Текст книги "Счастливцы"

8

Костя осознавал, что экспедиция обошлась бы и без него, что его взяли, скорее, чтобы развлечь, чтобы он не проводил целые дни в вестибюле больницы – или на улице, рядом, – думая, спасут маму или нет. И одновременно он пытался свыкнуться с мыслью, что сейчас он далеко от мамы, на противоположной стороне Земли. Оказывается, перемещаться по миру легко. Может, и с планеты на планету здесь летают – как ездят на трамвае по городу?

У него кружилась голова, и он не понимал, то ли в воздухе чего-нибудь не хватает или, наоборот, чего-нибудь слишком много, то ли он не может прийти в себя от волнения и радости. Он гладил ветки деревьев, садился на корточки и гладил землю под ногами.

Неизвестный ему маленький зверь встретился среди веток, и он был ярким, похожим на букетик цветов. Костя жадно смотрел, как зверёк повёл на него хитрым глазом, потёр крошечные ручки одну о другую и наконец сорвал с ветки плод, сочно откусил от него и захрумкал. И столько в нём было человеческого, что Костя дотронулся пальцем до своей груди и прошептал: «Я Костя», – точно зверёк мог сказать что-то в ответ. Но тот, испуганный Костиным движением, скрылся в ветках.

Костя оглянулся, не видел ли кто, как он разговаривал со зверьком. Но, к счастью, все были заняты. «Мы здесь готовим площадку для университета, расширяем жизненное пространство», – объяснял ему шеф, которого Костя уже называл Иваном Ивановичем – ему сказали, что он может дать всем привычные для себя имена, поскольку для него и так оказалось слишком много невероятного вокруг.

Когда экспедиция выполнила намеченную работу и все вернулись домой, Костя бросился, конечно, в больницу. Мамы там не было; из толстого журнала ему выписали на бумажку городской адрес, и он нашёл дом, жёлто-розовую трёхэтажку в ряду таких же невысоких цветных домов. Мама жила на первом этаже, было не заперто, и, когда он вошёл, она кружилась по комнате.

– Костя, ты?! – воскликнула она. Он мельком отметил, что у неё прилично отросли волосы – сколько месяцев его не было здесь? с какой скоростью они растут? – но мама, не давая как следует оглядеть её, уже обняла его. – Я думала, что это не ты, что это заказчики! – говорила она. – Вот, за тортом…

Она потянула его на кухню. На столе возвышалась башня, окружённая средневековыми крепостными стенами, на крыше башни стоял вертолёт, лопасти были из тонкой, просвечивающей карамели, и всё остальное – бисквитное, пряничное, шоколадное.

– Я ведь всегда хотела печь торты! – говорила мама. – Ты не представляешь, как мне хотелось, чтобы – вот такая светлая кухня, везде солнце, и вот такая плита, и миксер, и всё что хочешь – экспериментируй, пожалуйста… Я не говорила тебе, я никому не говорила, как я хочу это всё, я думала, что так не бывает…

Она усадила Костю за стол и вытащила из холодильника небольшой тортик, испечённый, видимо, для себя, включила электрочайник.

– Костя, я счастливая! Счастли-и-ивая! – говорила она, и ему не хотелось спрашивать её, долго ли она пролежала в больнице и больно ли было, пока лечили её, – чувствовалось, что она не хочет о том вспоминать. – Сейчас… ты мне расскажешь всё, – повторяла она. – Ты ведь был в командировке! В Африке… Или в Австралии, да? Покушай, и расскажешь мне, куда ты летал!

Он погружал ложечку в воздушный, необыкновенно вкусный бисквит и запивал чаем, она всё смотрела и смотрела на него и наконец сказала со вздохом:

– Только знаешь что, Костик? Мне бы очень хотелось… Я всё время думаю, как это: я здесь, а они там… Ты бы мог сделать, чтобы здесь были дядя Гена и Люся?

