знаем вашу систему.

Опрятин пропустил это мимо ушей.

– Итак, – сказал он, – что мы имеем в качестве исходных данных? Нож из проницаемого материала. Да и то – увы! – утерян… Говорите, предок имел отношение к Индии? Двести лет с лишком? Что ж, опустимся на уровень того времени. Искать там, среди лейденских банок… О структуре вещества только догадывались… Очевидно, набрели случайно. В ноже изменены межатомные связи, вы правы. Как же была преодолена энергия внутренних связей вещества? Вот вопрос… Если бы нож был у нас в руках… Кстати, вы говорили, что нож лежал в железном ящичке. Он-то хоть сохранился?

Бенедиктов вынул из шкафа ящичек, похожий на пенал, и протянул Опрятину.

Опрятин взглянул и…

– Ах, черт! – воскликнул он, вскакивая. – Те же буквы…

На крышке была гравировка: «AMDG».

Ниже – изображение маленькой короны, еще ниже – буквы помельче: «JdM».

Опрятин прошелся по кабинету. Шаги его звучали четко, как удары молотка.

– Что случилось? – спросил Бенедиктов, поворачивая голову вслед за Опрятиным. – Чего вы всполошились?

– Нет, ничего. – Опрятин уселся в кресло и снова принялся разглядывать ящичек. – Что означают эти буквы?

– Верхние четыре – начальные буквы девиза иезуитов. Забыл, что именно. Нижние три – неизвестно, что означают. Вряд ли это имеет отношение к научной проблеме.

Опрятин погрузился в раздумье.

– Вот что, – вдруг рассердился Бенедиктов, – если вы пришли для того, чтобы глубокомысленно молчать, то…

– Не торопитесь, Анатолии Петрович. Характерец у вас… – Он положил ящичек на стол и поднялся. – Ну ладно. Давайте, чтобы не терять времени, поставим начальный опыт. Когда вы в тот раз описали ваш генератор, мне пришла в голову одна идейка. Вам завезли сегодня чемодан с приборами?

– Завезли. Между прочим: не вы ли присылали ко мне раньше этого типа со зверской рожей? Под видом монтера.

– Что вы, Анатолий Петрович? Это мой лаборант. Весьма полезный и, я бы сказал, приятный мужчина. Надеюсь, вы измените свое отношение к нему… Помогите мне убрать аквариум. А столик – сюда, ближе к генератору.

Опрятин принялся собирать аппаратуру.

– Может быть, вы предварительно посвятите меня? – сказал Бенедиктов.

– Безусловно. Я предлагаю начать с минимальной поверхности – с острия.

Опрятин раскрыл футляр и вынул металлическую державку, снабженную длинной, хорошо отполированной иглой.

– Конечно, – сказал он, – кончику этой иглы далеко до пчелиного жала. Жало имеет острие, закругленное на конце радиусом в одну миллионную часть миллиметра. Приложите к такому острию силу всего в один миллиграмм, и давление его кончика на прокалываемое вещество составит около трехсот тонн на квадратный сантиметр. Представляете себе? А стальная игла в руках человека дает укол с давлением около четырех тонн. Впрочем, в иглах вы, кажется, разбираетесь…

– Что это значит? – хмуро сказал Бенедиктов.

– Виноват, просто к слову пришлось. – Опрятин устремил на биофизика немигающий взгляд. – Итак: с кончиком иглы нам легче справиться, чем с крупной массой вещества, согласны?

Он коротко изложил методику опыта.

На столике, под бинокулярной лупой, была собрана установка. Державка с иглой теперь помещалась в струбцине с микрометрическим винтом так, что острие иглы было подведено к стальному кубику. Все это помещалось в спирали между параллельными обкладками и было заключено в толстостенный стеклянный сосуд. Маленький моторчик через ряд зубчатых передач мог очень медленно вращать микрометрический винт, упирая острие иглы в кубик. В стекло были впаяны выводы проводов, соединяющих установку с электростатической машиной и генератором Бенедиктова.

– Посмотрим, на что годится ваш генератор, – сказал Опрятин. – Ну, начали. Попробуем воздействовать электрическим полем на внутренние связи вещества этого кубика.

Бенедиктов включил мотор, и диск электростатической машины с тихим жужжанием завертелся.

– Генератор! – скомандовал Опрятин.

Щелкнул тумблер. В стеклянном сосуде моторчик медленно-медленно вращал микрометрический винт, подводя острие иглы к кубику.

