Текст книги "Весело – но грустно"

– Прямо уж…

Женька Аушев был человеком добродушным и долго спорить не любил. В его широком лице с раскосыми желто-карими глазами соединились все те портретные черты, по которым в русском и казахском народе определяют простофилю и рубаху-парня. И сам себя Женька считает чересчур уж добрым, за что и терпит постоянные жизненные неудобства, а всякие неурядицы, неприятности вьются над ним, как мухи над куском лепешки с медом.

Перед воротами неказистого домика с насыпными, побеленными известью стенами бдительным стражем сидел хромоногий пудель. На Аушева пудель не обратил внимания, а на подружку попытался было тявкнуть.

– Что, нюх потерял? – упрекнул его Женька и хлопнул ладонью по собачьему затылку. – Она тебе не участковый, чтобы на нее гавкать. Брысь отсюда!

В темных сенях под ногами заскрипели бутылочные стекла, тошнотно запахло квашеной капустой и кошачьим пометом. Женька приоткрыл скрипучую дверь, оббитую рваной мешковиной, заглянул вовнутрь и весело поздоровался:

– Привет, баб-Кать!.. Чо, облава прошла?.. Чуть мы не влопались. Надо ж, первый раз в жизни повезло.

Щупленькая старушка с волосами, заплетенными по-девчачьи в жиденькую косичку, вытерла фартуком то ли заплаканное, то ли такое сморщенное лицо.

– Ну чего все ходють. Все ходють-ходють, дьяволы. Покоя перед смертью не дают…

– Кого забрали-то? – спросил Женька сквозь бабкины причитания.

– А усех, кто был, забрали… И Сережку этого конопатого, и того дядьку, что на костылях. Он на костылях, а его усе равно потащили, изверги… И эта деваха была, что у тебя тады червонец слямзила, – и ее тоже. Усех, усех,..

– Какая деваха-то? – не понял Женька, но тут же, махнув рукой, сказал: – Ну, ясно… Зато сегодня больше не приедут, камеры, наверное, все заняты. Можно спать спокойно. – Женька провел свою подружку в комнату, где, кроме старой диван-кровати, поставленной вместо ножек на кирпичи, двух ящиков из-под мыла и залапанного до черноты круглого стола, ничего не было. – Я вот с деньгами, баб-Кать. Может, найдешь бутылку-то?

– Какую, казачок? Усе, дьяволы, консисковали… тьфу, побили усе-усе, казачок. Ей-богу. – Старушка собралась было перекреститься, но передумала и высморкалась в фартук. – Уся пенсия пропала. Ах, ироды…

– Да мне одну всего. На вот, – Женька протянул бабке две бумажки. – Я сегодня богатый, вагон разгрузили.

Бабка посмотрела на деньги долгим взглядом. Кряхтя, поднялась с табуретки и пошла на кухню. Там чем-то гремела и стукала, потом вернулась, неся в руках бутылку водки, завернутую в рваный чулок.

Посреди ночи Женька, сам не зная отчего, проснулся. То ли клопы вылезли на охоту из баб-Катиного дивана, то ли подружка, свернувшаяся котенком у его бока, дернулась во сне, а может, еще что-то. На всякий случай Женька проверил лежавший в головах пиджак. Нащупал в кармане деньги, пересчитал их в темноте. Из трехсот рублей, полученных за разгрузку вагона с цементом, оставалось сто с мелочью. Куда подевались остальные – он никак не мог вспомнить, запутался в вычислениях и плюнул на это дело, решив, что всему виной провалы в его памяти.

«Старею, что ли, уже, или чего? – подумал Женька и в расстройстве и заерзал на месте. -Через год четвертый десяток пойдет… Наверное, так полагается, чтобы уже и бессонница начиналась, и память проваливалась… А скоро и зубы начнут выпадать… Вот жизнь летит-то, зараза».

