Текст книги "Угодья Мальдорора"

И это все неправда...

В раннем детстве я плохо отличала живое от неживого – до тех пор, пока не произошла история с Хрюшей. В тот вечер была особенно интересная передача, показали мультик про попугая Рому, а в самом конце, на прощание, Хрюша сказал: «Дорогие мальчики и девочки! Присылайте нам свои рисунки. Мы с тетей Таней читаем все ваши письма. Да, тетя Таня?» – «Да, присылайте, ребята, – подтвердила она. – С нетерпением ждем от вас веселые картинки».

Я очень любила Хрюшу. Я попросила у мамы чистые перфокарты и села рисовать. Я нарисовала его самого, и Степашку, и Филю, и тетю Таню. Бордовым карандашом. Сверху я написала слова. Хрюша. Мама. ЭСССР.

Маме понравилось.

– Завтра пойдем в магазин и по пути отошлем, – сказала она.

Почтовый ящик был в двух минутах ходьбы от дома, между колодцем и продовольственным магазином. Мама подсадила меня, чтобы я кинула письмо в щель, но толстый конверт никак не пролезал, и тогда она сказала: дай я, – и сама пропихнула послание в ящик.

Все лето я ждала ответа, а он не приходил.

– А когда Хрюша пришлет мне письмо? – спрашивала я маму.

– Скоро уже, потерпи.

Из детского сада мама забирала меня на велосипеде. Я залезала на багажник, обмотанный старым войлоком, хваталась за мамины бока, и по обочине шоссе мы ехали три километра до дома. Больше ни за кем на велике не приезжали, и мне все завидовали.

– А меня, меня прокатите! – завидев маму в воротах, кричали дети, и она, если было время, сажала всех по очереди на багажник и делала круг по детской площадке.

В тот день мама привела меня раньше всех, наспех раздела и убежала. Я зашла в игровую, достала со стеллажа коробку с игрушками и вытащила за хобот слона Борю. Вслед за ним на пол вывалилась обезьянка Чита.

– Вставай, лежебока! А то без завтрака останешься. Мне через пятнадцать минут на работу.

– Встаю, встаю, – пропищала Чита.

– На завтрак у нас... бананы. С яичницей. Нет, с пшенной кашей.

– Не хочу я кашу, сама такое ешь.

– Не спорь со старшими! Не будешь слушаться, сдам на пятидневку!

– Не обижай Читу, – вступился слон Боря, – обезьяны пшенку не едят. Дай лучше побольше бананов. А мне... а мне...

Я задумалась, что больше всего любят слоны, но тут к нам подошел Колян Елисеев.

– А мой папа мотоцикл купил! – с ходу деловито сообщил он. – Сегодня приедет за мной, вот увидишь.

Слоны моментально вылетели у меня из головы. Это был серьезный удар по авторитету, но так просто сдавать позиции я не собиралась. Я подумала и придумала вот что:

– А мой папа машину скоро купит. «Москвич».

– А у моего дедушки – заграничная! В гараже. «Виллис» называется. Военная.

Это была правда, папа один раз ходил помогать чинить елисеевский «виллис».

– А мне зато Хрюша письмо пришлет! Из передачи! – выложила я последний козырь.

– Кто, Хрюша? – засмеялся Колян. – Ничего он тебе не пришлет. Он невзаправдашний.

– Взаправдашний.

– Не веришь – спроси у мамы.

...Вечером, когда мама привезла меня домой, у нас состоялось объяснение.

– Мамочка! Ты говорила, что Хрюша живой! Мы же письмо посылали! Я рисовала, а ты в почтовый ящик бросала! Почему ты сразу не сказала, что это неправда!!

– Там же актеры. Твое письмо получила актриса.

– Но я писала Хрюше! Я думала, он настоящий!!

– Ты что, решила, в телевизор живую свинью с собакой посадили? Глупенькая, это же куклы!

– И Хрюша?!

– И Хрюша кукла.

– Живая?

– Куклы – это игрушки, они неживые. Люди – живые.

– Но он разговаривает!

– Потому что это передача. Там дяди и тети сидят под столом и говорят за него. И за Степашку, и за Филю.

– Почему?! Почему ты сказала тогда, что он живой, а теперь говоришь, что кукла?!