Опрятин и Бенедиктов прильнули к стеклам бинокуляра.

Звякнул звоночек: острие вошло в контакт с кубиком. Включились самописцы. Острие продолжало двигаться, вонзаясь в металл. Но чувствительные приборы не показали усилия… Игла входила в стальной кубик, не встречая сопротивления!

Это длилось один момент.

В следующий миг какая-то сила отбросила Опрятина и Бенедиктова к стене. Стеклянная камера со звоном разлетелась вдребезги…

Бенедиктов огляделся. Он был ошеломлен. Не померещилось ли ему это?..

Опрятин поднимался с пола. Лицо его было бледно, со лба стекала тонкая струйка крови. Он взглянул на Бенедиктова – и вдруг засмеялся, закинув голову и выпятив костистый подбородок.

«Тронулся, что ли?» – тревожно подумал Анатолий Петрович.

– Кубик! – хрипло сказал Опрятин, оборвав смех.

Они кинулись искать кубик и нашли его вместе с обломком струбцины в углу. Положили под микроскоп. Ни малейшего следа от иглы… Но лента самописца – бесстрастная свидетельница – говорила, что игла вошла в сталь на целых три микрона…

Ученые сели в кресла друг против друга. Помолчали. Потом Бенедиктов спросил:

– Что… что вы думаете об этом?

– Я думаю… Это была великая минута. – Голос Опрятина теперь звучал спокойно, но что-то отчужденное появилось в глазах. – На мгновение мы добились проницаемости. Мы ослабили связи вещества в кубике… Но силы, которые создают эти связи, высвободились… И вот – отталкивание…

Он долго молчал. Потом заговорил уже совсем спокойно:

– Мы в начале пути, Анатолий Петрович. Однако в квартирных условиях мы ничего, кроме скандалов с домоуправлением, не добьемся. Вторгаться в структуру вещества, знаете ли… Может и не так бабахнуть. Нужно собрать крупную установку. С генератором Ван-де-Граафа. Без него не обойтись. Нам предстоит множество опытов.

– Что вы предлагаете?

– Есть у меня одна возможность поработать уединенно. Но вы, к сожалению, не состоите у нас в штате… – Опрятин помолчал, потом сказал в упор: – Вам нужно перейти в наш институт.

11. Про «ртутное сердце» и про кошку, которая гуляет сама по себе

Нет на свете собаки нежнее и ласковее бульдога.

Но на вид этого не скажешь.

Дж.К.Джером, «Мое знакомство с бульдогами»

Шумный людской поток выносит Риту из кинотеатра. Вокруг громко обмениваются впечатлениями, смеются, острят. Все возмутительно счастливы.

А Рите не с кем даже словом перемолвиться. Медленно идет она по аллее Приморского бульвара, мимо фонтанов, подсвеченных цветными лампами, мимо скамеек, на которых тесно сидят парочки.

Тоскливо у Риты на душе.

Первый раз в жизни она одна пошла в кино. Ей кажется, что встречные смотрят на нее с недоумением и жалостью. Ну и пусть! Да, все гуляют парами или компаниями, а она гуляет одна. Ей так нравится.

Нравится?

Нет, себя не обманешь…

Почему-то вспомнилась читанная в детстве киплинговская сказка о Кошке, Которая Гуляла Сама по Себе…

Рита выходит с бульвара на улицу, залитую резким светом ртутных фонарей. Шуршат по асфальту покрышки автомобилей.

Киоск с водой.

Лоток с мороженым.

Троллейбусная остановка.

Высекая на перекрестке искры из проводов, приближается троллейбус. К нему бежит, смеясь, стайка девушек на тоненьких каблучках.

Рита взглянула на часы. Без пяти минут десять. Ехать домой? А зачем? Слушать, как в кабинете гудят голоса мужа и его гостя? Поить их чаем с инжировым вареньем? Ну нет!

Она идет обратно на бульвар. Идет мимо темных скамеек, на которых, в тени деревьев, обнимаются парочки, и мимо пустых скамеек, освещенных фонарями. Она садится на пустую скамейку под старой акацией; рядом высится фонарь – длинноногий вечерний страж.

Прямо перед Ритой – черное стекло бухты. На смутно обозначенном горизонте мигают огоньки – то красный, то белый. А если посмотреть вправо, можно увидеть скупо освещенный бон яхт-клуба и призрачные силуэты яхт, слегка покачивающиеся на воде.

Господи, до чего же одиноко!

