Текст книги "Угодья Мальдорора"

Весь первый этаж соседней с загсом пятиэтажки занимало районное сельпо, «Промтовары». Мне очень захотелось заглянуть туда и хотя бы одним глазком посмотреть, что продается в отделе для детей, раз уж мы здесь.

– Давай зайдем, – потянула я маму за рукав. – На минуточку! Пожалуйста!

Но мама, сославшись на то, что пора кормить грудного ребенка, решительно повернула в сторону остановки.

Всякий раз, когда я прохожу мимо вывески «Промтовары», мое сердце обливается кровью – не дает покоя история с джинсами. Прошлым летом в гороховское сельпо завезли детские джинсы, классические темно-синие «пять карманов» с желто-рыжей отстрочкой, мэйд ин Индия, под названием «Авис». Таньке Капустновой сразу же купили такие, и она целыми днями торчала на улице, демонстрируя двору обновку.

В то лето мы жили с папой одни, мама уехала в геологическую экспедицию. Я уговорила отца съездить в Гороховку за «пятью карманами»; он согласился. Но Господу Богу было угодно лишить невинное дитя этих джинсов, ибо произошло следующее.

Накануне намеченной поездки ко мне заходила Танька – теперь она жила со мной в одном подъезде, – и мы долго играли в детское лото. А утром папа объявил, что пропали все деньги.

– Водишь тут всяких! – сказал он. – Все! Осталась без джинсов.

Какой ужас, неужели Кочерыжка нашла и украла наши сбережения?! И когда она только успела, мы же весь вечер просидели за столом.

Ночью я не могла заснуть и всеми мыслимыми и немыслимыми способами убивала Таньку.

Я изобретала хитроумную ловушку, которая крепилась над входной дверью Танькиной квартиры и срабатывала, как только та переступала порог.

Я выходила к пойманной, наложившей от страха в штаны Кочерыжке из недр ее спальни, прекрасная и беспощадная, облаченная в красно-золотую тунику римского легионера.

Я шла босиком по залитому солнцем паркету, приближалась к ловушке с добычей, – и сносила ей кочан дедушкиной острой косой, и после варила из него щи!

Затем я представляла Кочерыжку в летающем гробу – в Дом культуры Лесной Дороги только что привозили кинофильм «Вий» Константина Ершова, – я, как Хома Брут, стояла в центре некоего сценического пространства, но не боялась, нет: я дирижировала летающим гробом с синюшным разлагающимся трупом. Мсье Жиль де Рэ и мсье Гильотен, без сомнения, признали бы во мне родственную душу.

Я расфантазировалась до дрожи – в прямом смысле слова, у меня даже подскочила температура, картины кочерыжкиной смерти сменялись, как в калейдоскопе, одна ужаснее другой, я чувствовала запах крови, сопротивление и трепет пронзаемого тела, слышала крики и стоны... В таком горячечном, полуобморочном состоянии я встретила лучи восходящего солнца – и тут же забылась здоровым, сытым, богатырским сном. Это был первый в моей жизни опыт сочинительства и режиссуры.

Через неделю деньги нашлись – папа их просто куда-то засунул. Какое счастье, что у него хватило ума извиниться и об этом сказать, – иначе бы я потом всю жизнь покупала и покупала себе джинсы. В сельпо мы, конечно, поехали, в тот же день, – но там, увы, нас ждали пустые полки. И я продолжала ходить в своей красно-синей клетчатой юбке-шотландке с огромным неотстирывающимся пятном от клея «Суперцемент» на подоле.

Чтобы загладить эту историю, папа подарил мне магнитофон, переносной кассетный «Романтик», с оказией купив его у соседа по гаражам. Стоит ли говорить, как я обрадовалась: такая взрослая штука была только у двух парней из нашего поселка – я часто видела, как они с дружбанами собирались на скамейках у клуба и развлекались тем, что, усадив на колени по котлетке-восьмикласснице, врубали на полную катушку «Модерн Токинг», курили «Приму», лузгали семечки и пили спирт, который канистрами продавался из-под полы в институтских лабораториях.

Доставшийся мне в результате перипетии магнитофон был почти новым, в нем не работала только одна кнопка: «пауза».

Если бы я была старше, я бы всерьез задумалась над тем, что такое карма.

