Текст книги "Весело – но грустно"

– Ой! – Татьяна громко пискнула, увидев, что страницы служебного журнала она непроизвольно искалякала жирными треугольниками и продолговатыми кругами, будто графически изобразив движение своих размышлений.

– Что такое? – сурово спросил Павел Петрович.

– Ничего, ничего, – Татьяна замотала стриженной причёской, как виноватая школьница. Посмотрела на Павла Петровича широко раскрытыми светло-зелёными глазами.

– Что ты всё айкаешь и ойкаешь?

– Просто так вырывается.

– Это она всё свои любови в памяти перебирает, – улыбнулась Света. – Даже завидно – есть что вспомнить человеку.

Вероника Фёдоровна подняла голову и произнесла как проквакала: «Да уж, да уж». Павел Петрович поёрзал на стуле, почмокал губами, похмыкал и сказал осуждающе:

– Ты у нас, Тань, прямо, как Клеопатра какая. До старости лет один секс на уме.

После этих слов щёки у Татьяны густо покраснели, глаза потемнели и сузились. Она порывисто вскочила и, стукнувшись по пути бедром об угол стола, выбежала в коридор.

Оставшиеся в кабинете молчаливо переглянулись.

– Ну зачем вы так, Павел Петрович?– с упрёком сказала Света.

– А что я? – начальник растерянно пожал плечами. – Что я такого обидного сказал? Никак в толк не возьму.

– Клеопатрой обозвали, – объяснила Вероника Фёдоровна, надевая очки, как всегда она делала в критических ситуациях.

– Ну и правильно. Клеопатра – она и есть Клеопатра.

– Вы сказали, что она – старуха. Жалостливым голосом вступилась Света. – Для женщины её лет – это ужасное оскорбление. Вы поступили очень жестоко, Павел Петрович… Тем более, что у вас с ней… то есть у вас к ней… – Света замялась. – Ну, короче, у вас с Татьяной были… интимные отношения.

– Что-о! – взревел Павел Петрович, превратившись из «чебурашки» в разбуженного в берлоге медведя. Он хлопнул ладонью по крышке стола. – Ты понимаешь! Обо мне такое говорить? Ах, ты подлая какая!..

Света, залившись пунцовым цветом, демонстративно зажала пальцами уши. Павел Петрович орал, а Света хладнокровно делала вид, что ничего не слышит. Но тут она поймала на себе упрекающий взгляд Вероники Фёдоровны, поняла, что означает этот взгляд, поняла, что начальник есть начальник, работа есть работа и другой пока не предвидится.

Придавая голосу извиняющиеся интонации, сказала:

– Вы не думайте, Павел Петрович, что я об этом от кого-то что-то слышала. Дело не в сплетнях, просто это выразительно светится в ваших глазах.

– Что светиться! – рыкнул Павел Петрович. – Сплетни это!

– Ну, просто видно по вашим глазам, что вы неравнодушны к Татьяне. К её нескладной женской судьбе. Просто у вас, наверное, такая добрая душа. А я такой человек прямой – что на уме, то и на языке.

– Больше надо на уме держать, – с затухающим бухтеньем проговорил Павел Петрович. – А то можно до такого договориться… Я ко всем – с добрым сердцем. Что ж, значит, у меня со всеми интимные отношения? Даёшь ты…

В кабинет быстрым шагом вошла Татьяна, будто она специально дожидалась за дверью минуты примирения.

– Ой, что вы сидите, – с радостью на лице воскликнула она. – В буфет сардельки завезли. Я очередь заняла, пойдёмте быстрее. Хорошие сардельки.

–Ну вот, что я вам говорила, – хмыкнула Вероника Фёдоровна. – С нашей Танюхи всё – как с гуся вода… Какие сардельки – то, говяжьи?

* * *

Под Новый год Татьяна заболела. Что-то там внутри, по женской части. Её положили в больницу и она ежедневно звонила оттуда, хныкающим голосом упрекала сослуживцев, что «ко всем ходят, а к ней никто не ходит».