По аллее идет группа парней. Громко переговариваются, дымят сигаретами, смеются. Поравнявшись с Ритой, они весело переглядываются и садятся на ее скамейку – двое с одной стороны, трое с другой. Парень в ярко-красной рубашке и черных брючках ставит между собой и Ритой патефон.

– Не помешаю? – спрашивает он, с улыбочкой глядя на Риту.

Рита молчит. Встать и уйти? Эти мальчишки подумают, что она их боится. А она нисколечко не боится. Противно просто.

– Что, Валерик, не отвечают тебе? – дурашливым тягучим голосом говорит курносый парень, сидящий по другую сторону от Риты.

– Не отвечают…

– Да ты, наверное, невежливый.

– Я вежливый… – Обладатель патефона прыскает в кулак. – Девушка, – говорит он с какой-то отчаянной решимостью, – можно с вами познакомиться?

Рита сердито смотрит на его нагловатое лицо, обрамленное черными бачками.

– Не хотят знакомиться, Валерик? – спрашивает тот же дурашливый голос.

– Не хотят! – отрезает Рита. – Идите, идите своей дорогой.

– А что, посидеть уже нельзя на бульваре? – говорит курносый парень. – Мы, может, пришли свежим воздухом подышать.

Он откидывается на спинку скамьи, вытягивает ноги и начинает громко дышать. Его дружки тоже с шумом втягивают и выпускают воздух.

Рита встает. Парни тотчас вскакивают. И в этот момент возле них останавливается большой рыжий пес, пробегавший мимо. Он тихонько рычит…

– Рекс! – слышится басовитый голос. – Назад!

Быстрым шагом подходит высокий парень в белой рубашке с распахнутым воротом, с ремешком в руке. Он изумленно смотрит на Риту, потом переводит взгляд на молодого человека с патефоном.

– Горбачевский? – говорит он недоуменно. – Вы что тут делаете?

Уже несколько дней Николай и Юра возились с ртутью. В маленькой застекленной галерее в Бондарном переулке они собрали «ртутное сердце» – старинный прибор для демонстрации усиления поверхностного натяжения под действием электрического тока.

Прибор был собран на одной чашечке лабораторных весов. В этой чашечке, залитой проводящим ток раствором, лежала крупная капля ртути. К ней был подведен винт с иглой – так, чтобы кончик иглы касался ртути. Ртутная капля через проводящую жидкость соединялась с анодом аккумуляторной батареи, а игла – с катодом.

На второй чашке стояли уравновешивающие гирьки.

При пропускании тока поверхностное натяжение усиливалось, капля ртути сжималась и отрывалась от иглы. Цепь размыкалась, и капля, расплываясь, снова касалась иглы.

Она беспрерывно пульсировала – «ртутное сердце» билось.

Молодые инженеры пытались воздействовать на «ртутное сердце» высокой частотой. Для этого они окружили прибор спиралью, включенной в колебательный контур лампового генератора. Они полагали, что при какой-то частоте колебаний натяжение поверхности ртути резко возрастет и так сожмет каплю, что она вовсе перестанет касаться иглы. Тогда, добавляя ртуть, по увеличению веса капли можно будет судить об увеличении поверхностного натяжения.

Они меняли форму спирали, пробовали разные частоты – ничего не получалось. «Ртутное сердце» спокойно и ровно пульсировало, как и при обычном пропускании тока, без спирали.

– Ни черта не выходит, – говорил Юра, выключая ток. – Зря только время убиваем.

– Может, весы недостаточно чувствительные? Давай купим аналитические.

– Э! – Юра недовольно поморщился. – Уж лучше самим сделать пьезоэлектрические весы. У меня где-то есть схема…

В тот вечер Николай терпеливо повторял опыт в разных вариантах. Вдруг он услышал повизгивание и шорох: будто кто-то царапал дверь когтями. Он открыл дверь и впустил в галерею крупного пса бульдожьей породы, с рыжей полосатой шкурой, похожей на тигровую. В зубах пес держал книгу, обернутую газетой.

– Рекс! Здорово, собакевич. – Николай отобрал у пса книгу и потрепал его по гладкой теплой голове.

Пес лизнул ему руку и бешено завилял обрубком хвоста.

У Рекса было два хозяина, но жил он у Юры, так как у Николая было тесновато. Собаке часто приходилось исполнять роль посыльного. Вот и сейчас Рекс прибежал с поручением: Юра возвращал «Шерпов и снежного человека».

Николай угостил Рекса колбасой и снова занялся «ртутным сердцем».