Впрочем, что касается магнитофона, – для воспроизведения это было не важно.

Стоял погожий сентябрь восемьдесят шестого года, когда Лесную Дорогу взбудоражило из ряда вон выходящее событие.

Венеру Альбертовну Харисову нашли мертвой у собственного подъезда. Она жила на девятом и выпала из окна. Поговаривали, сбросил любовник. Для детей, разумеется, выдвигалась другая версия: мыла окна.

В тот день я вернулась с продленки в приподнятом настроении, потому что заняла первое место на конкурсе вязания крючком и получила ценный приз – кубик Рубика. Бросив в прихожей портфель, я побежала на кухню хвастаться боевыми заслугами. Но разговор свернул совсем в другую сторону.

– Венера-то ваша, – слыхала? – из окна выпала. Насмерть разбилась... – сказала, вращая ручку мясорубки, мама. Она только что пришла с прогулки с братом и теперь, уложив его спать, спешно крутила котлеты. – Вчера похоронили. Их прямо так, сидя хоронят... Без гроба.

– Кого «их»? – не поняла я.

– Мусульман. И ведь совсем молодая была... Красавица... – мама вздохнула: ее явно расстроило это печальное происшествие.

– Без гроба? – поразилась я. – Как это без гроба?

– Завернут в простыню – и хоронят. Уроки все сделала? – мама вдруг спохватилась, что сказала что-то не то.

Уроки я сделала все.

– Я погуляю, мам, – сказала я.

– Поешь сначала.

– Я в школе обедала.

– Ладно, иди.

И я понеслась на первый этаж к Кочерыжке. Перед глазами стояло Венерино лицо. И ее руки с жемчужно-розовым маникюром. И зубы клавиш, и нотная рябь на пюпитре. «Урок окончен», – говорит Венера, и крышка рояля захлопывается, словно крышка гроба. Потом картинка сменилась, я увидела мужчину в раме автобусной остановки, пачку «Мальборо» в нагрудном кармане, ботинки не по размеру, лютый взгляд и тяжелую руку на Венериной талии... От этих мыслей стало так жутко, что к кнопке звонка я тянулась, как к спасительному кругу. Танька была дома.

– Про Венеру знаешь? – с порога выпалила я.

– Ага, – сказала Танька. Еще бы ей не знать, она так и продолжала заниматься у Альбертовны, и теперь ее переводили в нашу группу. – Папа говорит, ее сбросили. Думаешь, сбросили? – Кочерыжка явно скучала, и ей хотелось посплетничать, тем более такое событие.

– Не знаю, – сказала я, и вдруг меня осенило: – Слушай, а давай играть в похороны! В мусульманские!

– А как это? – У Таньки загорелись глаза.

– Их закапывают сидя, – выдала я с видом знатока. – Ты что, не знаешь: Венеру Альбертовну тоже сидя похоронили. Мне мама сказала.

– Почему сидя? – удивилась в свою очередь Танька.

– Положено так. И без гроба. Завернут в простыню – и хоронят.

Таньке затея понравилась; мы вернулись ко мне, вытащили из-под раскладушки коробку с игрушками, высыпали ее содержимое на ковер и устроили кастинг.

Больше всего на роль Венеры подходила резиновая голышка Альбина.

В одном рассказе французского писателя Барбе д’Оревийи есть прелестный пассаж, где автор называет свою героиню черноволосой блондинкой – ибо на самом-то деле масть определяется не по волосам, а начиная с оттенка кожи и заканчивая манерами поведения.

Я ничего не знала об этом писателе, когда в четыре года получила от дяди Толи в подарок миниатюрную немецкую куколку – щекастую мулатку со жгуче-черными кудрями. Я назвала ее Альбиной. А ведь если перевести это имя на русский, получится что-то вроде Светлянки, от слова alba – рассвет. Конфликт формы и содержания – сказали бы датские структуралисты. Но ведь и сама Венера Ужасная была таким же перевертышем, как моя чернявая Светлянка. Что любопытно, еще одна Альбина моего детства бегала во дворе длинного пятиэтажного дома бабушки Героиды. Как и положено гарной украинской дивчине, она была оливковой смуглянкой, с волосами темными, как полтавская ночь.