Весь мир перевернулся. Откуда было мне знать, как устроен телевизор и что свиньи не разговаривают.

Когда я на секунду прекратила рев, чтобы вздохнуть, то услышала, как папа на кухне моет посуду и тихонько напевает под нос:

 
Там под столом
Сидит актер,
И это все неправда.
Тирлим-бом-бом,
Тирлим-бом-бом,
И это все неправда...
 

Меня захлестнуло отчаяние, такое горькое, что я даже перестала реветь. Я слушала громыханье кастрюль и веселый мотивчик – папин голос уже перешел в свист, к которому добавилось ритмичное притопывание.

Тут со мной случилось что-то вроде обморока, и очнулась я только тогда, когда о зубы стукнулась ложка с валерьянкой.

– Ну все, все. Хватит переживать. Успокойся. Хочешь, мозаику сложим? Или порисуем вместе. Через двадцать минут уже Хрюшу твоего покажут...

– Не хочу-у-у!..

В тот вечер я впервые не стала смотреть «Спокойной ночи, малыши!», а на следующий день в саду случилось ужасное: со мной перестали разговаривать игрушки. Они онемели. Теперь я могла только сама говорить за них, как тот актер под столом, – они мне уже не отвечали.

Софья Перовская

В глазах была какая-то упорная непреклонность...

Е. Ковальская. Из воспоминаний о Перовской

В сякий раз, когда мама обижала меня, я ставила на обоях крестик: обида – крестик; еще обида – еще крестик. Квартира была съемная, чужая, но я не понимала таких вещей: обида распирала изнутри, как воздушный шар, и, чтобы не лопнуть от злости, я концентрировала ее почти до точки, до маленькой черной метки – и предавала бумаге. То есть обоям.

Мама обнаружила граффити, когда они уже растянулись на полстены. Недолго думая, она дала мне затрещину. Отревевшись, я подошла к стене и незаметно поставила еще один крестик.

На следующий день мама принесла с работы чертежный ластик, мягкий с одной стороны и жесткий с другой, и попыталась оттереть стену, но с обоев начала облезать краска. Мама, увидев, что стало только хуже, обругала меня неблагодарной скотиной и бросила это занятие.

– Чтоб этого больше не повторялось! Будешь серьезно наказана. Еще раз увижу, выпорю, не посмотрю, что родная дочь!

Плюс два крестика. За скотину и за выпорю. Я была непреклонна.

Родители ничего не могли со мной поделать. Уговоры не действовали. Угрозы тем более. Как только я получала тычок за новые сантиметры настенной росписи, я тихо отсиживалась в своем углу и шла ставить причитающуюся черную метку. Борьба продолжалась довольно долго. Моя линия Маннергейма обогнула комнату по периметру и уперлась в дверной косяк. Я начала второй уровень. Теперь я ставила крестики уже не черным, а фиолетовым карандашом. Это не значило ничего, просто я так решила.

Фиолетовые крестики окончательно допекли маму.

– Засранка! У меня нет денег на новые обои! – Она в сердцах схватила со стола портфель и огрела меня пониже спины. Замок оказался не застегнут, и на пол посыпались тетрадки, раскатились карандаши.

Мама взглянула на развалившийся пенал, и я поняла, что она сейчас скажет.

– С сегодняшнего дня ручки и карандаши по выдаче. В школу и на два часа, пока уроки делаешь.

Так мой любимый заграничный пенал, зависть всего первого «А», отправился в секретер под замок. Это стоило о-очень большого крестика. Или трех маленьких.

Я уже знала, чем их поставить. Я расчесала ссадину на коленке и нарисовала пальцем две перекрещивающиеся багровые линии. Получилось красиво. Очень даже красиво, прямо ух как здорово.

С этого дня я стала раздирать болячки и чертила крестики кровью. Я рисовала сразу два икса: по делу и за вскрытую ранку. Это было не местью, но летописью, хроникой, конспектом того билета, по которому я когда-нибудь подробно отвечу – повзрослев или просто набравшись сил.

И тут мама испугалась.

– Ты уже большая. Неужели ты не понимаешь, что хорошие дети так не поступают?

– Хорошие мамы тоже, – возразила я.

– Что «тоже»? Что? – взорвалась мама и повела меня к психиатру.