Стемнело. Со двора неслись звуки радиолы: это внизу, в своей квартире, Вова проигрывал любимые пластинки.

Николай встал и накрыл весы с «ртутным сердцем» старым деревянным колпаком от швейной машины. С хрустом потянулся.

Не дается в руки поверхностное натяжение…

Дьявол с ним. Надо пройтись по бульвару. Проветриться. Заодно и Рекса отвести к Юрке…

– Горбачевский? – недоуменно говорит Николай. – Вы что тут делаете?

Парень с патефоном смущен.

– Ничего… – бормочет он. – Гуляем просто…

– А вам какое дело? – хорохорится курносый парень, подступая к Николаю.

Но Валерик Горбачевский хватает своего приятеля за локоть и, что-то шепча ему на ухо, уводит прочь. Остальные парни тоже уходят.

– Они… приставали к вам? – стесненно спрашивает Николай, накручивая ремешок на палец.

Только теперь Рита узнала его. Холодно глядя на Николая снизу вверх, она говорит:

– Вы упорно появляетесь в роли спасителя. Я в этом не нуждаюсь.

Тряхнув головой, она направляется к выходу с бульвара. Рекс бежит рядом с ней. Рита останавливается, треплет пса по голове.

– Странно, – говорит Николай, подходя ближе. – Рекс обычно не идет к чужим.

– Хорошая собачка. – Рита обеими руками берет Рекса за морду. – Прямо тигр.

– Это боксер. Тигровый бульдог… У него немного испорченная порода – морда удлинена, видите?

– Он красивее бульдогов. – Рита выпрямляется, смотрит на Николая: – Этот мальчик с патефоном – он ваш знакомый?

– Валерик Горбачевский? Он мой лаборант.

Свет фонаря падает на Риту, на ее золотистые волосы, на узкое лицо с нежным подбородком и темными печальными глазами.

Николай не может оторвать взгляд от Ритиного лица. Десятки вопросов вертятся у него на языке. Кто она такая? Каким образом свалилась тогда за борт? И что за странный интерес к месту ее падения: ведь Опрятин явно искал там что-то, у него на моторке был поисковый прибор. И Вова нырял там с аквалангом. Что они ищут?.. И почему все время кажется, будто он уже видел когда-то эту девушку?..

– Веселые у вас лаборанты, – насмешливо говорит Рита.

Круто повернувшись, она идет к троллейбусной остановке. Идет мимо фонтанов, подсвеченных цветными лампами. Мимо пустых скамеек и мимо скамеек, занятых парочками. Идет одна.

Кошка, Гуляющая Сама по Себе…

Николай долго глядит ей вслед. Потом подзывает Рекса и, широко шагая, продолжает свой путь.

Юра открывает дверь. Он в одних трусах, в руке у него отвертка «Дюрандаль».

– Здравствуйте, люди и собаки! – провозглашает он и ведет Николая в свою комнату, заваленную книгами и завешанную географическими картами.

На столе громоздится нечто, напоминающее электрополотер. Это знаменитый «сверхмагнитофон», с которым Юра возится вот уже третий месяц.

– Смотри, Колька. Я вытащил из него кое-что, и теперь…

Юра показывает Николаю почти готовые пьезоэлектрические весы и объясняет, что он придумал для упрощения схемы. Николай слушает и не слушает. Он дымит сигаретой, рассеянно стряхивая пепел в жестянку с шурупами.

– Юрка, – говорит он вдруг, прервав друга на полуслове, – я только что встретил ту, которая с теплохода прыгнула…

– Шут с ней. Теперь смотри: от кварцевой пластинки выводы идут…

Но Николай снова перебивает его:

– На месте ее падения что-то ищут. Опрятин ищет. И Вова.

Юра смотрит на друга, глубокомысленно почесывая «Дюрандалем» затылок.

– Может, они ищут затонувший город Шерги-Юнан?[5]5
  Полулегендарный город, ушедший под воду; его искали в последний раз летом 1960 года.


[Закрыть]

– Не дури, Юрка! К ней на бульваре приставали какие-то парни. Среди них знаешь кто был? Наш Горбачевский.

– Валерка?

– Да. Завтра поговорю с ним.

– Не надо. Ты не умеешь вести воспитательные разговоры. Я сам поговорю.

– Понимаешь, – задумчиво продолжает Николай, – у нее такое лицо… Все время кажется, будто я ее где-то видел раньше…

Юра явно настроен на другую волну. Он подбрасывает и ловит отвертку, а потом говорит с дружелюбной интонацией в голосе:

– Как же ты не узнал свою двоюродную тетку из Астрахани?

