Текст книги "Кронштадт"

– Я не скалю, – тихо отвечает тот.

– А вроде улыбка у тебя. – Схватив Галкина под руку, Толоконников отводит его подальше от ушей подчиненных. – Почему не скомандовал сотке?

– Так высоко же шли…

– На какой высоте?

Галкин молчит. В бегающих глазах отсвечивает зарево пожаров, молча он выслушивает нагоняй Толоконникова: самолеты шли достаточно низко и угол возвышения позволял сотке вести огонь, а его, Галкина, как прихватил мандраж на переходе из Куресааре, так до сих пор и не отпускает… И вообще-то трудно управлять зенитным огнем из разных калибров при такой скоротечности боя, а от него, Галкина, столько же помощи, сколько от козла молока…

Высказав все это, четко, по-строевому повернулся Толоконников и, звякая подковками по стальному настилу, пошел к своим комендорам – стрельбу разбирать, делать выводы. Лейтенант Галкин проводил его безнадежным взглядом.

Около девяти часов вечера взрыв огромной силы потряс город: подрывная команда взорвала арсенал. Содрогнулось таллинское небо, оглохшее от войны. На затянувшие его тучи пал мрачный багровый свет. В этом свете обозначился черный силуэт Вышгорода с красным флагом, развевающимся на шпиле «Длинного Германа».

Орудийный рев прибывал. Береговые батареи и корабли ставили стену заградительного огня, помогали частям прикрытия сдерживать непрекращающийся напор противника. Отход войск начался.

Тарахтели мотоциклы, на которых мчались связные – указывать дорогу. Тянулись молчаливые колонны по Нарва-манте и по Пярну-манте… мимо тлеющего Бастионного парка… мимо древних церквей Нигулисте и Олевисте… мимо затаившихся, темным тесом обшитых домов северной части города… вдоль умолкнувших корпусов завода «Вольта» с черными провалами окон… мимо разбитого судоремонтного завода. Шли красноармейцы в пропотевших гимнастерках и моряки в запыленном, неудобном для сухопутного боя флотском обмундировании. Несли на плечах оружие, на носилках – раненых. Зарево ночных пожаров освещало хмурые, усталые, небритые лица. Каски, бескозырки, пилотки… Хруст стекла под сапогами на булыжнике мостовых…

Река эвакуации втекала в Минную гавань, где тесно стояли – кормой к причальным стенкам – транспортные суда. Дробясь на множество рукавов, втекала по трапам людская река. Приняв бойцов и оружие, транспорты – в недавнем прошлом пассажирские и грузовые пароходы – отваливали от стенки, сами или с помощью буксиров, и уходили на рейд, под защиту военных кораблей.

Норд-ост крепчал и надул-таки моросящий дождь. Дождь падал и переставал – будто не принимала его земля, раскаленная огнем.

Нескончаемо тянулась эта ночь.

А под утро, когда главные силы, снятые с берега, уже видели, забывшись, мучительные сны на качающихся палубах, в тесноте судовых кубриков, в Минную гавань начали прибывать части прикрытия. Их отрыв от противника был не прост. Многим бойцам пришлось, приняв на себя немецкий натиск, остаться навсегда в окопах последней черты обороны. Хорошо хоть, что флотская артиллерия молотила всю ночь без передыху, не позволила немцам ворваться в город на плечах отступающих.

Части прикрытия снимали на рассвете. Несколько небольших кораблей было послано с рейда в Минную гавань принять на борт последний заслон. Базовый тральщик «Гюйс» – в их числе.

Медленно, нехотя наступало утро. Небо было как запекшаяся серо-багровая рана.

Старший лейтенант Козырев стоит у сходни, переброшенной с борта тральщика на стенку гавани, – распоряжается погрузкой. Козырев резковат в движениях, речь его отрывиста. Из-под фуражки пущены на виски косые черные мысочки. И лицо у Козырева очерчено резко – черные брови углом, прямой и острый нос, от крыльев которого пролегли решительные складки. А глаза у Козырева светло-голубые, пристальные.

– Ваша рота вся прошла, лейтенант? – спрашивает он стоящего рядом немолодого пехотинского командира с забинтованной рукой на перевязи.

– Вся, что осталась, – хрипит тот. – Сорок семь человек.

– Боцман, – командует Козырев, – разместить!