Определившись с «Венерой», мы вытащили из гардероба стопку крахмальных носовых платков и выбрали самый большой – это саван; затем я слазила под раскладушку и вытащила из тайника жестянку с монпансье – после устроим поминки.

– Еще совок нужен, – напомнила Танька.

– Лопатка для цветов пойдет?

– Пойдет.

– Мам, можно я возьму садовую лопатку, мы секретики делаем, – крикнула я в сторону кухни.

– Только не сломайте! – донеслось в ответ сквозь грохот кастрюль и шум бегущей воды.

Мы сложили в сумку для сменки куклу Альбину, лопатку, носовой платок, монпансье, вышли во двор, для пущей таинственности дождались, когда начнет темнеть, и в сумерках отправились за гаражи, на пустырь. Если бы мы не излазили здесь каждую корягу, каждую железяку – место, выбранное для ритуальной затеи, могло бы показаться жутким. Но мы знали поселковский пустырь как свои пять пальцев и чувствовали себя вполне уверенно.

– Венера, слышишь, ты умерла! – сказала я кукле. – Ты мусульманка. Сейчас мы тебя похороним, по-мусульмански.

Танька тем временем вырыла ямку. Мы сидели в глубокой канаве, и нас никто не видел.

– Ты мучила нас своими дурацкими паузами. Зачем ты ставила двойки, дура! Вот тебе за это, вот, вот, вот!!! – И я, несмотря на торжественность ситуации, в сердцах отлупила покойную по пластмассовой попе.

– Рукой не очень больно, – вдруг сообразила Кочерыжка. – Давай хворостиной!

Мы огляделись вокруг в поисках чего-нибудь подходящего. Хвороста на пустыре не было, зато в двух шагах от нас из земли торчал зигзаг медной проволоки.

– Нашла! – крикнула Танька.

Мы потянули за проволочный хвост. Он сидел в земле неглубоко и быстро поддался.

– Медная, – одобрительно сказала Кочерыжка.

– Давай скрутим вдвое, – предложила я.

– Втрое, – поправила она.

Ну, держись, Венера!

Вообще-то истязание «покойной» в наш план не входило – это случилось как-то само собой. Мы просто отдались вдохновенному, упоительному экспромту, и «Альбертовна» получила по полной программе.

Я сделала скрутку, примеряясь, подбросила ее пару раз на ладони – и ударила что было сил.

«У-ить!» – свистнула плеть.

– Здорово! – сказала я. – Послушай, как свистит!

И принялась стегать нашу жертву по заднице, по голове, по спине, по рукам и ногам... Я покрывала ее тело ударами, не пропуская ни одного сантиметра. Только сейчас я почувствовала, как на самом деле зла на Венеру.

– Ты ж! моя! Ты ж! моя! Перепё! ло! чка! – приговаривала я, ритмично приземляя хлыст на задницу куклы. На примере этой дурацкой песенки Венера всегда объясняла новеньким ноты – никто не избежал такого посвящения в музыкальное искусство.

– Дай я! – визжала Танька.

Кочерыжку, хоть она и была любимой ученицей Венеры, тоже захватил процесс возмездия. Я уступила розгу подруге, но тут же пожалела об этом, ибо руки мои, как говорится, чесались.

– Давай разломим проволоку, а, Тань?

Танька наметила середину и стала сгибать и разгибать в этом месте пруток. Проволока была нетолстой, и Кочерыжке легко удалось ее разломить. Таким образом орудий у нас стало два.

«У-у-ить! у-ить!» – свистели, рассекая воздух, плетки. Мы разошлись не на шутку. Казалось, еще немного – и кукла разлетится на куски. Но Альбина, моя боевая подруга, была крепкая штучка, она и не такое сносила.

– А помнишь, за длинные ногти мне пару влепила! А у самой какие были! – выкрикивала пункты обвинения Танька. – А Безручкиной чуть палец не сломала, когда учила стаккато играть! А Борькиной маме что сказала? «В этом поселке больше медведей, чем ушей!» Теперь ты за это ответишь!

– «Ваш ребенок ничего не усваивает», – подхватила гнусавым голосом я, изображая музычку. – Ребенок! Не усваивает! Червей теперь учи, что такое паузы!

И тут мне вспомнилось самое страшное ругательство бабушки Героиды:

– А, твою мать!

