Текст книги "Приживется ли демократия в России"

Вслед за предложениями президента о назначении губернаторов и переходе на пропорциональную избирательную систему по партийным спискам спикер Совета Федерации С. Миронов выступил с инициативой, согласно которой Высшая квалификационная коллегия судей (ВККС), символ независимости судебной власти, также должна быть поставлена под контроль президента. По мнению судейского сообщества, подобные инициативы доводят тезисы Козака об ответственности судей перед обществом до абсурда: если в устах Козака эти идеи звучали более или менее приемлемо, то в исполнении Миронова они бесспорно означали открытую и непристойную претензию бюрократии легализовать уже существующую зависимость суда от прихотей власти.

Суть этих предложений такова. В 2002 году был принят Закон «Об органах судейского сообщества», по которому в ВККС входят 29 человек – 18 судей, избираемых съездом судей, 10 представителей общественности, назначаемых Советом Федерации, и один представитель, назначаемый президентом. Миронов предложил сократить число членов ВККС до 21: один представитель президента, 10 судей и 10 представителей общественности, которые в полном составе назначаются Советом Федерации. В чем был смысл подобной инициативы?

Обоснование Сергея Миронова: «Мы сталкиваемся с фактами, когда один известный банк обанкротился, суд на две недели вернул ему лицензию, за эти две недели куда-то исчезли все активы банка, а судья уходит в отпуск на три года по уходу за ребенком, и при этом ВККС не делает ничего. При всей независимости трех ветвей власти в России они не могут действовать несогласованно. Ни одна из ветвей власти не должна оставаться полностью бесконтрольной. Это будет вести к злоупотреблениям. Мы хотим большего контроля над ВККС, потому что именно Совет Федерации назначает всех высших судей» (Время новостей. 2004. 30 ноября). Как мы видим, Миронов воспроизводит почти все аргументы Козака, различие их проектов состоит только в том, что в результате реформы Миронова независимость суда практически исчезнет. Власти следует подумать о причинах проблемы, а не рассматривать различные прецеденты: нельзя же всякий раз искать выход в ужесточении правил игры вплоть до полной их отмены!

Как и следовало ожидать, предложение Миронова не вызвало большого энтузиазма у судей. Еще за день до общего съезда, который состоялся 1 декабря 2004 года, почти все представители судебной власти были категорически против нововведений. Помимо прочего, Миронов предложил вернуть ВККС отнятое в 2001 году право пересмотра решений нижестоящей коллегии, что позволило бы при желании уволить любого судью. ВККС лишилась этого права потому, что при действующем порядке определения ее состава коллегия могла принимать неугодные власти решения. При изменении правил можно вернуть отобранные прежде полномочия, как и в случае с губернаторами и Советом Федерации!

Ю. Сидоренко, председатель Совета судей, сказал накануне съезда: «Я категорически против изменения состава ВККС. Ну скажите, какой смысл менять процедуру, если коллегия еще не поработала в составе, определенном действующим законодательством… Нам говорят, что надо реформировать процедуру формирования ВККС, так как в том составе, который прописан в действующей редакции, она не способна бороться с коррупцией. Но позвольте, откуда же авторы проекта знают, на что способна ВККС, если она еще и дня не проработала в этом новом составе?» (Время новостей. 2004. 30 ноября).

Съезд судей состоялся, на нем выступил сам президент и произнес «правильные» слова о необходимости обеспечить независимость суда. Относительно инициатив Миронова Путин определенно высказаться не захотел, хотя именно этого от него и ждали собравшиеся на съезде. Дело так и осталось нерешенным и, судя по особенностям нынешнего правления, его внесли в лист ожидания: протесты постепенно утихнут, люди привыкнут к идее, казавшейся неприемлемой, со временем она будет восприниматься иначе. Сразу после Беслана Путин произнес сакраментальную фразу: мы «позволили коррупции поразить судебную и правоохранительную сферы». Однако в качестве меры противодействия власть предлагает, по сути, полностью ликвидировать независимый суд. Таков финал судебной реформы.

