Текст книги "Девичьи сны (сборник)"

– Ой, Юля! – Схватила меня за руку, отвела к окну и – быстро шепотом: – Ты уже знаешь? Володьку вчера вызывали в особый отдел, а меня сегодня, грозятся, требуют написать про Зураба и Ванечку…

– Что написать?

– Ну что, будто расхваливали западную философию, Эйнштейна превозносили, а советскую науку принижали, ой, ну чушь, чушь собачья! – Бэла сжала виски ладонями, я заметила, что у нее один палец был изуродован, скрючен. – Я сказала, ничего писать не буду, ничего они вредного не говорили, а только интересовались мировой философией – что в этом худого?

Вечером дядя Юра объявил, что мне надо срочно уехать. Домой, в Баку. Я отказалась: возвращение к Калмыкову было немыслимо, невозможно.

– Да ты понимаешь, какая над тобой опасность? – закричал он страшным шепотом. – Хватают всю вашу компанию, значит, и до тебя доберутся!

– Но мы же ничего дурного не сделали. Ваня докажет, и Зураб… Их выпустят через неделю, ну через две…

– Хрен их выпустят!

Вдруг я поняла: не столько за меня боялся дядя Юра, сколько за себя и тетю Леру. Последнее время он стал очень беспокойный. Его пугали появлявшиеся в «Правде» и других газетах статьи о каких-то антипатриотах, которые поклонялись всему иностранному и злонамеренно принижали все советское. Да, за тетю Леру он боялся. Она беременна, на пятом месяце, и вот это действительно важно, надо оградить ее от волнений. Я знала, как тяжело она пережила гибель своего первенца, Никиты, и как страстно хотела ребенка.

Я посмотрела на тетю Леру. Она лежала на кровати, закрыв глаза.

– Хорошо, дядя Юра. В Баку я не поеду, но завтра же уйду от вас. Только, пожалуйста, не беспокойтесь.

– Дура! – заорал он в полный голос. – Куда уйдешь?

У меня была смутная мысль о Бэле, вернее, о той женщине, у которой она жила в Петергофе. Да все равно куда. Только бы не видеть выпученных, бледных от страха глаз дяди Юры.

– Никуда ты не уйдешь, – сказала тетя Лера, не раскрывая глаз. – Может, пронесет.

– А если не пронесет? – Дядя Юра заходил, заметался по комнате. – Вот что, – остановился он передо мной. – Я слышал в училище, идет набор вольнонаемных для работы в Пиллау. Завтра же узнаю.

Набор вольнонаемных, в том числе и для работы на метеостанции в неведомом мне Пиллау, действительно шел. Но я еще надеялась, что Ваню вот-вот выпустят… ведь он ни в чем не виноват…

Спустя два или три дня я узнала, что арестована Бэла… арестован Николай… кажется, и Володя…

Хватали всю компанию…

Я согласилась завербоваться в Пиллау. Я вполне управлялась с работой синоптика. Пусть.

Оформление заняло около месяца. Я прожила этот месяц в оцепенении. Куда-то ходила, ездила в трамваях, отвозила справки, заполняла анкеты. Было отчетливое ощущение конца жизни. Тянуло на Республиканский мост. В сущности, это так просто – перемахнуть через перила…

Перед отъездом я навестила Авдея Ивановича на его лодочной станции. Он плакал пьяными слезами и все твердил, что разыщет какого-то прежнего друга, который раньше служил в Большом доме… Я оставила Авдею Ивановичу свой адрес: Балтийск, до востребования. Если Ваня напишет, то…

Назавтра вместе с новой знакомой, девицей, тоже завербовавшейся в Пиллау, то бишь Балтийск, я уехала из Ленинграда.

Глава пятнадцатая
Баку. Декабрь 1989 года

Восемнадцатого декабря у Котика Авакова и Эльмиры – день свадьбы. Они всегда отмечают годовщину – это семейная традиция. Обычно Эльмира готовит, с помощью матери, пиршественный стол, да еще какой! Собираются родня, близкие друзья, и начинается долгое застолье с тостами, шутками и многочисленными сменами блюд. Нигде не бывает еды вкуснее, чем у Эльмиры, – поверьте на слово.

Сегодня у них сорок вторая годовщина, что само по себе знаменательно: много ли теперь таких прочных семей? Впрочем, нам с Сергеем не намного меньше – мы женаты ровно сорок лет.