После того как два года назад Женьку Аушева лишили водительских прав, он так растерялся, что первые несколько недель ходил с испуганно-удивленным выражением лица, точно сильно близорукий человек, потерявший свои очки, и был не способен ни к какой работе. Потом растерянное состояние сменилось злостью на весь окружающий мир и полным неверием в справедливость. «Не спросили даже, как вы, товарищ Аушев, дальше жить собираетесь, отобрали права – и гуляй, Вася. А как же теперь, что, и профессию менять? А если не хочется? То, что можно через год пересдать, – это все брехня. Завалят на экзамене, как пить дать, потому что был пьяный за рулем… Ну и что с того, что был пьяный – он же ничего не нарушил, ни на кого не наехал. Эх, сломали жизнь человеку, как сгоревшую спичку…».

И обозленный на всех и на все Женька Аушев принципиально забичевал.

Раньше он работал в геологических партиях, жил в полевых лагерях – а тут вдруг оказался, как какой-то Алладин, прямо волшебным образом, в большом городе, без работы – без жилья и вообще без прописки. Это сейчас он уже привык и освоился, а первое время, стоило только ему появиться со своим очумелым выражением лица на более-менее видном месте, его тут же, без лишних вопросов, хватала милиция, отправляла в спецприемник для бродяг, где Женьку мыли, чистили, проверяли, кто есть кто, потом штрафовали и выпускали на свободу до следующего раза.

Конечно, Женька периодически устраивался на работу. Работал с душой неделю-другую где-нибудь на свалке вторчермета или овощной базе. Но затем вспоминал о своей обиде и в одночасье рвал все связи с производством, игнорируя всякие там отделы кадров.

Два года Женька не был дома. Мать, отец, младшие братья, которые уже поженились и жили семьями рядышком с родителями – все считали, что Женька колесит на своем грузовике по степям, по каким– то далеким месторождениям и никак не выберет время навестить родных, подыскать себе невесту, жениться, в конце концов, и зажить, как полагается нормальным людям, спокойной оседлой жизнью. Так думал Женька, когда смотрел на себя глазами матери, братьев, которых очень любил, глазами строгого отца, которого он хоть и побаивался, по мальчишеской памяти, но тоже любил – и ему становилось жалко себя, что на самом-то деле у него все не так, что нет никакой почетности в тех мыканьях и лишениях, которые терпит он вот уже два года, что никто не знает, как ему тяжело и безысходно, и никто не поймет, если даже начнешь объяснять.

Проснулся Женька от шума голосов, доносившихся со двора. Визгливые протесты баб-Кати скандально перемешивались с мужским басом и собачьим лаем. Женька мигом вскочил с дивана и за окном, выходящим на улицу, увидел серый фургон хорошо знакомого ему «воронка».

– Вставай быстро! – Женька толкнул все еще спавшую подружку. – Милиция. Влопались!

Он, как затравленный кошкой воробей, заметался по дому, с перепугу не понимая, что спрятаться негде, а бежать некуда. Подружка с опухшим лицом встревоженно наблюдала за Женькой и никак не могла попасть в рукава своей зеленой кофты.

Хлопнула дверь в сенях. Баб-Катя продолжала клясться своей утробой, что никого у нее нет и милиция ходит – только полы пачкает.

Заскрипели половицы под тяжелыми шагами – и Женька с раскрытым от страха ртом, приложив палец к губам, сказал своей подружке «цыц», плюхнулся животом на пол и колбаской закатился под диван. Лежа в толстом слое пыли, он усиленно тер переносицу, боясь чихнуть. На лицо налипла паутина с засохшими мухами, тополи– ными пушинками, Женька на это не обращал внимания, сдерживая дыхание, следил за двумя парами ног в начищенных сапогах, которые остановились перед самым его носом и словесно пытали «кто-откуда-зачем» брошенную на произвол судьбы подружку.

Через минуту одна пара сапог повела пару стоптанных босоножек к выходу, а вместо второй пары сапог неожиданно возникло круглое усатое лицо. Женька чуть не сказал «здрасте», узнав знакомого милицейского шофера, которому в последнюю отсидку помогал ремонтировать служебную машину. Усатый удивленно чмокнул губами и, не сказав ни слова, выпрямился.

– Больше никого? – спросил вернувшийся милиционер.

– Больше никого, – ответил Женькин знакомый.

С утра до обеда Женька в муторном настроении слонялся по городу.

– Салам, Жексен! – окликнули его из зарослей чапыжника у пивного ларька. – Ты чего такой протухший?