Я думаю, судебные инициативы власти преследовали иные цели, нежели борьба с коррупцией. Если под контролем президента окажутся высшие судебные инстанции, то ситуация сама собой не решится. Если нарушение закона в суде возможно по указанию сверху или же за справедливое решение судья может подвергнуться неприятностям, то уместно предположить, что рано или поздно судья уступит хорошо оплачиваемым предложениям поступиться совестью. Я не раз слышал, как судейские и прокуроры, потупив взор, соглашались: да, попадаются в нашей среде нечестные люди, однако мы боремся с этим явлением и осуществляем «намеченные в этом направлении мероприятия». Но почти никогда не приходилось слышать публичные заявления о том, что источником искушения является именно исполнительная власть.

Независимость суда от других ветвей власти не гарантирует искоренение коррупции – это справедливо. Очевидно, впрочем, что в отсутствие независимого суда победить коррупцию не удастся никогда.

Незадолго до принятия нового УПК Генеральная прокуратура приняла решение об аресте В. Гусинского и ряда других лиц. Тогда это казалось произволом, поэтому положение, согласно которому аресты и обыски отныне будут производиться только по решению суда, рассматривалось как большой шаг вперед. Однако законодательство не всегда совпадает с реальной практикой.

Со времен Петра I обер-прокурор Сената получил прозвание «государево око». В советское время образ генерального прокурора был долго связан с именем А. Вышинского, обвинителя на процессах «врагов народа» в 1937 году. В нашу эпоху многое изменилось, в том числе и статус прокуратуры. Процитирую слова Д. Козака, сказанные накануне принятия нового УПК: «Что такое „независимость прокуратуры“ в нашей стране? В Конституции такого принципа нет. Он закреплен в Федеральном законе, в соответствии с которым прокуратура у нас функционирует в качестве, по сути, четвертой ветви государственной власти, обладая при этом обширными властными полномочиями… Прокуратура в отличие, например, от исполнительной власти не подвержена никакому контролю. Сегодня это замкнутая, централизованная – что правильно – система. Однако механизм и основания политической и юридической ответственности руководителя, на которого замкнута эта система, в законе не сформулированы вовсе или весьма расплывчаты…

И это при том, что у прокуратуры сегодня есть полномочия и судебные, когда, например, речь идет об ограничении свободы граждан на досудебной стадии уголовного преследования (эти полномочия как раз и упразднил новый УПК. – Е. Я. ). При том, что прокуратура обладает монопольными правами при расследовании наиболее тяжких преступлений: сама расследует преступления и сама осуществляет надзор…

Мировая практика закрепила два основных варианта статуса прокуратуры. Либо она составная часть судебной власти – и тогда должна функционировать в ее составе и по ее законам. Либо – исполнительной. Последнее означает, что прокуратура, как это происходит в некоторых странах, занимается расследованием уголовных дел на досудебной стадии, а в судебном процессе от имени государства представляет сторону обвинения, равноправную защите» (Общая газета. 2001. 13—19 декабря).

В интервью газете «Коммерсантъ» от 13 декабря 2003 года Козак продолжил: «Тут можно провести параллель с регулированием финансовых рынков: как там ЦБ, например, должен быть лишен полномочий единовременно устанавливать правила для банков и надзирать за их исполнением, так и Генпрокуратура не должна и вести следствие, и выступать обвинителем в суде».

В конце 2003 года, после того как Генеральная прокуратура включилась в дело ЮКОСа, стали поговаривать, что она не переживет административной реформы: либо окажется подразделением Министерства юстиции, обладающим контрольной функцией, либо станет частью судебной системы с исключительно обвинительными полномочиями. Самим следствием должны заниматься Следственный комитет Министерства внутренних дел или Федеральное бюро расследований как самостоятельное ведомство – по аналогии с США.

Пока Д. Козаку удалось лишь отнять у прокуратуры право давать санкции на арест и обыски. В остальном реальное продвижение в данной сфере практически отсутствует. Широта и размытость полномочий, которые сегодня закреплены за прокуратурой, власть абсолютно устраивают. Независимость прокуратуры, ее формальный статус четвертой ветви власти фиктивны. Судя по всему, задачей генерального прокурора является демонстрация лояльного отношения к первому лицу государства и его команде, готовность верно служить, подбирая юридические обоснования для любого их действия. «Государево око» бдит: услуги прокуратуры в 2000—2003 годах были столь значимы, что вряд ли в ближайшем будущем от них откажутся (как в рекламе «Билайн»: «С нами удобно!»). Что же касается лишения прокуратуры права на обыски и аресты, то в скором времени возник феномен «басманного правосудия» и стало ясно: единственная проблема власти – донести дело из прокуратуры до послушного суда.