Живут Котик и Эльмира в добротном новом доме на углу улицы 28 апреля (бакинцы называют ее по-старому – Телефонной) и улицы лейтенанта Шмидта. В этом доме обитает начальство, так сказать, среднего звена. А Эльмира хоть и не самое крупное, но начальство в республиканском совете профсоюзов. Она всегда была активисткой – и в школе, и в институте, – но выдвинуться в руководство ей, конечно, помогло громкое имя отца.

Али Аббас Керимов в годы моей юности был вторым или третьим (это как считать) лицом в республике. Его официальная биография служила как бы образцом жизни: вот вам человек из народа, сын неграмотного тартальщика, пришедшего в веревочных лаптях-чарыхах на балаханские нефтепромыслы из азербайджанской глубинки. С одиннадцатилетнего возраста – и сам тартальщик. Хлебнул полной мерой, как писали в газетах, ужасы капиталистической эксплуатации. В годы мировой войны шустрого смышленого юнца заприметили агитаторы из эсдеков. И Али Аббас, быстро усвоивший доступный любому малограмотному набор большевистских лозунгов, понемногу втянулся в нелегальную работу. Он любил, между прочим, рассказывать (я сама слышала), как в шестнадцатом году отвез передачу Шаумяну, сидевшему в Баиловской тюрьме, – чурек, сыр-пендыр и зелень. Разумеется, он выполнял и более серьезные поручения. Листовки там, агитация – что еще делали сознательные рабочие? Научился выступать на митингах, хоть и заикался немного.

От Эльмиры я знала, что заикание отца было следствием страха, пережитого в детстве. В пятом году, в мае, по Азербайджану прокатилась кровавая волна татарско-армянской резни. (Азербайджанцев тогда называли татарами, а после советизации – тюрками.) Через Нахичевань, Гянджу, Шушу докатилась и до Баку. Загремели револьверы в поселках, облепивших апшеронские нефтепромыслы. Среди ночи восьмилетний Али вслед за отцом выглянул из глинобитной хибарки – и остолбенел, объятый ужасом. Жарко, грозно горел ближний нефтяной амбар – вырытый в земле пруд, наполненный нефтью. Бежали какие-то фигуры – черные фигуры в папахах на красном фоне пожара. Крики, выстрелы, ругань… Отец втолкнул сына обратно в хибарку, заложил засов. Али Аббаса трясло. С той ночи и стал он заикаться.

На митингах, впрочем, говорил довольно гладко. Сам Ваня Фиолетов выделил Али Аббаса из толпы тюрок-промысловиков. Агитация-то велась главным образом по-русски, не захватывая косную мусульманскую массу, поэтому на виду становился каждый, умевший на родном языке донести до нее большевистский призыв к новой – лучшей – жизни. В марте 1918-го, когда в Баку снова вспыхнула резня, сопровождавшаяся пожарами и грабежом, в Балаханско-Сабунчинском промысловом районе ее не допустила дружина самообороны, в состав которой входил и Али Аббас. Ему шел двадцать первый год, и он бы, конечно, крайне изумился, если бы предвидел, какая блестящая карьера его ожидает.

Не стану описывать восхождение человека из народа к вершинам власти. Толстенький, невысокий, в черной шляпе, надвинутой на густые черные брови, он в праздничные дни стоял рядом с Багировым на правительственной трибуне и вяло махал рукой, а мимо текла демонстрация, в том числе и мы, колонна школьников. Говорили о нем, что он человек по натуре добрый, но осторожный, полностью подмятый Багировым. В школьные годы я ни разу не видела Али Аббаса вблизи, хотя бывала у Эльмиры дома. Вечно он был на государственной службе, а домом заправляла его хлопотливая и крикливая жена Гюльназ-ханум.

Она родила Али Аббасу трех дочерей, а сына, о котором тот мечтал, так и не сумела родить, хотя втайне от мужа молила Аллаха. Впервые я увидела Али Аббаса в домашней обстановке после того, как Сережу демобилизовали и мы с ним и Ниночкой вернулись в Баку. Не то в 53-м, не то в 54-м мы с Сергеем первый раз были званы к Эльмире и Котику на день свадьбы – они жили тогда в старой огромной квартире Али Аббаса. И вот он вышел к праздничному столу – в костюме стального цвета, обтягивающем круглый живот, с седым венчиком, обрамляющим коричневую лысину, с седым квадратом усиков под толстым носом. Благодушно улыбаясь, Али Аббас пожал гостям руки, а когда Эльмира назвала мое имя, кивнул и сказал:

– А-а, знаменитая Юля.

Не знаю, чем это я была знаменита. Уж не тем ли, что в школьные годы считалась как бы соперницей Эльмиры? Смешно…

В то время Али Аббас уже слетел с олимпа: в 1952 году Багиров за что-то рассердился на него и прогнал из руководства. Несколько лет Али Аббас директорствовал на нефтеперерабатывающем заводе, а в 57-м вышел на пенсию, жил безвылазно на даче в приморском селении Бильгя, газет не читал, радио не слушал, по телевизору смотрел только футбол, страстно болел за команду «Нефтчи», для которой в свое время, будучи у власти, немало сделал. Другой страстью Али Аббаса был виноградник. Целыми днями он возился с лозами – то прививка, то обрезка, то опрыскивание. Зато и виноград у него каждый год был отменный. Тихими летними вечерами Али Аббас играл в нарды с соседом по дачному поселку, замминистра внутренних дел по пожарной части. Так, в тиши и довольстве, вдали от вредного шума жизни, он прожил двадцать лет, и протянул бы еще добрый десяток, если бы не рак легкого. Умер Али Аббас вскоре после того, как ему стукнуло восемьдесят.

Итак, приезжаем мы к Эльмире и Котику на традиционный день свадьбы. Вручаем подарок – набор чешских бокалов с изображениями старых автомобилей и букет хризантем. Расцеловались.

– Каждый раз, Юлечка, любуюсь твоими волосами, – говорит Эльмира своим томным контральто. – Как тебе удалось сохрани-ить?

– Ой, что ты! Посмотри, сколько седины.

– Ну и немного. А я совсем седая. И волосы стали как проволока-а.

У Эльмиры, нашей восточной красавицы, были в школьные годы роскошные черные косы. Теперь – короткая стрижка, волосы, крашенные хной, имеют цвет темной меди. И расплылась Эльмира здорово. Но круглое белое лицо по-прежнему красиво. Одета, как всегда, ярко: крупные красные и голубые цветы по темно-коричневому шерстяному платью.

А Котик так и сияет золотыми зубами, расположенными по обеим сторонам широкой улыбки. Он тоже располнел, но в меру. Носит очки. Лицо отяжелело, несколько обрюзгло. Удивительно, что в таком возрасте (ему, как и Эльмире и мне, пошел шестьдесят пятый год) Котик, кажется, не потерял из своей шевелюры ни единого волоса – такая красивая седая грива. Котик из тех мужчин, которым от природы (или от Бога?) дана импозантность.

– Мы, как всегда, первые? – говорит Сергей, пожимая Котику руку.

– Нет. Фарида здесь, с Вагифом.

Гюльназ-ханум, конечно, на своем посту – в кухне. Идем засвидетельствовать ей почтение. Маленькая, высохшая, как сухарик, в неизменном головном платке-келагае, она сидит у стола, заставленного блюдами с закусками, и руководит подготовкой пира. В прежние годы она сама священнодействовала у плиты, но теперь ноги плохо держат, все-таки Гюльназ-ханум под девяносто, и она руководит сидя.

Я наклоняюсь и целую ее в морщинистую щеку. Она мелко кивает и говорит:

– Хорошая пара, хорошая. – И добавляет старинную формулу: – Чтоб все ваши болячки перешли на меня.

– Ой, Гюльназ-ханум, – говорю, смеясь, – не надо никаких болячек. Привет, Фарида.

– Привет, – улыбается Фарида, младшая из сестер, не отрываясь от работы: она нарезает на доске лук. Руки у нее в резиновых перчатках, большие карие (как у всех Керимовых) глаза полны слез.

После появления на свет второй дочери – Эльмиры – Гюльназ-ханум долго, лет двадцать, не рожала. Но уж очень мечтал Али Аббас о сыне, и Гюльназ на пределе родильного возраста, в сорок пять лет, родила третьего ребенка. Было столько забот и тревог (Фарида родилась семимесячной), что разочарование Али Аббаса очень скоро сменилось обожанием младшей дочери. Болезненная, хрупкая Фарида стала любимицей семьи.

Жизнь у нее сложилась не слишком удачно. Она училась на втором курсе консерватории, когда на ее бледненьком, но прелестном лице остановил восторженный взгляд один молодой композитор. Последовал бурный роман, взрыв страсти, скоропалительное замужество. (С тихими девочками бывает такое. Моя Нина тоже была тихоней, прежде чем ужаснула дружный коллектив школьных учительниц своей беременностью.) Увы, праздник любви продолжался недолго. У Фариды случился выкидыш, от горя она слегла, все ее переживания были какие-то чрезмерные. Ну а дальше… В общем-то, верно говорят: ничто не ново под луной. Композитор оказался усердным «ходоком» по бабам. И когда Фарида убедилась в этом, последовал разрыв столь же бурный, сколь и сближение. После развода бедная девочка впала в жуткую депрессию. Тоже, конечно, не ново… Все же спустя год (ей выхлопотали академический отпуск) Фарида вернулась в консерваторию, окончила, стала преподавать в музыкальном училище. Я не слышала, как она играет на фортепиано, но говорили, что у нее талант подлинный. Она вела замкнутый образ жизни. Но недавно мы узнали от Эльмиры, что у Фариды роман с молодым, но довольно известным поэтом Вагифом Гаджиевым. Они помолвлены, свадьба будет весной.

– Это от лука, – говорит Фарида, вытирая платочком глаза.

– Эля, дай фартук, буду вам помогать, – предлагаю я.

– Ну уж нет, – отвечает Эльмира. – Ты в гости пришла, а не на работу. Идите в гостиную.

В гостиной у них дорогие ковры, один на паркете, два – на стенах. Раздвинутый стол покрыт белоснежной камчатной скатертью, расставлены приборы. На готовящийся пир благосклонно взирает с большого фотопортрета лысенький толстенький Али Аббас, человек из народа.

Котик знакомит нас с Вагифом Гаджиевым, женихом Фариды. У жениха, как и положено поэтам, буйная копна волос. Лицо приятное, нос с заметной горбинкой – чувствуется, что это волевой человек. Вот только очень уж пучеглазый. Усаживаемся в кресла вокруг журнального столика, на котором раскрыты нарды.

– Играйте, – говорит Сергей, – вы же не закончили игру.

– Нет, ничего, все равно я проиграл. – Вагиф смешивает шашки. Говорит он быстро, с небольшим акцентом. – Константин Ашотович играет в нарды, как… как Капабланка! – выпаливает он и смеется, запрокинув голову.

– Не столько играли, сколько спорили, – уточняет Котик.

– О Карабахе, конечно? – говорит Сергей.

– О чем же еще? Вагиф считает, что толчком к началу карабахских событий было интервью академика Аганбегяна в Париже в октябре… или ноябре?

– В ноябре восемьдесят седьмого! – вскидывается Вагиф. Слова сыплются как из пулемета. – За три месяца до начала событий! Нам достали этот номер «Юманите». И перевели! Он сказал, что НКАО должна перейти в Армению! Что вопрос решится в ходе перестройки!

– Мало ли что вякнет академик, – возражает Котик. – Причина событий – давнишнее недовольство армянского населения Карабаха. Кеворков зажимал культурные связи с Ереваном. Не разрешал прием ереванского телевидения. Тормозил реставрацию памятников армянской культуры. Чуть что – сразу лепили «национализм»…

– Кеворков сам был армянин!

– Ну и что? Он делал все так, как велит бакинское начальство.

– Кеворков был плохой, а Погосян что – хороший? Комитет особого управления – хороший? Плохой-хороший – разве в этом дело? Сам-мый главный – это армянский нац-на-лизм! Константин Ашотович, к вам не относится, мы вас знаем, но армяне в Ереване всегда высоко нос задирали! Они самые древние, самые культурные, Арцах, то есть Карабах, принадлежит им, Нахичевань – им, скоро скажут – Баку тоже основали!

– Ну, Вагиф, зачем перехлестывать…

– Вы старые карты видели? Древняя Армения – вокруг озера Ван! А на месте Азербайджана – Албанское царство! Область Арцах входила в территорию Албании! А албанцы – исторические предки азербайджанцев!

Впервые слышу про Албанию. То есть, конечно, знаю, что есть такое государство на Балканах, но – еще одна Албания в древнем Закавказье? Плохо я знаю историю…

– Не знаю, что у вас за карты! – Котик тоже повышает голос. – Но копание в истории только затемняет проблему! Надо исходить из реальности, а реальность в том, что более семидесяти пяти процентов населения Нагорного Карабаха – армяне. Имеют они право на самоопределение?

– Пожалста! Если они хотят воссоединиться с Арменией, пусть все туда уезжают! А территорию Карабаха мы ни-ког-да не отдадим Армении!

– Вагиф, почему так кричишь? – Это Фарида входит в гостиную, ставит на стол вазу с зеленью. – Ты не на митинге.

– Я не кричу! У меня такой голос!

– С этим Карабахом все с ума сошли. – Фарида, подойдя к Вагифу, поправляет съехавший набок галстук, слишком пестрый, на мой взгляд. – Котик, лучше с Вагифом не связывайся. Его в Народном фронте может перекричать только Ниймат Панахов.

– Я слышал, – говорит Сергей, – что этот Панахов служил у Гейдара Алиева на даче садовником. Это верно?

– Слухи! – резковато отвечает Вагиф. – Панахов на заводе работал слесарем. Крепкий парень, такие нам сейчас нужны.

– Нам – это Народному фронту?

– Да!

– Я прошу Вагифа, – говорит Фарида, обращаясь ко мне, – не связывайся с политикой, выйди из Нарфронта, твое дело стихи сочинять…

– Что стихи? Теперь не для стихов время! Время судьбоносное!

Я не сразу поняла это слово, уж очень неразборчиво выкрикнул его Вагиф. Судьбоносное… Это слово все чаще теперь употребляется. В речах депутатов, в печати. Раньше были в ходу другие слова, соответствовавшие «раньшему» времени. Например, дружба народов. О, как часто мы это слышали! Нам твердили о дружбе народов, мы сами твердили. И верили же! Ну разве не было этой самой дружбы в Баку моей юности, городе поистине интернациональном? Была! А теперь эти слова – как насмешка. Вот недавно Сережа припомнил, что лет пятнадцать назад Нагорно-Карабахская автономная область была награждена орденом Дружбы народов. Скажите на милость, не выглядит ли теперь сей факт гнусным издевательством?

Между тем гости прибывают, гостиная полнится нарядными пожилыми людьми. Вот старшая сестра Эльмиры – Кюбра-ханум. Между прочим, когда она, первенькая, родилась в двадцать втором году, Али Аббас дал ей имя – Коммуна. Так у нее и в метриках записано, и в детские годы называли ее Муней или Мусей. Однако, когда девочка подросла, перед получением паспорта, Али Аббас, чей революционный энтузиазм приостыл к тому времени, поменял ей имя на «Кюбра». И верно: смешно звучало «Коммуна Алиаббасовна». Кюбра – маленькая и толстая, похожая на отца, волосы, как и у Эльмиры, крашены хной, лицо строгое, с такой начальственной бородавкой у левой ноздри. Костюм – темно-синий жакет с юбкой, белоснежное жабо – тоже начальственный. Кюбра и есть начальница – много лет директорствует в одном из академических институтов, кажется, по геологии. Ее муж, темнолицый Кязим, – тоже начальство, но не научное, а партийное. Он работал в горкоме, а когда в республике сменилось руководство и первым секретарем стал Везиров, Кязима взяли в ЦК – не знаю, на какую должность, наверное, крупную. У Кязима непроницаемое неулыбчивое лицо, как это принято в высоких сферах. Раз в год я вижу его у Эльмиры, и за все эти разы вряд ли слышала больше десятка слов, произнесенных этим молчальником.

Еще тут несколько пар – друзья Котика и Эльмиры по работе.

– Ой, ну что Володя вечно опа-аздывает, – говорит Эльмира.

– Не будем ждать, – решает Котик. – Прошу за стол, дорогие гости!

Ему не терпится прочитать вслух шутливую поздравительную телеграмму, присланную из Москвы Лалой – их старшей дочерью. Лала, как и Володя, врач, она замужем за видным деятелем нефтяного министерства, бывшим бакинцем, и она скучает по Баку, вечно пишет, как ей не хватает бакинского солнца, Приморского бульвара и свежей зелени с базара.

Начинается пир. Моего Сережу, как обычно, выбрали тамадой. Он это умеет. Произносит прочувствованный тост за юбиляров:

– Сам я не бакинец по рождению, но, когда смотрю на эту прекрасную пару, мне хочется быть бакинцем. Эльмира и Константин – само воплощение духа Баку…

Дружно пьем за «воплощение духа Баку», и тут начинаются «аллаверды» – дополнения к тосту – какая замечательная женщина Эльмира, какая отзывчивая, заботливая, и какой замечательный человек Котик, а какой инженер! сколько сделал для Баку, для республики, да вот хотя бы насосные станции для Куринского водопровода, которые он проектировал…

Я выпила немножко коньяку. Становится тепло, и отступает беспокойное чувство, вот уже больше года гнетущее меня. Бакинцы, думаю я. В сущности, мы, бакинцы, – особый народ. Пестрый по национальному составу, он объединен… ну вот прав Сергей, объединен своеобразным духом… это и говор бакинцев, речь нараспев, смешение русских и азербайджанских слов… это старые бакинские дворы, наполненные запахами готовки, детским гомоном, выкриками старьевщиков, точильщиков ножей, разносчиков зелени и мацони… это волчьи завывания норда и влажное дыхание южного ветра-моряны…

Что-то вроде этого я пытаюсь высказать, провозглашая тост за детей юбиляров, и гости кивают и подтверждают: верно, верно, мы, бакинцы, – особый народ, а Эльмира говорит:

– Ой, конечно! Юлечка, вспомни, когда учились в школе, разве нас интересовало, кто какой национальности-и? Папа всегда говорил, что Баку самый интернациональный город в стране-е. – Она смотрит на часы. – Ну что такое, почему Володя не идет?

– Эля, ты же знаешь, – говорит Котик, – по понедельникам у Вовки вторая смена. Скоро придет. Не волнуйся.

Вагиф завязывает разговор с Кязимом по-азербайджански, бросает в своей быстрой манере фразу за фразой, а темнолицый Кязим спокойно поедает осетрину, запихивает в рот пучки зелени и реагирует на Вагифовы слова междометиями.

Гюльназ-ханум, сидящая во главе стола, делает Вагифу негромкое замечание, и тот, метнув взгляд на будущую тещу, мгновенно переходит на русский:

– Бездействие власти подстрекает их! Неужели непонятно?

– Почему бездействие? – возражает Кязим. – Мы дали ответ. Наш Верховный Совет расценил постановление Армении как недопустимое вмешательство в суверенитет Азербайджана.

– Бумага! – кричит Вагиф. – Обмен бумагами ничего не даст!

– Чего вы хотите? – Кязим вытирает губы салфеткой. – Чтобы мы объявили Армении войну?

– Ой, ну хватит! – морщит белый лоб Эльмира. – Сколько можно-о?

Фарида подхватывает:

– Они все зациклились. Карабах, Карабах. Как будто больше нигде ничего нет. Я газет не читаю, но по телевизору смотрю – такие события! В Чехословакии, Венгрии, в ГДР… Я в турпоездке была – чехи такой спокойный народ, а смотрите, как они все перевернули…

– Бархатная революция, – подсказывает один из гостей.

– Ну, это же Европа, – говорит Котик. – В Европе бархат. А у нас – наждак.

– Наждак! – Вагиф хохотнул, запрокинув голову. – Ай, правильно сказали. Бархат – зачем? Как раз наждак нужен.

Тут раздается звонок, такая мелодичная трель. Котик идет открывать и возвращается с Володей. Как будто с самим собой – молодым… Володя, по случаю семейного торжества, сменил джинсы и куртку на темный костюм и белую водолазку, красиво подчеркивающую смуглость лица. Но вид у Володи совсем не радостный. Я слышу, как Эльмира тихо спрашивает его, поцеловав:

– Что случилось?

– Ничего особенного. – Володя садится рядом с ней. – Можно я штрафную выпью? Ваше здоровье, дорогие мама и папа. – И, приняв из заботливых рук Эльмиры ломтик хлеба с красной икрой, сообщает как бы между прочим: – Сегодня к нам в больницу привезли четырех избитых. Обычно – одного-двух в день, а сегодня четырех.

– Кто же их избил? – спрашивает Котик.

– Не знаю. – Володя быстро управляется с закуской. – Я, собственно, там уже не работаю, папа…

– То есть как?

– Дадашев подписал приказ о моем увольнении.

Эльмира ахнула:

– На каком основа-ании?

– Написано: в связи с реорганизацией отделения. Но никакой реорганизации нет. Просто от него потребовали, чтоб выгнал из больницы врачей-армян. Дадашев их боится. Этих… из Народного фронта…

Котик остро взглядывает сквозь очки на Вагифа:

– Так это ваши люди ходят, требуют, чтоб выгнали…

– Нет! – прерывает Вагиф. – Мы не занимаемся провокациями! Провоцирует противоположная сторона! – Он возбуждается, глотает слова. – Но в движение вступило много беженцев!

– Раз вы их приняли, значит, ваши люди. Как же не стыдно здесь, в Баку – в Баку! – возбуждать националистические страсти?

– Константин Ашот-вич! Вы всю жизнь в Баку живете – видели, чтобы азербайджанский народ когда-нибудь… Зачем вы так… Мы простой народ… хочу сказать, простодушный… Кто к нам хорошо относится, того ни-ког-да не обидим!

– Вагиф, успокойся, – говорит Фарида. – Не кричи, очень прошу.

Бедная девочка. Я вижу, как ей неловко за своего избранника. Но ведь можно и Вагифа понять. Пучеглазенького, нервного…

– Да, всю жизнь в Баку живу, и были самые добрые отношения… хотя, конечно, начальники бывали разные, попадались и напыщенные болваны… – Котик нервничает не меньше Вагифа. – Но такой ненависти, как сейчас, действительно никогда…

– Какая ненависть? – всплескивает руками Эльмира. – Жили вместе, дружили. Юля, скажи, разве мы смотрели, кто какой национальности-и?

– Это, мама, твои детские воспоминания, – говорит Володя. – На самом деле идиллии не было. Во всяком случае, в мои школьные годы. Я помню, какая драка была на стадионе, когда «Арарат» выиграл у «Нефтяника». А кровавая стычка в Кировабаде в шестьдесят каком-то году?

– Что ты хочешь сказа-ать?

– Ничего, мама. – Володя положил себе на тарелку горку плова, желтого от шафрана. – Ничего, кроме того, что болезнь, загнанная глубоко внутрь, теперь выплеснулась наружу. Вот и все.

– Какая болезнь? – Это скороговорка Вагифа.

– Национализм.

– Вы извините, я скажу! Драка на стадионе, драка в Гяндже, карабахские дела – всюду начинали армяне! Нац-нализм, да? Именно! Но только армянский! Из-за него все… Володя сказал, его уволили как армянина. Мы против! Но вы учтите – кто ходит по Баку, кто требует?

– Еразы, – говорит кто-то из гостей.

– Пускай еразы, а мы говорим – беженцы! Почти двести тысяч азербайджанцев выгнали из Армении! Из Кафана, из Зангезура – они веками там жили, ни-че-го не требовали – крестьяне, да! Они на базары армянских городов овощи везли, продавали. Кому мешали? В чем виноваты? Их выгнали из домов, дома жгли, овец угоняли – давай иди в свой Азербайджан! Зима восем-сят восьмого – восем-сят девятого холодная, беженцы шли пешком через перевалы, в горах снег, люди замерзали! Дети, старики умирали в пути! Это кому надо?

– Я не оправдываю армянские власти…

– Ни одного азербайджанца там не осталось! Представьте, какое у них озлобление! Без жилья, без работы! Без земли! Вот они ходят, требуют, чтобы армян тоже выгнали…

– Ты все объяснил, Вагиф, – говорит Володя, положив вилку. – А вот мне – что посоветуешь делать? Моя армянская половина кричит от боли, когда ее режет в Сумгаите моя же азербайджанская половина. Моя азербайджанская половина вопит от обиды, когда ее выгоняет из домов армянская половина. Как мне жить, уважаемый член Народного фронта?

– Что тут скажешь? – Вагиф, высоко подняв густые брови, разводит руками. – Пускай твоя армянская половина откажется от притязаний на Карабах. Тогда азербайджанская половина вернется в свои дома и не будет требовать выгна… изгнания армян.