Ядрит твою мать!!!

– Да ладно тебе, хватит, – заметив, что я начала как-то нехорошо возбуждаться, сказала Кочерыжка. – Давай закапывать. Мне домой пора, искать будут.

– Нет, не хватит! – Меня было не остановить. – С оттяжкой еще не били.

– Это как?

– Сейчас покажу...

Наступил ответственный момент. Я вытерла вспотевшие ладони о подол, поправила заколку в волосах и закатала рукава ковбойки. Бить с оттяжкой – это вам не контрольную на последней парте списать, это искусство.

– А по жопе, а по жопе, а по жопе, – приговаривала я, выгибая скрутку, как тетиву, для придания дополнительного ускорения. – В-вот тебе!

Но, видимо, я не рассчитала траекторию – удар сорвался и пришелся по колену, да так, что проволока рассекла кожу.

– Уй-я-а!

– Смотри, у тебя кровь. Надо подорожник приложить.

Я осмотрела ногу. Ранка была небольшая, так, царапина, да и не больно вовсе. Танька сбегала за листом подорожника и, лизнув его, как почтовую марку, прилепила мне на коленку. Это была кульминация. Мы вдруг почувствовали, как сильно устали.

В небе всходила луна. Ветер едва колыхал душистые стебли полыни. За гаражами брехала прикормленная сторожем дворняга Ветка. Мы завернули «Венеру» в носовой платок, посадили ее в ямку, присыпали глинистой землицей и забросали опавшей листвой. Помолчали. На место захоронения Танька кинула смятую пачку от «Явы»: будет примета. Завтра мы найдем по ней нашу могилку и вызволим мою любимую Альбину.

Но это завтра. А пока спи спокойно, дорогая Венера. Сделай паузу, скушай «Твикс». Никто не будет считать тебе «раз-и, два-и...». Теперь твоя пауза длится вечно.

Вот что скажу я из времени, где я гораздо старше тебя.

Ведьмины огни

Мне нравился Сашка Лифшиц, сорвиголова из нашего класса. В своем увлечении я была не одинока, по Сашке вздыхали многие, он был личность, дрался со старшеклассниками, пререкался с учителями, а однажды даже обозвал географичку Геосинклиналью, за что его условно исключили на неделю из школы. Геосинклиналь в тот день долго ревела в учительской и причитала: ну что, ну что я им сделала? А всего-то и сделала, что ей очень это нравилось словечко и она замучила нас примерами того, какие бывают геосинклинали, – вот Лифшиц и пресек безобразие.

Один раз его показали по телевизору. Спортшкола, куда Сашка ходил на самбо, выиграла конкурс на участие в передаче «Веселые старты», и делегация в составе двенадцати юношей младшего возраста отправилась биться за честь поселка Лесная Дорога.

Капитаном команды выбрали Лифшица. Его звездный час пробил в пятнадцать ноль-ноль по первой программе. Вот он несется с эстафетной палочкой к финишу... Смотрите, его догоняет соперник!.. Осталось всего двадцать метров... Давай, Лифчик, жми!!! Десять метров... Пять... Ур-ра!!!

Стоит ли говорить, домой он вернулся героем Олимпа, недосягаемым небожителем.

Начался новый учебный год, мы перешли в шестой. Когда, отстояв торжественную линейку с поднятием флага и долгим вручением грамот, наш класс дружным роем влетел в кабинет, оказалось, что место рядом с Лифшицем свободно: его соседа по парте Владика Макашова перевели в другую школу.

До звонка оставалось несколько минут. Все расселись по местам, один Лифшиц вальяжно прогуливался между рядами и накручивал на кулак тряпку для мела. Еще мгновение, и она полетит кому-нибудь в лицо и точно достигнет цели. Класс, затаив дыхание, следил за движениями Сашки.

– Будешь со мной сидеть? – вдруг спросил Лифшиц, остановившись около меня, – я сидела на камчатке со своей подругой Танькой Капустновой.

От неожиданности я вздрогнула.

Лифшиц! сам! предлагает мне сидеть с ним за одной партой!

Я посмотрела на подругу. Она сделала круглые глаза.

– Я пересяду, Тань? – спросила я, плохо скрывая восторг.

– Иди, мне чего, – поджала губы Танька.

Я быстро схватила тетрадки, запихала в портфель, выбралась из-за парты, и, о чудо, Лифшиц взял меня за руку и повел к своему столу.

– Жених и невеста, жених и невеста! – дурачась, выкрикнул Борька Тунцов и присвистнул.

Сашка остановился, посмотрел на Борьку, как на идиота, и презрительно бросил в пространство:

– Я у нее буду списывать.

При этом он не отпустил моей руки.

– Я тоже буду! Давай ее сюда, Лифчик! – мгновенно оценил выгоду рокировки Колян Елисеев, который сидел перед Сашкой.

Так я оказалась за одной партой с Лифшицем. Но наслаждаться статусом избранницы короля пришлось недолго.

Вернувшись из школы, я бросилась к зеркалу. Боже, какая мымра. Может, постричься? Сделать каре? Сэссон? Аврору? А если просто челку покороче?

– А ну стой. Дай косу переплету, – заметив мои камлания у трюмо, велела бабушка. Она отчаянно следила за внешним видом ребенка. Сама того не желая, я всегда побеждала в неделях аккуратности, в отличие от Таньки с ее неподстриженными ногтями, взъерошенной челкой, сбившимся набок галстуком и хронически отсутствующей пуговицей на левой манжете.

Что за мучение все эти бантики! Мне всегда хотелось короткую стрижку. В одно детсадовское лето, поддавшись на уговоры, мама меня все-таки подстригла, и я наслаждалась неведомым доселе ощущением легкости. А когда играли в Марью Моревну, прекрасную королевну, вопрос с длинными волосами решался элементарно: прицепила прыгалки – вот тебе и косы.

Пока бабушка приводила мою прическу в порядок, я рассматривала себя в трех зеркальных створках и думала о красоте. Вот почему у меня ресницы светлые и короткие, а у Таньки черные и густые, притом что она блондинка? А ямочки на щеках, чего в них папа нашел? И кто выдумал эту глупость, что девочка без веснушек все равно что солнце без лучей? Летом обязательно их выведу, знаю как, соком петрушки, в журнале «Здоровье» видела рецепт.

– Нет, вы только посмотрите на эту фифу, сама себе глазки строит! Математику сделала? А русский?

– Мам! Я же только что пришла.

– И сразу к зеркалу. Вся в тетю Надю. И что только из тебя вырастет...

– В актрисы, небось, запишется, в телевизоре будет скакать, – проворчала бабушка. – Та еще профурсетка.

Я так не думала. В отличие от бабушки, я не была уверена в своих чарах. По всему, Лифшиц должен был выбрать не меня, а Таньку: она красивая. К тому же почти отличница, подумаешь, четверка по физре, ерунда. А я – что я, детсад, бантики да веснушки. Кочерыжку вон за одни ресницы замуж возьмут.

Я числилась редактором классной стенгазеты и была обязана выпускать листок, приуроченный к сбору макулатуры. За три дня до мероприятия я осталась после уроков, получила от завхоза скатанный в рулон лист ватмана, трафареты, фломастеры, гуашь и, разложив все это хозяйство на большом учительском столе, уселась за царское место творить. Итак, в левом верхнем углу красным фломастером напишу объявление про поощрительный приз – билеты в Театр кукол. Это традиция – каждый год победителей награждают спектаклем. Затем надо нарисовать картинки: спасенные от вырубки березки, перевязанные стопки тетрадей, книг, газет... Дальше в ход пойдут лозунги, их наша русичка (и по совместительству классная) Казетта Борисовна приготовила на отдельном листочке.

Когда я взяла эту бумажку, то увидела, что там нет самого главного.

– А девиз?

– Сочини что-нибудь сама, мне на планерку надо. Или место оставь, – сказала Казетта и убежала, цокая каблуками.

Лозунги были такие:

Берегите лес, это наше богатство.

Красна изба пирогами, а Россия лесами.

1 т макулатуры спасает от вырубки 20 деревьев.

Наш класс уже занимал первое место в прошлом году. Еще бы, тогда Танькин отец подогнал целый рафик использованных перфокарт. Но сейчас он был в отпуске и ничем нам помочь не мог.

С капустновскими перфокартами случилась история. Когда макулатуру приготовили к отправке, то есть упаковали и перевязали, на задний двор подъехал «сто тридцатый» ЗИЛ с прицепом. Пачки всегда грузили мальчишки, а мы, девочки, просто стояли рядом и смотрели. Сбрасывая давление, ЗИЛ фыркал и шипел тормозными колодками. Подходить к нему было страшно: казалось, машина неожиданно тронется и задавит – или взорвется от натуги.

Добросить связку до самой кабины невозможно, поэтому пацаны организовали переброску в два этапа. Лифшиц со своим неразлучным, как Санчо Панса при Дон Кихоте, спутником Генкой Морозовым, Игорек Агафонов и Дима Васильев залезли в кузов, длинный, метров шесть или семь, а Борька Тунцов и Серега Карпухин остались внизу. Нижние кидали пачки стоящим у заднего борта, а те перебрасывали их к кабине, откуда макулатура аккуратно укладывалась ряд за рядом.

– Готово! – крикнул Морозов, пристроив последнюю пачку.

Водитель поддал газу, ЗИЛ рванул вперед. Мы услышали скрежет и ахнули: прицеп, клюнув носом, неуклюже плюхнулся на передние колеса – разорвалась сцепка. От удара несколько пачек перелетели через кабину за борт, прямо в лужу. Грузовик проехал еще несколько метров, прежде чем водила понял, что произошло. Он выпрыгнул из кабины, взглянул на оборвавшееся крепление, хлопнул себя по бедру и заорал:

– А, пионеры, мать их за ногу! Сгружай половину! За театр соревнуются, п... индюшата!

Все ошарашенно смотрели на водилу.

– Что стоим как вкопанные? Разгружай, сказал. Завтра еще раз приеду.

Мальчишки нехотя принялись разгружать фургон. Настроение было отвратительным. Полдня старались, и на тебе. Билеты все равно кому-нибудь дадут, их уже купили, но кураж пропал напрочь. Кое-как парни сгрузили часть стопок с фургона. Водила, ругаясь на чем свет стоит, налаживал сцепку.

– Пионерский привет Сизифу от грузчиков второго звена, – процедил сквозь зубы Лифчик и спрыгнул на землю.

– Угу, передам, – в тон ему ответил водила и хлопнул дверью кабины. ЗИЛ тронулся, подняв облако пыли, и скрылся из виду за поворотом.

И вот теперь мы должны повторить этот подвиг, но уже без поддержки Танькиного папы. Надо постараться. Я обмакнула кисть в банку с красной гуашью и обвела намеченное простым карандашом:

Так держать! Не сойдем с Рубикона!

Я не очень хорошо представляла, что такое Рубикон, но звучало красиво. Идем дальше.

Лес – наше богатство, сохраним его детям.

Хм, каким еще детям? а мы кто? Впрочем, я не особо раздумывала над абсурдностью воззвания – цитаты дала Казетта. Такое писали в прошлом году, напишем и в этом. И наконец, классика жанра:

 
То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой...
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой? [2]2
  Пионерская песня Д. Кабалевского на слова А. Пришельца.


[Закрыть]
 

Лозунги я написала за каких-нибудь десять минут. Оставался девиз. Я долго мусолила кончик карандаша и мучительно соображала, пока не вывела следующее:

 
Газеты старые свои
Тащили все, как муравьи.
 

Здорово! По-моему, здорово!

Подумав, внизу приписала имя и фамилию. А кто сочинил про рябинку и прочее, я не знала, поэтому оставила цитаты так, без подписи. Вот и все. Готово. Я сложила трафареты и краски в коробку и отнесла в хозблок.

За девиз я получила пятерку.

– Ты сама сочинила? – спросила Казетта Борисовна, указывая на заголовок стенгазеты.

– Сама.

– Молодец! Настоящие стихи. Теперь наш класс точно выиграет.

После этих слов Сашка с Коляном переглянулись.

– В гробу видал эту макулатуру, – совершенно не боясь быть услышанным, сказал Лифшиц. – Только тренировку пропущу.

В пятницу школа действительно напоминала муравейник. Со всего поселка сюда стекались мамы и папы, дяди и тети, бабушки и дедушки со связками книг и авоськами старых газет. Не приведи Господь, дите в погоне за билетами надорвется – сами донесем! Никто не имел права прийти на уроки без вязанки, ведь на крыльце стояла директриса Нонна Павловна и, прищурив недреманное око, кивком приветствовала каждого входящего.

После занятий сбор продолжился. Разбившись на бригады, мы должны были ходить по квартирам и спрашивать у хозяев, нет ли бумажного говнеца. Уроков по такому случаю не задавали.

Акция длилась до вечера; в субботу было взвешивание, подсчет собранных килограммов и сортировка, в воскресенье за макулатурой приходила машина, а в понедельник на утренней линейке объявляли победителей.

Собранный утиль хранился за школой в небольшом деревянном загончике. За ним никто не присматривал, и мы всегда приходили в субботу на задний двор, проникали в щель под воротами и допоздна копались в залежах книг в поисках интересненького.

В этот раз нас собралось четверо: я, Танька, Борька Тунцов, Дима Васильев. Лифшиц не пошел, у него была тренировка по самбо. Мы без труда влезли в загончик и начали раскопки. Первый трофей попался Борьке – журнал с иностранными спортивными автомобилями. Диме тоже повезло, но меньше: сборник шахматных задач и альманах «Катера и яхты». «Дети капитана Гранта» без первых сорока восьми страниц достались Кочерыжке. Издание «ЖЗЛ» о маршале Баграмяне мальчишки решили читать вдвоем. А я уже отчаялась найти что-либо ценное, как вдруг увидела, что в стопку старых газет затесался одинокий томик в синем переплете.

Я потянула за корешок и вытащила небольшую невзрачную книжицу. «В. В. Поляков. Неведомое рядом» – было написано на обложке, и ниже, убористым шрифтом: «Библиотечка атеиста». Перелистывая страницы, я приметила название одной из глав: «Огни на болотах и кладбищах». Интересно... Я начала читать прямо с этого места и так увлеклась, что забросила поиски. Я сидела на кипе старых газет и при свете тусклого дворового фонаря вникала в суть таинственного явления, именуемого блуждающие, или ведьмины, огни.

Поверье о них зародилось в Муромском уезде Владимирской губернии. Заблудившийся путник видит в лесу огонек, идет на него – и попадает в трясину: ведьма заманила. Огни эти очень красивы: белые и голубые, они то собираются в столб или в шар, то пляшут в воздухе подобно языкам костра. Встречаются такие огни и на кладбищах: в древности думали, это души умерших возносятся на небеса.

Ничего себе. Поежившись, я продолжила чтение, но дальше было уже не так интересно: никакого чуда здесь нет, писал В. В. Поляков, всего лишь горит фосфористый водород. Образуется он при гниении отмерших организмов. Фосфорные соединения, входящие в состав трупов животных и человека, под действием грунтовых вод разлагаются с образованием фосфористого водорода. При рыхлой насыпи над могилой или небольшом слое воды в болоте газ, выйдя на поверхность, воспламеняется от паров жидкого фосфористого водорода. Вот и все дела.

– Эй, ты идешь? Ау! – Я так увлеклась, что не сразу услышала Танькин голос. – Полдесятого, мне пора.

Я завернула ценную находку в потрепанный номер «Пионерской правды» и поспешила к дому. Ночью, с фонариком под одеялом, я дочитала главу про огни до конца и решила во что бы то ни стало увидеть это таинственное голубое сияние. Кладбища я любила, в основном из-за запаха, едва уловимого сладко-землистого духа сырой грибницы, чулана и бульонных пенок, мгновенно впитывающегося в пасхальные кладбищенские конфеты. Но не хотелось на ночь глядя отправляться в чисто поле, там и не спрячешься, если что.

Оставались болота.

Болота в наших лесах были – далеко, за стрельбищем, но все-таки до них можно дойти пешком. Одна я ни в жизнь не решилась бы на такое опасное путешествие. А вдруг это все-таки не фосфор?

Сашка! – подумала я. Вот кто пойдет со мной. Действительно, кто же еще. Надо позвать за компанию Лифшица. Ему я могу довериться безоговорочно.

Я еле дождалась понедельника и на большой перемене подошла к своему герою. Он стоял в рекреации у окна и объяснял Морозову теорему синусов.

– У меня к тебе разговор, – я постаралась придать голосу как можно больше загадочности.

– Ну.

