Текст книги "Счастливцы"

Косте вмиг расхотелось смеяться. Он вспомнил ссутулившуюся Таню, собиравшую выложенные было фрукты, – опять получается, что он виноват перед ней. Бедняга и не поняла, отчего он с ходу прогнал её. Хотя он ни за что не хотел, чтобы она приходила снова. Но его били не из-за неё. Всё дело было в Данилове! «Точно, я смогу перейти на заочное отделение, – утешал себя он. – Поеду домой, в свой город, у нас тоже есть завод».

Костя мог смеяться, когда приходили друзья, и мог слушать про кого-нибудь из института, но, оставаясь один, он мог думать только о себе самом: что делать дальше, – да и то пока продолжалось действие обезболивающего укола. Потом хотелось плакать и уговаривать со слезами медсестру, чтобы поскорей сделала новый укол, и невозможно было слушать, что рано ещё, не положено.

* * *

Ночью он проснулся оттого, что каждый вдох причинял ему боль, а не вдыхать воздух было нельзя. Определённо ему стало хуже. Может, там что-то воспалилось внутри? Он встал и решил разыскать дежурную медсестру. Терпения не было, она должна была сделать внеочередной укол!

В коридоре горел яркий свет. За столиком постовой медсестры в это время никого не было. Костя, стуча костылём, дошёл до окна и облокотился о подоконник. Внизу, совсем рядом, был козырёк над входом в приёмный покой, на площадку перед ним падал из окон яркий свет, и всё время кто-то входил в больницу и выходил из неё, машины подъезжали и люди в форменных куртках выпрыгивали из них, открывали заднюю дверцу, вытаскивали носилки с лежащими на них больными, а может, искалеченными людьми. Парень с девушкой легко спрыгнули со ступенек крыльца – и тут же парень поспешно обнял девушку за шею, повернул её голову к себе, чтобы она не увидела кого-то лежащего на носилках.

Костя отдохнул у подоконника и решил спуститься вниз, в приёмный покой, надеясь, что там-то ему помогут. Ему очень захотелось туда, к не спящим сейчас людям. Он двинулся к лестнице, но к голове от ног поднялась мутная волна и стало не видно выхода с этажа. Он опустился на корточки, думая: «Надо вернуться!» – и понимая, что не сможет идти. Из-за ближней двери слышались бормотанье и стоны. В тишине они звучали призывно, Костя по звукам пытался понять, куда надо идти. Кое-как он добрался до палаты; хватаясь за спинки кроватей, дошёл до своего места – а оно оказалось занято каким-то стариком.

– Э-эй, – сказал ему Костя.

Старик уставил на него непонимающие глаза, потом спросил:

– Пришёл? Уже, да? Это ты?

– Я, – растерянно сказал Костя.

– Ну пошли, – отозвался старик.

Костя хотел ответить: «Я не могу идти», – но понял, что они уже миновали коридор и лестницу, и оказались на улице, и шли через светящиеся квадраты на асфальте, а потом – через дорогу к трамвайным путям. Никто не остановил их. Стояла ночь, но было неожиданно светло без фонарей. Вдоль трамвайных путей росли пальмы.

– В раю мы, – испуганно, не веря себе, сказал старик. – На Земле нет такого, чтобы тебе и зимы не было, и ночи. В тропиках, где зимы нет, ночи тёмные, а на Севере, где летом полярный день, – у-у-у, зима! Это в аду, должно быть, темно и холодно, вьюга в лицо, у-у-у, как зимой на Севере, там вечная полярная ночь… Да… А я ведь жил на Севере, – бормотал старик. – А теперь всё, теперь сразу и свет, и тепло, и будет, значит, мне счастье-удача…

Тем временем они входили в подъехавший трамвай – у обоих не было сомнений, что именно в него им и нужно. Трамвай был пустой и ехал, тихо позванивая, водителя не было видно за перегородкой. Город за окнами спал, и, кажется, никого не тревожил свет, который становился всё ярче. В гладких стенах домов отражалось небо и солнце. Наконец в трамвай вошёл ещё один пассажир, и старик встрепенулся, привстал, расплылся в улыбке. Пассажир был невысокого роста… «Ребёнок!» – не сразу понял Костя. Мальчишка лет двенадцати, просто очень серьёзный, не улыбнётся…

Со стариком они были явно знакомы.

– Кто это с тобой? – ревниво спросил мальчик про Костю.

