Текст книги "Кронштадт"

Но в боевой рубке на планшете управляющего огнем видно все – место линкора в Морском канале, и торговый порт, и побережье у Стрельны – Урицка, по которому ведется огонь. Это самое жаркое место, отсюда – главная сейчас угроза Ленинграду…

А еще виднее – с корректировочного поста на Южном берегу. В окулярах стереотрубы, выдвинутой из замаскированного хвойными ветками укрытия, корректировщик – старший лейтенант из артиллерийской боевой части «Марата» – видит танки… танки, выползающие из лесочка… Минуту спустя радиорубка доложила на главный командный пункт линкора: «Корректировочный пост передает: огонь по Приморскому шоссе, ориентир – завод пишущих машинок. Скопление танков!»

Карандаш управляющего огнем отмечает на планшете новые координаты. Новое целеуказание дается во все четыре башни…

– Подать боезапас!

И снова уплывают вверх загруженные зарядники.

– Какое сегодня число? – спрашивает Погожев, отправив на платформу очередной снаряд. – Шестнадцатое?

Никто ему не отвечает. Ну да, шестнадцатое, день без конца, четвертый десяток снарядов (это Непряхин про себя считает), а если все четыре башни взять, то уже за сотню перевалило… В один-то день… Что же там делается, на Южном берегу?..

– Почти сутки не куримши, – вздыхает Погожев.

– Отставить травлю! – морщится Непряхин. Сама мысль о курении нестерпима для командира снарядного погреба.

Глухой гром очередного залпа.

– Подавать боезапас беспрерывно!

Текут лотки со снарядами. Взвывают моторы. Уходят наверх и возвращаются пустыми зарядники. Сорок два (отсчитывает Непряхин).

Вдруг – из динамика вырывается громкий взволнованный голос:

– Маратовцы! Говорит военком корабля. Ленинград в опасности! Мы накрыли огнем танковую колонну противника в Стрельне! Мы должны ее разгромить…

Залп!.. Залп!..

Вот теперь понятно… Спасибо комиссару… Стрельна! Это же надо – Стрельна…

Не видит Непряхин из артпогреба огненный смерч, охвативший Приморское шоссе близ завода «Пишмаш». Не видит, как вздыбливается земля, как мощная сила взрывов рвет на куски и расшвыривает немецкие танки.

– Красиво горят танки! – опять голос комиссара. – Молодцы, комендоры! А ну, дайте ураганного огоньку!

От ураганного огня сотрясается корпус линкора.

– Старшина, – кричит Погожев между делом, – вы с Ленинграда, да? Сколько километров от Стрельны до Питера?

– Двадцать минут на электричке, – отрывисто бросает Непряхин. – Эй, на кокоре! Живее, Долинин, накатывай!

Пятьдесят семь (считает он). Снаряды счет любят…

Тут новые звуки доносятся в погреб.

– Слышь, старшина? – насторожился Коротков. – Зенитки заработали.

Можно себе представить, как взъярилось немецкое командование, видя, что гибнет ударная танковая колонна. На линкор «Марат» брошена авиация. Рвутся «юнкерсы» сквозь заградительный огонь корабельных зениток…

Обвальный грохот попадания. В погребе гаснет свет.

– Стоять по местам! – гаркнул в темноту Непряхин. – Включаю аварийное…

Вспыхивает тусклый свет от аккумулятора, предусмотренного для таких вот случаев. Непряхин обводит быстрым взглядом встревоженные лица гавриков:

– Все живы? Продолжать подачу…

– Кокор не идет в электрическую, – хрипит подкатчик Долинин.

– Зарядник не идет, – докладывает Коротков.

А из динамика – голос командира башни:

– Как в погребе?

– Механизмы не идут в электрическую! – кричит Непряхин в переговорную трубу.

– Перейти на ручную подачу!

– Есть перейти на ручную…

Яростно стучат наверху зенитки. А тут, в погребе, непряхинские гаврики, обливаясь потом, гонят вручную тяжелые механизмы подачи. Опустили кокор, закатили снаряд. А снарядик – будь здоров, четыреста семьдесят один килограмм «живого веса»… Прорвался снова в трансляцию голос комиссара:

– Маратовцы! Не пропустим фашистов в Ленинград! Стреляйте! Стреляйте!

Непряхин бешено крутит рукоятку платформы.

– С ходу в Питер захотел? – бормочет сквозь стиснутые зубы. – Н-на, получай!..