Мы приехали в новый район под названием Автогенный. Долго шли мимо заводских заборов, вдоль выпростанных из земли байпасов. Была ранняя весна, в проталинах проклюнулись ярко-желтые хохолки мать-и-мачехи. Я нагнулась, сорвала самый большой – насколько вообще эти ростки можно было назвать большими – и так и заявилась с ним в поликлинику.

Дождавшись очереди, мы вошли в кабинет. На полу лежал мягкий зеленый ковер, с подоконника на посетителей взирали Крокодил Гена с Чебурашкой, Три Поросенка, Кот Леопольд и Карлсон. В углу за столом сидел дядька в голубом халате и что-то писал.

Честно говоря, врачей я побаивалась. Но у психиатра были такие здоровские игрушки! Это внушало доверие. Да и халат не белый. Может, он и не совсем врач? Я рассмотрела его повнимательнее. С бородой и в больших квадратных очках, дядька напоминал доброго Космонавта из мультфильма «Тайна третьей планеты», а этот мультик я любила. Короче, психиатр мне понравился.

– Заходите, присаживайтесь. Первый раз? Как фамилия?

Мама назвала.

– Головных болей, обмороков нет?

– Нет.

– Тэк-с. Посмотрим.

Дядька осмотрел меня, постукал по коленкам молоточком.

– Нормально. А теперь встань ровно, закрой глаза и вытяни руки вперед. Цветочек пока положи.

– Давай подержу, – сказала мама.

Но я, помедлив, подошла к врачу и вручила первоцвет ему.

– Это мне? Спасибо! Давай-ка все-таки мы закроем глаза и вытянем руки вперед. Ладонями вниз. Тэк-с. А теперь достань правой рукой до кончика носа. Молодец. Можешь открыть глаза. Ты поиграй пока, а мы тут с мамой поговорим. – Дядька повернулся к окну. – Кого тебе дать? Карлсона?

– Крокодила Гену, – попросила я.

Он бережно взял с подоконника игрушку и протянул ее мне. Крокодил был новенький, будто только что из магазина. Я понюхала хвост – вкусно пахло свежей пластмассой.

– Что у вас стряслось?

Мама рассказывала нашу историю и утирала глаза платочком. Утром я видела, как она рьяно наглаживает, прямо-таки надраивает его утюгом. Врач что-то писал в тонюсенькую тетрадочку.

– Вот, посмотрите, – и мама показала ему мои расчесы. – Уже думала ей пяльцы с мулине купить, пусть вышивает свои крестики. Насчет иголок боюсь... У нас один мальчик в классе проглотил иголку...

– Не люблю я эти нитки, – вставила я.

Врач задумчиво покрутил в пальцах цветок. Потом отложил его в сторону и снял с подставки перьевую ручку.

– Тэк-с, это все детали. А на что именно она обижается?

– Она читать мне на ночь не дает, свет выключает, – вновь подала голос я. Впрочем, это было меньшее из зол, так как я уже давно приспособилась читать с фонариком под одеялом.

– Помолчи, тебя никто не спрашивает, – цыкнула мама.

– Тэк-с. А еще?

– За плохие отметки ругаем.

– По какому предмету? – оживился психиатр.

– По чистописанию. Ручку не так держит. Буквы все в раскоряку.

– «Не так» – это как?

Мама взяла со стола карандаш и показала врачу:

– Ручка должна смотреть в плечо. А она ее держит в обратную сторону. Три единицы уже принесла.

– За почерк не ругать, – сказал врач. – Сейчас вам охранную грамоту выпишу на то, куда ручка может смотреть. Держите. Отдадите учительнице. – Он подышал на штамп и приземлил его на заключение. – Дальше.

– Старшим грубит.

– Это манера поведения. Вы мне случаи рассказывайте, пожалуйста.

– Вчера пришла вся по уши в мазуте.

– Я в лужу с велика упала. Там камень был на дороге.

– Ясно. Еще.

– Она не купила собаку, – заверещала я. – Обещала и не купила.

– Мы живем на съемной квартире. Только собаки еще не хватало! – начала оправдываться мама.

– Но ты обещала!

– Ты прекрасно понимаешь, что мы не можем сейчас заводить собаку. Папа тоже хочет спаниеля, и тоже терпит. Вот переедем на новую квартиру и возьмем у тети Гали щенка.