– Это мой товарищ, сынок, – отвечал старик.

– С товарищем нельзя, – сказал мальчик.

Старик просительно оглянулся на Костю. Спросил у мальчика:

– Так я оставлю его, ничего же?

Но тот мотнул головой:

– Нельзя оставлять. Ты не можешь оставить его.

– Так что же… – начал старик, но трамвай уже остановился и мальчик тихо вышел.

Костя со стариком остались вдвоём и больше не обменялись ни словом. Трамвай, позванивая, ехал дальше, и Костя не заметил, когда за окнами стало темно. А вот и остановка возле больницы. Водитель, неприметный человек, высовывается и кричит:

– Приехали! Выходим!

Им сейчас – к ярко освещённому входу в приёмный покой, и Костя усомнился: «Дойду ли?» И сразу же: «А если дойду, согласятся ли они сделать укол? Или скажут, чтобы ждал до утра?»

* * *

– Не дозовёшься тебя! – раздалось у него прямо над ухом.

Он поднял голову с подушки.

– Уснул? – улыбнулась пышноволосая и пышнотелая медсестра Юля.

И, оборачиваясь к остальным в палате, объявила:

– Я же ему сказала: сейчас поедем снимать гипс. А он прикорнул – и не разбудить его. Одно слово – студент!

Костя, не понимая, смотрел на неё. Она постучала пальцем по гипсу у него на плече:

– Тук-тук!

– А зачем снимать? Не так наложили? – испуганно спросил Костя.

– Так, всё так, – добродушно отозвалась Юля. – Тебе что, понравилось в гипсе? Насовсем хочешь его оставить? И так больше месяца носишь. Долгонько же у тебя кости срастаются, крепко тебе досталось…

Косте было неприятно, что ему говорят, как ему досталось. Хотелось, чтобы того вечера, когда его встретили у общежития, совсем не было. И не было бы тех, кто бил его. Сразу пришла мысль: «А есть такие, как они, в том мире, где нет ни зимы, ни ночи?» Он видел там только мальчика, сына старика из соседней палаты.

Ну конечно, наконец сообразил он, надо поскорее найти старика, узнать, где они были вместе. Или Косте только приснился сон? Но сколько же он спал? Месяц? У него ничего не болит, и сегодня ему снимают гипс.

Медсестра Юля везла его в кресле по коридору, он сидел, выставив пистолетиком загипсованную ногу. Уже у лифта решился спросить:

– Там в первой или второй палате лежал дед…

Юля вопросительно хмыкнула.

– Седой такой, ну… Маленького роста, лохматый… – стал объяснять он.

– Спохватился, – сказала Юля. – Выписали его на прошлой неделе.

Костя растерялся:

– А он живой? Он же в рай хотел…

– Хоте-е-ел, – певуче произнесла Юля. – Да только его бабка приехала за ним, сказала: хватит разлёживаться, свихнёшься тут! В рай собрался! Поживёшь ещё!

Перед обедом Костя, осторожно ступая на сросшуюся ногу, зашёл-таки во вторую палату. Колено плохо сгибалось, он сел на чью-то постель, привычно выставив ногу пистолетиком. Опять начал осторожно, словно извиняясь:

– А вот здесь старик лежал на той кровати…

– Устали от него! – отозвался человек у окна. – Бедняга залежался в больнице, уже заговариваться стал. Был, говорит, в раю, опять в рай хочу. Сынка видел, мол. И жалко деда, и не скажешь ему: молчи, и слушать невозможно весь день. У него правда сын на Севере умер, давно. Бабка его услышала про сынка, слёзы одной рукой утирает, другой стариковы пожитки пихает в сумку. «Пойдёшь, пойдёшь домой, – говорит. – Внуков, мол, везут к нам, сама я не справлюсь!» Как миленький поехал трудиться – внуков нянчить.

«Я был, куда старику надо было, не мне. Месяц мы с ним там были», – думал про себя Костя. Рассказать это никому было нельзя.