Николай раздраженно тычет окурок в жестянку и идет к двери.

– Жизнерадостная дубина! – бросает он на ходу.

Медленно идет он по вечерним улицам. Смутно и тревожно у него на душе.

12. О находке, которая вынуждает авторов закончить первую часть и совершить экскурс в начало позапрошлого века

…Ибо распечатывание таких сосудов входит в круг моих обязанностей.

В.Гюго, «Человек, который смеется»

Грязный брусок, приобретенный Приваловым на толкучке, больше двух недель провалялся на яхт-клубе, в рундуке, на дверце которого была выведена по трафарету аккуратная надпись «Меконг». Не то чтобы Борис Иванович забыл о нем – просто руки не доходили. С тех пор как в институте заговорили о Транскаспийском нефтепроводе, Борис Иванович потерял всякий покой. Неотступно стояло перед ним странное и заманчивое видение: мощная струя нефти, идущая через море…

Надо было хоть немного отвлечься от беспокойных дум, от вычислений, уводивших в область фантастики. У Привалова было испытанное средство охлаждения разгоряченной мысли: послесарничать, повозиться с инструментом и металлом. А если при этом случался собеседник, готовый выслушать его, Бориса Ивановича, дифирамбы слесарному искусству, то это было все равно что дом отдыха.

Итак, однажды после работы Привалов заехал на яхт-клуб, завернул брусок в газету и привез его домой. После обеда он приладил к кухонному столику тисочки и, мурлыча себе под нос песенку о хорошем настроении, разложил инструмент.

Перед работой он поскреб ногтями кусок мыла – старый способ, каким культурные металлисты предупреждают появление под ногтями траурной каймы.

– Не найдется ли у нас немного керосину? – спросил он жену.

Ольга Михайловна, мывшая посуду, обернулась к нему.

– Где-то был, – сказала она. – Помнишь, ты приносил, когда красил двери.

– Да-да, я кисть еще отмывал. Поищи, пожалуйста.

Борис Иванович смочил тряпочку керосином и принялся тщательно обтирать брусок.

– Любопытно, – говорил он при этом, – как техника меняет привычные понятия. Раньше керосин – он назывался тогда фотогеном – был почти неизвестен в быту. Потом он стал известен всем, включая грудных младенцев. Керосиновые лампы, примусы, керосинки «Гретц»… А теперь городские дети могут услышать это слово только в школе или – попав в реактивную авиацию… Электричество и газ! А когда-нибудь и эти слова перестанут быть ходовыми – как ты думаешь?

Ольга Михайловна ответила не совсем по существу:

– Я же просила тащить домой поменьше дряни! Зачем тебе эта грязная железка?

Привалов тем временем зажал брусок в тиски и принялся срезать острым шабером толстый слой ржавчины, размоченной керосином.

– Это не железка, – сказал он. – Я уже как-то говорил тебе, что железо в чистом виде встречается редко. В основном оно бывает в виде сплава с углеродом, который называется сталью. А железо, феррум, – это элемент, оно только в лабораториях бывает в чистом виде. И, кстати, оно почти не ржавеет. А эта штуковина ржавая – значит, стальная.

– Позволь, а как же нержавеющая сталь?

– Это, видишь ли, название условное. В некоторых марках нержавеющей стали железа меньше, чем хрома и никеля.

– Чего только не узнаешь на старости лет! – вздохнула Ольга Михайловна, вытирая тарелку. Глаза ее смеялись. – Борис, – сказала она немного погодя, – давай пойдем в кино. В «Повторном фильме» идет «Колдунья». Все ее видели, кроме нас с тобой.

– В принципе я не против «Колдуньи», – ответствовал Привалов, орудуя шабером. – Ты же знаешь, я всегда стоял горой за ведьм, волхвов и леших. Но, прежде чем приобщиться к оккультным наукам, я очень хочу заглянуть в этот ящичек.

– Ты скажешь! – засмеялась Ольга Михайловна. – Постой, но разве он пустотелый?

– В том-то и штука, – радостно откликнулся поклонник волхвов. – Понимаешь, он слишком легок для своего размера – я это еще на толкучке заметил, когда взял в руки. Но никаких стыков на стенках не видно. Вот мне и стало интересно, как он сделан.

Привалов отложил шабер. Блестящая поверхность металла обнажилась почти повсюду, только в углублениях темнела ржавчина.