– Ты слышал про ведьмины огни?

– Слышал, вранье это все, – ответил Сашка.

– Не вранье, у меня книжка есть, – сказала я и протянула Лифшицу «Неведомое рядом». – Посмотри.

Сашка взял вещдок и молча сунул в портфель.

Во вторник он пришел в школу раньше обычного, уселся за парту и многозначительно посмотрел на меня.

– А ты их видела?

– Кого? – я сделала вид, что уже забыла наш разговор.

– Огни.

– Не видела.

– Сомневаюсь, что они вообще существуют.

– Давай сходим посмотрим.

– А если их нет?

– Вернемся обратно. А пока будем ждать, устроим привал. Костер разведем. Слабо со мной сходить на болота? Сегодня? После уроков? Слабо?

– Не-сла-бо, – произнес Лифчик. – Только не сегодня, а завтра, а то у меня вечером тренировка. И вообще сначала надо подготовиться.

После уроков мы снова заговорили о походе. Сашка возьмет спички, перочинный ножик, компас, фонарь, а я намажу бутерброды и утащу из холодильника бутылку лимонада. Еще понадобятся котелок, заварка и кружки – сделаем чай на привале.

Это было не первое мое авантюрное путешествие. Летом с Танькой мы ездили на великах купаться на карьеры. Далеко, километров за десять от дома. Картина открывалась грандиозная: песчаные отвалы, сине-черная ледяная вода, товарняки на узких перешейках...

– У тебя есть дома марганцовка? – спросил Лифшиц.

– Есть, а зачем?

– Геологи всегда берут марганцовку. С ней можно пить любую воду, даже из болота.

– Не буду я пить из болота! Лучше простой воды побольше наберем.

– На всякий случай возьми.

– Хорошо.

– И сапоги резиновые не забудь, – напомнил Сашка.

– У меня их нет, – растерялась я.

– Как же ты пойдешь? Промокнешь, там сыро.

– Возьму две пары ботинок.

– Я тоже не люблю все эти сапоги. В кроссовках пойду, – решил Лифшиц.

– Дэту брать?

– Холодно уже для комаров. Ты лучше подумай, мы ничего не забыли?

– Салфетки.

– Салфетки! Ты еще фартук возьми. Вот бабы!

Пока я собиралась в дорогу, меня мучил вопрос: брать или не брать с собой крестик? Хоть книжка была атеистической, а я уже три года как ходила в пионерках, для полного спокойствия чего-то не хватало. Поколебавшись, я вынула из шкатулки крестильный крест и сунула его в карман ковбойки.

Как и условились, мы встретились после обеда у детской площадки.

Сашка посмотрел на часы – было два сорок пять.

– Рановато идем, – сказал он. – Будем на месте часа через три, а темнеет сейчас в восемь. Придется подождать.

– Здесь?

– Там посидим, у костра. Ты же хотела привал.

Лес начинался сразу за школой. Мы пошли по одной из просек, разделявших лесной массив на квадраты. Ближе к опушке он был лиственным, светлым, а чем дальше от дома, тем сильнее менялась картина, и километрах в трех, за высоковольтной линией начинался уже темный бор, дремучий и мертвопокровный – без подлеска, один мох под ногами, – изрытый вдобавок блиндажами и землянками. Но пока в просветы листвы светило солнце и со всех сторон доносились птичьи голоса.

– А знаешь, почему поют птички? Они свили здесь гнездо и не хотят, чтобы другие его заняли.

– Какое гнездо, сейчас осень. Это они нас прогоняют.

Лес завораживал. Под ногами шуршали бурые листья. Чтобы было легче идти, я выбрала палку покрепче и приспособила ее под посох. Сашка от посоха отказался, он шел и громко насвистывал мелодию из «Шербурских зонтиков» – их только что показали в нашем клубе.

– Тебе кино понравилось?

– Не-а... глупое какое-то, – ответил Сашка.

– А чего свистишь?

– Так просто. Привязалось.

Довольно быстро мы добрались до небольшого лесного оврага под названием Лисьи Горки. Никто точно не знал, какого он происхождения, одни считали, это огромная воронка со времен войны, другие говорили, раньше здесь была усадьба с прудом (и правда, иногда среди леса вдруг попадались грядки с одичалой клубникой).