Можно сказать, на руках подали боезапас на верхнюю схему.

Залп! В клубах огня и черного дыма взлетают на воздух танки на Приморском шоссе.

– Я т-те покажу Стрельну… сволочь… – выдыхает Непряхин, перегружая вдвоем с Погожевым очередной снаряд. Они сбросили робы и тельники. Вздулись мускулы на руках. Лица заливает горячий пот.

Грохот взрыва – вторая бомба попала в линкор. Башня содрогнулась. Непряхина отбросило взрывной волной. В погребе гарь, дым. Поднимаясь, Непряхин видит: с раструба вентиляции сорвалась крышка, и оттуда сыплются искры… острые язычки огня… Тут раздумывать некогда, тут кидайся! Непряхин спиной закрывает вентиляционный раструб, одновременно пытаясь, занеся руки назад, нащупать крышку. Коротков подоспел, вдвоем они ставят крышку на место.

– Непряхин! – голос командира башни. – Что у вас?

Непряхин шагнул к переговорной трубе, отвечает, бурно дыша:

– Где-то пожар… Из вентиляции искры…

– Аварийная команда тушит пожар. Вентиляцию задраить! Продолжать подачу боезапаса!

А снаряды перекосились на стеллажах, тут и там стали «на попа́» – прокладки, как видно, повылетали. Непряхин, схватив ломик, отковыривает снаряд. Кричит – нет, рычит:

– Под второй ряд опускай кокор!

Долинин что было сил крутит рукоятку, подает кокор. Пошел снаряд по лоткам…

– Я т-те покажу Ленинград… – орудует Непряхин ломом. Ползут вверх зарядники, движимые руками со вздувшимися в нечеловеческом усилии мышцами.

Залп…

Израненный «Марат», отбиваясь от «юнкерсов» и продолжая бить по Приморскому шоссе, снимается с якоря.

А в Стрельне, близ завода «Пишмаш», низко стелется огромное черное облако. Пламя долизывает уродливые сплетения металла. Уцелевшие танки уползают в лес.

И вот наконец:

– Дробь! – Голос командира башни. – Орудия и приборы на ноль! Осмотреться в боевом, в перегрузочном, в погребе! Раненых отправить в лазарет! Линкор идет в Кронштадт.

Непряхин как стоял у стеллажа, так и опустился на палубу.

Ноги сразу отказались служить.

– У вас ожог на спине, старшина, – говорит ему Погожев. – В лазарет надо. Давай помогу.

Непряхин глядит на Погожева, на измученном его лице появляется улыбка, и он говорит чуть слышно:

– В Кронштадт идем… Слыхали, гаврики? В Краков…

Лазарет «Марата» забит ранеными. Один из фельдшеров, занятый перевязкой, мельком взглянул на Непряхина, бросил:

– Ходячий? В старшинскую кают-компанию!

Пошел Непряхин коридорами, вверх-вниз по трапам, запах погашенных пожаров бил в ноздри. От этого кислого дымного духа корабельные коридоры казались чужими. У знакомого артэлектрика из четвертой башни, шедшего навстречу с забинтованной рукой на весу, узнал Непряхин: большая кают-компания разрушена взрывом бомбы, поэтому «филиал лазарета» пришлось развернуть в старшинской, там всех легкораненых обрабатывают.

А спину Непряхину жгло все жарче. Боль, совсем незаметная в первые минуты, теперь прибывала – ввинчивалась меж лопаток. Пожалел Непряхин, что отмахнулся от помощи гавриков: сам, дескать, до лазарета дойду…

Добрел кое-как – ноги привели. А дальше помнил смутно. Только и помнил, как уложили его на стол задницей кверху и вкатили противошоковый укол. Очнулся он позже и обнаружил, что лежит на брюхе в родном кубрике, на собственной койке, перебинтованный, пропахший гнусной мазью.

– Очухались, товарищ старшина? – услышал он и, поведя глазами, увидел Погожева, присевшего на корточки возле койки. – А то ведь у вас шок начинался, врачи сказали.

– Он у меня где начнется, – с трудом проговорил Непряхин, – там и кончится. Ты зачем здесь?

– Как зачем? Коротков послал вам на подмогу. Я вас из кают-компании в кубрик тащил.

– А-а… Ну, молодец. Возьми с полки пирожок.

– Чего взять?

– Пирожок.