6

«Темно и холодно. В аду – сразу и темно, и холодно», – вспоминались ему стариковы слова, когда ранним зимним утром он бежал на остановку, чтобы успеть на смену, которая начиналась в семь пятнадцать. Впрочем, когда он входил в ярко освещённое тёплое помещение, где можно было прямо за компьютером выпить горячего чая с печеньем, он забывал, что недавно думал про ад. Он работал теперь в родном городе, на том же заводе, что и дядя Гена, но только не за станком, а инженером, и должен был радоваться, что его, студента заочного отделения, приняли в конструкторское бюро. Он не сказал бы, нравится ли ему его работа, но бывало, что, рисуя сцепления для двигателей тяжёлых машин, он не замечал, как проходил день. Все вокруг были старше его, и он ни с кем не сдружился. Коллеги, бывало, окликали его – он не слушал и не слышал их разговоров и вздрагивал, когда раздавалось:

– Костя, а, Костя?

И кто-нибудь отвечал окликнувшему его:

– Косте узлы проектировать интереснее, чем с нами говорить.

Ему правда было интереснее. Но это считалось стыдным и обижало других.

С первой зарплаты Костя, как это называлось, проставился. Он заказал в заводской столовой большие пироги, один с капустой и яйцом, другой сладкий, принёс конфеты, апельсины и яблоки. Его поздравляли, желали успешно закончить институт и поскорее жениться и начать зарабатывать много денег (при этом кто-то хмыкал: «Как же, у нас на заводе заработаешь!» – и кто-то начинал длинно рассказывать про несправедливость и про бедность, что Костя к ним должен привыкнуть, как все привыкли). Было тягостно, Костя ждал, когда закончится обеденный перерыв и можно будет уткнуться в чертежи.

Дома он почти не доставал тетрадку с расчётами – после работы надо было бежать в больницу к маме, а потом приготовить из концентрата суп и пожарить какие-нибудь котлеты. Отчим, дядя Гена, если был дома, то спал, сестра – в чёрных лосинах на тонких ножках, в длинном чёрном, с блёстками, свитере, с размашисто, широко нанесёнными серебряными тенями вокруг небольших серых глазок – не говорила с домашними и нарочно громко топала по комнатам и хлопала всеми дверьми. Ей было тринадцать, и ей хотелось совершенно иной жизни, хотя она сама не представляла какой. Но та жизнь уж точно проходила не в тесной квартирке, где с порога видно было лежащего в зале на диване отца и слышался его храп, а старший брат скоблил в кухне сгоревшую сковородку, хоть уши заткни, хотя лучше нос, потому что по всему дому чад. И тебе никто, совершенно никто не купит те высокие сапоги, без которых Люся чувствовала себя как будто совсем босой, неодетой, беззащитной – кто угодно мог сказать ей про её детские ботинки: «Ай да ботфорты у нас!» – как сказал Ваня Ершов, одноклассник.

Косте хотелось меньше видеть сестру с её вечно недовольным лицом, но они, как и в его детстве, делили комнату. Он скачал из интернета книгу, которую не смог дочитать до конца на первом курсе, но не осилил её и теперь, хотя то место, где про игрушки, прочёл несколько раз и ещё разные другие места.

Например, то, где было про ад – он виделся автору местом, где все без конца заняты бессмысленной однообразной работой: чинят никому не нужную ветошь, отмывают измазанную маслом и жиром посуду или и вовсе её осколки, и так без конца. Главное – больше там ничего нет.

Костя так определил, что это был ад, хотя в книге он назывался иначе. Он больше не стоял у станка, подкладывая под пресс одинаковые заготовки, чтобы получить одинаковые детали, и он говорил себе, что всё в его жизни не так уж плохо. Бывало, когда он шёл с работы, его тянуло пройти мимо своего подъезда, через двор и ещё несколько чужих дворов, за школу, чтобы взглянуть на Терентьича, но он боялся, что тогда его охватит тоска по друзьям – Стасику, Шуре, Валику – и по той жизни, когда люди спокойно летают в космос – хочешь на Юпитер, хочешь на Меркурий с Венерой, – и ему захочется опять оказаться в каком-нибудь месте, которого нигде нет. А ведь Данилов, оставшийся в большом городе, в институте, был совершенно прав: это совершенно непредсказуемо, куда ты попадёшь, если вдруг сможешь выйти из нашего обыденного, привычного мира, и сколько пробудешь там.

Костя говорил себе, что он стал взрослым и ему некогда гулять после работы. Мама в больнице улыбалась ему, но всё более мимолётно и безучастно, и говорила, как когда-то давно: «А, пришёл…» Лицо её стало серым, волосы, выпавшие было от лечения, опять отросли, и она походила на седого мальчика, несмотря на глубокие складки, пролёгшие от носа к уголкам губ.