Молотком он постучал по углам и по середине.

– Явно пустотелая штука, – сказал он и потряс ящичек около уха. – Никакого звука. Или там ничего нет, или что-нибудь плотно набито.

– Борис, ты поосторожнее, – забеспокоилась вдруг жена. – Может быть, это неразорвавшаяся мина?

– Ну что ты! Я не вижу ни одного отверстия для взрывателя или предохранителя. И, судя по вмятинам и забоинам, этой штукой пользовались как подставкой: на пей рубили и сверлили. Если б что и было, она бы давно взорвалась.

– А вдруг она замедленного действия?

Борис Иванович ухмыльнулся:

– Ты напоминаешь мне бабушку из «Детства» Толстого. Помнишь? Она не пожелала выслушать объяснение, что дробь не порох.

– Благодарю за сравнение!

– Да ты не сердись. Понимаешь, ящичек сделан очень давно, тогда не было механизмов замедления. Вообще говоря, я бы мог взять его завтра в институт и между делом легко разобраться, даже не вскрывая его. Можно измерить толщину его стенок ультразвуковым толщемером. Можно взять конвертик с фотопленкой, ампулу с чем-нибудь радиоактивным – мезоторием, например, – и просветить ящичек гамма-лучами. По снимку можно было бы, вероятно, понять, есть ли что внутри.

– Вот и сделай так, – сказала Ольга Михайловна, убирая посуду в шкафчик.

– Э-э, нет! – Привалов зажег газовую горелку. – Старые способы тоже нельзя забывать. Помнишь, у Козьмы Пруткова: и при железных дорогах надо сохранять двуколку.

– А еще у него же сказано: если у тебя есть фонтан – заткни его, – язвительно заметила жена.

– Верно, – миролюбиво сказал Привалов. – Мы в расчете за бабушку.

С этими словами он поставил на газ сковородку и положил на нее ящичек.

– Теперь ты будешь его поджаривать?

– Очистительная сила огня! – Борис Иванович перевернул ящичек на другой бок. – Сейчас мы ему прогреем старые ревматизмы… И хорошее настроение не покинет больше нас…

Напевая, он высыпал на блюдечко немного зубного порошка, размешал его с водой и, смочив в растворе тряпку, стал водить ею по стенкам ящичка. Мел, шипя, быстро высыхал на горячем металле. Ящичек стал чисто белым, лишь слегка проступали в углублениях пятна ржавчины.

– А дальше что? – спросила жена, с любопытством наблюдавшая за этими манипуляциями.

– А вот смотри.

Привалов смочил сухую тряпочку керосином и стал отжимать ее на ящичек. Желтые капли, падая на меловую поверхность, мгновенно расходились, пропитывая ее.

– Видишь? Вот тебе старые методы дефектоскопии.

На всех гранях ящичка проступили четкие, тонкие, будто иглой процарапанные линии, образовавшие строгий геометрический узор.

Подняв очки на лоб, Привалов любовно разглядывал стыковые линии.

– Понятно, – говорил он. – Ящик собран, как деревянный, на шипах, под «ласточкин хвост». Края, очевидно, зачеканены, а потом все зашлифовано. Керосин на меловом слое всегда покажет щель, самую тонкую…

– Надеюсь, ты не сейчас будешь его вскрывать?

– Ах да, «Колдунья»… – Привалов поспешно, прибрал со стола и пошел умываться.

– Знаешь, – донесся его голос из ванной комнаты, – надо бы завести в доме телевизор.

– Нет уж, извини. Тогда тебя совсем из дому не вытащишь. У меня на этот счет твердые взгляды.

– Ну-ну… – Привалов вышел из ванной, вытирая руки. – Это очень старый ящичек, Оля. Соединения на шинах характерны для тех времен, когда в технике преобладало дерево и «деревянная технология» переносилась на металл. Мы теперь считаем, что получить точные размеры на дереве невозможно. А в восемнадцатом веке, в начале, Вильгельм де Геннин в своем описании сибирских и уральских заводов писал, что «железо не есть дерево и сделать его ровно, яко стругом строганное, не можно». Этот самый де Геннин…

– А ты мог бы одновременно говорить и одеваться? – мягко опросила Ольга Михайловна. – Удивительно, сколько детского в мужских характерах…

Они вышли из дому. Привалов с удовольствием вдохнул прохладный воздух вечера. После возни с металлом и инструментом он чувствовал себя отдохнувшим, освеженным.