Женька посидел немного с приятелями за банкой пива, рассказал им, как его уважает милиция, и потом совершенно непоследовательно перешел к жалобам на свою жизнь. Его не дослушали, потому что кончилось пиво и потому что такие разговоры никто не любил. Женька, вдруг разозлившись, сказал, что за вином он с ними не пойдет и денег им взаймы не даст, и что вообще кончает с бичевской жизнью, уезжает домой к отцу-матери. Приятели немного подивились Женькиной злости, однако отговаривать не стали. Даже наоборот, сердечно попрощались, поочередно пожав руку, как будто Женька собрался вступать в отряд космонавтов.

Казахстанское солнце немилосердно шпарило с самой верхней точки небосклона. Городской автовокзал, одетый в стекло, бетон и асфальт, зыбко колебался в волнах горячего воздуха и бензиновых выхлопов.

Женька купил в кассе билет и устроился на лавочке в зале ожидания. Пассажиров было немного, и Женька чувствовал себя будто на простреливаемой противником территории. Но он пересиливал уже засевшую в нем гвоздем привычку прятаться от патрульных милиционеров. «А что? Он едет. Едет домой к родителям, выполняет сыновний долг. Много ли таких, кто выполняет сыновний долг? Вот, то-то же, товарищи милиционеры. Проходите мимо».

В глубине души, отметая всякие частности, Женька твердо верил, что его приезд будет праздником для сородичей. Зарежут барашка, соберут той, вся семья станет радоваться, что вернулся старший сын, старший брат. Он сам ничего не будет объяснять – зачем расстраивать. Будет просто сидеть и радоваться вместе со всеми. А что потом? А что потом – Женька как-то не задумывался. Может быть, останется дома. А может быть, наберется сил, вернется в город, пересдаст на права и снова уйдет шофером в экспедицию.

«Подарок, что ли, какой купить?» Женька горстью достал из кармана смятые рубли, посмотрел на них и сунул обратно, решив, что все равно ничего путного на эти деньги не купить. Вот если бы приехать с невестой, подумал он, тогда бы родичи вообще прыгали до небес. Жены младших братьев подходили бы к его невесте с почтением, несмотря на то, что они давно в семье, дарили бы ей подарки. Отец, наверное, усадил бы молодую невестку рядом с собой и разговаривал бы с ней ласково-ласково…

Женькины глаза застлало мечтательной дымкой. Он, будто в зеркале, видел себя в нарядном костюме, рядом с собой – красивую невесту с длинными косами и скромно опущенными глазами, точь-в-точь похожую на одну девочку-одноклассницу. А вот как звали эту девочку, Женька никак не мог вспомнить.

Его взгляд остановился на белых, сбитых носках ботинок. Женька даже пошевелил ногами, проверяя, действительно ли ему принадлежит такая драная обувь. Потом посмотрел на мятые, затертые брюки, на замахрившиеся рукава пиджака, на клетчатую синюю рубашку с двумя сохранившимися пуговицами – и, словно приходя в сознание после глубокого наркоза, вздохнул. Он поднялся и направился к буфету.

Около билетной кассы Женька заметил в очереди знакомый тощий силуэт.

– О-о! – удивился он и, подойдя, дернул за рукав зеленой кофты. –

Ты чего здесь? – Женька улыбнулся впервые за весь день. – Отпустили или сама слиняла?

Подружка повернула голову со взлохмаченной шапкой волос и без всякой радости от встречи сказала тягучим голосом:

– Я-то? Отпустили, конечно. На что я им – у меня паспорт в норме.

– И прописка есть?

– Я им говорю, что проездом. Переночевать негде было…

– Ну-у, соображаешь, – похвалил Женька. – А сейчас куда?

– А куда-нибудь, – подружка безразлично мотнула нерасчесанными кудряшками и сунула руки в оттянутые карманы кофты, оттянув их еще больше, потом поболтала на ноге босоножкой, вытряхивая из нее песок. – Куда-то надо ехать, а денег у меня только на автобусный билет.

– Пошли покурим, – махнул головой Женька.

В курительной комнате мужского туалета было прохладно и пусто. Женька с подружкой сели на корточках у стены, задымили сигаретами. Женька смотрел в одну точку и о чем-то усиленно думал.

– А знаешь, что я тебе скажу, – не очень уверенно произнес Женька, – давай поехали со мной…

– Поехали, – сразу согласилась та. – А куда?

– В Билибтау, ко мне домой. У меня там мать, отец и братья. Я два года дома не был. Они, знаешь, как обрадуются, как нас встретят! Они меня все любят, я – самый старший. Почет будет полнейший, той соберут.

– Да поехали, поехали. Согласная я. Что ты меня уговариваешь…

– Ну и нормально, – успокоился Женька. – Ты будешь как будто моя невеста, из города… Тебя зовут-то как?

– Тонька… Ты же уже меня спрашивал, ночью у той бабки.

– А, ну да, – кивнул Женька. Затем поинтересовался: – Ты чего в кофте – жара такая?

– Платье у меня сзади порватое, – помялась Тонька. – Вроде неудобно-то без кофты. Да и вообще… пригодится.

Женька опять согласно кивнул.

На степной дороге автобус так начало бросать из стороны в сторону, что можно было подумать, будто этот участок проселка совсем недавно подвергся жесточайшей бомбардировке. Дремавший на плече подруги Женька, больно стукнувшись ухом об ее острую ключицу, вполголоса выругался.

– Водила чертов, ездить не умеет. Как специально людей мучает.

– Ничего, терпимо, – отозвалась Тонька. – Долго еще ехать?

– Уже скоро, – зевнул Женька. – Жрать что-то охота. Правда?

– Ага. Аж тошнит, зараза.

– Вот сейчас приедем, эх и нажремся, – Женька сладко потянулся. – Я уж и забыл, что нормальные люди едят.

– Колбасу и жареную картошку с огурцами, – уверенно сказала

Тонька.

В полной темноте автобус остановился на безымянной остановке, Женька, наверное, душой почувствовал родные места, вскочил с сиденья и потянул за собой дремавшую Тоньку.

– Багаж не забыли? – спросил их водитель из загороженной шторкой кабины.

– Чего? – не понял Женька.

– Вещи свои взяли?

– Взяли! – уже с улицы крикнул Женька.

Качавшиеся на столбах лампочки бросали на песчаную дорожку тусклый свет. В поселке было безлюдно и только из-за заборов на подозрительно поздних прохожих хрипло тявкали собаки. Женька вдруг засомневался, правильно ли он сделал, что собрался домой. Ну чем он может порадовать мать-отца. Попробуй скажи правду – сразу начнутся вздохи, ахи, слезы… Все-таки неизвестность, она, наверное, лучше, чем плохие вести. А хорошее вранье, для пользы престарелых родителей – это уж совсем, считай, святое дело. И Женька твердо решил держаться своей легенды, что, мол, у него все прекрасным образом, работает на прежнем месте, его все ценят как незаменимого аса-специалиста и поэтому даже отлучиться не позволяют. В личной жизни тоже – полнейший ажур, жениться вот собрался на этой, как ее, медсестре…

Остановившись перед родной калиткой, Женька перевел дыхание, почувствовал, как у него что-то подрагивает под коленками.

– Тут, что ли? – устало спросила подружка. – Ничего, дом большой. Богатые… Давай скажи своим, чтобы сегодня не очень-то торжественно. Лучше завтра. Устала, как лошадь пожарная.

Женька, постучав в калитку, посмотрел в упор на Тоньку и предупредил строгим шепотом:

– Смотри, здесь не балуй. Веди себя скромно, как порядочная невеста. Понял… Поняла, то есть? Мать у меня русская, а отец – казах. Так что в доме порядок железный, бабам слова не дают… Денек потерпи уж. И скажи, что ты медсестрой у нас в экспедиции. Ввернешь что-нибудь такое медицинское, – просительно закончил Женька.

На повторный стук в одном окне зажегся свет и на крыльцо вышла мать, кутаясь в платок.

– Ой! Жексен! – отчего-то испугалась она.

Старый, с продавленными пружинами диван ворчливо заскрипел, пахнуло помнившимися с детства запахами, и будто давно умерший дед обнял Женьку, прижал его лицо к своей груди и заговорил насмешливо-сердито, одновременно радуясь внуку и ругая его.

«Зря, зря я приехал, – лежа без сна на веранде, подумал Женька. – Не удержался. Соскучился, сопли распустил. И что – и ничего, никому никакой радости. Вон по матери видно, да и отец как сказал: «Утром поговорим». Значит, им все про меня известно… Ох, и ругани будет».

Диван скрипел под Женькой. Женька беспрестанно ворочался, точно пытался выкарабкаться из засасывающего его болота мрачных мыслей. Самой мрачной была последняя мысль, как через несколько лет подберут где-нибудь на городской свалке почерневший от выпитой на похмелье тормозухи Женькин труп, как старенькие родители долго будут ждать своего беспутного старшего сына, чье тело давно уже распластали скальпелями охочие до бесхозных мертвяков студенты-медики.

После этого Женька уснул, полностью смирившись с дальнейшей бичевской жизнью и скорой смертью.

Утро, как это всегда бывает, разогнало ночные тревоги и в том месте, что называется душой, затрепетали теплые радостные комочки, как будто только что вылупившиеся на свет цыплята. Все-таки, чтобы там ни было, это настоящее счастье – возвращение домой, в родные эти… Женька забыл то иностранное слово, которым в книжках называют родину.

Он вообще любил всякие красивые, умные «книжные» слова и злился на себя, что его голова их никак не держит.

Книжки он обожал читать еще со школы. Но потом, уже после армии, такая жизнь пошла кипучая, в кино если раз в год забредешь – и то после не вспомнишь, про что фильм смотрел. Здорово эта кипучая жизнь на память действует.

Вот одну книжку он запомнил крепко. Может, что прочитал ее недавно, где-то с год назад. Была она оборванной, без переплета, без начала и конца, с желтыми замахрившимися страницами. Как она называется и кто ее написал, было неизвестно.

Женька нашел книгу в старом здании конторы на товарном дворе и начал читать, пока ждали, когда поставят под разгрузку вагон. И как будто то, о чем читал, было ему уже знакомо, но, с другой стороны – совершенно неожиданной оказалась кусающая за сердце, поражающая правдивость радости и мучений. Женькины пальцы тряслись от тасканья тяжелых мешков, в груди хрипело от работы на морозе, со лба на страницы капал пот – но, наверное, впервые на своем веку он не думал, что кому-то живется легче, чем ему самому. У казака Григория Мелехова жизнь, без сомнения, сложилась еще неудачней, чем у бывшего шофера казаха Аушева.

Скрипя прокуренными зубами, Женька тягал смерзшиеся мешки сахара, ничего не замечая вокруг и представляя себя неистовым курбаши в черной папахе и с маузером в руке.

Утро пахло остатками ночной прохлады и уже начинающейся дневной жарой. Умываясь, Женька почувствовал на своей спине чей– то взгляд. Повернул намыленное лицо. Сзади с полотенцем в руках стояла мать.

– Что это у тебя? – с поджатыми губами спросила она и провела двумя пальцами по рваному рубцу на смуглом плече сына. – Откуда это?

– А-а, была авария, – Женька взял у нее полотенце. – Давно уж.

Ту драку на теплом чердаке городской бани Женька уже забыл, мало ли их было, этих драк, после которых, протрезвев, не знаешь, в своей или чужой крови перемазаны лицо и руки и из-за чего все произошло, и кто в том виноват. Переводя разговор на другое, Женька спросил:

– Отец где?

– Отец к отаре поехал. Она тут неподалеку. Сказал, будет к вечеру.. – мать говорила, а сама как-то настороженно всматривалась в Женьку, точно хотела что-то найти в сыне или, наоборот, боясь что-то обнаружить. – Черный какой стал, – неодобрительно сказала она. – Черный… Так загорел. В степи все время…

– Ка-акой степи? – проговорила мать с болью и покачала голо– вой. – Ну что ты нас обманываешь?.. Видели тебя люди. Видели в городе… какой ты там. И с отцом умереть от стыда готовы. Он собирался ехать за тобой и на аркане тащить домой.

– А я вот сам прибыл, – стараясь казаться веселым, Женька криво улыбнулся.