– Что, и Серёжка не ходит? – удивлялась Вероника Фёдоровна. – И Витька твой?.. Ну, дорогуша, а нам некогда. У нас дети, мужья, семья. Сама виновата – вот она, твоя кошачья жизнь сказывается… Да, кошачья! Сама знаешь, почему… Ну, ладно, ладно, заглянем как-нибудь, не все же свои добрые чувства по очередям растрепали. Что тебе принести?.. Какого пива, дура! Тебе витамины нужны, сколько кровищи потеряла. Вон голосок стал-то, как у полудохлой овечки… Эх, Танька, Танька. – Вероника Фёдоровна положила трубку и покачала головой. – Как живёт, дурища. Совершенно без ума, на одних чувствах.

– Да, да, – высказался Павел Петрович. – В Татьяне ярко выражено женское начало. И дальше этого начала её психология не развивается. Её развитие замерло на примитивно-чувственном уровне.

– По вашему получается, – фыркнула Света, – что Татьяна наша – просто симпатичная человекообразная обезьянка?

– В общем-то так, где-то на этом уровне… – Павел Петрович, когда начинал говорить умно, имел привычку надувать щёки и выпячивать грудь, будто выступая с трибуны торжественного собрания. – У простой обезьяны есть брачный период, а у Татьяны этот период круглогодичный и сплошь всю жизнь. И никаких обязательств, никакого супружеского долга, никакого материнского инстинкта. Вся суч-щность нашей Татьяны заключается в одном – единственном, – Павел Петрович поднял указательный палец, поросший короткой чёрной щетинкой, – но гипертрофированном качестве женской натуры.

– Да уж, это точно – поддакнула Вероника Фёдоровна.

– А-а, глупости, – не согласилась Света. – Обыкновенная женщина, добрая, ласковая, чувственная… Ну, и немножко глупая. И несчастная в своей судьбе, как и многие другие.

– Ну уж, – несогласно буркнул Вероник Фёдоровна. – Танька себя несчастной не считает. Куда там. Скорее, она тебя невезухой назовёт, потому что до двадцати шести лет всё пры– ы-нца дожидаешься. У Таньки к этим годам пры-ы-нцы шли, как через заводскую проходную к началу смены.

Павел Петрович крякнул и заёрзал на стуле.

– Вот ведь морока с женским контингентом. Опять все сроки отчёта пропустим. Давайте, товарищи женщины, не отвлекаться на посторонние вопросы.

За двадцать лет Татьяна так вписалась в интерьер и атмосферу производственного отдела, что без её коротко стриженной головы, простодушной болтовни по любому поводу, её айканья и ойканья ощущалась какая-то непривычная пустота. Во всех разговорах, будь то по служебной тематике или просто в общем житейском, не хватало её мнения – самого наивного, неквалифицированного, по сравнению с которым остальные чувствовали себя мудрецами и специалистами.

Что там говорить, скучал коллектив без Татьяны и, когда она после больницы явилась на работу, ей душевно обрадовались. Стали расспрашивать: что – и как?

Татьяна сказала, что «ужас», у неё теперь кошмарный шрам на животе и «мужикам теперь это не понравиться».

– Какие мужики! – возмущённо ахнула Вероника Фёдоровна. – Таньк, ты посмотри на себя, на кого ты стала похожая. Худющая, вся синяя, волосишки – торчком… А всё про мужиков.

– С ума сошла! – тоже ахнула Света, прижав ладони к щекам. – Тебе полгода нельзя никого к себе не подпускать. Ты что – такая операция. Не вздумай!

Павел Петрович закрякал и закачал головой.

– Да-а, – сказала Татьяна грустно. – Меня врачи уже предупредили. А всё равно – Витька-гад куда-то смылся, пока я в больничке валялась. Всё своё забрал. Наверное – с концами…

– Ну и… – Вероника Фёдоровна выразилась неприлично, но в своём кругу это позволялось, – с твоим Витькой. Найдешь потом кого другого.

– Да-а, – надув губы, Татьяна сделала лицо, как у обиженного ребёнка. – Уже возраст не тот, чувствую. Раньше на меня никогда мужики не кричали, а сегодня в автобусе один дурак накричал. Старею, что ли, вправду.