– Есть! – Красавец боцман, старшина первой статьи Кобыльский, жестом приглашает пехотинцев следовать за собой на ют. – Что, братцы-пластуны, навоевались? Эх вы! Такой город сдали.

– Тебя бы туда, под танки, – бросает ему боец, почти мальчик с виду, зло глядя из-под каски с вмятинами. – Вам-то что, морякам, горячей землей рты не забивает… Борщи хлебаете, на простынях спите…

– Дослужи до дырок в полотенце, сынок, – с достоинством отвечает боцман, – тогда, может, поймешь, что к чему. С Мариуполя никого тут нет? Эх, никак не найду земляков. Ну, располагайся тут, пехота. И по кораблю не шастать!

У сходни – заминка. Сквозь толпу красноармейцев и моряков проталкиваются двое гражданских. Один – невысокий плечистый дядя лет пятидесяти, в мятом черносуконном пиджаке, в кепке цвета железа – очень уж энергично действует локтями. В руке у него крашеный фанерный чемодан с жестяными уголками.

– Куда ты прешь как танк? – Боец с забинтованной головой отпихнул гражданского.

– На кудыкину гору! – выкатил тот налившиеся кровью глаза. – Всю ночь мотаемся, то в Купеческую гавань, то туда, то сюда… А ну, дайте пройти!

Бойцы неохотно уступали его натиску, а он лез напролом. Его спутник, меднолицый парень лет тридцати, молча пробирался вслед за ним к сходне.

– Стоп! – загородил дорогу Козырев. – Назад, гражданин! Не мешайте погрузке войск.

– Эт ты мне? – Гражданин с фанерным чемоданом зло уставился на Козырева. – Эт я мешаю? – И в крик: – Я тридцать лет на флоте! На, читай! – Выхватил из-за пазухи и сунул Козыреву бумагу. – Мы с кронштадтского Морзавода!

– Обождите в сторонке, – отодвинул его руку с бумагой Козырев. – Пройдете после погрузки войск.

– Как корабли ремонтировать, так давай, Чернышев! – ярится гражданин. Пот стекает у него из-под кепки на седоватую щетину щек. – А как экаву… эвакуация, так отойди в сторонку?! Плохо ты Чернышева знаешь, старлей! Пошли, Речкалов! – махнул он рукой своему спутнику и двинулся по сходне, слегка припадая на правую ногу.

– Приказываю остановиться! – вспыхнул Козырев, занеся руку к кобуре с наганом.

Трудно сказать, что могло бы тут, в накаленной обстановке, произойти, если б с мостика не сбежал на шум военком тральщика Балыкин.

– Спокойно, спокойно, – слышится среди выкриков его властный голос. – Кто тут шумит?

– На, читай, политрук! – Чернышев, глянув на его нарукавные нашивки, и ему бумагу сунул под нос. – С Кронштадта мы. – И пока Балыкин читал бумагу, Чернышев выкрикивал сбивчиво: – Велели в Купеческую! А там – мать честна! Все в дыму, ночь в Крыму… Вагоны с боезапасом рвутся! Как только ноги унесли. Потом под обстрелом… Всех потеряли… Пока до Минной добрались – все, говорят, кончена посадка… Да как же так! Всю жись на флот работаю…

– Тихо! – возвращает ему бумагу Балыкин. – Без шума. Пропусти этих двоих, помощник.

– Пропущу в последнюю очередь. После погрузки войск. Чей-то из толпы истошный выкрик:

– Долго нас тут мурыжить будете? Скоро немец припрется.

– Не разводить панику! – повысил голос Балыкин. И снова Козыреву: – Пропусти этих. Идите, кронштадтцы.

– Товарищ комиссар! – У Козырева кожа на скулах натянулась и побелела. – Вы ставите меня в трудное положение. Прошу не вмешиваться.

А Чернышев тем временем прошел на борт тральщика, чемоданом задев Козырева по колену. И спутник его меднолицый прошагал по сходне.

– Ничего, ничего. – Балыкин спокойно выдержал острый взгляд Козырева. – Кронштадтские судоремонтники – все равно что войска. Продолжай погрузку, помощник.

Приняв последний заслон (а вернее, не последний, еще мелкие группы могут появиться в Минной), «Гюйс» отвалил от стенки и, миновав ворота гавани, вышел на рейд.