– И что теперь?

– Как «что»? – Женька замялся, сморщил лицо, в глубине сознания ища ответы на «что» и «как».

Тут из комнат на веранду шаткой со сна походкой вышла Танька. Она широко зевнула, потерла кулаками глаза и сипло спросила:

– Где у вас тут сангигиенический кабинет?

– Чего-о? – не поняла мать.

– Вон там, – тоже не сразу уразумев, Женька показал в глубину двора.

Натягивая кофту, Тонька спустилась с крыльца, боязливо обошла стороной индюшачье семейство. Женькина мать долгим взглядом посмотрела ей в спину, потом перевела глаза на сына и еще строже, чем раньше, даже сурово, спросила:

– И кто же это такая?

– А-а, моя… невеста, – вянущим голосом ответил Женька, понимая, что врать дальше бесполезно, но ничего другого вот так сразу он придумать не мог. – Медсестра из нашей партии…

– Медсестра? – хмыкнула мать. – Скажи ей… – но не договорила, только насупила выгоревшие брови и коротко бросила: – Завтракать идите.

Большую сковородку с яичницей из восьми яиц умяли за пять минут и до сухого блеска подтерли хлебом донышко.

– Благодарю, – с большим достоинством произнесла Тонька, вытирая рукавом губы. – Все было очень вкусным.

Убирая со стола, мать коротко сказала Женьке:

– Вон там, за сараем, столбы. Отец велел их ошкурить и засмолить. Будете изгородь ставить.

За глинобитным скотным сарайчиком лежала груда тонких бревен. Видно, лежала без движения уже немало времени – к торцу одного из бревнышек прилепилось старое, будто из пожелтевшей бумаги, осиное гнездо. Женька вонзил топор именно в это бревно, достал излохмаченную пачку «Памира», сел на самый верх кучи и закурил.

– А ты говорил, будет пир горой и вообще… всеобщая радость, – издевательски хмыкнула Тонька. – А с утра прямо на работу погнали.

– Будет, – Женька сплюнул табачинку и почесал голую, безволосую, широкой кости грудь. – Вот вечером и будет. Не опомнятся еще от радости.

– О-ох, – вдруг томно вздохнула Тонька и, распахнув свою кофту, прижалась к Женькиной груди, снизу заглядывая ему в лицо.

– Ну, ты чего, чего? Вообще – дурёха? – Женька ошарашенно округлил глаза, заморгал и локтем спихнул расслабленное Тонькино тело со своих колен.

Тонька шлепнулась на кучу сухого навоза, поднялась, запахнула кофту и без всякой обиды, с кроткой интонацией сказала:

– Да, я думала, ты хочешь… Все ж наелась на халявку – надо как– то благодарить. Мне-то самой больно надо.

– Благодарить… Не на блатхате, наверное?! – запыхтел Женька. – А если б увидели, додумалась, тоже мне… Иди вон малину собирай, – он махнул рукой в глубь огорода.

Ошкурив несколько бревнышек, Женька сильно вспотел и опять сел перекурить.

– Здорово, бродяга, здорово!

От калитки, радостно разведя в стороны руки, к Женьке шел средний брат Серикбай. Он был похож на Женьку только желтыми раскосыми глазами, а так совсем другое лицо, более тонкое, с хитрыми ямочками на щеках и мягкими зачесанными назад волосами.

Серикбай положил на ошкуренные бревна тощий портфельчик и обнял брата. Потом отошел на шаг, всмотрелся в Женьку и, напустив на лицо грусть, сказал:

– Ты очень изменился, Жексен. Очень. Как баран-кошкар после голодной зимы.

– А ты думаешь, легко… Ты не знаешь, – начал было Женька.

– Все знаю, – перебил Серикбай и закивал сочувственно головой. – Как же так? Как ты докатился до такой жизни?

Тягучим голосом, как пластинка на пониженной скорости, Женька начал повествовать о том, как ему нелегко живется. Он не верил, что его, наконец, захотели выслушать, но, увлекаясь сам по себе, заговорил быстро, со злым азартом.

– …И выходит так, что если я без прописки – значит я не человек, значит мне нет места на земле. Хоть исчезни совсем из этой жизни…

Он замолчал, увидев, что брат его не слушает. Серикбай не понимающе развел руками.