Погожев засмеялся. Он одним ртом смеялся, глаза оставались такими же выпученными, нахальными.

– С тобой, старшина, – сказал, смеясь, – как в цирке.

– Ладно, иди-ка в погреб. Приберитесь там, чтоб полный ажур. Я маленько отлежусь и приду проверю. Ванечке своему скажи – будете комендорами. Заслужили.

Старшина первой статьи Непряхин Виктор закрыл глаза.

А ведь совсем недавно, вспоминал он, была в Кронштадте весна. Солнцем был доверху залит двор школы номер два, шефствующей над линкором «Марат». И он, Непряхин, после волейбола подходит к русоволосой девушке в белой майке и трусах и говорит:

– У тебя хорошие данные для игры.

Она молчит, глаза смущенно потупила.

– А мы ведь не познакомились, – продолжает он весело. – Меня зовут Виктор. А тебя?

Тут она как стрельнет глазами, как выпалит:

– Вот переоденусь, тогда и познакомимся.

Вышла из школьного здания в светлом платье и зеленом жакетике, с портфелем – и подругой у левого борта. Чинно протянула руку лодочкой:

– Надя Чернышева.

А подруга – бойкой скороговорочкой:

– Оля Земляницына.

Лучше бы, конечно, без подруги, но что поделаешь. Пристроился Непряхин к Наде Чернышевой с правого борта, и пошли они втроем по Коммунистической, через Якорную, по бульвару на Советской, под голыми еще ветками лип и каштанов, мимо памятника Беллинсгаузену, что стоит против Дома флота. На афише у дверей Дома флота написано крупно: «Антон Иванович сердится».

Надя неразговорчива, помалкивает больше. Этой Оле Земляницыной лишь бы посмеяться. Ну а он, Непряхин Виктор, старается. Как говорится, трали-вали.

Вдруг Надя вскинула на него взгляд.

– Ты где научился так подавать? – спрашивает.

– Чего? – не понял Непряхин, а самого до печенки продрало от ясных Надиных глаз.

– Мяч подавать где научился? В юношеской сборной?

– А-а… – улыбается Виктор. – Нет, в сборной техникума. В городскую юношескую меня кандидатом взяли, только не успел там поиграть.

– Почему?

– В тридцать девятом стукнуло восемнадцать – и тут флот Балтийский по мне заплакал. Как раз я кончил техникум, подал в индустриальный. А поучиться не успел. Остригли меня наголо и – будь здоров – в Краков, в Школу оружия. Я ведь комендор, девчата.

– А то мы не видим! – указывает Оля на красный штатный знак на рукаве непряхинской суконки – скрещенные орудийные стволы.

– Поиграть ты не успел, поучиться не успел, – говорит Надя. – Ничего ты не успел.

– Да успею еще! – отмахивается Виктор. – Не старик же я. Вы, девчата, «Антон Иванович сердится» смотрели?

– А я, – говорит Надя, – буду в медицинский поступать.

– Правильно, – одобряет Непряхин. – Только волейбол не бросай. У тебя к нему способности.

Он, словно бы невзначай, берет Надю под руку.

– Прямо! – Она отнимает руку.

Так, разговаривая, они идут втроем по бульвару сквозь весеннюю игру солнечных пятен и тени. У Морской библиотеки – красивого полукруглого здания с колоннами попарно – Надя останавливается. Ей надо в библиотеку – книжки взять по истории и литературе. Виктор говорит: «Я тебя подожду тут». – «Нет, – отвечает, – не жди, не надо. До свиданья». Ухватился Виктор за это «до свиданья», стал настойчиво предлагать встретиться в следующую субботу. Нет, никаких свиданий… «Да ты ж сама сказала: „до свиданья“…» – «Ну, это… все так говорят… не цепляйся к словам». Такие строгости, что хоть в канал кидайся… Оля Земляницына с понимающей улыбочкой попрощалась и ушла, ей к маме надо было зайти на работу в Учебный отряд, – Виктор сердечно простился с ней. Но Надю все же удержать не смог – упорхнула, скрылась за высокой дверью библиотеки.

Не таков, однако, был Непряхин Виктор, старшина первой статьи с «Марата», чтобы так вот взять и уйти несолоно хлебавши.

Спустя полчаса Надя, выйдя из библиотеки, увидела: у низенькой ограды палисадничка, разбитого вдоль библиотечного здания, стоял Непряхин, его широкая штанина зацепилась за столбик ограды, Виктор дергался, бился, пытаясь высвободиться.

Он и не заметил, как вышла Надя. Крутился вокруг столбика, приседал, руками размахивал…

Надя изумленно вскинула брови и засмеялась, зажав рот ладошкой. Тут Виктор увидел ее, сердито сказал:

– Помогла бы лучше, чем смеяться.

– Как я… как тебе помочь? – спросила она.

– Садовника кликни… или не знаю кого… пожарную команду вызови…

– Да ты просто потяни наверх. – У Нади слезы потекли от нового приступа смеха.

– Просто… – Непряхин дергался всем телом. – Тебе просто, я тут уже полчаса… Ага, ага! – Нагнувшись, потянул штанину кверху. – Пошло, кажется… – Стянув клеш со столбика, выпрямился снял мичманку, помахал ею перед носом. – Ф-фу! Замучился…

Он проводил Надю до ее дома на улице Аммермана, всю дорогу нес веселую чепуху, байки из морской жизни рассказывал. Надя смеялась. Немного не доходя до дому, посерьезнела вдруг, сказала, что ужасно боится первого выпускного экзамена, сочинения.

– Да не бойся, – сказал Виктор. – Что ты – образ Татьяны не знаешь? Или этих – лишних людей?

– Если бы Татьяна… А то попадется «Что делать?». Сны Веры Павловны… Я плохо эту вещь понимаю.

– А чего тут понимать? Напишешь, что все сны сбылись, и дело с концом.

– Видно, что ты артиллерист, – сказала Надя. – Тоже мне, выпалил… Сны Веры Павловны вовсе не сбылись, потому что это была утопия.

– Утопия? – Виктор сбил мичманку на затылок и глубокомысленно наморщил лоб. – А это что – плохо разве?

– Конечно плохо, – убежденно сказала Надя. – Утопия – это когда мечтаешь беспочвенно. Вот Вера Павловна швейную артель создала, и все там было по справедливости – да? А на самом деле это утопия. Ее Фурье придумал, французский утопист.

– Умная ты, – качнул головой Виктор. – А все-таки – что ж тут плохого, если все по справедливости?

– Потому что при царизме, когда власть у дворян, у помещиков, не могла существовать такая артель. Для нее почвы не было, понимаешь?

– Это понятно. Но при советской-то власти почва появилась? Появилась. Почему ж ты говоришь, что не сбылись сны?

– Не знаю, – сказала Надя. – Нам так объясняли… Утопии не сбываются, потому что утописты не понимали классовой борьбы… Ну, я пришла. – Она остановилась у подъезда.

– Мы эту вещь проходили, конечно, – сказал Виктор, глядя на освещенное майским солнцем нежное Надино лицо, – но я плохо помню. Только Рахметова помню, как он спал на гвоздях. Замечательный был человек.

– Он был новый человек, – поправила Надя. – Он для революции себя готовил – не то что лишние люди, которые только болтали.

– Лишние – конечно, – согласился Виктор, очень ему не хотелось, чтобы Надя ушла. – От них ведь никакого толку, от Онегиных этих, Печориных…

– А мне Печорин нравится. Ну, до свиданья…

– Погоди! У меня покоя не будет, если не узнаю, как ты сочинение сдала.

– Прямо! – Надя порозовела.

– Попрошусь в среду в увольнение. У нас командир башни хороший мужик, отпустит… Надя, в среду, значит, в девятнадцать тридцать буду здесь тебя ждать.

Надя не ответила, юркнула в подъезд.

В среду Виктор получил увольнение на берег, но дежурный командир, как назло, тянул резину, придирчиво осматривал строй увольняющихся – гладко ли выбриты, хорошо ли начищены ботинки и бляхи. Было как раз девятнадцать тридцать – три с половиной склянки отбили на линкоре, и пошел перекатываться скляночный звон по кораблям, – когда дотошный дежурный наконец распустил строй. Виктор ринулся к трапу, сбежал на гранит Усть-Рогатки и припустил по длинной причальной стенке. По Октябрьской, вдоль стены Морзавода, мчался быстрее лани, подковками ботинок выбил искры из чугунной мостовой возле Пенькового моста, поворотил на Аммермана, вихрем пронесся мимо бани и в девятнадцать сорок пять встал как штык у Надиного подъезда. Стоял он долго. Курил подряд. Из подъезда вышел дядька с лихими бровями, в кителе, в фуражке с морфлотовским «крабом», подозрительно оглядел Виктора, спросил:

– Кого ждешь, морячок?

– Виталия Лазаренко, – ответил Виктор.

Почему ему в голову пришла фамилия этого циркового артиста, прыгуна знаменитого? Трудно сказать. Бровастый хмыкнул и пошел, клешами метя щербатые плиты. Потом в дом вбежали двое подростков, затеяли там потасовку, не давая друг другу ступить на лестницу, ржали, дурачки жизнерадостные.

А Нади все не было. Наверное, в полдвадцатого она выглянула, мысленно назвала Виктора трепачом и вернулась к себе. Горько стало Виктору. А все из-за каплея этого, дежурного по кораблю. Все ему покажи, заразе, и носовой платок чтоб чистый был, и гюйс чтоб не был травлен известью… Откуда только берутся такие изверги рода человеческого? И ведь, скажи, какая подлость: если у человека важное дело, так уж непременно случайность норовит ему подставить ножку…

Поток горьких мыслей прервало появление Нади. Она вышла в белом беретике набекрень, в черном костюмчике в белую полоску, в белых сетчатых босоножках – и Виктора мигом подняло теплой волной и понесло-о-о в голубое вечернее небо…

Это, конечно, душу его понесло. Сам же он, с улыбкой от уха до уха, вытянулся, отдал честь и сказал:

– Здрасьте, товарищ Надя.

Она ответила сухо:

– Здрасьте. – И мимо прошла, будто Виктор был не человеком, пришедшим на свидание, а деревянным столбом для подвески проводов. А когда Виктор двинулся за ней, бросила коротко: – Не иди рядом.

Ладно, Виктор приотстал. Вот же (думал он) маменькина дочка боится, чтоб маменька из окна не увидела. Да зачем мне этот детский сад?

Но, размышляя таким образом, Виктор послушно шел за Надей, словно посторонний прохожий. Свернув на Интернациональную, нагнал ее, пошел рядом. Она и бровью не повела. Запрета, однако, на сей раз не последовало.

– Как сочинение написала? – спросил Виктор.

– Ничего. Пятерку получила.

– Поздравляю, Надюша, – обрадовался Виктор. – Вот здорово! А какая была тема?

Надя повернула влево на улицу Комсомола:

– Ну, я пришла.

– Куда пришла? – опешил Виктор.

– К подруге.

– Да какая подруга?! Я же тебе свидание назначил!

– Я на свидания не хожу. До сви… Прощайте, – сказала она и шагнула к парадному, из которого бил сильный кошачий дух.

– Надя, погоди! – Виктор проворно заступил ей дорогу. – Нельзя же так. Я с чистой душой к тебе, а ты… Я ведь не кусаюсь. Чего ты боишься?

– Я не боюсь. – Она подняла на Виктора взгляд и тотчас отвела в сторону. – Мы уговорились с подругой заниматься. В пятницу письменная по математике.

– До пятницы еще ого-го сколько времени, так что часок вполне можно погулять. Пойдем, Надюша, я тебе всю математику расскажу – от а плюс бэ в квадрате до бинома Ньютона.

Надя помотала головой. Однако не прервала его настойчивых слов, слушала с задумчивым видом, потом сказала:

– Пойдем. Только не час, а полчаса погуляем.

Они пошли по Советской, вдоль старых офицерских флигелей, в чьи окна смотрелся светлый вечер. Перешли по мостику Обводный канал. В этой части Якорной площади, за Морским собором, было безлюдно. Только у дверей артклассов торчал толстенький главстаршина с сине-белой повязкой на рукаве – покуривал, пялил скучающие глаза на идущую мимо парочку.

За оврагом плотной зеленой стеной стоял Летний сад. Склоны оврага тоже были зеленые, деревья тут лишь недавно выгнали листья и казались окруженными нежным салатным дымом. По дну оврага бесшумно тек тонкий ручей. Слева виднелся голубой прямоугольник бассейна. Этот уголок Кронштадта очень смягчал его суровый облик.

Медленно шли они вдоль оврага. Виктор искоса поглядывал, как переступают белые босоножки, одна – другая, одна – другая, до чего занятно!

– Этот овраг, я слышал, для того прорыли, чтоб вода из дока выливалась самотеком в тот бассейн, – сказал Виктор. – Да?

– Кажется, – рассеянно ответила Надя.

– А из бассейна ее в залив, что ли, откачивают?