– Что ж ты хочешь, подруга, вечно молодой оставаться? Это ж за какие святые поступки тебе такое благоденствие? – вдруг вскипела Вероника Фёдоровна, словно Татьянина молодость приближала её собственную старость. – Теперь всё! – сказала она категорично, – начнёшь стареть прямо на глазах. Свечкой таять… Каждое утро, глядя на себя в зеркало, рыдать будешь. Есть такой закон в женской природе – кому это постепенно, а кому – всё, бац, и сразу. Расплата за личную жизнь, называется. И в один миг, блямс-с – и ты чистая старуха: волосы седые, лицо в красных прожилках, на ногах вены вздулись, руки трясутся…

– Ой! Что вы такое говорите! – Татьяна в панике замахала на Веронику Фёдоровну. – Совсем меня запугать хотите сегодня.

– В самом деле, – заступилась Света, у которой тоже от таких предсказаний муражки побежали по коже. – Человек из больницы, ослабленный – а вы ему ещё больше состояние усугубляете. Вот уж, воистину – женская солидарность.

– Может быть, и нет, – повлажневшим голосом проговорила Татьяна. – Вот оклемаюсь после больницы, накоплю денег на новое платье, схожу в парикмахерскую – вы ещё сами скажите: посмотрите, какая у нас Танька хорошенькая.

– Ду-у-ра! – Вероника Фёдоровна аж подскочила на стуле. – Когда я тебе такие слова говорила? Десять лет тому назад?

* * *

Короче говоря, коллектив отдела снова заработал в полном комплекте. В чём-то и как-то это сказалось, наверное, на общей производительности труда, потому что через месяц управление вдруг выполнило план, который всем всегда казался недостижимым, как линия горизонта. И, разумеется, сотрудникам управления выдали премию пропорционально должностному окладу.

Отойдя от зарешёченного окошка кассы, Татьяна в радостно порыве поцеловала тоненькую пачечку трояков, потом свернула их в рулончик и спрятала на груди, куда обычно женщины прячут самое ценное и не очень габаритное.

– Ой, сколько я всего накуплю, – уже вернувшись в отдел, Татьяна размахнула в мечтательном восторге руки и сладко прижмурила глаза. – Магнитофон мне надо – раз, новое платье – два, зимнее пальто – три.

– Сколько ж тебе премии выдали? Сорок два рубля? А то уж мне показалось, что две тысячи… Столько всего накупить собралась.

– Ну, не всё сразу. Хоть что-нибудь одно, – не теряя ощущения счастья, объяснила Татьяна. – И то как хорошо.

– В первую очередь платье купи, – посоветовала Света.

– Ты думаешь? – Татьяна погладила рукава своего коричневого платьишка, потеребила материал, истёршийся на локтях до просвечиванья, и вздохнула. – А я хотела магнитофон.

– Вот теперь и я готова на тебя заорать, – с жалостным видом сказала Света. – Какой магнитофон! Та-а-нь!

– Ну, как же без магнитофона? Вам хорошо, у вас есть. А мне, знаете, как без музыки скучно. Так по вечерам одиноко бывает. Даже плакать хочется, – шёпотом, как тайну, произнесла Татьяна.

* * *

Прямо на глазах, как по колдовскому наговору, как забытый без полива комнатный цветок, Татьяна и в самом деле начала блекнуть, дурнеть, спала с тела и сделалась беспричинно плаксивой. На висках у неё гусиными лапками собрались морщинки, кожа на лице сально блестела, волосы, наоборот, потускнели и свалялись, как вата.

И хотя наступил апрель, расцветала весна, так любимое Татьяной время года, сама она напоминала ноябрьский скверик за её окном – грустный и жалкий под холодным дождём.

Мужчины управления уже не приставали к ней в коридоре с шуточками и не лезли оказывать знаки внимания, входя в технический отдел. Напротив, грубили, когда Татьяна по общественной нагрузке просила приобретать марки общества охраны памятников старины.

И Павел Петрович – начальник строгий, но заботливый – вдруг перестал принимать близко к сердцу её панические междометия, раздражался злобно на малейшие Татьяны промашки и даже пригрозил один раз поставить вопрос на аттестационной комиссии о профессиональной пригодности Татьяны занимаемой должности. Как будто занимаемая ею должность необходимо требовала смазливой мордашки.

Конечно, в такой обстановке душа, привыкшая к любви и вниманию, сжималась в клубок от резкой смены сезона жизни.