Свежий ветер и качка.

Молча смотрят с верхней палубы «Гюйса» бойцы на опустевшую гавань, на оставленный город. Теперь видны острые шпили ратуши, Домской церкви, «Длинного Германа». Уплывает Таллин. Стелется черный дым над зеленым берегом справа – над Пиритой.

– Нельзя на полубаке, папаша, – говорит боцман Чернышеву, пристроившемуся на своем чемоданчике рядом с носовой пушкой – соткой. – Артрасчету мешать будешь. Жми на ют.

– Молод еще мне указывать, – отвечает сердитый Чернышев. – Тебя еще и не сделали, когда я на линкоре «Петропавловск» в кочегарах служил. На ют! – ворчит он, пробираясь по забитой людьми палубе к корме. – Тут и ногу поставить негде… Отодвинься, служивый, что ж ты весь проход фигурой загородил.

– Куда отодвигаться? – огрызнулся боец в армейской гимнастерке и матросской бескозырке, на которой золотом оттиснуто: «Торпедные катера КБФ». – В залив, что ли? Отодвинулись, хватит.

Малым ходом подходит «Гюйс» к высокому черному борту транспорта «Луга». Звякнул машинный телеграф, оборвался стук дизелей. Боцман Кобыльский уцепился багром за стойку трапа, спущенного с транспорта:

– Давай, пехота, пересаживайся!

Это – легко сказать. Тральщик приплясывает на волнах – вверх-вниз, вверх-вниз. Надо выбрать момент, когда нижняя площадка трапа приходится вровень с фальшбортом «Гюйса». Ничего, приноровились. Потекли вверх выбитые роты прикрытия. Вот и Чернышев со своим чемоданом прыгнул на качающийся трап.

– Будь здоров, папаша, – напутствует его боцман. – Кронштадтским девушкам поклон передай от старшины первой статьи Кобыльского.

– Нужен ты им, – ворчит Чернышев, поднимаясь по трапу. – Как кобыле боковой карман.

Тут из шпигата «Луги» хлынула на палубу тральщика толстая струя воды. Видя такое непотребство, Кобыльский задрал голову и принялся изрыгать хулу на торговый флот вообще и на коллегу-боцмана с транспорта в частности. Очень у Кобыльского отчетливый голос: даже когда не кричит, все равно на весь Финский залив слышно.

Политрук Балыкин с мостика тральщика:

– Боцман! Мат проскальзывает!

– Так это я для связки слов, товарищ комиссар! Смотрите, что деется, – указывает Кобыльский на хлещущую воду. – Тральное хозяйство заливает.

– Отставить мат.

– Есть…

Боцман подзывает краснофлотца Бидратого и велит ему придерживать багром трап, по которому лезет вверх пехота. Сам же скрывается в форпике. Через минуту снова появляется на верхней палубе с комом ветоши. Он привязывает ком к длинному футштоку и поднимает эту затычку к шпигату. Вода разбивается на тонкие струйки, брызжет, потом перестает литься совсем. Кобыльский победоносно оглядывается и возглашает:

– Матросы и не такие дыры затыкали!

Сигнальщик на мостике «Гюйса» краснофлотец Плахоткин прыскает – и тут же под строгим взглядом военкома сгоняет с лица смех, принимается усердно обшаривать в бинокль море и небо.

На рассвете командующий флотом вывел все корабли и транспорты на внешний рейд – якорную стоянку, открытую ветрам, между островами Найсаар и Аэгна.

Медленно рассветало. В сером свете рождающегося утра увидел Козырев с мостика «Гюйса» темную полоску леса среди моря. Это была Аэгна с желтыми ее пляжами. К острову стягивался флот. Качались темно-серые корпуса боевых кораблей и черные – груженых транспортов. Порывы ветра доносили тарахтенье брашпилей, звон якорных цепей в клюзах – корабли становились на якоря.

Сверкнуло вдруг на Аэгне – и ударило так тяжко, гнетуще, что у Козырева уши заложило. Грохот раскатывался, тяжелел. Будто небо раскололось и пошло, как море, волнами. Над Аэгной, где-то в середине лесной полоски, вымахнули мощные столбы дыма с разлетающимися обломками. Видел Козырев в бинокль: чуть ли не целиком бросило в воздух одну из орудийных башен. Обламываясь на лету, она рухнула наземь, еще добавив грохоту к тому, первоначальному, что раскатывался вширь, грозно вибрируя.