Доктор однажды позвал Костю к себе в ординаторскую и сказал:

– Будем готовить твою маму к выписке. Завтра ты сможешь забрать её? Конечно, не на общественном транспорте…

– Она… что, вылечилась? – спросил Костя, боясь поверить в хорошее.

По маме нельзя было сказать, что она выглядит здоровой – и даже что она выглядит лучше, чем когда только пришла в больницу. Она почти не встаёт и не разговаривает. Но ведь доктор говорит: «Будем готовить к выписке»!

Доктор посмотрел на Костю странно – и Костя бы не определил одним словом как. Сперва ему показалось, что на него глядят как на глупого, дальше – что доктор сердится на него, а потом не осталось никаких сомнений, что доктор чувствует стыд перед ним и напряжённо ищет слова, чтобы объяснить что-то. И наконец сказал:

– Мы не всесильны. И ей нет смысла больше лежать в больнице, в этих стенах. Ей будет лучше дома, среди родных людей.

Костя, точно не слыша его, спросил:

– Может, достать какое-нибудь лекарство?

И доктор вдруг рассердился:

– Нет лекарства! Нет, понимаешь? Неужто я бы тебе не сказал: «Костя, ты так любишь свою маму! Ей поможет такое-то и такое лекарство, нужно достать его…» Нет лекарства!

Костя ссутулился за столом в ординаторской. Он чувствовал вину, как всегда, когда старшие на него начинали кричать. И за этой виной поднималось мутное, удушающее чувство, оно рвалось из горла наружу, и он заплакал в голос, только сойдя в темноту с больничного крыльца.

Ему был двадцать один год, он шёл к остановке через промзону и вытирал рукавом слёзы, как маленький, и он не помнил, как оказался перед своим подъездом, но понял, что не сможет видеть ни дядю Гену, ни Люсю и что наконец-то сейчас он пойдёт к Терентьичу. Косте было странно, что он давно не был у дерева.

Он пересекал дворы наискось, быстрым шагом: один, второй. Он помнил, где рос Терентьич, но не видел его. Вот этот двор, вот подъезд – когда-то здесь встретился ему старик. У подъезда росли только маленькие заснеженные деревца, раскидистого большого Терентьича – дерева-города с ветками-улицами – уже не было. Костя хотел бы думать, что перепутал двор, но нет: вон там его школа, вот детская площадка со сломанными качелями – уже сколько лет они сломаны.

Это было то самое место, просто не стало дерева. Оно росло вот здесь, где глубокий снег, – и Костя не знал, что делать, слёзы уже кончились, и то, что давило внутри, теперь разрывало его. «Завтра надо будет забрать маму. Вызвать с утра такси, позвонить на работу, что я задержусь», – говорил он себе. Легче, если думаешь о повседневных делах.

Дядя Гена работал в вечернюю смену, сестра мылась в ванной, плескалась, включала душ, наконец в махровом халатике вошла в кухню, потрогала чайник, сказала, как будто не обращаясь к брату:

– И чая даже нет!

Он ей ничего не ответил. Сколько времени он запрещал себе думать о пересечениях, перекрещиваниях разных миров, о странных отголосках неведомого, о которых он читал в сложно написанной книге – и, пока читал, вспоминал то не купленные мамой ботинки, то дерево, которого, оказывается, больше нет. «Жалко, что я не учусь на факультете фундаментальных исследований», – впервые за много месяцев разрешил он себе подумать, и сразу сделалось легче оттого, что он больше не старался уверить себя, что ему нравится его нынешняя жизнь. Как там говорят? Не можешь изменить ситуацию – измени своё отношение к ней? Сколько же он врал себе, что уже изменил отношение ко всему вокруг и уже принял сложившийся распорядок своей жизни!

«Если бы я учился на факультете фундаментальных исследований, я бы мог изменить ситуацию. Я знал бы тогда, что можно сделать вот так… И вот так… – он быстро черкал в тетради. – А после я подставил бы вот сюда значения из этой формулы… Данилов говорил, результат всегда будет непредсказуемым, но Данилов – такой же человек, как я, только больше знает, а если бы я учился на факультете фундаментальных исследований, я бы тоже мог…»

7

Оказывается, уже было светло. Костя не заметил, как дядя Гена вернулся с вечерней смены и как наступило утро. Его неудержимо потянуло на улицу, и он не запомнил, как вышел из дома. Одна только мысль была: «Тетрадку – с собой». В родительском доме не стоило ничего оставлять на кухне. Сестра или дядя Гена могли переложить куда-нибудь его книги или тетради, так что он не мог их найти, и сказать, что ничего не видели, – не то из вредности, не то по забывчивости.