Я умышленно прибегаю к подобной терминологии в рубрике, посвященной Министерству внутренних дел и российской милиции, которая чуть ли не с самого своего рождения милицией в точном смысле слова не являлась.

Адекватно раскрыть эту важнейшую тему на страницах настоящей книги чрезвычайно трудно. Милицейская проблема требует более глубокого рассмотрения и специальной подготовки. Здесь достаточно просто упомянуть некоторые общеизвестные факты – низкую зарплату и кадровый дефицит, коррумпированность, склонность к насилию. Отдавая должное многим честным и самоотверженным людям, работающим в этой сфере, следует все же констатировать: с одной стороны, российская милиция сегодня не является надежным орудием в руках власти, хотя и входит в команду силовиков, с другой – явно не соответствует требованиям демократического государства. Беда в том, что власть свои задачи всегда предпочитала решать с помощью служб безопасности.

Право на легитимное насилие:

Из интервью «Новой газеты» с руководителем отдела психосоциальных исследований Независимого центра психического здоровья РАМН, психологом С. Ениколоповым о работе милиции:

«НГ: Сергей Николаевич, действительно ли проблема пыток в правоохранительных органах – повсеместное явление?

СЕ: Пытки в милиции нельзя выделять в отдельную проблему, потому что пытки – это производное от проблемы насилия вообще в правоохранительных органах, причем это проблема не только нашей страны. С насилием сталкиваются везде, оно существует во всех странах, где есть полиция – люди, наделенные властью и оружием. Возникает эта проблема неслучайно. Ее корни – в самой природе правоохранительных органов. Эти органы – органы легитимного, узаконенного насилия. Милиционер имеет право делать то, на что не имеет права обычный гражданин. Он может разогнать демонстрацию, пользуясь водометом и дубинками, он может заломить руки и дать в морду буйствующему хулигану, обезвредить опасного преступника. Но существует тонкая грань между выполнением служебных обязанностей и превышением полномочий…» НГ: Как различить эту грань? СЕ: Во всех странах работа полиции происходит под мощным контролем со стороны государства и общества. Существуют государственные органы контроля – прокуратура, за этим же следит и общество – сильные гражданские организации, которые, только узнав или увидев неправомерные действия полиции, раздувают скандал. Но такая система есть только в западных странах. Проблема России и стран СНГ в том, что функция контроля как со стороны государства, так и со стороны общества потеряна. Отсюда следует вывод: рост насилия в правоохранительных органах связан с отсутствием контроля и безнаказанностью» (Новая газета. 2004. 29 ноября – 1 декабря).

В числе прочих силовых ведомств следует упомянуть налоговую службу. Не слишком понятно, впрочем, почему эта структура считается силовой? До недавнего времени, кроме налоговой службы, в России существовала ныне упраздненная налоговая полиция, которая брала на себя силовую часть операций по изъятию неуплаченных налогов. Впрочем, налоговая служба силовые функции не получила, в сотрудничестве со спецслужбами и судом она стала выполнять роль своего рода прокуратуры.

Проблемы налогового администрирования в стране стоят весьма остро. Ранее уже приводились данные о том, что налоги собираются плохо, отчетность фальсифицируется, теневые доходы ряда предприятий растут. Как это происходит во многих слаборазвитых странах, российская власть вынуждена вводить грубые, но простые в администрировании налоги. Уровень коррупции в России – один из самых высоких в мире, поэтому усилия по улучшению организации сбора налогов и выполнению налоговых обязательств следует признать необходимыми и важными. Впрочем, предпринимаемые меры могут быть разными. Можно, например, шаг за шагом повышать качество налогового администрирования, квалификацию работников, делать неотвратимыми наказания за налоговые преступления. Но наряду с этим или вместо этого можно применять грубые «наезды», по 2–3 раза приходить по поводу одних и тех же налогов, уплаченных несколько лет назад, предъявлять какие угодно претензии отдельным компаниям, по тем или иным причинам неугодным, в расчете на то, что суд все равно примет решение в пользу государства. И при этом не возвращать положенные суммы по НДС. Опыт войны с ЮКОСом и «Вымпелкомом» в 2003—2004 годах стал распространяться подобно лесному пожару. Практика налоговых изъятий стала наносить прямой ущерб экономике.