– Не знаю.

– Эх ты, кронштадтка! Свой город не знаешь.

– А что я должна знать? Я Кронштадт не люблю и уеду скоро отсюда.

– Куда уедешь?

– В Ленинград. Буду в мединститут поступать.

– Ах ну да, ты же говорила! Правильно, Надюш! Перебирайся в Питер, а я отслужу на флотах – тоже вернусь в любимый город. Будем вместе гулять. Я тебя поведу в «Пятилетку», это наш Дом культуры. Там каждую субботу танцы. Потанцуем с тобой, а?

Надя не ответила. Она была задумчивая сегодня. Сорвала былинку, покусывала нежный стебелек. А уж Непряхин Виктор старался!

– У нас во дворе жил настоящий бандит, он из нагана отстреливался, когда за ним пришли, и одна пуля попала в окно первого этажа, а там паралитик сидел в своей коляске, трубку курил, так поверишь, пуля прямо в трубку угодила, выбила ее из зубов. Паралитик до того испугался, что вскочил и побежал прятаться в чулан. А ведь он десять лет сидел с неподвижными ногами…

Надя слабо улыбалась, слушая.

– Ты почему такая грустная? – вдруг спросил он.

Она не ответила. Как раз они дошли до бассейна, остановились на краю оврага. Было очень тихо, безветренно. Вечер наливался жемчужным светом, предвещая таинственные изменения белой ночи, когда улицы становятся незнакомыми, а дома – легкими и как бы ненастоящими. Вдруг Виктор заметил, что Надя дрожит.

– Тебе холодно? – сказал он. – Эх, я по форме три!

Форма номер три означала фланелевую рубаху, надетую поверх белой форменки, и черные брюки. Бушлат, который Виктор мог бы накинуть на Надю, в эту форму не входил. Отважился Виктор, обнял Надю за плечи.

– С ума сошел? – Надя уклонилась гибким движением и быстро пошла обратно.

Ну, детский сад!

Когда проходили мимо Морского собора, Виктор прочел на афише:

– «Музыкальная история»! Это надо посмотреть, Надюш. Мировая комедия, я слышал.

И уже без всякой надежды спросил, когда дошли они до пропахшего кошками подъезда Надиной подруги:

– Так как, сходим в субботу в «Максимку»?

«Максимкой» в Кронштадте называли кинотеатр имени Максима Горького, помещавшийся в Морском соборе.

Надя вскинула на него глаза – большие, недоверчивые и словно бы ищущие защиты.

– Зачем ты пришел? – спросила. – Что тебе надо?

Не сразу ответил Непряхин:

– Нравишься ты мне, потому и пришел. Если неприятно, ты прямо скажи, и я не приду больше.

– Неприятно, – кивнула она, и опять показалось Виктору, что ее трясет мелкой дрожью. – Не хочу тайком… стыдно это…

– Ничего тут стыдного нет…

– Стыдно! – повторила она. И, помолчав немного, переступив ножками, сказала тихо: – В субботу перед кино зайди ко мне домой.

– Зайду… – Виктор помигал ошарашенно. – Непременно зайду! – крикнул он, а Надя между тем вбежала в подъезд. – Постой! Номер квартиры какой?

– Четыре! – донеслось из подъезда.

В субботу в начале восьмого Виктор, непривычно робея, постучал в обшарпанную дверь квартиры номер четыре. Услышал быстрый стук каблучков. Надя открыла, чинно поздоровалась, провела его по коридору мимо кухни, из которой доносилось постукивание молотка. В большой комнате, куда Надя ввела Виктора, один угол был отгорожен беленой стенкой.

– Это Виктор Непряхин, – сказала Надя напряженным голосом. – Он служит на линкоре «Марат», над которым шефствует наша школа. Вот.

Из-за швейной машины «Зингер» на Виктора уставилась бледная женщина в темном платье. У нее были темно-русые, с сединой, волосы, гладко стянутые в узел на затылке, и упрямый выпуклый лоб. Смотрела она настороженно – точь-в-точь как ее дочка.

– Здравствуйте, – негромко сказала женщина. – Садитесь. Сейчас чаю попьем.

– Здравствуйте, – сказал Виктор, сняв фуражку. – Вы не беспокойтесь, я пил…

Но Александра Ивановна, плавно поднявшись, вышла из комнаты – чайник на примус поставить. В кухне оборвался стук молотка.

– Не надо чая, – быстро сказал Виктор Наде. – Через сорок пять минут в «Максимке» начало сеанса.

Тут вошел в комнату широкоплечий мужчина в серых фланелевых штанах и белой майке, поверх которых был повязан фартук неопределенного цвета. Такого же – тускло-железного цвета – были у него волосы, зачесанные на боковой пробор. Был папа Чернышев ростом не высок, не пузат, но плотен, с сильными хваткими руками, с крепким раздвоенным подбородком. Вошел, улыбаясь, возгласил:

– А ну, ну, кто тут с «Марата»? Ага! – Прищурясь, оглядел Виктора, руку протянул: – Ну, будем знакомы.

– Папа, – сказала Надя, – мы с Виктором хотим в кино пойти.

– Да, там начало скоро, – развел руками Виктор с широкой извиняющейся улыбкой.

– Эх! – покачал головой Чернышев. – Вот какой «Марат»: кино ему давай. А ведь я на нем служил кочегаром, когда он еще «Петропавловском» прозывался. Ну что ж, раз так, приходи в другой раз, старшой.

В кино поспели под третий звонок. Журнал был скучный. Но началась «Музыкальная история» – ах! Понесли их певучие скрипки Чайковского в царство звуков. Виктор косился на притихшую Надю и видел ее широко раскрытый глаз, блестевший чистым блеском восторга. Лапушка милая (подумал он растроганно), хорошо, что я тебя нашел… Он представил, как придет с Надей в «Пятилетку», как они вступят в танцевальный круг… Душа у него пела в унисон с Лемешевым, сладко певшим с экрана…

Они вышли из кино в светлый вечер, плавно перетекающий в белую ночь. В ушах еще звучали долгие томительные созвучия. Виктор рассказал, что «Цирк» смотрел восемнадцать раз, а «Большой вальс» – всего семь, больше не успел, лучше этих картин никогда не было и не будет, а в «Пятилетке» у них, между прочим, и Любочка и Клавочка пели. Любочка замечательно поет, а уж какая красавица! Гораздо красивее Милицы Корьюс!

– Да ты в нее влюблен, – смеялась Надя. – В Любовь Орлову влюбился, надо же!

– В тебя я влюбился! – выпалил Виктор.

Надя вдруг пустилась бежать. Он догнал, встревоженно заглянул ей в лицо, кляня себя за несдержанность языка, ожидая выговора… Надя, тихо смеясь, взглянула на него быстро и – как показалось ему – лукаво.

– Ах ты быстроногая, – сказал он. – Все равно от меня не убежишь.

– Захочу – убегу.

Надя была оживленной, веселой в тот вечер, много смеялась. Слава богу (думал Виктор), растаял лед… выбежала девочка из детского садика на волю… Только б не вспугнуть…

Моросил теплый июньский дождик, когда Виктор пришел в воскресенье на очередное свидание – к тому самому подъезду, пахнущему кошками, где жила Оля Земляницына. Так Надя назначила. Они с Олей уже третий день готовились к экзамену по истории. Надя страшно боялась. Вышла на встречу с Виктором озабоченная, побледневшая от недосыпания, стала жаловаться, что плохо запоминает. Занятая своими страхами, не сразу обратила внимание на слова Виктора о том, что завтра линкор уходит в море. Потом спохватилась:

– Ты уходишь в море? Надолго?

– Не знаю, – сказал Виктор, сняв свою мичманку в мокром белом чехле и держа ее, как зонтик, над Надиной головой. – Ты смотри не забывай…

– Я и так стараюсь все даты запомнить и какие вопросы стояли на съездах…

– Я говорю: меня не забывай.

– А-а! – Надя тихонько засмеялась. – Тебя! Ладно, постараюсь. А ты до августа вернешься?

– Говорю же – не знаю. Нам такие вещи заранее не сообщают.

– А то ведь я в августе уеду в Ленинград – сдавать в медицинский.

– Ты ж отличницей идешь, тебя должны принять без экзаменов.

– А вдруг я на истории завтра срежусь?

– Не срежешься. Ты умная. Как Клара Цеткин.

– Прямо! – Надя вскинула на него взгляд. – Ой, Витя, чуть не забыла! Я что хотела спросить: ты читал сообщение ТАСС?

– Какое?

– Ну, сегодня в газетах! Насчет того, что му… слово еще такое… муссируются слухи, будто Германия хочет на нас напасть… будто войска на границе собирает…

– Знаю. Сам не читал, но нам говорили. Так ведь там сказано, что это враки. Надюш, дождик перестает, давай погуляем.

– Что ты! – Она округлила глаза. – Нам еще сколько билетов учить! Ну, я побегу, Витя…

Так они и расстались тогда, под моросящим дождем, и Виктор запомнил ее русые волосы, причесанные на прямой пробор так, что оставался открытым белый треугольник лба. Запомнил большие, серьезные, вопрошающие глаза… Зеленый жакетик, накинутый на плечи…

Он вспоминал все это, лежа на животе в кубрике. Саднила обожженная спина. Хотелось пить.

А линкор, укрывшись дымовой завесой от обстрелов с Южного берега, шел Морским каналом в Кронштадт.

Шел навстречу своей судьбе.

В булочной на Интернациональной стоит очередь за хлебом. Окно забито досками. Темновато. Только над прилавком горит лампочка, освещая весы, черные кирпичи хлеба, строгое лицо и руки пожилой продавщицы. Молча выстригает она талоны из карточек, молча режет и взвешивает хлеб.

– Это как же, Степановна, – частит старуха из очереди, принимая из рук продавщицы ломоть ноздреватого хлеба. – Было двести пятьдесят, а теперь двести стало?

– Норму срезали, – отвечает продавщица. – С десятого сентября. Следующий. Побыстрее, гражданки.

– Чего побыстрее? – протягивает ей карточку следующая в очереди женщина. – Сегодня больше не прилетит небось. Три раза бомбил сегодня:

– Я думала, – вздыхает кто-то из женщин, – весь Кронштадт разнесет. В госпитале – слыхали, нет, бабоньки? – много народу побил бомбами.

– На Морском заводе тоже.

– Он, главное, по кораблям метит. У меня сигнальщик был знакомый со сторожевика «Вихрь»…

– Следующий.

– …вечером вчера побежала в гавань – нету, говорят, «Вихря», потонул…

А в хвосте очереди стоит Надя Чернышева в сереньком пальтеце и белом беретике.

Старичок, стоящий перед ней, говорит дребезжащим голосом:

– В мировую войну чего на фронте боялись? Шрапнели боялись. Как почнет она над головами пули сыпать… беда…

– Тоже мне, шрапнель! – хмыкает рослая женщина, занявшая очередь за Надей. – На Морзаводе вчера целый цех одной бомбой смело, а ты говоришь – шрапнель.

А у Нади опять перед глазами ужас последних двух дней: вой сирен и грохот взрывов, рушащиеся в тучах пыли стены, и каждый раз цепенеешь от жуткого свиста летящей с черного неба бомбы, эта – твоя, эта – точно твоя… и все-таки не эта… И сквозь горький дым и муть слышишь слабый чей-то зов: «Санитары, к механическому цеху!» И встаешь, хоть ноги не держат тебя, и бежишь, хоть не можешь сделать ни шагу, и каким-то образом оказываешься с носилками у кирпичных завалов, а потом, когда немного осядет пыльное облако, ты видишь, что не все погибло, что есть еще живые люди и ты сама жива, жива…

Надя повертывается к женщине, чтобы сказать ей, что не весь цех смело, а только восточная стена упала и крыша рухнула, но тут в булочную влетела Оля Земляницына. Курносенькая, румяная, а пальтишко, как у Нади, – выбросили прошлой весной такие в Гостином дворе на Ленинской.

– Кто последний? – выпаливает она. – Ой, Надька! – И кидается к подруге.

– За мной будешь, девушка, – относится к ней рослая женщина. – Вперед не пущу.

– За вами, за вами. Надюша, ну как ты? Живая? – понеслась Олечка. – Ой, около нашего дома упала бомба, все стекла выбило, по стене вот такая трещина! Я-то была на работе, а пришла домой – на матери лица нет и будто оглохла, ужас! Я знаешь, где теперь работаю? На телефонной станции, на базовой. Ой, сколько ж я тебя не видела! Сто лет! С Виктором встречаешься?

– Нет.

– Как же так? «Марат» в Кронштадте, на Рогатке стоит, я видела.

– Так говоришь, Олечка, будто мирное время. Никого с кораблей на берег не пускают.

– Знаю, знаю! На сухопутный фронт много ушло моряков с кораблей. Может, и Виктор твой?

– Нет, он на «Марате». Я письмо от него получила.