– До меня все равно не доходит главная причина. Слушай, может быть, в тебе проснулись гены наших предков-кочевников?

– Может быть, – согласно кивнул Женька.

Он хотел продолжить дальше свой рассказ, но Серикбай поднялся, отряхивая ладонью брюки.

– Ладно. Я вечером приду. Сейчас у меня дела в сельсовете… Ты же знаешь, я там в должности секретаря. – Он поднял вверх указательный палец и со значительностью пояснил: – Фигура.

– Фигура, – поддакнул Женька.

Мать отсчитала из кошелька деньги и протянула их Женьке.

– На, сходи в магазин, купи себе рубаху. А эту выброси на тряпки. Женька потянулся за деньгами, но мать, вдруг передумав, спрятала их обратно в кошелек и сказала, что купит сама.

Ближе к вечеру пришел Серикбай и привел с собой младшего брата Марата, здоровенного парня с бычьей шеей, любимца матери. Чуть позже пришли их жены, нарядно одетые. Женька засмущался, когда невестки чмокнули его в щеку и подарили большой флакон одеколона. Он сунул одеколон в карман брюк, заметив, будто впервые, какие у него зачуханные брюки по сравнению с новой рубашкой.

Мать готовила праздничный бешбармак. Невестки, весело болтая между собой, помогали ей. Одна Танька, нахохлившаяся, как обиженная курица, в присутствии разряженных молодых женщин чувствовала свою ущербность и тихо сидела в глубине веранды на старом диване.

Серикбай с Маратом разговаривали о директоре школы, где младший брат работал преподавателем физкультуры. Директор, видно, был строгим руководителем и Марат жаловался на его придирки. Женька стоял рядом, молча, с уважением внимал той информации, которой делились между собой братья, и сам себе виделся мальчишкой в компании взрослых мужчин, куда уж ему до них, если они главного агронома совхоза называют запросто Сашкой и директор школы для них не авторитет. «Как за два года жизнь изменилась», – дивился Женька.

– А ты помнишь, – басом спросил младший брат у Женьки, – как ты собирался учителем стать? Хотел в педагогический поступать.

– Я-я? – удивляясь, переспросил Женька, довольный тем, что братья, наконец, обратили на него внимание. – Что-то не припоминаю.

– Забыл. А точно, хотел. Буду, говорил, детишек истории учить.

К калитке подъехал отец на пегой лошаденке с понуро опущенной к самой земле головой. Он прямо с седла гортанно поздоровался с сыновьями, потом слез с лошади и провел ее во двор, привязал к железному баку с водой, лошадь, почуяв воду, пошевелила замшевыми ноздрями, но так и осталась стоять с низко опущенной головой, словно придавленная каким-то своим лошадиным горем.

Отец в короткой фуфайке, со старой мятой шляпой на голове направился к крыльцу, поигрывая желваками на широких скулах и по-недоброму постукивая камчой по пыльному голенищу сапога.

– Идите в дом! – властным голосом, привыкшим командовать баранами, велел он Серикбаю с братом. – А ты останься…

Медленно поднимаясь по ступенькам, отец каждым шагом впечатывал злую фразу:

– Шакалий сын… Позор рода… Пьяница и бандит, чтоб лопнули твои глаза!..

На самой верхней ступеньке он размахнулся и ожег Женьку по спине сыромятным плетеным хвостом плетки. Женька съежился, втянул голову в плечи, крепко, как талисман, отводящий опасность, сжал ладонью в кармане ребристый флакон одеколона.

Отец ругался, скрипя зубами и не находя в бешенстве слов, в паузах наотмашь стегал Женьку, не разбирая, куда ляжет тяжелая плетка.

Напуганная Танька забилась в угол и еле сдерживала рвущийся из горла писк. В доме тоже притихли, не было слышно ни звона посуды, ни разговоров. Даже лошадь от громких ругательств еще ниже опустила свою печальную морду.

Отец швырнул камчу на пол. Опершись о дверной косяк, стянул сапоги и ушел в дом.

Будто после бури, наступила режущая ухо тишина. Женька стоял с опущенными руками и вздрагивал всем телом, точно икая.