– И осудит тех, кто резал армян в Сумгаите, да? Ты просто забыл это добавить. Да?

– Я не забыл! Мы все помним! Перед Сумгаитом был Аскеран – там убили двух азербайджанцев!

– Значит, за кровь двух азербайджанцев в Аскеране – кровь сотни армян в Сумгаите?

– Не сотня! Погибло тридцать два! Из них шесть азербайджанцев!

Я сжимаю виски ладонями. Невозможно, невозможно это слушать… А Володя – всегда такой сдержанный – почти кричит:

– Ты понимаешь, что произошло в Сумгаите? Врывались в квартиры, зверски убивали металлическими прутьями, сжигали людей, насиловали женщин! А милиция бездействовала! А в официальных сообщениях погром и резня названы бесчинством, нарушением порядка. А вместо серьезного судебного процесса – жалкая комедия суда над тремя. Ахмедов, Джафаров, Исмаилов. Только трое убивали в Сумгаите? «Из хулиганских побуждений», как сказано в приговоре? Что это, как не поощрение – давайте, громите, режьте армян еще, наказания не будет…

– Мы против резни!

– Если против, то почему промолчали? Азербайджанская интеллигенция, писатели – почему не осудили погром в Сумгаите? Не выразили сочувствия? Где знаменитая дружба народов?

– А почему в Ереване не осудили убийство в Аскеране?

– Почему в прошлом декабре факельное шествие устроили на площади Ленина, когда Армения корчилась от землетрясения?

– Эти факелы не наши! Мы призывали деньги собирать, одежду для постр-давших! А нашу помощь Армения отказалась принять.

– Вчера армянскую церковь возле Парапета сожгли!

– В Ереване еще раньше сожгли мечеть!

– Вагиф! – кричит Фарида, на ее бледном лице проступили красноватые пятна. – Прекрати сейчас же! Или я уйду!

– Хорошо! – Вагиф с неожиданной покорностью склоняет черноволосую голову. – Молчу! – и добавляет, глотая слова: – Конце концов, почему я долж отвечать… Вот сидит Кязим-муэллим… работни ЦК, представит власти…

В возникшей тишине слышно, как темнолицый Кязим, не проронивший ни слова во время спора, обсасывает куриную косточку. Прожевав, он негромко говорит, обращаясь не столько к спорящим, сколько к Гюльназ-ханум, сгорбившейся у торца стола:

– Насчет беженцев. В ЦК не раз обсуждали вопрос. Совет министров в апреле принял постановление – выделить для заселения беженцами Алтыагач-Хызынскую зону на Апшероне. Но выполняется слабо. Место там пустое. Большинство скопилось в Баку. Принимаются меры, чтобы как-то расселить, но… – Кязим прикрывает глаза и медленно, словно ему больно смотреть, открывает. – Теперь насчет Карабаха. Ни одного дня Нагорный Карабах не входил ни в Эриванское ханство, ни в Эриванскую губернию. Но мы уже не первый раз имеем дело с армянскими территориальными претен… притязаниями. Первое было в девятнадцатом году, когда в Баку сидели мусаватисты. Дашнакское правительство Армении потребовало передачи ему Карабаха. В марте двадцатого дашнакские отряды вторглись в Карабах. Мусават, конечно, сопротивлялся. Пролилась кровь. Не знаю, как бы сложилось, но советизация Азербайджана, потом Армении – это сыграло положительное значение. То есть роль. В конце двадцатого Нариманов огласил декларацию, где сказано, что вековой вражде двух соседних народов пришел конец. И трудовому крестьянству Нагорного Карабаха дается право самоопределения.

– Между прочим, – Кязим опять прикрывает глаза, – население Карабаха, в том числе и армянское, тяготело именно к Баку. Экономически! К промышленному Баку. А не к Эривани. Эривань тогда что была? Большая деревня. Это учел в двадцать первом году пленум Кавбюро, когда принял решение оставить Нагорный Карабах в пределах Азербайджана. А седьмого июля двадцать третьего вышел декрет АзЦИКа об образовании автономной области. Все было по закону.

– Не думаю, – резко говорит Володя. – Не думаю, что решение пленума Кавбюро можно считать законом. Несколько партийных вождей во главе со Сталиным произвольно решили судьбу целого народа.