– Все, – сказал командир «Гюйса» Волков, опуская бинокль. – Взорвали батарею.

Вот теперь, когда двенадцатидюймовые батареи береговой обороны, до конца расстреляв боезапас, были взорваны, до Козырева как бы впервые дошло, что Таллин сдан. Флот потерял главную базу. Флот уходит в Кронштадт. Это резко меняет обстановку на Балтийском театре: одно дело, когда флот на оперативном просторе, другое – когда зажат в «Маркизовой луже», в восточном углу Финского залива…

«Гюйс» становится на якорь. Волков велит команде завтракать, а сам спускается в радиорубку. Козырев задерживается на мостике, чтобы дать заступающему на вахту Толоконникову попить чаю. Все еще посвистывает по-штормовому норд-ост, но небо (замечает вдруг Козырев) проясняется, сгоняет с себя густую ночную облачность. Только на юге горизонт плотно затянут, это стоит над Таллином дым пожаров, и слышен оттуда, хоть и заметно поредевший, артогонь. Там на внутреннем рейде все еще стоят несколько кораблей арьергарда, – они принимают последние шлюпки с бойцами прикрытия, с подрывниками, – и ведут огонь по немецким батареям, которые, наверное, уже выкатились на берег Пириты и бьют по рейду теперь не вслепую.

В полукабельтове от «Гюйса» становится на якорь подводная лодка типа «Щ» – в просторечии «щука». По ее узкой спине, держась за леера, идут двое в пробковых жилетах – от носа к рубке. Здорово качает лодочку. Ну, в серьезный шторм она может погрузиться на глубину, где нет качки…

Похоже, что день будет солнечный. Это плохо (думает Козырев). Лучше бы лил беспросветный дождь. Флот сильно растянется на переходе, – хватит ли зенитного оружия, чтобы прикрыть с воздуха все транспорты и вспомогательные суда? Лучше бы непогода… Но если сильная волна, то с тралами не пройдешь, а там ведь немцы с финнами мин накидали… И так нехорошо, и этак…

Да, вот как кончается лето. На август ему, Козыреву, был положен отпуск, и мечталось: сперва в Москву, к родителям, с отцом после его передряг повидаться, а потом – махнуть в Пятигорск. Снова, как прошлым летом, увидеть зеленые, с каменными проплешинами склоны Машука. Увидеть с Провала, как в вечереющем небе над Большим Кавказом бродят молнии. А в Цветнике – томные саксофоны джаза Бориса Ренского. И вкрадчивое танго: «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…» Домик с белеными стенами под черепицей, чистая горница – и раскосые, как бы уплывающие глаза женщины… Какая медлительная, какая ленивая повадка – но это только внешне… под этой ленью таится огонь… А по утрам сладко пахнут во дворе флоксы. Там ходит раздражительный индюк с красным махровым кашне, болтающимся на шее… Где-то ты, чернобровая казачка со смуглой кожей и медленными глазами?..

Козырев навел бинокль на соседа – качающийся темно-серый корпус «щуки». Там за ограждением мостика виднелись несколько фигур в черных пилотках. Одна из них – самая высокая и будто негнущаяся – показалась знакомой. Вот фигура повернулась лицом к Козыреву – ну, точно, все тот же жесткий взгляд, соломенные волосы, стриженные в скобку, – Федор Толоконников! О чем-то разговаривает с бровастым, у которого на кителе поблескивает орден, – с командиром лодки, должно быть. Нисколечко не изменился Федор с того памятного дня, когда потребовал исключения его, Козырева, из комсомола. Училищные денечки! Совсем недавно это было – и бесконечно давно, за перевалом войны.

Ишь заломил пилотку Федечка.

Окликнуть? Не хочется. Радости от встречи, прямо скажем, нет никакой. Черт с ним.

Но пусть хоть братья пообщаются. Козырев велит радисту, вышедшему из радиорубки, срочно вызвать на мостик командира БЧ-2–3. Потом крикнул в мегафон:

– На лодке!

Сигнальщик на мостике «щуки» направил бинокль на «Гюйс».

– Есть на лодке!