– Никогда не обещайте детям того, чего, возможно, не сделаете в ближайшее время, – сказал дядька. – То, что для нас «не успеешь оглянуться», для них целая вечность. Вспомните себя в детстве. Неужели не помните?

– Да помню я... – отозвалась мама.

Мы разговаривали еще долго. Целый час, а может быть, и все два.

– Не вижу патологий, – заключил наконец психиатр. – Рефлексы в порядке, а аутоагрессия реактивная. Сегодня же купите ей цветных карандашей.

– Да есть карандаши, мы просто прячем.

– Что спрятали, про то забудьте, пусть там и лежат. А ей, пожалуйста, купите новых. Хороших. Да. Это очень важно. И по возможности отправьте ребенка на десять дней развеяться – к бабушке, в санаторий, на турбазу... Сейчас я вам освобождение от школы выпишу. Вот, возьмите. Если что, зайдете ко мне через месяц.

– Спасибо.

– Чуть не забыл. Мариванна! – крикнул врач в сторону смежной комнатушки. – Мне тут цветы подарили. Найдется у нас что-нибудь под вазу?

Тут он посмотрел на меня и улыбнулся.

– Вы не могли бы на минутку выйти? – попросил он маму, а когда она скрылась за дверью, наклонился ко мне и тихо сказал:

– Хорош мамку пугать. Поняла? А то крестиком вышивать придется. Ну, беги, Софья Перовская.

На обратном пути, когда мы шли мимо байпасов, я подбежала к проталине и сорвала еще одну мать-и-мачеху. Смешно отставив руку в сторону, мама обходила по кромке весеннюю грязь. Я догнала ее, вложила в ладонь стебелек.

– Ты прости меня за собаку, – сказала она.

Когда я был девочкой

Кроме Лёсика Снегирева, во дворе никого больше не было. С помощью куска фанеры и палки он рихтовал зубцы на башне снежной крепости. Бастион начали строить только вчера, так что работы еще предстояло много. Увидев меня, Лёсик махнул рукой, подзывая, и крикнул:

– Дашь завтра контрольную списать? А я тебе тайну за это открою.

– Какую еще тайну? – Лёсик был большим выдумщиком, и его басням я не очень доверяла.

– Ну... один секрет. Никому только не говори. Дай слово, что не скажешь.

– Слишком много условий, – ответила я строго, но потом все-таки снизошла: – Ладно, выкладывай.

– Ну, значит...

Лёсик замолк и стал сосредоточенно колупать палкой снег.

– Чего молчишь, говори.

– Когда я родился, я сначала был девочкой, – сказал он наконец.

– Так не бывает.

– Бывает, – настаивал Лёсик. – Я же был.

– И писал как девочка? – Посмотрим, как он будет выкручиваться.

– Если по правде, – Лёсик задумался, – я не помню. Я же маленький был совсем.

– С чего ты вообще взял, что был девочкой? Тебе, может, приснилось. Чем докажешь?

– Я был, – вздохнул Лёсик. – Я точно знаю.

– А почему перестал?

– Заболел, наверное, – тихо сказал Лёсик, – а когда поправился, то сразу мальчиком стал.

– И что ты делал, когда был девочкой? – разговор становился все интереснее.

– То же самое... Гулял... играл...

– Во что? – спросила я.

Лёсик наморщил лоб.

– В дочки-матери, – сказал он не очень уверенно.

– С кем?

– Один, – ответил Лёсик. – Сам с собой.

– Хорошо, а как тебя звали?

Лёсик отвел глаза. Было ясно, что он не знает. Он думал.

– Лёся, – нашелся он в конце концов.

– А танцевать ты умел? – Я все пыталась его подловить, но пока никак не получалось.

– Я и сейчас умею, – обиделся Лёсик, – я в клуб на хореографию хожу.

– Ну и кем лучше быть? – спросила я самое главное.

– Девочкой лучше, – шепотом сказал Лёсик. – Ты только никому не говори. А то это уже второй секрет.

– Лёсик, – сказала я, – хочешь, поиграем, что ты девочка? Я буду звать тебя Лёся. А все будут думать, что это сокращение от Лёсика. Как, знаешь, Шура – Шурик. Хочешь?

– Да ну тебя! – отмахнулся Лёсик.

Но я не унималась. С тех пор, когда мы встречались во дворе, я звала его, как девчонку. «Лёся! – орала я на весь двор. – На тарзанку пойдешь? А на каток?»

Самым поразительным было то, что он ни капли не смущался. Не понимает, что я его подкалываю? Странный он, этот Лёсик. Не как все. Училки в один голос твердят, что он фантазер, витает в облаках и путает правду с кривдой.

Рядом с крепостью мы слепили большого снеговика, а потом решили построить «Летучий голландец». За пару дней днище было готово, оставались мачта и парус.

– Читал такую книжку – «Алые паруса»? – спросила я Лёсика. – Помнишь, про что там?

– Про то, как девушка на берегу принца ждет. И вот он наконец приплывает, он капитан, и на корабле у него алые паруса. Мы тоже можем такие сделать. Мне мамка кусок свеклы дала снеговикам щеки красить. Можно и парус заодно.

– У «Летучего голландца» парус должен быть черным, – возразила я. – Это пиратский корабль.

– А пусть будет считаться, что свекла черная, – придумал Лёсик.

Мы долепили корабль, Лёсик достал из кармана завернутую в целлофан половинку свеклы, разломил ее надвое, дал кусочек мне, и мы принялись натирать парус с обеих сторон. Получилось неплохо.

– Может, это все-таки «Алые паруса»? – предположил Лёсик.

– А кто тогда Ассоль? Я? А ты капитан Грей?

– Давай наоборот, так интереснее.

– Да ну!

– Увидишь.

– Хорошо, ты Ассоль, – согласилась я.

Ассоль встретила на берегу своего принца, он спас ее, забрал на корабль, и они поженились. Играть, как они поженились, было интереснее всего. Капитан Грей оторвал от земли Ассоль – благо худосочный Лёсик и в зимнем пальто был легче капитана Грея килограмма на три – и понес на руках в загс, который находился в снежной крепости. Там они расписались палочкой на снегу и пошли собирать шишки к праздничному застолью, это были будто бы бочки рома, а заодно и закуска, но тут на балкон вышла Лёсикова мама и закричала:

– Сына! Домой!

– Завтра отпразднуем, – пообещала Ассоль и, высыпав из карманов шишки, помчалась к подъезду.

Двустволка

Старуха Мартыниха жила на первом этаже в подъезде, крайнем к лесу. Во дворе ее дома, пятиэтажки из силикатного кирпича, стояли столики с лавочками. Их было целых шесть, не пожалели досок, сделали на субботнике. Несмотря на сухой закон, за дальним столом, как раз напротив Мартынихина балкона, по вечерам пили, сопровождая возлияния картежной игрой, – техники и научные сотрудники геологического института вдохновенно проводили часы досуга. Особенно часто заседала компания геофизика Жорки Резника – для нас дяди Жоры. Достать спирт в научном поселке было несложно: в лабораториях его использовали для протирания аппаратуры.

Днем, в рабочие часы, столики тоже не пустовали – оккупировало младое племя. На выщербленной, неровной светло-зеленой столешнице разворачивались фантичные баталии.

Меня лично интересовали не только фантики. Я решила стать серьезным коллекционером. В нашем классе многие что-нибудь собирали: девчонки – открытки с зайцами и переливающиеся карманные календари, мальчишки – марки. Последнее увлечение обрастало дворовым фольклором. Была, например, двусмысленная загадка: чтобы спереди погладить, нужно сзади полизать. Отгадка: почтовая марка.

А я надумала собрать коллекцию заграничных этикеток. Черные ромбики от апельсинов с желтым словом «Maroc» были самой легкой позицией. Этого добра везде завались – у Таньки Капустновой вообще весь холодильник ими облеплен. Далее шли красные треугольнички с долек сыра «Виола». Этикетка тушенки «Великая китайская стена». Распластанные коробки от бульонных кубиков «Кнорр» и сигарет «Герцеговина Флор». Лейбл от папиных джинсов «Фар Вест», привезенных из поездки в Болгарию. Бандероль от гаванской сигары. Наклейка от венгерской охотничьей колбасы. Ярлычок от дедушкиного румынского плаща. Эмблема с упаковки крема «Габи» со слоненком. Обертка от магнитофонной кассеты «Агфа». Боковинки коробок от маминых туфель «Цебо» с фирменным знаком – лодочкой на высокой шпильке.

Я отрывала, отдирала, отлепляла и наклеивала их в тетрадку. Конфетные обертки и вкладыши от жвачек тоже принимались в коллекцию – на нашей дворовой бирже они были не менее ценной валютой.

Однажды мама застала меня за вырезанием товарного знака словенской фармацевтической фабрики «КРКА» с тюбика бабушкиного гидрокортизона.

– Что ты делаешь? – ужаснулась она. – Зачем?

– В альбом заграничных этикеток, – ответила я.

– Не занимайся ерундой! – в сердцах сказала мама.

Я думала, она отберет у меня ножницы. Но она не отобрала. Да и как она могла покуситься на мой атлас мира, самую точную из экономических карт, изданных когда-либо в Советском Союзе.

Когда мы увлекались игрой и слишком громко орали, Мартыниха высовывалась с балкона:

– Черти бешеные! К батькам в гаражи идите. Люди с работы пришли, отдыхают...

Никаких людей, пришедших с работы, у Мартынихи не было – она сочинила эту кричалку сто лет назад и всякий раз к ней прибегала. В четыре часа никто в поселке со службы не возвращался, разве что семья дворников управлялась с делами, да почтальон, да учителя, те, кто на продленке не подрабатывали и кружков не вели. Но учителя жили в другом доме.

А Мартыниха все орала, вдохновенно. Остановить ее было невозможно. Старуху несло. Разогнавшись, она теряла контроль. Она голосила сиреной и после того, как мы меняли локацию – играть под ее вокализы было тем еще удовольствием.

Мы шли на веранду у школы. Там дощатый пол и деревянные лавки – узкие, но все равно подходящие для того, чтобы класть на них фант и со всей дури хлопать ладонью. Перевернется – у тебя его выиграли. Нет – выиграл ты, бери из чужой пачки, что сердцу милее.

Вечерами, когда дальний столик населяли взрослые, Мартыниха буйствовала нечасто: дядя Жора, верховодивший у картежников, однажды запустил в нее пустым бутыльком из-под спирта. Старуха сама доигралась – орала на всю улицу: «Обрезальщик херов!» На «обрезальщика» Резник обиделся. Сосуд разбился о стену в десяти сантиметрах от Мартынихиной головы – аккурат в том месте, где красовалась каллиграфическая надпись углем: «Улыбок тебе, дед Макар» – фразу полагалось читать наоборот, это знал каждый школьник. С меткостью у Резника было все в порядке – в тире выбивал десять из десяти. Он в нее и не целился. Так, пугал.

Старуха взвизгнула, как на заклании, и влетела обратно в квартиру.

– Милицию вызову! Козел! Жидок недорезанный! – верещала Мартыниха из-за занавески.

– Зови! Телефон провести? – крикнул в ее сторону связист Ерохин.

Телефонов в Мартынихином подъезде не было, все это прекрасно знали.

– И без телефона справлюсь!

– Кричи, бабка, громче. Может, и докричишься, – поддержал заведующий химлабораторией по кличке Шестиглазый – у него были очки с двойными линзами.

Ближайший пункт охраны порядка находился в двадцати километрах от Лесной Дороги, в райцентре. Я только пару раз в жизни видела светло-серый уазик – сейчас и когда нашего учителя химии нашли повешенным в гараже и опера целый день собирали показания.

Больше Мартыниха в присутствии Резника не высовывалась и не тревожила игроков вплоть до злополучной свадьбы. Собственно, Жориковой.

Жорик женился. Невеста прибыла в наши края издалека – с Украины, из города Скадовска. Ее отцу не подходил тамошний климат, и они поменялись на Подмосковье. Таких случаев, чтобы кто-то менял Черное море на нашу Лесную Дорогу, еще не случалось, поэтому Тамара и ее отец слыли в поселке этакой диковиной. Дед получал пенсию, а она устроилась фельдшером в амбулаторию и подрабатывала частным образом на уколах. «Легкая рука», – говорили про нее и звали к простуженным и недужным.

Уколы Тамара делала небольно, это правда. Или, скажем, не так больно, как процедурная медсестра Люба. И не так унизительно. Самое неприятное в лечении у Любы заключалось даже не в тяжелой руке, а в том, что в вечернее время она принимала на дому и процедуру регулярно лицезрел ее сын, мальчик на два класса старше меня. Все происходило в однокомнатной квартире, но медичка даже не говорила: «Костик, выйди на кухню». Костик продолжал сидеть за столом и возиться с радиодеталями – Люба находила это в порядке вещей. Приходилось спускать портки прямо на глазах у симпатичного, между прочим, парня, потенциального, может быть, кавалера, который, увидев меня в таком позорном ракурсе, конечно же, никогда кавалером не станет. Даже голову в мою сторону не повернет.

Мне было невыносимо стыдно. Если бы присказки воплощались в жизнь и можно было на самом деле провалиться сквозь землю, я оказалась бы ниже самой глубокой шахты Донбасса.

Амбулатория, где теперь трудилась Тамара, открывала врата в рай прогульщика. Там выдавались справки о болезни, двух видов: ОРВИ и ОРЗ – и освобождения на десять дней от физкультуры. Чтобы получить заветную бумажку, достаточно было пожаловаться на головную боль, похлюпать носом, предварительно понюхав канцелярский клей, и предъявить градусник, натертый о колено.

Термометрами заведовала Люба: выносила из процедурной в коридор в майонезной банке и раздавала больным. Она никогда не следила, держишь ты градусник под мышкой или трешь о штаны, как эбонитовую палочку.

– Гм-м... Горло спокойное, – говорила Тамара, но все равно оставляла дома на несколько дней: – Посачкуешь недельку.

Однажды Танька Капустнова откусила кончик термометра. У Таньки была привычка грызть ручку, когда она задумывалась. Напротив банкеток для ожидания в коридоре висели стенгазеты. Вирусы и микоплазмы. Бациллы и спирохеты. Трихомонады и лямблии. Палочка Коха и реакция Вассермана. Нарисованные плохими фломастерами эллипсы и овалы в чашке Петри – роение смертоносных микробов. «Вымою и съем!» – сообщал кособокий Степашка с плаката, держа в лапах большую, едва не с него самого размером, оранжевую морковку. «Муха села – есть нельзя». Перечеркнутое крест-накрест яблоко.

Танька смотрела, смотрела на настенную агитацию – и вдруг куснула градусник с тупого конца. Она и сама не поняла, что произошло.

Стекло с легким хрустом треснуло, раскрошилось в зубах. Танька с круглыми от ужаса глазами стала выплевывать осколки. Разбитый градусник она машинально положила на край кушетки. На клеенчатое сиденье побежали серебристые шарики. Они были очень красивые, как бусины, блестели и переливались.

Танька кинулась собирать, но шарики делились надвое, натрое, разбегались из-под пальцев и крошечными горошинками утекали на пол.

От фельдшера вышла тетка с флюсом и, ничего не видя перед собой, побрела к выходу.

– Следующий! – донеслось из кабинета.

Очередь была Танькина, но она словно окаменела, застыла, как истукан, и не двигалась с места.

– Нет, что ли, никого?

Тамара выглянула в коридор и увидела бледную Таньку над россыпью ртутных горошин.

– Не трогай, – оценила она ситуацию. – В сторонку отойди.

Танька на ватных ногах пересела на соседний диванчик. Тамара толкнулась в дверь к медсестре:

– Люба, грушу мне, срочно.

– Большую, маленькую? – Медсестра не видела ЧП и не поняла зачем.

– Маленькую давай, выбрасывать все равно.

Тамара склонилась над кушеткой и с помощью резиновой груши стала собирать ртуть. Раз – и шарик, втянутый хоботком, исчезал. Очень ловко. Через несколько минут на сиденье не осталось ни капли. Она заглянула под диванчик и поймала еще несколько убежавших горошин.

– А в мое детство ртутью играли, да, – сказала Люба. – Представляете, у одного мальчика во дворе был такой стеклянный лоток типа противня и банка с ртутью. Мы выливали туда ртуть и гоняли палочками, будто это хоккей. А потом обратно заливали.

– Дозвонись Цареву, попроси, чтобы утилизировать помог. Завтра вместе с анализами передадим. И осколки, Люб, еще нужно собрать. Следующий-то кто? – закончив с устранением последствий, спросила Тамара.

И Танька поплелась в кабинет.