– Я всё думаю, думаю, думаю – почему я такая несчастная, – как-то начала жаловаться Татьяна Светлане, единственному человеку, кто ещё внимал с сочувствием её охам и ахам. – И решила потом, что во всё виноват комсомол.

– Почему? – ахнула Света от такой логики.

– Потому что, если бы я не пошла вступать в комсомол, я бы не встретилась С Сашкой. – Татьяна загнула один палей на руке. – А не встреться я с Сашкой, может быть, никто другой меня бы не уговорил, – Татьяна загнула второй палец. – Сашка здорово умел уговаривать. Такой был болтун, прямо кошмар.

Все причины несчастной личной жизни уместились на пальцах двух рук. Однако фаталистически настроенная Света сказала, что судьбу не обманешь. И, не будь Сашки, был бы Яшка, или какой-нибудь Леопольд.

– Да-а? – надломленным голосом протянула Татьяна, всё ещё держа перед собой девять загнутых пальцев. – Помню, мама-покойница тоже что-то про судьбу говорила. Когда у меня пузо расти начало. А я дурочка была, ничего не понимала. Думала, вот подожду немного – и придёт ко мне моё счастье.

– Ждёшь, ждёшь… – с глубоким вздохом, точно заразившись от Татьяны, сказала Света, перебирая листки настольного календаря. – Будто стоишь в очереди за счастьем и не знаешь уверенно, хватит ли на твою долю кусочек.

– А что у нас без очередей достанешь. А во всем очередь, – хлюпнула носом Татьяна, сложила лодочкой ладони, ткнулась в ладони лицом и беззвучно заплакала.

* * *

На улицах города стаял снег, но деревья ещё не распускались. Было жарко и пыльно. Мобилизовав все свои материальные ресурсы, Татьяна прибарахлилась на весенний сезон и теперь приходила на работу в тёмно-зелёной шляпке с залихватски торчащим пёрышком, в жёлтом пальто-распашонке и белых кроссовках отечественного производства. Она старалась держать прямо спину, смотреть весело – но всё равно взгляд у неё получался какой-то виновато-заискивающий.

На субботник все служащие управления явились, как и было объявлено накуне, одетыми по-рабочему и полные трудового задора. Шум и гомон в коридорах, сквозняки от распахнутых настежь окон, гимны энтузиастов из настенных репродукторов создавали праздничную атмосферу коллективного труда.

Руководящий «треугольник» в костюмах, при галстуках, как крестным ходом, обходили отделы и сектора, поздравляли коллективы торжественно – но, непонятно, с чем. Исключая руководящий «треугольник», только Татьяна выделялась нерабочей формой одежды и, даже, с пришпиленным к платью «бантиком для особо важных случаев».

– У меня сегодня очень важный день – объясняла Татьяна, поблёскивая глазами, чего за ней давно не замечалось.

– Сегодня у всех важный день, – бурчал Павел Петрович. – Но все пришли без бантиков.

Глаза Вероники Фёдоровны и Светы намагниченными стрелками следили за чрезмерно возбуждёнными телодвижениями Татьяны. Та хотела казаться таинственной и почти целый час ничего не объясняла, а потом выпалила, точно новость международного значения:

– Глотов вернулся. Вчера пришёл вечером и очень-очень просил остаться. Чуть ли не на коленях стоял. – Объясняя, кто такой этот Глотов, Татьяна скороговоркой протараторила: – Был у меня в юности один офицерик, бегал за мной ещё при маме. Так вот, он теперь приехал из-за границы… Ну, и очень умолял оставить его на ночь… А я сказала «нет» – и всё.

– А потом всё-таки оставила, – твёрдо сказала Света, сузив глаза.

– Ага, – смущаясь, кивнула Татьяна. – Что-то жалко его стало.

Павел Петрович крякнул, Вероника Фёдоровна засмеялась каким-то нервным смехом, потом спросила:

– Правда, что ли, мужик из-за границы?.. Ну, так хватай его за воротник и тащи в загс, пока у него на тебя охотка не пропала. Чего ушами хлопаешь?

– Я не хлопаю. Сегодня и пойдём. – Татьяна разгладила бантик на груди, а затем вытащила из своей сумки мужскую сорочку и бутылку водки. Оказала всем как главное доказательство. – Вот, подарок, по такому случаю.