Улица была освещена очень ярко, окна в домах сияли, и на дорогу падали широкие солнечные полосы, какие можно увидеть только очень рано, сразу после рассвета – потом до самого вечера солнце больше не светит так. На улице было много людей, и во всех, кто попадался навстречу, он видел что-то неуловимое общее и не мог понять что. Многие громко разговаривали, размахивали руками, смеялись. Все были одеты по-летнему: футболки, шорты, – и Костя запоздало подумал, что ведь и вправду стоит лето. Как он не заметил, что оно пришло? На нём была куртка с пушистым воротником, он не помнил, сколько времени уже носит её и где в доме хранятся его летние вещи. По утрам он с трудом просыпался, чтобы не опоздать на завод, а с завода едва успевал к маме в больницу, и в этом своём стремлении всё успеть он не заметил, как стало тепло.

Ему показалось, что навстречу ему над тротуаром по воздуху ровно плывёт коробка. В коробке сидел маленький мальчик. Мужчина, видно отец, торопливо шагал следом.

– Рули лучше, не налетай на людей! – говорил он ребёнку и дружески улыбался Косте: мол, понимаешь, малыш только учится.

Костя непроизвольно улыбнулся в ответ, и мужчина, проходя мимо, по-свойски сказал:

– Сами такие были!

Костя, удивлённый его словами, оглянулся на мальчика. Тот ехал по дорожке на чём-то вроде очень высокого трёхколёсного велосипеда.

«Он не летит, показалось… Но всё равно это другой мир, – в растерянности подумал Костя. – Это должен быть другой мир».

И тут же у него щёлкнуло в голове: «Надо искать больницу! У них здесь должны быть лекарства от чего угодно!»

Скоро он уже, путаясь и волнуясь, объяснял врачам в белоснежных одеяниях, что он не отсюда – издалека, и ему надо лекарство для мамы. В большом помещении, похожем на школьный спортзал, собралась масса людей, и он не мог определить, что чаще выражают их лица. Он видел и любопытство, и жалость, и сомнение в том, что он говорит.

– Всё это правда, – раздался сверху, с потолка, непонятно, мужской или женский голос – очень спокойный, умиротворяющий. – Этот юноша не принадлежит к нашему миру. И ему действительно нужно лекарство для матери.

– Я вижу, что он говорит правду, – отозвался высокий человек в белом свободном костюме из лёгкой материи. – Но я не могу знать, что с его матерью и как её надо лечить.

И он обратился к Косте:

– Чтобы понять, как лечить маму, её нужно доставить к нам. Мы должны сначала осмотреть её.

Костя, взрослый парень, готов был снова заплакать, как вчера. Но теперь уже – не наедине с собой, а прямо при этих людях, при чужих, из другого мира.

– Если я перемещусь домой, то я больше не попаду к вам, – сказал он.

Высокий человек посмотрел на него вопросительно. Костя увидел, как у него поднялись пушистые брови – и одна сразу же опустилась, а вторая так и осталась приподнятой. Сейчас Косте не верили.

– Это непредсказуемо, куда ты попадёшь в следующий раз, – сказал он так, как говорил Данилов, и осознавая, что всё и вправду непредсказуемо.

Его собеседник смотрел на него с сожалением.

– Я врач и не занимаюсь перемещениями в другие миры, – он оглянулся на собравшихся вместе с ним в зале, спросил у кого-то: – Могли бы мы прямо сейчас доставить парня к учёным?

На заднем дворе Косте велели залезть в коробку вроде той, что он уже видел, но только больше; изнутри она была оклеена чем-то мягким, к одной стене крепилась скамейка. Рядом сел пожилой человек и нажал что-то на приборной доске.

– Молодёжь у нас – только на самокатах, – как будто извиняясь, улыбнулся ему человек. – В этих коробках – одни дети да старики. И я уж по-стариковски доставлю тебя…

Казалось, что коробка оторвалась от земли. Она покачивалась в воздухе, как лодка на волнах. Костя оглядывал улицы. Дома были как дома, только, может быть, более яркие, отмытые от пыли, солнце отражалось не только в окнах, а всюду, от фундаментов и до крыш.

Учёные тоже принимали Костю в помещении, напоминавшем спортзал, и свет проходил сюда через высоко прорезанные окна и падал на пол большими квадратами. Как и в больнице, здесь Косте сразу поверили, что он издалека и ему нужно лекарство для мамы, и так же, как и в больнице, засомневались в том, что если он уйдёт сейчас, то не сможет вернуться. Кто-то увёл Костю к себе в кабинет, и туда сразу же набилось столько людей, что стало трудно дышать.

– Вот, – показывал Костя толпившимся вокруг него людям, – сначала я вот так вот, а потом… Я просто читал такую книгу, и я раньше знал, что это можно – перемещаться, что мы с вами живём рядом, но только не видим друг друга…

– Мы тоже подозревали, что это возможно, – отвечали ему, – но только не вели разработок. В нашем мире ещё столько несделанного, неоткрытого, и мы не планировали пока перемещаться в другие миры. Мы считали, что нам ещё рано…

Он думал: «Они более развитые, чем мы! И не хотят перемещаться. Значит, нам тем более рано! Вообще, рано знакомиться с ними… Мы должны сами навести порядок у себя. И придумать такие лекарства, чтобы у нас не стало неизлечимых болезней».

Ему казалось, что от него ждут этих слов. Но он не мог их произнести. Нет, нет! Пусть помогут ему, пусть спасут маму… Кто угодно, только пускай её вылечат…

«А может, и здесь кто-то следит, говорю ли я что думаю или нет?» – волновался он. Но учёные вокруг него были заняты его расчётами, один уже переписывал маркером на доске формулы из его тетрадки – так, чтобы остальным было видно.

Люди шумели; они чем-то напоминали ему завсегдатаев даниловского кружка, хотя все были одеты чисто и аккуратно – только, может быть, слегка старомодно, и все говорили разом, а у Данилова перебивать выступавших было запрещено.

– Не может быть, чтобы не было формулы для возврата, – сказали слева от Кости, а человек, теснящийся справа, спросил у него:

– Ты ведь, говоришь, всегда возвращался к себе домой?

– Да, – машинально ответил Костя, – уже два раза, но только это получалось само… – ему не хотелось ничего объяснять. Было страшно даже думать про то, что в первый раз, пока его не было, прошёл целый год, во второй раз – месяц. Мама умрёт за это время. Кто-то другой, кого он едва вспомнит потом, будет за него ходить на завод и рисовать там узлы сцеплений, стараясь не слышать ни сослуживцев вокруг, ни собственных мыслей. По вечерам жалость и беспомощность, ничем не сдерживаемые, будут охватывать того человека…

Как в тумане Костя смотрел на большую исписанную доску и вдруг… Вдруг он понял, что формула не закончена, она обрывается; так там дальше должно быть ещё несколько действий…

Он невежливо выхватил маркер у писавшего на доске, перевернул страницу в тетради: «Сейчас, сейчас…» Вокруг были голоса, он бормотал: «Уйдите, уйдите все!» – пока хозяин кабинета не начал выпроваживать остальных, говоря: «Видите, это не угадаешь, когда придёт мысль, это нерегламентируемо…»

* * *

Костя не понял, сколько прошло времени дома, но главное, мама была жива. По-прежнему стояла зима. Люся встретила его словами:

– Вот и братец пришёл! Так-то мы заботимся о маме! Папе всё время приходится с работы отпрашиваться. Может, ты бы соизволил сиделку оплачивать?

Мама лежала в большой комнате, лицом к стене. Она повернула голову и посмотрела на него, как показалось ему, осуждающе, – хотя, скорее всего, просто равнодушно. И Костя потом вспоминал, что труднее всего было уговорить её выйти из дома. Он протягивал ей её свитер, брюки, она брала их, точно не понимая, что с ними делать, спрашивала:

– Куда, Костя, зачем?

Люся выглянула из комнаты, сказала:

– С ума сошёл, куда ты её тащишь?

Он испугался, что сестра всё испортит, – мама ведь уже готова была подчиниться ему, а теперь она снова откажется подниматься! С неожиданной – и для себя самого – злостью он приказал Люсе:

– Уйди с глаз, чтобы тебя видно не было!

Сестра, не привыкшая, чтобы он повышал на неё голос, ответила лёгкой гримаской – делано удивлённо повела глазками и уже раскрыла рот, чтобы произнести: «Что это мы такое говори-и-им!», но он шагнул к ней, как будто собираясь ударить – такого никогда ещё не было! – и она поспешно захлопнула перед ним дверь комнаты.

По его новым расчётам выходило, что в тот мир, откуда он вернулся, он может попасть из любого места. Но он не верил себе, и не вполне верил расчётам, и суеверно хотел добраться до того места, где рос когда-то Терентьич. Ему казалось, что только там всё должно получиться.

Маме теперь всегда было трудно дышать, а тем более на ходу. Она задыхалась – и всё-таки продолжала говорить:

– Куда мы? С ума сошёл, куда по снегу, ты что? Что это? Это где? Я что, уже умерла? И не заметила… Значит, я умерла?! И ты… И ты тоже умер, Костя?! Мы вместе?

Она больно вцепилась в его руку. Навстречу им двигались в двух коробках, держась за руки, двое подростков, мальчик с девочкой. Костя заметил их издали, и ему вспомнилось слышанное уже – что вот так передвигаются только дети или старики. Наверно, совсем простая конструкция. Для двух детей это точно была игра. Костя потянул маму к стене дома, чтобы её не сбили с ног, но обе коробки застыли перед ними. Два улыбающихся лица выглядывали из них. Мальчик кивнул своей спутнице:

– Подвезём?

И повернулся к Косте, спросил, стесняясь:

– Вам куда её?

Мама устала удивляться и уже не смотрела по сторонам, когда они оказались в вестибюле больницы. Костя почти нёс её, держа перед собой за подмышки, и человек, вышедший им навстречу, сразу подхватил маму, обнял её, а Косте только сказал:

– Добрался? – и унёс маму за одну из дверей. Мама совсем лёгкой была.

Косте представлялось, что он будет сидеть в вестибюле, бояться, думать, что вот сейчас врачи выйдут и скажут, что ничего больше не могут сделать, что они не всесильны, – и молить кого-то, чтобы всё вышло иначе. Но только он сел на скамейку у двери, перед ним оказались два парня в белых врачебных одеждах и велели дождаться, пока они переоденутся, – «а то ты сам не найдёшь столовую».

И дальше, в остаток дня, и на следующий день, и в другие дни в мире, куда он привёл маму, у него не оставалось времени, чтобы сидеть и бояться в одиночестве. Из столовой он сразу попал к учёным – и не запомнил дороги до института и человека, пришедшего за ним, а в институте сразу же оказалось, что он должен работать. («И правильно, – машинально подумал он, – может быть, здесь бесплатно не лечат. И я смогу заплатить за маму».) Оказалось, ему предстоит поехать с экспедицией в одну из отдалённых точек Земли, на остров среди океана – Костя плохо запомнил, куда именно. В другое время ему было бы необыкновенно интересно: в детстве он, кажется, даже не мечтал о путешествиях – настолько был уверен, что это для него невозможно. Путешествуют, думал он, только те, у кого родители богачи. Или у кого у самого много денег и ни о ком не надо заботиться. Он никогда не читал и не слушал о других странах, потому что ему сразу делалось грустно и даже во рту появлялся странный горьковатый вкус – хотелось сразу хлебнуть воды.

Ему выдали флягу с водой, парни вокруг спрашивали, как его зовут, показывали, куда сесть. Дорогу к месту экспедиции он не заметил и не запомнил ни одного имени. Но когда он с тремя членами своей команды ступил с трапа на землю, его обдало горячим воздухом и он понял, что в самом деле оказался в местах, о которых и думать не мог. Всюду вокруг теснилась сочная, свежая зелень, где-то поодаль гудели механизмы. Косте объяснили, что́ там строится, и он тут же забыл. Сначала он всё время думал о маме, а потом стал говорить себе, что должен и дальше думать и волноваться, а это получалось всё меньше и меньше – он впитывал глазами всё, что видел и слышал вокруг. Его товарищи должны были что-то поправить в технике, уже работавшей там, а его задачей было знакомиться с местностью, и смотреть, что делают в экспедициях, и быть на подхвате. Ему велели обрывать листья с растений – по несколько листьев каждого вида, для этого надо было надеть перчатки, у многих растений был ядовитый сок.

– Образцы подновим – и уже в институте спасибо скажут, – весело объяснил ему человек с непроизносимым, незапоминающимся именем – низенький, улыбчивый, загорелый, похожий скорей на конюха или плотника где-то в российской деревне, чем на учёного.