Тонька слезла с дивана, крадучись, подошла к своему приятелю и, ничего не говоря, погладила его по щеке, потом по спине, почувствовав пальцами, как под рубашкой надуваются толстые рубцы. В дверь выглянула мать и вынесла кружку с водой.

– На, попей, – пряча глаза, сказала она. – Не злись на отца. Тебе

больно телом, а ему – душой. Ты его старший сын… Иди умойся и садись за стол.

Мать вернулась в комнаты, а Женька все стоял с кружкой в подрагивающих руках. Тонька мстительно прошипела:

– У-у, звери… За что он тебя так?

– Заткнись, много ты понимаешь, – с напряжением, тихо сказал Женька.

Он опять почувствовал себя маленьким, незаслуженно наказанным ребенком. И как тогда, в детстве, ему захотелось убежать в сарай, забиться там в угол, сжимая кулаки в злобе на весь мир.

– Уж конечно, – продолжала бубнить Тонька, – излупцевали родного сына, как какую шелудивую собаку… Меня и то так не били, когда я в восьмом классе беременной оказалась.

Брезгливо, двумя пальцами, она подняла с пола камчу и, как дохлую гадюку, выбросила ее во двор.

– На, держи. – Женька передал ей кружку, сам вынул из кармана пузырек одеколона, отвинтил зубами крышку. Вода, смешавшись с одеколоном, помутнела, наверх всплыли белые хлопья. Женька забрал кружку обратно, поболтал ее и, расставив пошире ноги, начал пить, спазматически дергая кадыком. – Будешь? – он протянул остатки своей подружке и, морщась, сплюнул тягучую слюну.

– Я что ж, дура, – ответила Тонька. Взяла кружку и допила то, что оставалось, маленькими глотками. – Теперь можно и за стол, – тоже морщась, сказала она. – А то все никак не дождусь обещанного тоя и когда тебя все начнут любить и уважать… А может, – она посмотрела в упор своими черными бусинками, – заберешь свой пиджак – да дуем отсюда на все четыре стороны. Ты ж видишь, никто тебя тут не любит, только и кричат, что ты их позоришь. Это родители называются?

Женька в ответ задумчиво хмыкнул:

– Прям взять и уйти, так, что ли? Это у меня и в голове не укладывается. Уж этого они мне точно не простят до самой смерти.

Из дома вновь вышла мать и позвала к столу.

У накрытого дастархана для Женьки и его подружки было оставлено место и две свободные подушки. Женька сел, держа глаза стыдливо опущенными вниз. Тонька примостилась у его ног, натянув подол платья на худые, грязные лодыжки.

Серикбай что-то рассказывал с гордым видом, наверное, о каких-то своих заслугах перед сельским обществом и начальством. Отец, довольный, слушал его, поглаживая сложенной в горсть ладонью голый подбородок, точно так, как раньше старый дед поглаживал свою седенькую, клинышком, бороду. Вокруг подвешенной над столом лампы кружились серебристые мотыльки, где-то вблизи тренькал сверчок. И вдруг, точно быстрый летний дождик прошел, смыв с Женькиного сердца всю пыль дорог, злость и обиды. Будто снова заиграла затертая пластинка памяти… Женька улыбчиво щурил свои желтые глаза, ел жирный бешбармак, пил крепкий чай с молоком, который услужливо ему подставляла мать во вторую очередь после отца – и снова был уверен, как когда-то, пятнадцатилетним мальчишкой, который нигде, кроме своего засыпанного песками поселка, не был, что их дом и их поселок – самое прекрасное место на свете.

Отец отставил тарелку с лапшой, вытер ладонью залоснившиеся усы. Прерывая разговаривающих, сказал:

– Теперь обсудим, как жить дальше моему старшему сыну и вашему брату. Я считаю, что в городе ему больше делать нечего. Хватит – нагулялся.

– Правильно, правильно, – быстро заговорил Серикбай. – Дома, говорят, и стены помогают. Найдем ему здесь хорошую работу. Я лично провентилирую этот вопрос.

Отец закивал головой, а младший брат, желая тоже угодить отцу, сказал, разводя руками: