Текст книги "Угодья Мальдорора"

– Тут есть одно грибное место, давай посмотрим, – предложил Сашка. – Времени полно. Может, белые найдем.

Белых на Сашкином месте не оказалось, вернее, прямо перед нами их кто-то собрал – во мху белели свежие срезы. Обидно. Сашка даже свистеть перестал.

– Может, в березняке поищем?

– Не-а, они только тут, под этой вывороченной сосной. Ой, смотри, бледная поганка, – Сашка указал на небольшой молочно-белый, словно фарфоровый гриб. – Можно с сыроежкой перепутать: съешь и умрешь.

– Серьезно? – Я присела на корточки, чтобы лучше разглядеть бледную поганку. Гриб как гриб, красивый даже. Пелеринка под шляпкой, ножка тонкая.

– Она из луковицы растет, видишь, – Сашка указал мыском ботинка, – а сыроежка сразу из земли.

– А если просто сорвать? – спросила я.

Сашка посмотрел на меня, потом на поганку и на мгновение задумался.

– Тоже умрешь, – сказал он, впрочем, не вполне уверенно. – Через руки.

И добавил:

– Пойдем?

За Лисьими Горками мы свернули с просеки на узкую, почти незаметную тропинку. Продираясь сквозь бурелом и заросли бересклета, мы шли дальше на северо-запад. По дороге Сашка рассказывал о животных и травах. На это он был мастер, даже письма в передачи о природе писал от имени пенсионеров – развлекался.

– Видишь, олень грыз, – ствол молодой осинки основательно обглодали в метре от земли. – Они привередливые: если один кору сожрал, второй уже не подойдет.

– Откуда ты знаешь?

– Читал.

– А это что, дикий чеснок?

– Осока. Берешь так, – Сашка выдернул стебель из устья, – и эту мягкую белую сердцевину можно есть.

Он покусал соломинку.

– Вкусно?

– Ну... средне. А это папоротник.

Я тронула порыжевшую ветку-опахало с изящным завитком на конце.

– А эти штуки я ела.

– Они же ядовитые!

– Ну, может, не эти... как же его... орляк. Мамка с папкой жарили. Наверное, то что надо собрали – геологи все-таки. Никто не отравился. Ой, а это что за гриб на дереве?

– Это не гриб, нарост. Попала какая-то дрянь в ранку, и стало вырабатываться много волокон – как защита.

– А чага – то же самое?

– Чага? Нет. Здесь дерево справилось с инфекцией, а там не смогло.

– Как думаешь, звери здесь есть?

– Осенью проще всего на кого-нибудь нарваться. Например, на мишу... Но если сныкаешься, то не тронет.

– На дерево?

– Можно за дерево. Или в кусты. И молча сидеть, пока не уйдет.

– Они же вечером спят.

– Мишки вообще не спят. Они зимой отсыпаются.

– А если кабан?

– Громко орешь и идешь на него – сразу убежит. А вот и они... звери... где-то рядом... Осторожно, не наступи!

Прямо на тропинке лежала кучка.

– Чьи это какашки, оленьи?

– Это был лось молодой.

– Похоже на черносливины...

– Лучший калифорнийский чернослив. Хочешь попробовать?

– Да ну тебя! Фу! – Я пихнула Сашку локтем.

– Слышала когда-нибудь, как олени свистят?

– Нет. Видела, как гадят.

– Ха-ха! А свистят они коротко так. Фьить. Фьить. Смотри, вот это вороний глаз. У него ягоды бывают. Некоторые их кушают, а потом в туалет бегают. Очень сильное слабительное, можно вообще коньки отбросить. Там много серомона, приводит к летальному исходу. Когда идешь в лес, всегда надо знать, чем можно питаться. Заячья капуста, например, съедобная, типа щавеля, только помногу лучше не есть.

– Почему?

– Да тоже пронесет. Но если чем-то отравишься, то надо, наоборот, съесть побольше.

– Саш, – спросила я, – тебе не страшно?

– В смысле?

– Здесь, в лесу.

– Смеешься?

– Ладно, расскажи еще что-нибудь.

– Люцеферия есть растение. Съешь такую штуку и через полтора часа коньки двинешь: там синильная кислота в очень большом количестве – в одной шишечке около четырех граммов. Она, собака, вкусная, такой, знаешь, у нее аромат, на кокос похож.

– Ты что, пробовал?!

– Попробовал.

– Она же смертельная.

– Выплюнул сразу, – ухмыльнулся Лифчик, – видишь, живой.

– А мой папа мухоморы ел, – вспомнила я.

– Красные?

– Нет. Серые. Жемчужные. В подлеске нашем собирал.

– Шаманы тоже мухоморы едят, – отозвался Сашка, – а потом с духами разговаривают. Твой папа не разговаривал?

– Кто ж его знает, он лег на диван и уснул, – ответила я, а сама подумала: надо будет папика-то расспросить, ага.

– Мухоморы что! Вот есть в лесу одно растение, на Руси называли блядолют. Такой кустик, напоминает мать-и-мачеху, там тоже ягодка, большая, розовенькая, похожа на морошку, и в ней огромное содержание мышьяка. Скушаешь, сразу первые симптомы отравления: глаза краснеют, сопли текут, мандраж, холодный пот – а потом происходит заворот кишок, и готов.

– А почему блядолют?

– Б...дей им кормили, чтоб те сдохли. Давно, при царе...

– А это что за цветок?

– Обычный лютик луговой. Можешь сорвать, не бойся.

Вот такие беседы вели мы с Лифчиком по дороге. Слышала бы наша ботаничка! Ну хоть разок бы послушала. А то скажет: «А сейчас, ребята, Саша объяснит вам новую тему. Я приду через десять минут, посидите тихо, хорошо?» – и сваливает на пол-урока к библиотекарше чаи гонять.

Мы пересекли лужок, углубились в лес и вышли к Черному ручью, окруженному зарослями молодых елочек. Это была половина пути. За ручьем обогнули военное стрельбище и двинулись в направлении железнодорожной станции. Километра через три-четыре начинались болота. В позапрошлом году мы с мамой однажды ходили туда за клюквой, а заодно и калины набрали по дороге. Я только собиралась рассказать об этом Лифчику, как вдруг послышался далекий звон колокола.

– Тс-с... слышишь?

– Ага...

– Это с Поповки, там церковь есть, – предположила я.

– Поповка в другой стороне, – ответил Сашка.

Мы прислушались, но звон больше не повторился. Нам стало не по себе.

– Показалось, наверное, – пробормотал Сашка.

– Не показалось, я точно слышала.

Мы еще немного постояли и помолчали. Тишина, только ветви скрипят от ветра.

– Из-за туманов такое бывает – кажется, что слышно отсюда, а источник звука совсем в другой стороне.

Успокоившись, мы двинулись дальше. Да и был ли на самом деле этот звон?

Как и предсказывал Лифшиц, на болота мы добрались задолго до темноты. Самыми большими были Клюквенное и Моховое. Поразмыслив, мы взяли левее, на Клюквенное, – туда лучше тропинка. Через каких-то пятнадцать минут оно раскинулось перед нами как поле – только вместо колосьев заросли камышей.

– Знаешь, чем камыш от рогоза отличается?

– Чем?

– У рогоза такие шишки сверху, а у камыша – нет. Их путают часто.

– Я тоже раньше путала.

– В прошлом году здесь три человека утонули. Вот прямо тут, в этом болоте, – Сашка указал на его середину, где торчал одинокий остов почерневшей мертвой ели.

– А зачем они туда поперлись?

– Клюквы много на островке. До этой коряги вообще-то можно пройти, здесь брод есть, просто знать надо. Мы туда не полезем, на берегу посидим. Время... без пяти шесть. Я уже есть хочу.

– Я тоже.

– Сейчас костер разведем. Вон там, – Сашка махнул рукой в сторону небольшого сухого пригорка. – Пошли хвороста наберем на растопку.

Пока костер разгорался, мы разложили на большом пне провизию: бутерброды с тушенкой, фляжку с водой, два яблока и четыре конфеты «Коровка». Что-то я забыла... Ах, да, «Буратино».

– Хочешь лимонада?

– На обратную дорогу оставь.

Несмотря на влагу, пень, на котором мы разместились, был широким и крепким, без парши, – скорее всего, дерево просто сломал ураган, а ктото обтесал у корней для привала. Мы перекусили, собрали еще веток, развернулись к трясине и стали смотреть...

Постепенно стемнело. Болотные огни мы караулили часа полтора – но так ничего и не произошло. Ни огонечка, ни искорки. Темно и тихо: только треск прогорающих сучьев.

– Долго еще ждать будем? – спросила я Лифчика.

– Минут двадцать посидим и пойдем.

– Холодно.

Ни слова не говоря, Сашка притянул меня к себе и обнял. Я подумала – вот, первый раз я обнимаюсь с мальчиком. Что я чувствую? Немного сосет под ложечкой, будто хочется есть. И жар – он нарастал изнутри, разливаясь из-за диафрагмы.

– Ты раньше когда-нибудь обнимался?

– С девчонкой? Нет, никогда...

Врет, подумала я сладко и положила голову ему на плечо. Мы еще долго сидели так, глядя на пламя костра, на мертвую плешь болота, надломленный остов ели на островке, черные прутья кустов. Начал накрапывать дождь, мелкий, будто сквозь решето.

– Пошли, что ли, – наконец сказал Сашка. – Нет никаких огней. Я же говорил, вранье.

Он зажег фонарь, и мрак подступил ближе, сдвинулся, охватил нас кольцом. Осторожно переступая с кочки на кочку, мы выбрались на тропинку и повернули в сторону дома. Дождь разошелся и с каждой минутой лил все сильнее. Мои ботинки на тонкой подошве основательно промокли. «А вот и не заболею!» – думала я с мрачным задором. Это была уже вторая пара, первую я промочила в сыром мху по пути сюда.

Фонарик, который вначале светил ярким лучом, теперь давал едва различимый ореол.

– Я выключу, батарейка садится, – сказал Сашка, но вместо этого осветил меня слабеющим лучом с головы до ног. – У тебя шнурок сейчас развяжется. Поправь.

Я глянула на ноги – узел завязан, но не крепко.

– И так дойду, – у меня не было сил наклониться.

– А если нам придется от кого-то убегать? – с этими словами Сашка присел на корточки и принялся перешнуровывать мой ботинок.

– Дай, я сама.

– Стой, не дергайся.

– Никуда я уже не убегу: устала, – вздохнула я.

– Значит, будем драться, – сказал Сашка.

Я успокоилась: это он умел, и еще как.

Мы миновали стрельбище и теперь шли по широкой продольной просеке. Дождь прекратился. Небо очистилось от туч, дорогу озарила луна. Вдруг Сашка остановился и замер, прислушиваясь.

– Тихо! Тут кто-то есть.

В кустах раздался оглушительный хруст. Из темноты на нас шагнул солдат. За ним еще один, пониже ростом и, видать, помладше.

– Опа! – сказал высокий, раскинув руки. – А ну иди сюда, птенчик. А ты давай, вали, пока живой.

Я инстинктивно попятилась.

– Держи ее!

Но второй не бросился на меня, нет, – он остался стоять, где стоял. Похоже, он и сам не ожидал такого поворота.

Ветер донес удушливую волну перегара.

Дальше события разворачивались стремительно. Лифшиц бросился на старшего, с налета толкнул и поставил подножку. Служивый упал, ударившись виском о корень. Я поняла это по стуку. Убился! – подумала я. Младший бросился его поднимать. Старший что-то промычал и грязно выругался. Живой!

– Бежим! – крикнул Сашка, и мы понеслись со всех ног.

– Догоню – у-убью, суки! – набирая обороты, доносилась вслед нецензурная брань.

Все произошло так быстро – я даже испугаться не успела. Мы летели, как на олимпийском забеге, не разбирая дороги, по лужам, по корням, по грязи. Сердце ухало в горле, в боку кололо, под ребра больно била бутылка лимонада, которую я сдуру положила во внутренний карман. Погони, кажется, не было.

– Что я говорил! – на бегу повторял Лифчик. – Шнурки надо завязывать! Поняла теперь?

– Больше не могу, бок болит, – взмолилась я. – Они за нами не побежали. Давай пойдем быстрым шагом.

– А если догонят? До фермы немного осталось, туда уже не сунутся. Там люди.

– Не могу-у...

– Руку давай. – Я протянула руку, и Лифшиц потащил меня за собой.

Последний километр дался непросто. На околице, как подкошенная, я рухнула прямо в траву. Сашка чувствовал себя куда лучше, пробежка почти не сказалась на нем, вот что значит спортсмен. Нисколько не стесняясь, он расстегнул мою куртку, вытащил из-за пазухи «Буратино», открыл перочинным ножом и жадно стал пить.

– Хорошо, что оставили.

– Я тоже хочу.

– Надо идти, – сказал Сашка. – Теперь уже недалеко.

– Может, здесь переночуем, у тети Лиды?

– Меня мать убьет.

– Меня, наверно, тоже... Пошли.

– Не говори никому про солдат, – попросил Сашка.

– Это беглые были?

– Да нет, эти в самоволку ушли. От них вином воняло – у беглых откуда вино? Они овощи на огородах воруют, грибы собирают в лесу, – Сашка замолк, а потом стал насвистывать мелодию из «Шербурских зонтиков».

Беглецы часто нарушали покой Лесной Дороги: вокруг находилось несколько гарнизонов. В прошлом году на поляну за школой даже вертолет прилетал – ловили трех рядовых. Они были вооружены, и нас до вечера не выпускали из класса. От нечего делать мы прилипли к окну и по перемещению фигур на опушке пытались угадать ход событий. Но на боевик было мало похоже: ни выстрелов, ни погони. Зажатые в кольцо оцепления солдаты сдались, и вертолет улетел.

От фермы до дома рукой подать – километра два, но мне казалось, что мы идем уже целую вечность – идем, идем и никак не дойдем. Но вот лес стал редеть, сквозь просветы между стволами показались огни, послышался лай собак. Мы приближались к поселку. Там нас уже искали.

– Вот они! – раздался чей-то голос.

Навстречу двигалась группа людей. Фонари разрезали тьму. Я различила папу с бабушкой и поняла, что мне капец.

– Где вы были?!

– Гуляли.

– Время час ночи! Где гуляли? В лесу?

– За школой. Мы книжки смотрели...

– Какие книжки?

– Макулатуру.

– Макулатуру в воскресенье увезли! Не ври, вас видели, как вы из леса выходили, – и папа пребольно влепил подзатыльник. – Домой придем, ты у меня попляшешь!

– Все! Никакого театра! Никакого дня рождения! Никаких гостей! Мала еще с парнями по лесам шляться! – подливала масла в огонь бабушка Героида.

– Еще раз вместе увижу, выдеру как сидорову козу! – пообещал папа. – Распишу как бог черепаху! А к парню у меня отдельный разговор.

– Н-ну? – с вызовом сказал Лифшиц.

Но тут подскочила его мама, схватила Сашку за руку и потащила прочь со двора.

– Пусти!

– Пойдем-пойдем-пойдем.

Я успела удивиться тому, что моего супермена так запросто взяли и увели, словно карапуза.

– Они, между прочим, за одной партой сидят, – вдруг вспомнила Героида. У меня упало сердце. – Завтра же скажу, чтоб рассадили. У, сволочь! Завел девочку в лес на ночь глядя. Что вы там делали? – снова накинулась она на меня.

– Огни смотреть ходили, – пролепетала я.

– Какие еще огни?

– Ведьмины...

– Что значит – ведьмины?!

– Так в книжке было написано.

– Я тебе покажу огни! Отвечай, чем вы там занимались?

– Ничем...

– Целовались?

– Нет... – сказала я, а сама подумала: напрасно мы не поцеловались... хотя бы разочек... Эх, счастье было так близко.

– Точно?

– Точно, – вздохнула я.

– Смотри у меня! – смягчившись, все же пригрозила бабушка.

Назавтра нас рассадили. К Лифшицу сел ботаник Карпухин, а меня вернули на заднюю парту к Таньке.

Два дня я ходила и ныла – почему мне нельзя с ним дружить? Не такой уж он и плохой, первое место привез с «Веселых стартов». И по математике у него пятерка... и по ботанике...

И тут бабушка произнесла непонятную странную фразу:

– Потому что мы антисемиты!

– А что это значит? – спросила я.

– Это значит, мы против евреев, – отчеканила бабушка.

Кто такие евреи, я знала.

«Ну что же ты, Сашка... – с сожалением думала я. – Был бы хотя бы цыганом...» И тут мне в голову пришла спасительная мысль: а Клейманы?! Наши соседи сверху, с пятого этажа, родственники известного актера Гафта? Бабушка, когда приезжала, с ними очень дружила. Фамилия соседей произносилась по десять раз на дню, и всегда с большим пиететом: «а вот Клейманы...», «а у Клейманов...» и тэ дэ.

Я думала об этом целый день.

– Баба, – спросила я вечером, – ты говоришь, что с Лифшицем нельзя дружить. А как же Клейманы?

– Что «Клейманы»? – рассердилась почему-то Героида. – Спать иди! Ишь, умная, – Клейманы! Клейманы достойные люди, а этот бандит ничему путному тебя не научит.

Ночью, в постели, я тихо и горько плакала в подушку и подсчитывала количество лет, через которые Героида уж точно умрет.

Но она еще поживет. Потом, когда мне исполнится шестнадцать, она пришлет на день рождения открытку с заснеженными березками и будет просить прощения за все, но я оставлю послание без ответа, потому что к тому моменту прощение во мне еще не созреет.

И тогда она больше не напишет ни слова.

Бледная поганка

Она, конечно, не пустит. Но я все равно поупрашиваю. Хоть нервы помотаю ей своим нытьем.

– Можно, ну ба-а...

– Нет, нельзя.

– На один часик! Пожалуйста!

– Нет, и не проси.

Сашка Лифшиц, одно только имя которого было теперь для меня табу, пригласил в субботу на день рождения. И я очень хотела туда пойти.

– Ба, я ненадолго! Ну почему нельзя?

– По кочану. Сама потом спасибо скажешь.

Бабушка Героида смотрела в упор. Взгляд ледяной, пронзительный. Я видела все прожилки глазных яблок, все красные сосуды на белках. Как же я ненавижу тебя, подумала я. Ярость подкатила тяжелым шаром к диафрагме и стукнула в грудь изнутри. Гнев замедлил время, обострил внимание до предела. Я вдруг увидела все предметы в мельчайших подробностях. Я видела все, всю вселенную, до пятнышка на обоях, до дохлой жирной мухи между оконных рам. «Сама спасибо скажешь»... Спасибо? Да я тебя убью! Когда вырасту.

Я шарахнула дверью так, что с косяка отлетела чешуйка краски. В комнате бросилась ничком на кровать и закрыла лицо руками.

В классе была мода на анкеты – вирус залетел из параллельного шестого «Б». Хозяйка опросника писала в общей тетради вопросы «твоя любимая песня?», «какие мальчики тебе нравятся?», «кем ты хочешь стать», «твоя мечта?» и так далее, а потом всем по очереди давала ее заполнять. В промежутках между ответами подружек вписывались куплеты из песен, толкования снов, акростихи, анаграммы, приклеивались открытки с зайцами и медвежатами художника Зарубина...

Я сидела и заполняла анкету Таньки Капустновой, тщательно вырисовывая перьевой ручкой хвостики букв. Я очень старалась – Танька моя лучшая подруга как-никак. Я увлеклась каллиграфией и не замечала, что Героида, подкравшись, словно тать, со спины, стоит и смотрит мне через плечо.

– И сидит и пишет свою галиматью! Лучше бы посуду помыла!

Я вздрогнула. Моя мечта... Моя мечта – чтоб ты сдохла, мрачно подумала я.

– Сейчас помою, – сказала я и поплелась на кухню.

Вот если бы Героиды не существовало! Эта сладкая мысль вдруг овладела сознанием. Бабушка была злом моей жизни. Неизбежным, как дождь или снег, как смена времен года. Мы не выбираем бабушек. С этим можно только смириться.

А если не смириться? Вот если бы ее не было! Никто не указывал бы, с кем дружить. Я могла бы встречаться с Сашкой и гулять хоть допоздна. Не пришлось бы каждый день утюжить школьную форму. Мыть тарелки с обратной стороны. Делать по утрам зарядку. Спать с открытой форточкой. Носить панталоны.

Никто больше не называл бы меня «сударыня» – терпеть не могу это слово. Никто не кхекал бы ночью за стенкой. В квартире наконец-то перестало бы вонять гнилыми зубами. Я спокойно красила бы ресницы. Завела бы хомячка или крысу. Сколько влезет, смотрела бы телевизор. А главное, меня бы никто не кон-тро-ли-ро-вал!

Так нет, приставили цербера. Мать Тереза! Сильвестр в юбке! И вообще, это не ее дом! Приехала со своей Украины и командует, Шарик-в-гостях-у-Барбоса.

Скорей бы она убралась восвояси, эта чертова бабка!

Но что-то она не спешит нас покидать. Совсем даже не собирается. Живет уже девятый месяц, и сколько еще пробудет, неизвестно. Папа, видите ли, ее подкармливает. Продуктов ей там, у себя, не хватает. Да я тебя так сейчас подкормлю! Так подкормлю!

В моей голове вспух и вознесся атомный гриб. Имя ему было – бледная поганка. Я помнила то место, где мы обнаружили ее с Лифшицем во время позавчерашнего похода в лес. На Лисьих Горках, во мху, под старой поваленной сосной...

Героида очень любила жареные грибы. В холодильнике как раз стояло только что собранное лукошко опят. Завтра она приготовит их – сначала отварит, а потом кинет на сковородку и обжарит с луком в сметане. Потом съест. И умрет. Потому что я подложу ей подарочек. Бледную поганку. Угощу ее, как тайная полиция – старца Распутина.

Я все продумала. Завтра пятница, родители будут на работе, а Героида дома. После школы я сбегаю в лес за поганкой. Но сперва попрошу Капустнову, чтобы она позвонила мне ровно в четыре. Раздастся звонок. А там как будто это Героиду. Я ее позову. Как минимум полминуты она будет алокать в пустоту. А потом Танька нажмет отбой. За это время блюдо будет приправлено мелко-мелко искрошенной поганкой. Пожалуй, хватит одной шляпки – а то вдруг ножка жесткая и будет заметно.

Таньке скажу, что хочу разыграть бабушку. Якобы после родительского собрания в нее влюбился наш старикашка завхоз и теперь звонит и дышит в трубку, во маразматик старый!

Героида вернется на кухню, выложит грибы со сковородки на блюдо и позовет меня обедать. Я в это время буду сидеть, запершись в туалете, и громко хрюкать водой из клизмы, изображая расстройство желудка. После чего пошуршу бумажкой, смою несуществующий понос, пошумлю водой из крана, выйду и объявлю Героиде:

– Что-то меня прихватило... Ба, я попозже поем. Пойду полежу.

И она сядет за стол одна. И это будет последняя ее трапеза. Я вызову, конечно, ей «скорую», отчего ж не вызвать. Когда станет совсем плохо. Врачи приедут самое раннее через час, из райцентра в наш поселок быстрее никогда не добирались, проверено электроникой. И все получится. Если я смогу найти поганку.

Я долго думала о том, что будет со мной, когда она умрет по-настоящему. Как я себя буду чувствовать? Станет ли меня мучить совесть? Я думала две ночи напролет и все-таки решила ее убить. По правде. Но сделать это так, чтобы никто меня не заподозрил.

Я взвешивала все за и против. Огорчение папы. Облегчение мамы. Похоронные расходы. Она будет «груз 200». Я знала, что это такое. Мама говорит, летать самолетом накладно. Это значит, мне не купят новые коньки. Папа обещал к зиме. Ну и бог с ними. Бог с ними, с коньками.

И вот день настал. Я волновалась, но не сильно. После уроков, не заходя домой, я с ранцем за плечами и мешком со сменкой в руке отправилась на Лисьи Горки за поганкой. Я дошла по просеке до лесного озерца и взяла левее, ориентируясь на молодые березки. Вот и вывороченная сосна. Наклонилась, раздвинула траву... где же? Неужели ошиблась? Нет, все-таки здесь. Наверное, ближе к корням.

Вот она, беленькая! Я боялась, что не найду ее, но она сидела ровно на том же месте, даже еще подросла. Чтобы не прикасаться к поганке, я обернула ножку чайной фольгой из-под «Байхового №2» и потянула. Послышался легкий чпок, и грибок оказался у меня в руке. Я положила его в пакетик, предварительно проверенный на отсутствие дырок путем надувания, крепко-накрепко завязала и сунула в карман. Откинула волосы со лба и вытерла вспотевшие ладони. Уф! Все-таки мандраж у меня был.

Около дома я встретила Кочерыжку, она шла с факультатива по математике.

– Звонить? – спросила Танька. – Как договаривались?

– Ага, – ответила я. – Ровно в четыре.

Героида соблюдала режим, и у меня все шло как по маслу.

В 14:00 она налила в кастрюлю воды и поставила ее на огонь. Пока вода закипала, Героида почистила грибы и бросила их в кипяток.

Теперь она убавит газ и полежит с газеткой полтора часа. За это время сделаю на завтра математику и, если получится, упражнение по английскому.

В 15:30 Героида вернулась на кухню, сняла кастрюлю с плиты и откинула грибы на дуршлаг. Поставила разогреваться сковородку. Плеснула туда подсолнечного масла и, вывалив содержимое дуршлага, бухнула сверху три ложки сметаны. Посолила. Перемешала. Накрыла крышкой.

Я наблюдала ее действия, сидя за кухонным столом над раскрытым учебником «инглиша». От волнения я качала под столом ногой и задевала об стену.

– Не ботай! – сказала бабушка. – Посидеть нормально не можешь?

По радио началась передача «Сатира и юмор» – актеры читали постановку «Золотого теленка». Героида вытерла руки о фартук. Прибавила звук. Засучила рукава и принялась мыть дуршлаг и кастрюлю.

Танька не подвела – ровно в 16:00 раздался звонок. Я сняла трубку, спросила Капустнову: «Вам кого?» – и, выждав секунд пять, крикнула: «Баба, тебя!»

Героида устремилась к телефону, а я на кухню. Раз! – поганка отправляется на сковороду. Два-с! – поджарка тщательно перемешивается.

Получилось!

Из кухни я проскользнула в туалет и в изнеможении плюхнулась на крышку унитаза. Похоже, сейчас и впрямь случится то, что я собралась имитировать. Внутри похолодело. Я чувствовала себя так, словно из меня выкачали воздух. Словно осталась одна оболочка, без хребта, без каркаса, и она рассыплется прахом через секунду. Мама мия, неужели это конец! – думала я, цыкая водой из бабушкиной литровой клизмы в унитаз. Ш-шух! – спустила воду. С мочалкой и дустовым мылом вымыла руки. Вернулась на кухню, села на свою табуретку.

– Ты что такая бледная? – взглянув на меня, спросила Героида.

– Пронесло. И голова болит, – буркнула я.

– Может, в школе отравилась?

– Наверное...

– Иди полежи пока. Сейчас чаю принесу. С лимоном. Если отравление, надо много пить, литра три, не меньше.

– Оставь мою порцию, я вечером съем, – сказала я на случай, чтобы грибы не достались кому-то еще, вдруг гости придут.

Походкой умирающего лебедя я ушла к себе в комнату, разобрала постель и легла. Через стену было слышно, как Героида хлопочет на кухне – наливает в чайник воду и ставит его на плиту. Через пять минут он засвистел. Еще через две Героида принесла на подносе граненый стакан в мельхиоровом подстаканнике, сахарницу и кружочки лимона на блюдце.

Я отхлебнула. Мне и вправду было нехорошо.

– Как выпьешь, зови, еще принесу, – сказала Героида и ушла обратно на кухню.

Я сделала второй глоток. Пить совершенно не хотелось. Я грела руки о стекло и разглядывала глухаря на подстаканнике. Радиопьеса закончилась, теперь в квартире было тихо. Я лежала на боку и прислушивалась. С кухни доносились шорохи. Вот Героида передвигает чашки на столе. Вот она села на табуретку. Сложила газету. Наконец послышался легкий стук ножа и вилки о фарфор. Ест! Она ест!!! Скоро все кончится.

Героида съела грибы, помыла за собой тарелку и заглянула в мою комнату.

– Ну как ты?

– Вроде получше.

Она была совершенно нормальная. Наверное, еще не подействовало. И – она ничего не заметила. Это хорошо. Я взяла с тумбочки журнал «Костер» и попыталась вчитаться в повесть про девочку и собаку «Заходи, Чанга, в гости!». Но строчки плясали перед глазами, текст совершенно не шел. Я отложила журнал. Ожидание становилось мучительным. Попробовала склонять в уме английские глаголы, но постоянно сбивалась и начинала заново. На букве F – fall, fell, fallen – я почувствовала, что у меня слипаются глаза, что сейчас просто не выдержу всего этого – и отключусь, засну. «И засну...» – повторила я про себя и обрадовалась: а это мысль! Усну и проснусь, когда все уже кончится. И не придется вызывать «скорую помощь», потому что я сплю, – я же ничего не знаю!

А мама с папой? – вдруг встрепенулась я, но тут же успокоилась: даже если предположить, что они придут раньше, чем я проснусь, и будут голодные до полусмерти, ну кто сядет лопать грибы в сметане, когда в доме труп?

Я облегченно вздохнула и поплыла в сон. Он обволакивал облаком, мягким и тугим, как вата. В нем было спокойно, тепло, пусто и звонко.

Выплывая из дремы, я услышала голоса. Один принадлежал Героиде. Один маме. И один был чужой, мужской. «Милиционер!!» – в ужасе подумала я и приоткрыла глаза. Электронный будильник на столе показывал 23:48. У изголовья кровати сидел врач и считал мой пульс. Рядом стояли мама и Героида.

– У нее днем был понос, а потом температура поднялась. Последний раз час назад мерили – тридцать девять и девять. Я дала чай с лимоном, она сразу уснула и все это время спала.

– Почему?! – воскликнула я вслух и окончательно проснулась.

– Выпей морсика, – сказала мама, – сейчас тебе укольчик сделают, и станет легче.

Я ошалело таращилась на Героиду. Я не верила своим глазам. Как это так? Она же должна у-ме-реть! А вместо этого поправляет мне подушки и протягивает стакан смородинового морса.

И я его беру. Я принимаю стакан у нее из рук.

Потом я долго болела и долго думала над этой историей. Почему Героида не отправилась на тот свет, так и осталось загадкой. Единственное объяснение, которое я смогла найти, – вместо поганки на том же месте успела вырасти обычная съедобная сыроежка.

Наверное, так оно и было.

Да, забыла сказать – несколько раз Сашка меня навещал. Ему разрешили. Нам разрешили, если точнее. Он объяснял пройденный материал и приносил букеты из кленовых листьев. Самый крупный, пламенно-рыжий, я храню до сих пор.