– Загс сегодня не работает, – капризно сказала Света и швырнула тряпку, которую держала в руках, в ведро с грязной водой.

– Глотов сказал, работает. Сегодня у всех субботник.

Подвязавшись фартуком, Татьяна плавными, вальсирующими движениями принялась намывать стенные панели. Погрузившись в свои мысли, сладостно жмурясь, точно котёнок у тёплой батареи, она водила направо-налево намыленной губкой и вдруг замурлыкала весёлый мотивчик. Остальной коллектив выглядел почему-то расстроенным.

– Ну, мне пора, – ровно в полдень объявила Татьяна, решительно снимая фартук. – сейчас Глотов пришлёпает.

– Ох, ты, – громко хмыкнул Павел Петрович, сметавший шваброй паутинки на углах кабинета. – Ну, что ж, иди с богом, – и он в задумчивости почесал волосатое ухо о черенок швабры.

– Счастливо тебе, – по-матерински серьёзно напутствовала Вероника Фёдоровна. – Может, и сладится у вас. Мужик-то обеспеченный.

– Не забудь на свадьбу пригласить! – с неестественной весёлостью крикнул Света вдогонку Татьяне.

Татьянины сослуживцы, развернувшись на сто восемьдесят градусов, руководствуясь единым желанием, выстроились у окна наблюдать Татьяну, спешащую навстречу своему счастью.

– Вон-вон, вон тот, в скверике, на скамейке. Видите, в серой шляпе? – шипящим голосом сказала Света. – Вот повезло шалавушке нашей, какого шикарного мужчину подцепила… А тут, не знаешь для кого себя хранишь.

– Не-е, – замотал головой Павел Петрович. – У неё же офицер. Должен быть в форме, в парадной.

– Ой чёрт! Умру от зависти, – пискнула Света.

– И не говори, – поддакнула Вероника Фёдоровна. – Военный. Из-за границы… Завалит теперь Танюху фирменными тряпками.

– Вон, вон… побежала. Ишь, как скачет, – грустно заметил Павел Петрович.

Женщины примолкли. Все почувствовали себя, будто перед окошком кассы, когда вдруг в ведомости на премию оказалась лишь одна фамилия Татьяны.

– Ну-у, и офицер, – протянул Павел Петрович, вытянув шею и всматриваясь под другим углом через оконное стекло. – Сразу видно – из-за границы… И захихикал как-то злорадно.

– Фу-у, – поморщилась Света, – какой мерзкий тип. Нам таких и задаром не нужно. – И она с надменным лицом отошла от окна.

Смущаясь, точно уже в зале регистрации браков, Татьяна чмокнула в щёку подошедшего навстречу ей мужчину в мятом клетчатом пиджаке, с причёской «полубокс», с рыжей щёточкой усов на лошадиной физиономии кирпичного колера. Татьянин жених заглянул в её сумочку, ощерился малосимпатичной улыбкой, после чего подхватил Татьяну под руку и они быстро пошли в ногу по песчаной дорожке скверика.

– Да уж, – сказала своё слово Вероника Фёдоровна. – Как была дурой, так дура и осталась.

– А мы губы раскатали: свадьба, свадьба… – Света, усмехнувшись, развела руками. – А всё-таки мне её жалко. Чисто по-женски жалко.

В скверике на ветках тощих чёрных деревьев лопались почки, и на белый свет проклёвывались дождавшиеся новой весны наивно-удивлённые листочки зелёного цвета надежды.

Квадратность мира, или пожарная лестница

1.

С психикой творилось что-то ненормальное. Во-первых, преследовал запах грязных солдатских портянок. Во-вторых, всё вокруг раздражало.

И раньше у Радькина случалось плохое настроение. Бывали депрессии, меланхолии, как и у всех нормальных людей, на почве нарушения пищеварения или не комфортной погоды. Но сейчас, в последнюю неделю, преследовало ощущение какой-то надвигающейся катастрофы, ощущение притаившегося за спиной ужаса.