– Прошу старшего лейтенанта Толоконникова.

– Капитан-лейтенанта Толоконникова, – поправил сигнальщик.

Вот же подводники, быстро растут, всех обгоняют…

А Федор, услыхав свою фамилию, взял бинокль и, разглядев Козырева, тоже приставил ко рту рупор:

– Знакомая личность. Ты, Козырев?

– Я. Здорово, Федор. Как воюешь?

– Плохо! – летит ответ. – Всего один транспорт потопили.

– Где?

– Под Либавой. Постой-ка, Володька не у тебя на тральце?

– Здесь. Вот он идет.

Стуча подковками, взбежал на мостик Владимир Толоконников. Козырев сунул ему бинокль и рупор, кивнул на «щуку». Оттуда Федор, просияв белозубой улыбкой, крикнул:

– Ясно вижу! Привет, меньшой!

– Здорово, Красная Кавалерия! – сдержанно улыбнулся Владимир.

Такое было у Федора прозвище. С тех пор как по окончании Гражданской отец их Семен Толоконников вернулся домой, в уездный городок Медынь, в семье часто пели: «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ…» Батя был красным конником у Буденного, он обожал эту песню, а от него передалось детям – восьмилетнему Федору и пятилетнему Володьке. Федя – тот бредил лошадьми, боевыми конями и будущее свое представлял только так: шашка в высоко поднятой руке, горячий жеребец несет его в атаку впереди конной лавы, и ветер свистит, и пули свистят… Как свистят пули, Федор услыхал лет через восемь, когда медынскую комсомольскую ячейку бросили на подмогу партийным органам района: шла коллективизация. Вместо горячего жеребца была у него теперь пожилая кляча, на этом одре мотался Федор по деревням от Шанского завода до Полотняного, и однажды близ станции Мятлевской свистнули пули. Одна из пуль сразила клячу. Глотая злые слезы, Федор бил из нагана в кусты у водокачки, пока не расстрелял все патроны…

Потом Федор работал в райкоме комсомола, носил отцову длинную кавалерийскую шинель, Осоавиахим в городе организовывал. Собирался поступить в военное училище – непременно хотел выучиться на командира-кавалериста. Но судьба распорядилась иначе: объявили комсомольский набор в военно-морское училище. Никто из Толоконниковых никогда моря не видел и о флоте, само собой, не помышлял. Но агитировать комсомольцев идти на морскую службу, а самому в сторонку – Федор не умел. Так вот и получилось, что поехал он в Ленинград и серую кавалерийскую шинель сменил на черную флотскую. А три года спустя, в тридцать пятом, поехал и Володя поступать в Военно-морское училище имени Фрунзе. От брата он отстать никак не мог…

И вот – встретились в море.

– От бати что имеешь?

Ветер со стороны лодки, хорошо слышно Федора.

– Давно ничего нет, – отвечает Владимир. – Да мы в море все время!

– И мы. Нас на днях в Соэлавяйне чуть не раздолбали.

– Пикировщики?

– Тучей ходят, сволочи.

– Мы всю дорогу от них отбиваемся!

– Чего? – не расслышал Федор, – Чего всю дорогу?

– Отбиваемся!

– Ничего, ничего, обобьемся! Ну ладно, Володька, у меня тут дел полно. Может, в Кронштадте свидимся. Давай воюй!

– Счастливо, Федя!

Федор, взмахнув рукой, нырнул в рубочный люк. Погасла улыбка на лице Владимира.

В кают-компании Козырев садится на свое место слева от командира. Расторопный вестовой Помилуйко в белой курточке ставит перед ним стакан крепко заваренного, как он любит, чаю. О-о, блаженство какое!

Командиры сидят усталые, не слышно обычного трепа. Военком Балыкин Николай Иванович пьет чай со строгостью во взгляде. Штурман Слюсарь Григорий, заклятый друг, – тот мог бы кинуть острое словцо, но помалкивает. Сидит, по своему обыкновению, несколько боком к столу, громоздкий, короткошеий, и дожевывает десятый, наверно, бутерброд. Хорошо кушает Слюсарь. На механика взглядывает иногда, как хищная птица на дичь. Обожает механика подначивать. А инженер-механик Иноземцев, командир пятой боевой части (бэ-че пять) – пригожий такой, с приятностью во взоре и красными полными губами, – свесил над стаканом каштановый вихор. Добросовестный мальчик, ленинградец, из машины почти не вылазит, старательный. «Прислали красну девицу», – сказал комиссар, когда Иноземцев прибыл на корабль с назначением. Теперь, однако, спустя два почти месяца, можно сказать, что механик к кораблю притерся.