Нужно заметить, что новое силовое ведомство, Роснаркоконтроль, по сути, пошло по аналогичному пути. Победить наркотрафик трудно, поэтому борьбу с наркобаронами власть начала с ветеринарных врачей, применявших кетамин в качестве обезболивающего лекарства для кошек и собак (дело доктора Дуки), причем во время следствия использовались откровенные провокации. Ведомство получило громкую рекламу, правда, сомнительного свойства.

На таможне – иное дело, там за клиентом ходить не надо, он приходит сам. Уровень коррупции здесь с самого начала, как только ввели таможенные тарифы, был одним из самых высоких.

Вообще, если тарифы низкие, скажем, 3–4% от стоимости товара, то и злоупотребления таможни не будут масштабными. Если же проводится протекционистская политика – обычно в странах со слабой, неконкурентоспособной экономикой, если тарифы достигают 20—30%, то премия за беспошлинное пересечение границы возрастает. Кроме того, в России таможня взимает и некоторые налоги, например НДС с импортируемых товаров, и в целом в настоящее время собирает до 40% всех доходов федерального бюджета. А поэтому ситуация здесь не может не быть коррупциогенной.

Но коррупция – это одно, а использование силового ведомства в качестве орудия власти – другое. В этом смысле таможня малоэффективна. Более того, бывают случаи конфликтов между силовыми ведомствами, например таможней и ФСБ, когда последняя прикрывает незаконный ввоз товаров. Я имею в виду широко освещавшееся в печати дело фирмы «Три кита». Она обвинялась в массовом импорте мебели без уплаты пошлины, и, по слухам, ее «крышевали» сотрудники ФСБ. Судя по тому, что пострадала не фирма, а некоторые работники таможни, против которых прокуратура выдвинула обвинения в вымогательстве и превышении служебных полномочий, а следователь Зайцев, пытавшийся разобраться в сути дела, был уволен и даже осужден, эти слухи, видимо, не лишены оснований. Пострадала также бывший заместитель председателя Мосгорсуда О. Кудешкина, которая вела это дело, поскольку отказалась выполнять указания своего начальника О. Егоровой и вынести приговор в пользу фирмы «Три кита», о чем Егорова доложила (!) в Генпрокуратуру. Теперь О. Кудешкина – домохозяйка…

В начале новой демократической волны КГБ продолжал выполнять охранные функции: напомню, что его глава В. Крючков в 1991 году был, по сути, главным организатором заговора ГКЧП. Казалось, что КГБ разделит судьбу КПСС, шли разговоры о люстрации, о введении запрета на некоторые профессии для сотрудников КГБ, по крайней мере тех, кто преследовал диссидентов. Так, например, сделали в Чехословакии. По признанию А. Яковлева, в России подобные запреты ввести намного труднее: слишком много людей сотрудничали с КГБ, входили в его штат или работали осведомителями. Тот же феномен свойственен бывшей ГДР, где шупальца Stasi дотягивались едва ли не до каждого.

Б. Ельцин, я думаю, боялся и не доверял КГБ, именно поэтому он разделил некогда единый Комитет на ряд служб – СВР, ФСБ, ФАПСИ, служба охраны, пограничники. Впрочем, Ельцин не стремился к полному уничтожению спецслужб и предпочитал держать их под контролем. Тайная полиция всегда опасна для правителей, особенно в том случае, когда специальные подразделения образуют мощный корпус во главе с авторитетным лидером: в высшей степени характерен пример Ю. Андропова, вернувшего КГБ утраченный было престиж. Опасны спецслужбы и тогда, когда подвергаются преследованиям со стороны власти: они могут стать врагами режима, опирающегося на прекраснодушных либералов и революционных романтиков, не владеющих искусством интриги и организации спецопераций.

Не сомневаюсь, в КГБ было немало по-своему честных и порядочных людей, профессионалов. Некоторые из них готовы были служить новой власти, например А. Коржаков. При всей сложности его судьбы, мотивов его поступков и однозначности моего личного отношения к нему, он не предал Ельцина, оставленного прежними товарищами, и стоял рядом с ним на танке 19 августа 1991 года. Коржаков служил Ельцину верой и правдой, разумеется, в меру своего понимания этой правды. Последнее интересно прежде всего потому, что позволяет лучше понять не персональный характер Коржакова, а менталитет людей из спецслужб. Коржаков неожиданно для себя получил огромную власть, которую корыстные люди, пытавшиеся использовать ее в собственных интересах, стремились раздувать все больше.

Многие видные сотрудники КГБ, искавшие применения своим талантам, пошли работать в службы безопасности «новых русских». Вспомним хотя бы Ф. Бобкова и А. Кондаурова, сотрудничавших с Гусинским и Ходорковским. В их числе встречаются и успешные самостоятельные бизнесмены, например А. Лебедев.

Демократизация спецслужб в Чехии:

Из интервью «Еженедельного журнала» с Ярославом Баштой, послом Чехии в России, в прошлом диссидентом и активистом «бархатной» революции 1989 года, одним из тех, кто проводил реформу спецслужб в Чехии: «ЯБ: Из нескольких тысяч (в ГБ ЧССР служило 5 тыс. офицеров) сотрудников госбезопасности на государственной службе осталось около ста человек. ЕЖ: А осведомителей, агентов, „доверенных лиц“?

ЯБ: До 20 тысяч, но не одновременно. Не так уж много, если сравнивать с другими странами, например ГДР… За редким исключением непригодны оказались кадры. Они учились совсем иному и умели вовсе не то, что от них потребовалось в новое время, их сложно было перевоспитать. И они оказались не в состоянии понять, что уже невозможно работать так, как раньше, когда офицер ГБ куда-то пришел, показал удостоверение – и ему все поднесли на блюдечке.

Можно было реформировать так же постепенно, как, например, Польша и Венгрия, но мы пошли своим путем, проведя реформы – и увольнение прежних кадров – быстро. А через 10 лет оказалось, что Польша и Венгрия в итоге пошли по тому же пути. И там точно так же не осталось практически никого, кто служил бы в прежней госбезопасности. И даже процент оставшихся „бывших“ почти такой же, как у нас, – около двух.

Закон о люстрации действует до сих пор: есть списки сотрудников госбезопасности и их агентов. И закон говорит: если вы значитесь в этих списках… то вы, начиная с определенного уровня госслужбы, не можете на ней состоять. Зато если вы сейчас посмотрите на список самых богатых людей в Чехии, то увидите в нем очень много тех, чья связь с ГБ задокументирована» (Еженедельный журнал. 2004. №128. С. 38—40).

Естественно, что многие сотрудники спецслужб горько переживали события 1990-х годов: развал империи, ослабление государства, приватизацию, обогащение немногих, ставших хозяевами новой жизни, воспринимали эти события как национальное унижение и подозревали, что все произошедшее есть результат заговора, разворовывание страны. Естественно, этим людям присуща жажда реванша. Подходящий момент наступил тогда, когда Ельцин избрал своим преемником выходца из спецслужб, главу ФСБ Владимира Путина: структура выжила, и спрос на ее услуги вновь появился.

В начале путинского правления спецслужбы активно доказывали необходимость своего существования: была сфабрикована череда дел с обвинениями в шпионаже, в разглашении государственной тайны – А. Никитина, Г. Пасько, И. Сутягина, В. Данилова и других, которые тянутся годами без надежды на представление убедительных доказательств вины подсудимых, только чтобы поддержать честь мундира ведомства, внушающего смирение и страх.

К разряду таких дел следует также отнести преследование ряда организаций молодых левых радикалов, таких, как П. О. Р. Т. О. С. (Поэтизированное Объединение Разработки Теории Общенационального Счастья) или религиозно-философского общества «Нави» (Общая газета. 2001. 7–13 июля). Впрочем, это все были «тренировочные» процессы, дальше пошли дела гораздо более серьезные, в том числе дела «Медиа-Моста» и ЮКОСа.