Радькин глотал седуксены и нозепамы, пил отвар пустырника и просто пил… для эмоционального расслабления. Расслабление приходило – но ненадолго, а потом делалось ещё хуже: хотелось, как таракану, забиться в щелку или, как трусливому щенку, спрятаться под диван. Радькин об этих своих ощущениях никому не рассказывал, потому что был уверен, что выразить творящееся у него на душе просто не хватит красноречия. Никак не объяснишь, и никто не поймёт.

Или отвернутся, не дослушав, или дадут равнодушный совет, вроде: займись бегом по утрам – всё как рукой снимет. Вот если стать посреди коридора в своей конторе да заорать благим матом: «Ой, господи, как мне плохо!» – тогда, может и поймут. Вернее, не поймут – а сделают конкретное предположение – и вызовут психбригаду.

Раньше он сдерживался, но сегодня почувствовал, что уже не сможет сдерживаться. Он уже не мог уговорить себя тем, как он будет выглядеть в глазах окружающих. Это стало для него глубоко безразлично. Окружающий мир колебался вокруг серым туманом и вонял противным запахом грязных солдатских портянок.

2.

Утром, собираясь на работу в своё офисное болото, Радькин и почувствовал критический надлом в организме. Когда чистил зубы в ванной, от ожесточения к чему-то непонятному, аж согнул ручку зубной щётки. Когда посмотрел из окна кухни на городской пейзаж снаружи, все здания приобрели резко-контрастный абрис, точно зрение подскочило на все сто десять процентов. Жена, наливая чай, обыденно напомнила, что за квартиру хозяйке не плачено уже два месяца. По телевизору радостно сообщали, что «ещё чуть-чуть – и всё будет хорошо». По радио на кухне одновременно сказали, что «уже всё – и мир на грани катастрофы».

Жена уже собралась на работу и бурчала в прихожей перед зеркалом насчёт своей потёртой шубы. Всё обычно – и обыденно. Жена часто, одеваясь перед зеркалом, вздыхала по этому поводу. Но тут, в этот пасмурный утренний час, Радькина больно, по самому сердцу, задело скрытым упрёком и он, швырнув на пол чашку, из которой отхлёбывал чай, заорал до хрипоты в голосовых связках:

– Что-о?! Что, мне воровать пойти, чтобы купить тебе новую шубу? Воровать, да! – Чашки ему показалось мало и он смёл на пол чайник с заваркой. Чайник силой удара рассыпало на мелкие черепки, чёрные брызги залепили стены и даже потолок. – Что! – орал Редькин. – Как!.. Где!…

Хлопнула входная дверь. Закашлявшись, Радькин опустился на табуретку, обхватил голову руками. Ему стало жалко себя и противно от самого себя. Стало жалко жену, которая идёт сейчас неуверенным шагом по скользкому тротуару, беззвучно плачет и размытые тени по лицу текут чёрными струйками, как чайная заварка по кухонной стенке.

«Я – виноват?.. Разве, я виноват?.. Я живу, вроде бы, как и полагается жить?..» – угнетённо размышлял Радькин. Голова у него кружилась, давило в висках, в ушах звучала, будто наяву, тревожная музыка, предвещающая пиликаньем скрипичной струны какие-то близкие ужасные события. «Что же за жизнь такая? Всё однообразно, уныло, беспросветно и – главное, что обидно, так будет долго, если не всегда. И вчера так было, и завтра также будет… Коридор какой-то… Выход есть?.. Выход какой-нибудь есть?..»

– Мы передавали фантазию Мусоргского «Ночь на Лысой горе», – сообщило кухонное радио.

3.

Радькин опоздал на работу на целых сорок минут. Рубашка на его спине взмокла, несмотря на промозглую погоду. Сердце колотилось, как только что пойманная в клетку птица. Бледное лицо с прикушенной нижней губой выражало скрытую боль и отрешённость, как у лётчика-камикадзе перед вылетом.

В сумеречном коридоре, без окон и со слеповато мигающими люминесцентными лампами, Радькин столкнулся с начальником своего рабочего места.

– Арсений Петрович… – начальник показал мимикой, что он очень удивлён, и остановился, сложив на большом животе руки.

– Что «Арсений Петрович»!.. Что вам надо от меня?! – с истеричной враждебностью вскинулся Радькин – и на какое-то мгновение почувствовал себя собакой, укусившей своего хозяина.

– Как «что»? – начальник глянул на часы. – Сорок две минуты опоздания. А как же трудовая дисциплина? Это вам не тогда… когда, – начальник махнул рукой себе за спину. – Теперь уже – не то. И в условиях рынка рынок труда жесток и безжалостен, заставляет думать ежеминутно о сохранении своего рабочего места…

– Слышал я об этом много раз, – огрызнулся тихо Радькин. – Ну и плевать.

Он крутанулся на каблуках и пошёл дальше по коридору. Начальник долго смотрел ему в спину, выпятив губы и сдвинув к переносице брови.

Радькин вошёл в свой отдел, большущий, как ангар для воздушного лайнера средних размеров. Какой-то гараж для канцелярских столов, разделенных по новой моде ячейками из прозрачного плексигласа. «Арсик, привет», – со скучной весёлостью поздоровалась Светочка, соседка слева. Сосед справа, Толя Салов, читал газету, сложенную вчетверо, чтобы в случае тревоги её можно было быстро спрятать в ворохе чертежей.

Тошнотно знакомый запах клея и бумажной пыли. «Какой кошмар убогости. Какое болотное царство – и мы все, как болотная ряска, уныло плавающая на поверхности этого болота», – подумал Радькин, с отвращением глядя на свой стул, который он занимал уже восемь лет и, возможно, будет занимать до конца своей трудовой биографии. «Как же я всё это терплю». Взгляд его скользнул по квадратной крышке стола, обтянутой коричневым дерматином с тиснённым рисунком маленьких квадратиков. Будто утомив зрение на этом квадратном однообразии, он отвёл глаза в сторону, посмотрел вокруг. И всё вокруг, оказалось, состоит тоже из одних квадратов. Квадратные окна, квадратные стены, двери, лампы на потолке и даже лица сотрудников, вблизи и вдалеке квадратного помещения казались одинаково уныло-квадратными.

– Нет, я так больше не могу, – сказал Радькин вслух. – Я пойду покурю. Так можно и взбеситься.

Доставая на ходу сигарету, он отметил про себя, что и сигаретная пачка всё той же квадратной формы.

Приткнувшись в курительном углу, ломая спички трясущимися пальцами, он пытался уловить закономерность, которая только вот лишь померещилась ему в квадратности окружающего мира. Обнаруживалась какая-то закономерность, имелась какая-то

психологическая связь, чувствовалась душевным подсознательным наитием – но пока не поддавалась формулировке. Можно, например, обозначить так, что примитивное окружение, примитивность формы и вырабатывает примитивное содержание-существование. Происходит определённое кем-то программирование сознания под общий шаблон. Как спички в квадратном коробке. Обструганные спички живут в квадратных домах, в квадратных квартирах – и всё по принципу усреднённости, общего стандарта, типичности и дешевизны…

Радькину стало интересно это направление его мысли. Он похмыкал, постучал подошвой по линолеуму, переменил позу и закурил вторую сигарету. «Квадратность мира можно рассмотреть ещё в одном аспекте…», – но ему не дали додумать. Толя Салов хлопнул по плечу и потряс перед носом Радькина конспиративно сложенной газеткой.

– Ты читал?.. Что пишут, что пишут! – Салов щёлкнул ногтём по газете. – Сплошная катастрофа…

Радькин непонимающе смотрел на быстро шевелящиеся губы сослуживца и никак не мог вынырнуть из своих мыслей.

– А вот это читал? – и Салов вынул из кармана свёрнутый трубкой журнал. – С ума сойти…– Салов, вдруг замолчав, заглянул сбоку в лицо Радькина и спросил уже тихим голосом: – Ты что, больной сегодня? Вон глаза какие-то замороженные, пот на лбу. И вообще – смурной до странности.

– Я думаю, – сосредоточенно ответил Радькин.

– О чём? – недоверчиво улыбнулся Салов.

– Ты слышал что-нибудь о квадратности мира?

– О чём? – опять переспросил Салов, сморщив лицо.

– Как ни странно, у нас преобладающей формой линейного многообразия является квадрат. Фигура, имеющая четыре равнозначных стороны, или приблизительно к равнозначности. Такие как прямоугольник, паралепипед. Они – ещё не полноценные квадраты, но стремятся к этому идеалу. Квадрат – это символ, это идеал, это венец простоты… Для кого-то там, – Радькин показал пальцем в потолок. – Нас программируют. Я об этом сегодня догадался. Но я не хочу жить так просто и убого…

– Постой-постой, – перебил азартно Салов. – Я где-то читал об этом. Это инопланетяне, гады…

– Я это сам рассчитал, – твёрдо сказал Радькин и спрятал в карманы дрожащие руки.

– А-а, сам, – Салов разочарованно отмахнулся, потускнев лицом. – Я думал, читал где-то. – Он поплевал на окурок, кинул его в урну и поплёлся на своё рабочее место.

4.

Квадратный кабинет-ангар жужжал пчелиным озабоченным ульем. Кто-то покорно жужжал в своей плексигласовой ячейке, кто-то скучающе переползал от одной к другой ячейке, тоже что-то жужжа при этом.

Жужжание мигом прекратилось как только в кабинет вошёл начальник отдела, громко топая ботинками сорок шестого размера. За ним телепался в синем халате развязной походкой циркового клоуна бригадир местных слесарей-электриков.

– Прошу минуточку внимания, – сказал начальник.

Его сразу же перебили радостно:

– Неужто зарплату дадут?

– Всему своё время, – начальник поднял руку, потом улыбнулся загадочно. – Мы получили от наших зарубежных партнёров в качестве гранта и вообще, как аванс за будущие успехи в работе, пять компьютеров новейшей марки, правда, чуть-чуть бывших в употреблении…

– А зарплату? – уже разочаровано спросили несколько голосов.

– Несмотря на мировой кризис… Несмотря на то, что…

– Не надо компьютеров – зарплату давай!

– Уже три месяца без зарплаты!

Начальник отдел опять поднял вверх ладонь. А бригадир слесарей за его спиной сморщил лицо в улыбке чёрта-шалунишки.

– Не надо вот этого. Сейчас вам не тогда-когда… Когда мы назывались НИИ «Промпродторг». Сейчас мы – совместный российско-итальянский холдинг «Промторгсервис».И это ко многому обязывает. И наше руководство, в частности. И президент страны, вообще… Напрягают все усилия…

– Чтобы выглядеть трезвым! – крикнул кто-то из глубин кабинета.

Начальник сделал строгое, как у милиционера, лицо. А бригадир слесарей за его спиной, сунув руки в карманы своего халата, завилял его полами, как в танце «канкан».

– А это у меня первая новость, – тихо и загадочно произнёс начальник отдела. – Слесаря сейчас займутся проводкой для подключения компьютерной оснастки. – Начальник обернулся и показал на бригадира. Тот шагнул вперёд и сделал книксен. – А вторая у меня новость… Так-так, – начальник опять строгим взглядом милиционера осмотрел притихшее пространство плексигласовых ячеек.

Ему, видимо, понравилось такое внимание, и он тянул паузу. В наступившей тишине уже было слышно как бежит вода по батареям отопления. Начальник усмехнулся – и продолжил:

– Сегодня уважаемая дирекция выделила нашему отделу значительный премиальный фонд. Так называемый бонус за плодотворную работу. – Начальник ещё порассуждал пару минут газетными словами о повышении производительности труда, о нарушителях трудовой дисциплины и сказал конкретно: – Что же мы будем разбрасываться стимулами повышения производительности, если такие люди, как Радькин, опаздывают на работу на целый час. Весь коллектив испепеляет, так сказать, в творческих муках свой интеллектуальный потенциал, а Радькин в это время гуляет по улицам, любуется, мягко говоря, городскими пейзажами… И теперь вот, можете убедиться, сидит за пустым столом юношей бледным со взором горящим…

Радькин очнулся при упоминании своей фамилии. Прислушался к концовке начальнической речи – и понял, что его кандидатура исключается из дележа премии. Сплочённый в горе коллектив отдела, в радости и предвкушении «бонуса» исторгнет его из своих рядов, надеясь получить за счёт этого на копейку больше. Радькин вспомнил о жене в потёртой шубе, о долге за съёмную квартиру, о не родившемся ребёнке – рождению коего мешали то перестройка, то вхождение в рыночные отношения, то чёрте откуда взявшийся кризис мировой экономики.