Чего не скажешь о лейтенанте Галкине. Этого прислали в тот же день, что и Иноземцева, – явно по ошибке. Командир минно-артиллерийской боевой части (бэ-че два-три) на корабле был, и вдруг еще одного шлют, Галкина. Чего-то напутали в кадрах. Но признаваться в ошибке кто любит? Быстренько сообщили кадровики на запрос Волкова, что Галкин назначен дублером командира бэ-че два-три и пусть Толоконников обучит его делу в кратчайший срок. Н-да… не позавидуешь Толоконникову…

Военфельдшер Уманский – виноват, старший военфельдшер – на корабле старожил, с тридцать девятого года, то есть, что называется, с киля. Смотри-ка (вдруг изумился Козырев), лысеет наш военфельдшер! Вон какие заливы врезались в чернявую голову. Раньше всех поел, попил, отер большой рот, откинулся на спинку дивана.

Командир Волков тоже закончил чаепитие. Набивает желтым табаком трубочку с прямым лакированным чубуком, басит:

– Прошу задержаться, товарищи командиры. Потом приберешь, Помилуйко, – взглядывает на вестового.

Тот понимающе исчезает.

– Значит, вот какая обстановка, – негромко начинает Волков.

А обстановка тяжелая. Очень тяжелая обстановка. Предстоит совершить переход до Кронштадта в условиях активного противодействия противника. Проще говоря, враг намерен уничтожить Балтфлот. Из шхер северного финского побережья возможны атаки подводных лодок и торпедных катеров. Южный эстонский берег занят немцами – вероятно, они уже подтянули сюда авиацию и артиллерию, чье воздействие следует ожидать. И пожалуй, главное: минная опасность. Известно, что противник усиленно минирует позицию от маяка Каллбодагрунд на севере до мыса Юминда на эстонском побережье. Придется прорываться сквозь минные поля. Прорыв осложняется погодой. Шторм задерживает начало движения: при ветре семь баллов не смогут идти малые корабли – катера и вспомогательные суда. С тралами тоже при такой волне не пройдешь. Но прогноз обещает ослабление ветра, и, как только погода улучшится, начнется движение флота на восток. Порядок движения: первыми пойдут транспорты в сопровождении сторожевых кораблей, тральщиков и катеров – морских охотников – четыре колонны. За ними – отряд главных сил с флагманом – крейсером «Киров». Затем снимется с якорей отряд прикрытия с лидером «Минск». Последним выйдет в море арьергард.

Теперь о базовых тральщиках. Пять БТЩ пойдут в голове отряда главных сил, остальные пять – в голове отряда прикрытия. Главная задача – траление. Идти и идти генеральным курсом, пробивать фарватер. «Гюйс» пойдет в отряде прикрытия.

Командирам боевых частей – объяснить людям предстоящую задачу, упор – на безукоризненное несение ходовых вахт. И конечно, бдительность. Сигнальные вахты усилить наблюдателями, каждому дать свой сектор наблюдения. («Ясно, штурман? А вам, помощник, проконтролировать».) Мотористам обеспечить безотказную работу двигателей, точное и быстрое выполнение реверсов. При воздушных атаках понадобится маневрирование. («Ясно, механик? Чтоб никаких ваших втулок и крышек. А вам, помощник, проверить…»)

– Вопросы?

Помолчали с минуту, впитывая услышанное. Да, обстановка трудная (думает Козырев). Узким коридором прорываться – между Сциллой и Харибдой…

– Разрешите, товарищ командир, – говорит он. – Как насчет прикрытия с воздуха?

– Не могу сказать. – Волков разжигает погасшую трубку. – Не знаю. Но думаю, полагаться надо на зенитное оружие и маневр. Еще вопросы есть?

– Есть, – говорит лейтенант Слюсарь. – Каков маршрут прорыва?

– Пойдем главным фарватером по центру залива. Проложите курс на маяк Вайндло – Большой Тютерс – Толбухин.