Альфред Кох о спецслужбах:

«Вообще, на мой взгляд, нет ничего более опасного для гражданского общества, чем спецслужбы у власти. Я в данном случае не конкретизирую – КГБ там или ФСБ, ЦРУ, МИ-6 или Моссад. Просто – спецслужбы.

Ведь что такое сотрудник спецслужб, если он хороший сотрудник спецслужб?

Во-первых, он хорошо усвоил, что он – элита нации. При этом не имеет значения, элита он на самом деле или не элита.

Во-вторых, его приучили к конспирации. Он любит конспирацию, он верит в конспирацию, он ею живет. Он не понимает необходимости публичности власти. Он не верит, что политик может публично заявлять свои мотивы и они истинны. Его учили, что публичные заявления делаются только для отвода глаз, а на самом деле мотивы человека, как правило, низменны и просты: жрать, спать, совокупляться, над златом чахнуть. Он презирает людей.

В-третьих, его научили любить абстрактное государство и абстрактный народ. Просто как термин. При этом для него очевиден приоритет интересов государства над интересами народа. Или иначе: интересы государства и есть интересы народа, а у народа не может быть интересов, отдельных от интересов государства.

В-четвертых, именно в силу специфики спецслужб его приучили презирать закон. Нет такого преступления, на которое бы он не решился ради интересов этого абстрактного государства. Закон – это для плебеев, а он – элита. Он охраняет безопасность государства, населенного маленькими неразумными существами (народ). Ради безопасности этого народа он держит его в неведении относительно своих помыслов и действий и готов брать на себя страшные грехи. Плебеям этого не понять. Он небожитель, и для него есть один закон – его начальник.

Из этих четырех пунктов вытекает необходимость жесточайшего контроля власти над спецслужбами. Властей, не интегрированных со спецслужбами…

Если же спецслужбы находятся в подчинении структур, сформированных из выходцев из спецслужб, то сама метода управления становится непрозрачной… Государство превращается в филиал спецслужб. Власть не опускается до полемики даже с конструктивной оппозицией, а на всякие неудобные вопросы отвечает: „Вот вы спросили, зачем мы заложили в бюджет инфляцию не 15, а 12%? Так позвольте вам заметить, что мы знаем истинные мотивы вашего вопроса. Вы ведь не интересуетесь инвестиционным процессом в стране. На самом деле вы прелюбодей и тайно посещаете любовницу. Так-то“. (Занавес. Полемика закончена)» (Кох, Свинаренко 2003: 73—75).

Можно было бы попытаться воссоздать картину роста влияния спецслужб и выходцев из них в различных сферах жизни России – в бизнесе, внешней и внутренней политике, на региональном уровне. Я не намерен заниматься этим. Здесь для нас принципиально важно то, что этот процесс идет, причем весьма интенсивно.

Процесс противоречивый и неоднозначный, имеющий порой и позитивные моменты. Возьмем смену «красных» губернаторов офицерами ФСБ в Смоленске и Воронеже, схватку банкира Веремеенко с президентом Рахимовым в Башкирии и т. п. Однако наряду с этим в общественном сознании возрождается и распространяется все шире свойственная этим людям ментальность. Трудно ожидать в этих обстоятельствах успешной судебной реформы и повышения роли закона, хотя соблюдение закона, пусть формальное, требуется сегодня даже от спецслужб.

Я представляю себе, каков ныне механизм принятия и исполнения некоторых важных политических решений. Вначале – некий диалог между властными органами (условно – Кремлем) и спецслужбами, который завершается постановкой задачи и выдачей указаний. Затем разработка спецслужбами плана операции. Затем утверждение плана операции и выдача поручений другим исполнителям – МВД, прокуратуре, налоговой службе, суду. Далее исполнение плана, в процессе которого Кремль и спецслужбы обычно стараются держаться в тени. Исполнители же принимают на себя удары общественности. Если операция многошаговая, то за каждым шагом, если позволяет время, следует период выжидания, пока реакция общества не утихнет или не подействуют предусмотренные меры контрпропаганды. Так или примерно так сегодня действует главное орудие власти.