Костя застыл с ложечкой на весу, выговорил изумлённо:

– Зачем, мама? Их что – сюда?

Сразу всё стало плохо. Множество мыслей сразу всколыхнулось у него в голове, и высказать их с ходу, найдя нужные слова, было бы невозможно.

– Как? – только и спрашивал у мамы Костя. – Как это?

Мама была не только его мамой! Никто не спросил у него, хотел ли он, чтобы в их с мамой доме появились сперва дядя Гена, а потом Люся. И ведь они были ненужными, лишними в его жизни! Но мама и сюда хочет их привести за собой!

Костя допил чай и поторопился уйти. Но мамины слова с тех пор нет-нет да и вспоминались ему. Он мысленно спорил с мамой, доказывал ей, что здесь просто нет места ни отчиму, ни младшей сестре. Вокруг него были только такие люди, которые ему нравились. В мире, куда он попал вместе с мамой, всё было устроено по уму: никто не старался сделать себя несчастным, чтобы потом внушать себе, что заниматься тем, что не любишь и что у тебя вызывает тоску, на самом деле тебе очень нравится и что все кругом так живут. Люди, которых встречал Костя здесь, были учёными, врачами, изобретателями, поэтами, или художниками, или музыкантами. Кто-то был очень хорошим учителем, кто-то – ветеринаром, кто-то проектировал новые машины или города. А кто-то был начальником роботов.

На окраинах городов стояли большие заводы с зеркальными стенами, в стенах отражались поля и леса. Что бы ни делалось на заводах, это не загрязняло воздух и вообще никак не вредило природе. На заводах работали роботы. Станки больше не требовали присутствия человека – там, где необходимо было за ними присматривать, что-то переключать, что-то укладывать для обработки, это делали механические человечки. А начальники роботов следили, чтобы в них ничего не ломалось и чтобы каждый робот справлялся со своим заданием.

На тротуарах в городе можно было увидеть колонну невысоких аккуратных роботов, идущих вслед за своим начальником парами. Это значило, что у роботов выходной и их вели на экскурсию или в кинотеатр на мультфильмы. Роботы были запрограммированы так, что могли получать радость – иначе это было бы несправедливо.

Колонна детей, которых тоже вел куда-нибудь воспитатель, могла встретиться с роботами, и это вызывало общий переполох – дети обнимали роботов и наперебой называли модели: очень ценилось, когда ты знаешь их! А какой-нибудь металлический человечек, смущённый всеобщим вниманием, скромно поправлял школьников:

– Я не эм-пе-зет-один. Я си-ай-эс-четыре.

Про город было трудно понять, большой он или маленький. Люди сидели где-то у тебя над головой, в комнатах с раскрытыми окнами, у компьютеров, или у мольбертов, или в просторных кухнях, если кто-то любил готовить, как его мама, а большей частью, конечно, в лабораториях. Учёные были главными людьми. Было удивительно, что ты здесь не должен ни от чего урывать время, чтобы заняться тем, что на самом деле тебе интересно.

Костя работал и учился в университете на факультете фундаментальных исследований. Он легко поступил туда, пройдя собеседование. Декан сказал ему: «Сразу видно, ты наш!» – и Костя в самом деле не понимал, как он мог учиться чему-то другому.

С самого начала учёбы он и сам вёл исследования. Никто не мог точнее него определить границы миров и вывести формулы пересечений с верхними и нижними мирами – теми, куда отсюда никому из живущих не было хода, – и с соседними, ближними мирами, которые могли быть совсем немного иными: их жители устроили их чуть иначе и были от этого чуть менее счастливы.

Один мир проходил сквозь другой, но почти никто из их обитателей не замечал этого.

Людям вокруг него, казалось, и не нужны были больше никакие миры. Костя не переставал удивляться, что здесь признали таким важным его открытие. У них же у самих сколько открытий! Сколько у них самого разнообразного транспорта, позволявшего почти незаметно перемещаться куда хочешь, вплоть до коробок, которые, казалось, летали по воздуху над тротуарами. Костя, по крайней мере, не мог отделаться от этого впечатления. Так что выходить из дома всегда было одно удовольствие.

Здешним жителям всегда подходила погода, сколько бы градусов ни было на улице. Каждый мог выбирать погоду по вкусу и носить её всюду с собой. Большинство горожан носили с собой лето. Они перемещались по улицам в небольших капсулах, на которые падал снег, и его надо было стряхивать, как с пальто. Но внутри капсулы удобнее всего было в майке и шортах. Впрочем, находились чудаки, которые настраивали себе совсем другой климат, чтобы гулять в шубе до пят – лисьей, песцовой, бобровой. Конечно, их делали из искусственных материалов. Над любителями шуб в городе посмеивались, впрочем, вполне добродушно.

– Наш мир может потакать маленьким слабостям своих детей, – сказал Косте старый профессор, председатель Сонма учёных. – Наши роботы наделены способностью стремиться к радости, и они счастливы иногда сделать что-нибудь бесполезное, если для кого-то из жителей нашего мира это важно.

Было ли для них полезно изучать мир, откуда пришёл Костя и привёл свою маму, – этого Костя не мог понять, но он видел, что его мир интересует учёных всё больше. У него спрашивали про государство, где он жил, про политическое устройство его мира, и он не мог сказать ничего вразумительного.

Ему вспоминались отрывки старых радионовостей, когда-то услышанных, – специально он ими никогда не интересовался.

Теперь, когда он знал, как перемещаться между мирами и как возвратиться обратно, попадая как раз туда, куда хочешь, он несколько раз отправлялся в свой прежний мир именно за политическими новостями, за книгами про устройство общества, про кризисы, войны. Он искал заявления политиков на первых страницах газет.

И каждый раз оказывалось, что он привёз недостаточно материала. В Сонме учёных никак не могли составить картину происходящего в Костином мире. В конце концов молодой историк Тыкьео, щеголеватый, чем-то похожий на Данилова, решился отправиться вместе с Костей. Косте предстояло стать его проводником. И пока они не оказались во дворе спального района у многоэтажки, где рос когда-то Терентьич, Тыкьео оживлённо твердил:

– Вы там повторяете наш путь, я думаю, оказаться у вас – это переместиться на двести лет назад…

– У нас всё компьютеризировано, – хмуро отвечал Костя. – Не хуже, чем у вас. Я так и не понял, как ты будешь ходить с поддельными документами?

Тыкьео поправлял его:

– С генерированными, это же просто. – И он смеялся: – Ты, главное, не забудь вернуться сюда за мной!

Костя ждал, когда Тыкьео со двора выйдет на улицу, а сам он сможет переместиться из спального района обратно: завтра его ждала новая экспедиция и ждали друзья со сложными именами, которых он звал про себя, а иногда и вслух Шурой, Славой и Валиком. Как друзей со двора.

9

Было время, когда ему хотелось только летать в разные места. Оказывается, он всегда хотел увидеть и вечные льды, и горы до неба. Для Кости всегда находилась простая работа: собрать образцы почвы, растений, если они были там, воздуха, и что-то рассортировать, и заполнить журнал. Он был пока ещё на подхвате у биологов, почвоведов – и кого в дальних экспедициях только не было! Но официально считалось, что он работает проводником: всё больше учёных вслед за Тыкьео торопились побывать в его мире.

Костю приглашали на собрания Сонма учёных, и ему казалось, что он сидит на лекции по обществознанию.

Ни в школе, ни в университете он не любил обществознание и не вникал в него. Ему казалось, что от него хотят, чтобы он думал так, как на самом деле не думает, но кому-то нужно, необходимо, чтобы он считал так, как пишут в учебнике. Он видел, что люди вокруг него посмеивались на семинарах, отвечая выученное назубок, и сам он мог ответить по крайней мере на три – и тут же забыть, вытряхнуть из головы заученное. Он доверял точным наукам, которые учил в университете, и доверял книге, которую не смог дочитать. Но что касалось устройства общества, он мог сказать только, что здесь всё не так, как нужно, неправильно – уже потому, что миллионы людей смиряются, заставляя себя изо дня в день ходить на работу, и ждут конца рабочего дня, ждут выходных. А врачам случается выписать из больницы какого-нибудь человека не потому, что они ему уже помогли, а потому, что не в силах помочь. Параграфы из учебников обществознания не имели никакого значения.

Теперь Костя старался внимательно слушать то, что говорил Тыкьео, сбиваясь и путаясь, и то, что говорили другие, более старшие учёные, у которых он тоже служил проводником. Но, как и всевидящий контроллер под потолком, он не улавливал отдельных деталей, а чувствовал только общее настроение и понимал только главную мысль выступавших. И эта мысль была: «Нет, нет, нет… Мы не готовы…», «Мы не должны выходить на контакт с иными мирами, по крайней мере с вот этим конкретным миром…»

Костя понимал: да, не должны. И он не мог дождаться, когда останется один. Собрание закончится, он выйдет и свернёт на чистую уютную улочку. И там уже будет не стыдно, если у тебя потекут слёзы. Но у выхода его ждал беловолосый и белокожий, слегка веснушчатый парень, которого он называл Валиком. На самом деле у парня было длинное, совершенно незапоминающееся имя, его только читать каждый раз можно было бы, если таскать шпаргалку с собой. Но парень напоминал Косте дворового друга Валика. Тот тоже был светловолосый и белокожий, так что каждый год обгорал на солнце. Только оно станет светить по-летнему, ещё и никто не понял, что пришло тепло, а Валик уже, глядь, и загорел, и обгорел раньше всех, кожица слезает на плечах тонкими плёночками.

Когда они только познакомились в одной из экспедиций, Костя, поражённый сходством, спросил у парня:

– Ты быстро обгораешь на солнце?

И только потом вспомнил, что погоду здешние жители могут носить с собой.

Но парень смутился и сказал:

– В экспедициях меня всегда ругают, если не намазался кремом… А ты откуда про это знаешь?

Когда Костя видел нового друга, ему казалось, что Валик с его двора не погиб. Просто они расстались подростками – и встретились через несколько лет уже взрослыми людьми, у которых совсем другие мысли и другие горести. То, что учёные не хотят контакта с его миром, казалось такой бедой, которую до конца жизни не изживёшь и она в тебе не притупится.

Парень обнял его и сказал:

– Я знал вообще-то, что так будет.

И больше ничего не сказал, но они шли по оживлённой улице вместе и Костя вспоминал, как только что хотел остаться один, чтобы плакать как маленький. Про взрослых парней никто не думает, что те могут плакать, а иногда от слёз не удержишься. Он думал теперь: «А я ведь тоже знал, знал». Ему было легче оттого, что он идёт не один – с другом.

Сегодня ночью они отправлялись в полёт, а когда Костя вернулся, он снова удостоился приёма на Большом собрании Сонма учёных. Он ждал чего угодно, ждал, например, что ему скажут: мы вылечили твою маму, и мы разрешили тебе уже сколько раз слетать в экспедиции. Ты был хорошим проводником для наших учёных – благодаря тебе мы изучили твой мир. И, как ты знаешь, мы все поняли, что не хотим с ним контакта. Поэтому забирай маму и возвращайтесь обратно, туда, где вы родились.

Костя был готов к разговору, он знал, что сможет спокойно поблагодарить всех и в самом деле будет до конца жизни благодарен тем людям, которых он встретил здесь. Дома он вернётся работать в конструкторское бюро и будет хранить память о каждом, кого узнал, и ещё он будет знать, что путешествия по мирам возможны. Хотя, конечно, он никогда никому не расскажет об этом, и мама не сможет никому рассказывать тоже. Вот маме, в отличие от него, туго придётся: она любила пересказывать всем подряд, что́ видела где-нибудь и кто что ей сказал.

Костя вошёл в знакомое здание Сонма учёных, пересёк вестибюль с колоннами, два-три человека поздоровались с ним, пока он дошёл до главного зала. Там, видно, все были в сборе. Он раскрыл дверь, и его поразило вдруг, что к нему здесь относятся как к равному. Всегда так было или нет – он не мог понять. Почему-то почтенные старцы вежливо кланялись ему и говорили, что для студентов будет честью слушать его лекции, если он только чуть-чуть подготовится.

– Я никогда не учил студентов, – испугался Костя. – Я практик, работал на заводе. А сейчас вот, это, в экспедиции летаю, младшим рабочим. Это вам надо кого-нибудь, кто закончил факультет фундаментальных исследований. Вот я знал Данилова… – и он начинал пересказывать даниловские лекции.

– Мы же не против, – мягко останавливал его длиннобородый, в рубахе до колен, Келион, председатель Сонма учёных. – Мы пока ещё категорически против общения на уровне правительств, официальных структур. Но мы не возражаем против… гм… личных контактов с проверенными людьми.

– Если вы говорите, что ваш знакомый Данилов – достойный человек, то мы охотно встретимся с ним, – добавил президент местного университета, с которым Костя пока не был знаком. – Но вы, может, ещё не поняли, что при изучении законов нашего мира мы опираемся не только на свой рассудок и, как вы сказали, фундаментальные исследования. Нас ведут чувство, любовь, предвидение – и только если ты в полной мере обладаешь всем этим, есть смысл участвовать в фундаментальных исследованиях. А иначе… – он развёл руками, – есть много других прекрасных профессий.

– Вот вы, например… – начал объяснять ему другой старик. – Или как лучше сказать? «Ты»?

– «Ты», – ответил смущённый Костя.

– Ты всегда шёл к нам, – сказал старик. – Точней, шёл к своему открытию. Вот к этим своим перемещениям.

«Ну да, всегда!» – подумал Костя. Он вспомнил конструкторское бюро, где рисовал узлы самых простых машин, вспомнил, как сидел на совершенно неинтересных лекциях ради того, чтоб сдать не нужный ему предмет и не вылететь из университета. И даже вспомнил, как после первого курса проработал три дня штамповщиком.

– Ты шёл к нам, даже когда тебе казалось, что ты идёшь в другую сторону, – сказал старый учёный.

Он как будто читал Костины мысли. А может, и вправду он умел читать мысли. Впрочем, тогда он бы понял, как Костя боится начинать читать лекции. «Надо мной же все будут смеяться, – думал он. – Скажут: вылез дурень на кафедру».

* * *

В свой первый рабочий день он был поражён тем, как его слушают.

И потом, когда он читал лекции уже целый семестр, удивление не проходило. Оно и не могло пройти, потому что каждый раз на него устремлялись бесконечно удивлённые взгляды: мол, надо же, человек пришёл из другого мира! Нашёл, как прорваться к нам! Значит, и мы можем перемещаться вот так – из одного мира в другой?

Самокат с биркой «Профессор Курносов» был подарком студентов. И Костя в первый миг снова подумал, не смеются ли над ним. А потом вспомнил, что он и впрямь значится профессором в университете. Самокат был как раз по его росту и такой удобный, с таким мягким ходом, что с ним не сравнился бы ни один из тех, которые он брал раньше в прокате.

Когда ещё было так, чтоб он жил во всеобщем понимании и любви? И только мама продолжала обижаться на него. Всё чаще она звонила ему и называла человеком без сердца и без памяти.

– Дядя Гена такой мастеровитый! Ему бы здесь точно нашлось место, – повторяла она. – И он же вырастил тебя вместо отца!

А дальше начинала про Люсю – что есть, мол, семьи, где старшие и младшие дети дружат и заботятся друг о друге. Он тянул: «Ну-у-у, я не знаю, как это сделать…» и ждал, когда мама выскажет всё, что хотела, и потом не станет звонить несколько дней. И на эти дни он сможет снова забыть и дядю Гену, и Люсю. И про маму тоже не будет думать: их разговоры становились всё тягостнее.

Однажды, когда по работе нужно было побывать в Сонме учёных, с потолка раздался голос невидимого всезнающего механического существа:

– Вошедшего человека мучает неотступная мысль. Из-за этой мысли он ощущает вину перед всеми сидящими здесь.

Костя понимал, что ему не остаётся ничего, кроме как рассказать учёным про мамины звонки, про её настойчивые просьбы доставить сюда его отчима и сестру. Но он опасался, что ему ответят про маму: «Её вытащили сюда и спасли, а она чем-то ещё недовольна».

Мало того, ему казалось, что его с мамой вместе уже заранее осуждают. Всюду перед ним были лица, лица, и он не понимал их выражения. Свет проходил в комнату из верхних окон, и солнце подсвечивало людям волосы, от этого казалось, что у них над головами нимбы, как на иконах. Застигнутый кем-то всевидящим врасплох, он, путаясь, объяснял:

– Это отчим, дядя Гена. Он вырастил меня, он вместо отца… Он хороший… И мама по нему очень скучает. Я боюсь, что она опять заболеет.

Он водил руками перед собой, вслепую искал слова. Голос ниоткуда, не мужской и не женский, прерывал его, сбивал с мыслей:

– Этот человек говорит неправду. Правду. Неправду. Опять правду.

Пока председатель Сонма учёных не кивнул кому-то в кабинете:

– Отключите контроллер! – и проворчал себе под нос: – Понаставили мы их где надо и где не надо.

Он повернулся к Косте:

– И без контроллера видно, что ты мать жалеешь, а сам бы своего отчима ещё сто лет не видел – не соскучился бы.

– Я… Он… – растерялся Костя. – Он работает… Мастеровитый… – вспомнил он мамино слово.

– У нас найдётся работа, – сказал незнакомый Косте учёный в синей футболке, и сразу же многие из тех, кого он знал и кого не знал, закивали и стали называть места в городе, и вокруг него, и в других городах, о которых Костя слышал и о которых не слышал. Везде нужны были исследователи, строители, начальники роботов.

– Ты знаешь, как доставить отчима к нам? – участливо спрашивали у него. – Ты же смог привести маму! И ты был проводником у Тыкьео…

– И у меня! – раздался голос из зала.

– И у меня тоже! Доставил туда и обратно в целости и сохранности. Забыл, что ты проводник?

У Кости уже рябило в глазах, ноги подкашивались. Он вытер пот со лба рукавом. Коричневые, синие, белые пиджаки и футболки и белые просторные хламиды были вокруг него, он вспомнил, что сначала не мог понять, почему люди одеваются так по-разному, и теперь ему пришло в голову, что никаких правил здесь нет, им всем просто так захотелось одеться сегодня, а завтра они наденут что-то ещё.

– Ты можешь доставить и кого-нибудь из друзей, – говорили ему. – У тебя ведь были в твоём мире друзья?

Костя растерялся. Шура, Стасик и Валик сразу вспомнились ему, и тут же он спохватился, что Валика больше нет. Смешной парень Вася, его сосед в общежитии. Девочка в купленных в комиссионке ботинках – может, здесь удалось бы подружиться с ней, здесь всё возможно, что хочешь! Только где станешь искать её? Да и решится ли она покидать свой привычный мир – даже ради того, чтобы всегда делать только то, что ей интересно. Женщина из конструкторского бюро, жалеющая, что никогда не увидит другие планеты, – как звали её, он не мог вспомнить. Кажется, у неё был маленький сын.

– Мы очень нуждаемся в людях, – говорили ему со всех сторон. – Так что мы всем были бы рады.

Костя спросил:

– Даже преступникам? – и наткнулся на растерянные, непонимающие взгляды.

– Видишь ли, – сказал председатель Сонма учёных, – у нас – то, что называется «самоочищающаяся система». Историки могут разложить тебе всё по пунктам, по хронологии, а я, к своему стыду, и не знаю, с чего начать.

Люди при этих словах понимающе заулыбались, а он продолжал:

– Этот порядок был выработан очень давно, и для нас всё это само собой. Каждый человек может у нас стать кем хочет, он может выбрать себе подходящее из множества занятий, и те наклонности, которые могли бы сделать его преступником, используются, гм… совсем иным образом.

Он оглядел остальных учёных, как будто спрашивая, все ли верно, и пожилой человек в коричневой просторной хламиде до земли подтвердил:

– Да… Я думаю, всё дело – в большом выборе, как жить.

– То есть у вас все преступники перевоспитываются? – спросил Костя.

– У нас некого перевоспитывать, – ответили ему. – Изначально мы формируем каждого ребёнка так, чтобы он рос полезным для остальных людей. Но если человек воспитывался как… гм… преступник, – учёный говорил осторожно, подбирая слова, – я уверен, что его легко можно пере… перевоспитать… Когда он увидит, что перед ним открылись возможности делать то, для чего он родился.

Словом, Косте было объявлено, что он может забрать из его прежнего мира своих родных и знакомых, если, конечно (учёный поднял палец вверх), они согласятся с Костей идти.

У Кости в голове бились, сталкивались между собой самые разноречивые мысли.

– Действительно, человек может не захотеть оставить свою привычную жизнь, – говорили вокруг. – Его могут держать дома привязанности.

– Да и понятно. Наш мир, в общем-то, ненамного лучше, чем ваш, соседний, судя по твоим рассказам…

– Да он такой же, просто мы здесь не мучим друг друга…

– Послушать тебя, так у вас просто не тем занимаются… Это же поправимо!

– Да мы вообще едины, у нас один и тот же мир, только зависит, под каким углом будешь смотреть, – раздался ещё один голос, и Костя заметил худого ссутулившегося человека. У него были седые клочкастые волосы, он был в широкой не по размеру и сразу видно, что несвежей футболке.

Косте тут же вспомнились пожилые изобретатели в кружке у Данилова. В Сонме учёных этот человек выглядел как один из тех чудаков. Сразу видно было: он не из тех, кто занимается наукой профессионально, с опорой на добытые до него знания, и несуетливо идёт вперёд, а эдакий фантазёр, играющий в собственную игру и верящий, что именно эта игра и есть настоящая жизнь. Окружающие, очевидно, терпят его по доброте, но в сравнении с другими ему многое не дозволено. И сейчас Костя увидел, что другие смотрят на него с опаской, а кто-то непроизвольно, неуловимо подался в сторону.

– Пиренио, – мягко обратился к говорившему председатель Сонма учёных. – Ты до сих пор не представил никаких расчётов и не можешь подкрепить свои утверждения ни умственными построениями, ни на практике.

– Я чувствую так… – ответил Пиренио, и это прозвучало совсем жалко.

И уже через секунду про Пиренио все забыли. Люди вокруг объясняли Косте, что задачей их мира, сколько помнят они и помнили предыдущие поколения, было, очевидно, стремление к счастью для всех, но кто думал про это общее счастье? Кажется, каждый был занят собой. И теперь они с удивлением говорили: вот надо же – главным для нас всегда было делать то, что тебе интересно настолько, что за работой ты забываешь поесть, и странным образом, весь поглощённый своим занятием, ты делал счастливей свой мир.

Костя растерянно улыбался говорившим. Ему не верилось, что так просто всё разрешилось с дядей Геной и Люсей.

Понятно, что он всегда хотел делать то, что захватывало бы так, что забываешь поесть. Да он и забывал, особенно когда погружался в свои расчёты и точка перехода в другой мир была где-то возле него, так близко, что было странно, что он не видел её.