– Почему не южным фарватером? Последние разы ведь так ходили…

– Последние разы! – Волков пустил в подволок длинную струю табачного дыма. – Неужели сами не понимаете, штурман: Юминда у немцев.

– Это я, товарищ командир, понимаю, но ведь на главном фарватере минная опасность…

– Начальству виднее, штурман. Южный фарватер закрыт.

Начальству виднее (думает Козырев). Это верно. Но Гриша Слюсарь не пустой вопрос задает. Южный фарватер проложен между мысом Юминда и южной кромкой немецких минных заграждений, дважды мы тут проходили спокойненько. Теперь-то, понятно, обстановка изменилась, немцы наверняка поставили пушки на Юминде – но ведь пушки эти, надо полагать, не малого калибра, достанут и до середины залива…

Ну, комфлотом лучше знает обстановку, так что оставим (командует молча Козырев) свои сопливые соображения при себе…

– У тебя добавления будут, Николай Иванович? – неторопливо повел командир взгляд на военкома.

У комиссара добавления есть. Мобилизовать все силы на выполнение важной боевой задачи… Наблюдателей за минами особо проинструктировать… Но – команду минной опасностью не запугивать. Помнить надо, как в речи товарища Сталина сказано: основным качеством советских людей должна быть храбрость…

Хорошо в кают-компании, тепло. Плафон льет желтый свет на стол, накрытый чистой скатертью, на панели, отделанные под дуб, на портрет вождя, на карту европейской части Советского Союза, на которой начал было комиссар отмечать движение линии фронта, да бросил (рука, видно, не шла). На буфете – веточка сосновая в граненом стакане, шахматы и шашки. Отличное место – кают-компания. Место, где можно расслабиться…

Спохватился Козырев, стряхнул подступающую дремоту, закурил папиросу.

– Не понимаю, товарищ комиссар, – обиженно надувает полные губы Иноземцев, – почему вы считаете это моим недосмотром. Крышка цилиндра не рассчитана навечно…

– На хороший уход рассчитана техника, – прерывает его военком. – Понятно, нет? Я сам срочную мотористом служил, так что вы мне тут не разводите всякие оправдания.

– Ничего я не развожу, только хочу сказать, что при самом идеальном уходе невозможно обнаружить…

– Помолчите, механик, – басит командир. – С вас не взыскивают за эту крышку. Но мы предупреждаем с комиссаром: техника должна работать безотказно. И все.

– Есть, – говорит механик.

Ишь, зарделся (думает Козырев), верно, что красная девица… Тьфу, в сон клонит – до красной черты…

– Когда убедитесь, что все в порядке, – сами лично! – говорит военком, – тогда отдохнуть лягте. По возможности, так? А мы с Михал Давыдычем, – кивает он на Уманского, – чтоб собрание не устраивать, лично с коммунистами и комсомольцами побеседуем.

Сколько же ночей я не спал (думает Козырев, прикуривая новую папиросу от окурка)? Ох, много… не сосчитать… Ладно… «В раю ужо отоспимся лишек…»

Теперь они остались втроем – командир, военком и он, Козырев.

– Что в сводке сегодня, Николай Иванович? – спрашивает Волков.

– Бои на тех же направлениях, Олег Борисыч. Кингисеппское, смоленское, новгородское.

– Одесское, – добавляет Козырев. – Как быть с Галкиным, товарищ командир? Толоконников докладывает, что нет никакого толка от его дублерства.

– Что так? – Посасывая погасшую трубку, командир глядит на карту европейской части.

– Такой лейтенант – забытый богом и отделом кадров.

– Бог тут при чем? – замечает военком.

– Ну, так уж говорится. Попрошу, товарищ комиссар, к словам не цепляться.

Политрук Балыкин смотрит на Козырева, подперев кулаком тяжелую нижнюю челюсть.

– А вас, помощник, – говорит он спокойно, – попрошу нервозность не разводить. Давеча при погрузке хватались за наган – на глазах у бойцов нервы распускали. Нельзя так, товарищ Козырев. Помнить надо, как было сказано: чтоб в наших рядах не было места – и так далее.

– Что – «и так далее»? – резко спрашивает Козырев. – Я цитату помню до конца, там о трусах и паникерах. Вы что хотите сказать?