На свадьбы и похороны у нас собирался весь поселок. В просторном институтском буфете-столовой сдвигали столы в большое каре. Со склада химлаборатории приносили неофициально отпущенную начальством канистру спирта; в буфете скупались сардельки, голубцы, солянка, морская капуста и кабачковая икра; плюс каждый приносил снедь из дома – кто лука пучок, кто кило яблок. На стол метались банки маринованных грибов, земляничного варенья, рябинового вина и прочих даров подмосковной природы. По договоренности буфет предоставлял посуду – тарелки, стаканы, бокалы для сока, алюминиевые вилки, – а также разносчицу и судомойку.

Начиналось застолье. Сначала чинно, когда все друг к другу по имени-отчеству: Георгий Вениаминович, Илья Ильич, Софья Львовна... церемонно чокались, после каждой рюмки закусывали капусткой, грибочком... Крики «горько!» или вздохи «земля ему пухом...» – все по протоколу.

Спустя время пирушка раскочегаривалась, спирт в лабораториях был дурной, и закончиться мероприятие могло чем угодно, если бы не директор буфета, который вдруг возникал, как гора, из дверей своего кабинета, смежного с залом, и бархатным баритоном просил:

– Господа. Через десять минут закрываемся. Марья Сергеевна поможет собрать, что осталось.

За обстановкой директор следил и глупостей не допускал даже в зачатке. Белокурая буфетчица начинала сновать как мышка и ловко складывала в коробки для пирожных недоеденный провиант, успевая даже сортировать: куски хлеба – отдельно; колбаса, сардельки, сосиски – отдельно; зелень, овощи – отдельно.

С директором никто не спорил и не торговался за время – от институтских продуктовых заказов зависело питание семьи, а давали их по спискам. А может, обращение «господа» так действовало. «Товарищи» он никогда не говорил. Только – «господа». И бархатный проникновенный баритон.

Кто сам, кто под руки – люди покидали столовую. Толпа перетекала в жилой квартал, во двор крайней пятиэтажки. Туда, где стояли шесть столиков.

Свадьба перебралась за столики в половине десятого вечера. Не то чтобы поздно, но и не рано – пять часов продержались в буфете, удивительно даже, зная Жориков темперамент и силу сопротивления сухому закону. Соседи вынесли из дома стулья и еще пару столов. Молодоженам выдали хрустальные бокалы, а остальным раздали стаканы и стопки – что набралось.

Гости расселись, распаковали Марьины коробки, выставили припасенный резерв – вишневку, рябиновку, несмеяновку. Шестиглазый сгонял за гитарой, а папа Борьки Тунцова достал со шкафа аккордеон.

Поселок приготовился гулять.

– За жениха и невесту! Добро пожаловать, Тамара, к нам в Лесную Дорогу. Мы тут почти как семья. Пусть и тебе хорошо живется на новом месте, с Жоркой. Детей пусть бог пошлет. Школу какую построили. И поскорее, через два года в новых домах квартиры будут давать.

– Разнополых, слышь, Жор, разнополых. На комнату больше получится.

Народ засмеялся. Тамара поднялась с бокалом в руке. Она была очень красивая – я разглядела ее еще по пути в буфет. Гипюровое платье, длинные кружевные перчатки – как в театре. Струящаяся фата. Искусственный цветок на лифе – из ткани, пропитанной сахаром, наша бабушка умела мастерить такие.

– Спасибо, дорогие. Как бог даст, а вырастить – вырастим хоть троих.

– Радость, иди-ка сюда, – Жорка чмокнул ее в щеку.

– Горько! – закричали гости. – Начинайте! А то без квартиры останетесь.

– Сейчаз! Во, видал! – Резник показал конфигурацию из трех пальцев. – Не дождешься, зритель. – И обнял невесту за плечи.

Тамара поежилась.

– Холодно тебе?

Жорка сбегал домой и принес брезентовую штормовку – серо-зеленую непродуваемую куртку с ромбом-эмблемой на рукаве: буровая вышка и надпись «Мингео РСФСР». Тамара набросила ее на плечи, прямо поверх свадебного платья.

– Том, спой нам, а? – попросил Жорка. – Знаете, как она поет? Умереть не встать. Спой эту, грустную... про соловья.

– Да перестань. Такую песню – в такой день петь. Под нее только плакать.