– Продолжение цитаты лично к вам не отношу, предупреждаю только, чтоб держали себя в рамках, – понятно, нет? Разговор был о Галкине, вот к нему и относится прямо: перепугался Галкин.

– А раз перепугался, списать на берег, едри его кочерыжку, – говорит командир. – Балласт на корабле держать не буду. Списать, помощник, как только придем в Кронштадт.

– Есть, – отвечает Козырев. – Разрешите выйти, товарищ командир.

– Норовист больно, – как бы про себя замечает военком, когда помощник вышел, притворив дверь кают-компании.

А командир – задумчиво, тоже как бы про себя:

– Кингисеппское направление… К Ленинграду рвутся.

В носовой кубрик сбегает по крутому трапу старший краснофлотец Клинышкин – бескозырка лихо заломлена, в руках пузатый черный чайник.

– Эй, минеры-комендоры, подставляй кружки!

Себе тоже налил, сунул в кружку палец, потом потряс им, подул охлаждающе:

– Ух, хорошо! Горячий!

Старшина группы минеров мичман Анастасьев спустился попить чаю со своими матросами.

– Несурьезный ты человек, Клинышкин, – говорит он, с крестьянской основательностью размазывая кубик масла на толстом ломте хлеба – Все тебе смешочки. Палец в чай суешь. Обстановки не понимаешь.

– Точно, – кивает краснофлотец Бидратый, с чмоканьем прихлебывая чай. – Одно слово – зубочес.

– Как, как? – заинтересовался Клинышкин. – Зубочес? Умри, земляк, лучше не скажешь!

– Какой я тебе земляк?

– Ты из Сальска, я из Саки, чем не земляки? – хохотнул Клинышкин. – Ку-уда поехала? – Это он кружку свою придержал, от качки двинувшуюся к краю стола. И опять обратил к Бидратому заостренное книзу лицо, сияя добродушно и голубоглазо: – Хочу тебе, Митя, дружескую услугу сделать.

– Не надо мне от тебя услуг, – подозрительно глядит Бидратый. Но в желтоватых круглых глазах у него – интерес.

– Чтоб уши у тебя при еде не шевелились, хочу их жидким стеклом приклеить к голове.

Сам же первый и смеется Клинышкин.

– Язык себе сперва заклей, – сердито советует Бидратый и с чмоканьем делает глоток.

Анастасьев с привычно-спокойной строгостью прикрикнул на них:

– Хватит, вы! Завелись уже. Не для смешочков момент. – И вытерев губы чистым платком: – Пока время есть – кто козла забить желает?

Козла забить, однако, не удается. В кубрик спускается лейтенант Галкин.

– Попили чаю? – говорит он, быстрым взглядом окинув кубрик. – Не все еще? Ну, ничего… Подвиньтесь, мичман. – Он садится рядом с Анастасьевым на банку. – Попрошу внимания, товарищи. Значит, нам предстоит переход в Кронштадт…

В машинном отделении пьют чай мотористы. Здесь душно. Дизеля, недавно остановленные, еще пышут рабочим жаром. Пахнет разогретым маслом, соляром.

Старшина первой статьи Фарафонов, старшина группы мотористов, занят осмотром дизелей. В узких закоулках машины тесно его квадратным плечам.

– Чай остывает, старшина! – зовет моторист Бурмистров. Не получив ответа, он поворачивает хитрющий нос к худенькому краснофлотцу, сидящему на разножке напротив. – Зайченков, а Зайченков, давай сменяемся, я тебе махорку, ты мне масло. А?

Зайченков только головой мотнул. Он с шумом тянет из кружки чай.

– Угорь легче выдавить, чем из тебя слово, – вздыхает Бурмистров. – Чему только тебя в детском садике учили?

– Бурмистров, – говорит Фарафонов, светя лампой-переноской на сплетение труб. – Погляди, какой подтек. Сальник надо новый набить.

– Чай допью, сделаю.

– Потом допьешь.

Бурмистров, однако, не торопится. Зайченков молча поднимается, берет разводной ключ.

– Отставить, Зайченков, – повышает голос Фарафонов. – Старший краснофлотец Бурмистров, выполняйте приказание!

Неохотно встает Бурмистров, залпом допивает из кружки, отбирает у Зайченкова ключ, бросает ему вполголоса: